Былые Мудрецы, что так достойны зваться,
Все утверждали, — в чем досель не разобраться, —
Что в небе — благ и бед сияют письмена,
Что каждая душа звезде подчинена.
(То объяснение загадки полуночной
Смешило многих, но порою смех досрочный
Бывает более обманчив и смешон.)
И те, кто под лучом САТУРНА был рожден,
Светила рыжего, что любо некромантам,
Отмечены меж всех, по древним фолиантам,
Печатью Желчности и веяньем Беды.
Воображенье их (бесплодные сады!)
Усилья разума к нулю немедля сводит;
В их бледных жилах кровь летучим ядом бродит,
Как лава жгучая, беснуясь и бурля, —
Их скорбный Идеал, мертвя и пепеля!
Так Сатурнисты все должны, в мечте о чуде,
Страдать и умирать (коль вправду смертны люди):
Их жизнь до черточки расчерчена у всех
Холодной логикой Влияний злобных тех.

Ропот океана
Рвется по волне
К траурной луне,
Рвется неустанно.

Молнийный зигзаг,
Грубый и зловещий,
Рассекает резче
Неба медный мрак.

Судорожно скачет
Каждый буйный вал
По уступам скал,
Блещет, плещет, плачет.

В небесах темно;
Буря с тьмой знакома;
И рычанье грома
Нагромождено!

Закаты

По степи огромной
Простирая взгляд,
Веет грустью томной
Тающий закат.
В этой грусти томной
Я забыться рад:
Канет дух бездомный
В тающий закат.
И виденья странно,
Рдяны, как закат,
Тая, по песчаной
Отмели скользят,
Реют неустанно,
Реют и горят,
Тая, как закат,
На косе песчаной.

Мистические сумерки

Воспоминание с Вечерней Мглой
Дрожит и рдеет в раскаленной дали
Надежд, уже подернутых золой,
Чьи пламена все дальше отступали,
Стеной вставая, что цветы заткали,
— Тюльпан, вербена, лилии, левкой, —
Виясь вокруг решетки вырезной
Подобием таинственной вуали,
И душным ядом, сладостным вначале,
— Тюльпан, вербена, лилии, левкой, —
Топя мой дух, и мысли, и печали,
В огромное томление смешали
Воспоминание с Вечерней Мглой.
 

Осенняя песня

Он полон, дол,
Осенних виол
Долгим стоном,
Томя мой дом
Гимном истом
Монотонным.

Бледнею. Ком
В горле. О ком
Бредит время?
Ах, все давно
Схоронено
С днями, с теми.

И с бурей злой
Томной душой
Слит я, падший:
Она, больна,
Похожа на
Лист увядший.

Женщина и кошка

Она играла с кошкой. Странно
В тени, сгущавшейся вокруг,
Вдруг очерк выступал нежданно
То белых лап, то белых рук.

Одна из них, сердясь украдкой,
Ласкалась к госпоже своей,
Тая под шелковой перчаткой
Агат безжалостных когтей.

Другая тоже злость таила
И зверю улыбаясь мило…
Но Дьявол здесь был, их раня.

И в спальне темной, на постели,
Под звонкий женский смех, горели
Четыре фосфорных огня.

Серенада

Как голос мертвеца, что, схоронен,
Запел бы внове,
Услышь мой резкий и фальшивый стон,
Подруга, в алькове.

Дай, чтоб вошел и в слух, и в душу звон
Лютни ленивой:
Лишь для тебя мной этот гимн сложен,
Жестокий и льстивый.

Про золото спою я, про оникс
Глаз беспорочных,
Про Лету груди и про черный Стикс
Волос полуночных.

Как голос мертвеца, что, схоронен,
Запел бы внове,
Услышь мой резкий и фальшивый стон,
Подруга, в алькове.

Я восхваляю, как должно, аромат
Сладостной плоти,
Чьи запахи всегда меня томят
В бессонной дремоте.

В конце про губы алые спою
Хрипло и глухо,
Про нежность истерзавшую твою,—
Мой ангел и шлюха!

Дай, чтоб вошел и в слух, и в душу звон
Лютни ленивой:
Лишь для тебя мной этот гимн сложен,
Жестокий и льстивый!

Раковины

В любой ракушке в стенках грота,
Где мы любовь свою таим,
Найдешь особенное что-то:

В той—пурпур наших душ, каким
И кровь пылает в те мгновенья,
Когда с тобою мы горим;

В другой—та бледность и томленье,
Когда ты сердишься слегка
На смех мой после упоенья;

В той—нежность твоего ушка;
Затылок сочный твой вон с тою
Схож, с розовой, без завитка.

Чувствительное объяснение

В старинном парке, в ледяном, в пустом,
Два призрака сейчас прошли вдвоем.

Их губы дряблы, взор померк, и плечи
Поникли, — и едва слышны их речи.

