А.А. Бестужев. Страшное гаданье
Посвящается
Петру Степановичу Лутковскому
Давно уже строптивые умы
Отринули возможность духа тьмы;
Но к чудному всегда наклонным сердцем,
Друзья мои, кто не был духоверцем?..
...Я был тогда влюблен, влюблен до безумия. О,
как обманывались те, которые, глядя на мою
насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на
мою небрежность речей в кругу красавиц, считали
меня равнодушным и хладнокровным. Не ведали они,
что глубокие чувства редко проявляются именно
потому, что они глубоки; но если б они могли
заглянуть в мою душу и, увидя, понять ее, — они бы
ужаснулись! Все, о чем так любят болтать поэты,
чем так легкомысленно играют женщины, в чем так
стараются притвориться любовники, во мне кипело,
как растопленная медь, над которою и самые пары,
не находя истока, зажигались пламенем. Но мне
всегда были смешны до жалости приторные
вздыхатели со своими пряничными сердцами; мне
были жалки до презрения записные волокиты со
своим зимним восторгом, своими заученными
изъяснениями, и попасть в число их для меня
казалось страшнее всего на свете.
Нет, не таков был я; в любви моей бывало
много странного, чудесного, даже дикого; я мог
быть не понят или непонятен, но смешон — никогда.
Пылкая, могучая страсть катится как лава; она
увлекает и жжет все встречное; разрушаясь сама,
разрушает в пепел препоны и хоть на миг, но
превращает в кипучий котел даже холодное море.
Так любил я... назовем ее хоть Полиною.
Все, что женщина может внушить, все, что мужчина
может почувствовать, было внушено и
почувствовано. Она принадлежала другому, но это
лишь возвысило цену ее взаимности, лишь более
раздражило слепую страсть мою, взлелеянную
надеждой. Сердце мое должно было расторгнуться,
если б я замкнул его молчанием: я опрокинул его,
как переполненный сосуд, перед любимою женщиною,
я говорил пламенем, и моя речь нашла отзыв в ее
сердце. До сих пор, когда я вспомню об уверении,
что я любим, каждая жилка во мне трепещет, как
струна, и если наслаждения земного блаженства
могут быть выражены звуками, то, конечно, звуками
подобными! Когда я прильнул в первый раз своими
устами к руке ее, — душа моя исчезла в этом
прикосновении! Мне чудилось, будто я претворился
в молнию