В старинном парке, в ледяном, в пустом,
Две тени говорили о былом.

—Все ль бьется сердце моему в ответ?
Все ль я во сне тебе являюсь? — Нет.

—Ах, был же миг восторга небывалый,
Когда мы губы сблизили? — Пожалуй.

Так в бурьяне они брели устало,
И только полночь их словам внимала.

Сердце исходит слезами,
Словно холодная туча…
Сковано тяжкими снами,
Сердце исходит слезами.

Льются мелодией ноты
Шелеста, шума, журчанья,
В сердце под игом дремоты
Льются дождливые ноты…

Только не горем томимо
Плачет, а жизнью наскуча,
Ядом измен не язвимо,
Мерным биением томимо.

Разве не хуже мучений
Эта тоска без названья?
Жить без борьбы и влечений
Разве не хуже мучений?

В далях бездорожий,
В скуке бесприютной
Снег мерцает смутный,
На песок похожий.

Небосвод латунный
Утаил сиянье;
Мнится маски лунной
Жизнь и умиранье.

Сходный с облаками,
Из-за мглы суровой
Машет лес дубовый
Серыми ветвями.

Небосвод латунный
Утаил сиянье;
Мнится маске лунной
Жизнь и умиранье.

Чахлые вороны,
Вы, худые волки,
Этот ветер колкий
Враг ваш непреклонный.

В далях бездорожий,
В скуке бесприютной
Снег мерцает смутный,
На песок похожий.

Безмолвным рыцарем скача, спустив забрало,
Несчастье в сердце мне копья вонзило жало.

Кровь сердца старого плеснула, как родник,
Все обагрив цветы, и высохла чрез миг.

Мрак заволок мне взор, не мог сдержать я крика,
И сердце старое скончалось в дрожи дикой.

И грозный рыцарь тот, Несчастье, вдруг с коня
Сошел и подошел, и шевельнул меня,

И палец в наперстне железном ввел глубоко
Мне в рану, приговор мне возвестив жестоко.

И тот железный перст, обжегши сердце льдом,
Вмиг возродил его в кипеньи молодом,

И сердце старое, невинностью небесной
Все обновленное, в груди забилось тесной.

Я, опьянев, дрожал; едва я верить мог,
Как человек, кому предстал внезапно Бог.

А рыцарь, на коня вскочив опять, рысцою
Путь продолжал, успев кивнуть мне головою

И крикнуть (голос тот я и сейчас):
“Отныне—берегись! Так можно только раз!”

Скелет

Два пьяных рейтера, на стременах привстав,
Увидели во рву, в грязи, костяк безмясый,
Добычу волчьих стай, —презрения припасы,
Где избежал зубов едва один сустав.

Но череп, уцелев, осклабился меж трав,
Да так, что мы такой не вынесли б гримасы.
Но. Чужды мистике, отважные Фракассы
Решили (вздрогнул бы при этом сам Фальстаф),

Что это винный пар в них бродит: нахлестались!
И что мертвец во рву, завистливо оскалясь,
Пожалуй бы не прочь и сам винца хлебнуть.

Но так как это грех—смеяться над Могилой,
Скелет, вдруг выпрямясь в своей постели стылой,
Махнул им, чтоб они свой продолжали путь.

Шут

Подмостки, музыкой колеблемые рьяно,
Скрипят под пятками поджарого шута,
Чей хлещет взор (где есть и ум, и острота)
Зевак, толкущихся в грязи у балагана.

Лоб гипсовый его и впалых щек румяна
Прекрасны! Он острит, ногниль смолкает та:
Его пинают в зад, —и льнет он краской рта
К толстухе, колесом пред ней пройдясь нежданно.

Подарим глупости свой искренний восторг!
Его цветной камзол и ноги впередерг
Достойны, чтоб народ валил к нему толпою.

Но что особенно нас восхищает в нем—
Парик, откуда вдруг торчком над головою
Хвост подымается, увенчан мотыльком!

Мерзавец

С глазами трупа, что догнить спешит
Под этой мертвенной луною,
Мой прежний день, верней, мой вечный стыд
В окно глумится надо мною.

И голосом, всех старческих мертвей
(Таким актер в театре хнычет),
Мой вечный стыд, мой прежний день, верней,
Игриво “траляля” мурлычет.

И синим пальцем висельника шут
Над ветхою гитарой машет
И над грядущим, зазиявшим тут,
Как бы подбит резиной, пляшет.

“Кривляка старый, эти штуки—брось!
Дурачиться, ей-богу, поздно!”
Он, голосом, проржавевшим насквозь:
“нет, это все весьма серьезно.

А до тебя, сопляк мой нежный, знай,
Заботы, право, очень мало.
Не нравится? Пожалуйста! Ступай,
Пройдись, —хотя бы вдоль канала”.

Впечатление ночи

Дождь. Сумрак. Небеса подернуты и хмуры.
Рисуются вдали неверные фигуры
И башен и церквей готических. Кругом
Равнина. Виселицы черный шест. На нем
Качаются тела в каком-то танце диком,
Все скорчены. Им грудь клюют с зловещим криком
Вороны. Ноги их—пожива для волков.
Терновник высохший да несколько кустов
Позор своей листвы, унылой и корявой,
На фоне сумрачном вздымают слева, справа.
И трех колодников, поникших головой,
Босых, измученных, ведет сквозь дождь конвой
И тусклый блеск горит на саблях обнаженных,
Наперекор струям небесным наклоненных.

(без названия)

Огромный черный сон
Смежил мне тяжко вежды.
Замри, ненужный стон,
Усните, все надежды!

Кругом слепая мгла.
Теряю я сознанье,
Где грань добра и зла…
О, грустное преданье!

Я—словно колыбель.
Ее в глубокой нише
Качает темный хмель:
О тише, тише, тише!

Так! Идеал погиб, а Жизнь триумфы правит,
И, диким ржанием пронзая даль насквозь,
Конь победителя там братьев наших давит,
Грызя, —но гибнуть им хоть ярко довелось.

Мы ж, уцелевшие, увы, среди разгрома,
Понуря голову, потупя тусклый взор,
В отчаяньи, в крови, в грязи, без сил, без дома,
Глотая стон, влачим бесчестье и позор,

Бредем по воле тьмы, по прихоти дороги,
Бредем, подобные убийцам и ворам;
Нам будущего нет; мы сиры и убоги,
И наш знакомый лес, пылая, светит нам!

Ах! Так как жребий наш решен, так как надежде
Отныне места нет, так как разбиты мы,
И яркость ни к чему не приведет, как прежде,
И так как ненависть бесплодно жжет умы, —

Нам остается лишь, в глубинах ночи черной,
Смешной назвав мечту о благости молитв
Надгробных, —умирать безвестно и покорно,
Как должно тем, кто смят в дыму последних битв.

Сиянье слабое трепещет в глуби горней,
И ветер ледяной, внезапно разъярен,
В лесу взъерошив лист, рванул цветы на дерне…
Рассвет! Все возродил холодной лаской он.

Восток из рыжего стал розов. Звезды нежно
Затаяли, лазурь в румянце серебря;
Уже петух поет, страх точный и прилежный,
И жаворонок взмыл пронзительный: заря!

Сверкая, выплыл диск: да это утро! Братья,
Вот этот пышный блеск и полный счастья мир
Спугнут тяжелый сон, зажавший нас в объятья,
И хищных птиц ночных и тварей мерзких пир.

О, чудо! По сердцам бежит лучистый трепет
И, вдребезги дробя скорлупы наши , в нас
Желанье страстное высокой смерти лепит
И гордость древнюю, и гнев мятежных рас.

Вперед, вставай! Вперед, вперед! Вставай! С нас будет
И унижений всех, и сделок и речей!
В бой, в бой! Ведь наша кровь, что движет нас и нудит,
Дымясь, должна алеть на лезвиях мечей!

И побежденные твердят в ночи тюремной:
Они сковали нас, но живы мы еще;
Пускай мы точно скот согнулись подъяремный, —
Есть в наших жилах кровь, и бьется горячо.

В глазницах быстрые глаза у нас таятся,
Шпионы зоркие; за лбом (ночей не жаль)
Наш мозг работает; а будет нужно драться, —
Вопьются челюсти, и руки станут—сталь.

Глупцы трусливые! Своей ошибке рады!
Но будут каяться! Успеют все постичь:
Они хлестнули нас бичом своей пощады, —
Что ж! Пощаженные, отплатим мы за бич!

Они сковали нас. Не для того ль оковы,
Чтоб их пилить в ночи и черепа дробить
У стражи? Кол враги всё пировать готовы,
Им будет некогда нас, беглых, изловить!

Вновь битва. Может быть, победа! Мы кроваво
Триумф отпразднуем над этими людьми!
И так как в этот раз восторжествует Право,
То будет “этот раз” последним, черт возьми!

Ведь мертвые (назло преданиям знакомым)
Вполне мертвы, коль меч свершит свой долг вполне:
Не в наши дни скакать таинственным фантомам
Под небом траурным на призрачном коне.

Ведь миф, не более, Роланд с его кобылой.
Тот миф разгадывать—бесплодно: не поймем…
Но если мните вы слукавить над могилой
И нас разжалобить, —то вы ошиблись в том.

Вы все умрете, все, от наших рук, все вместе,
Коль повезет нам, все! Умрете, хныча. Да!
Тут справедливость, тут святая жажда мести,
Тут надобность покой дать миру навсегда.

Земля, что издавна тощала, неустанно
И долго будет пить, и жадно вашу кровь,
Чьи испаренья, благоухая пряно,
До туч поднимутся, багря их вновь и вновь.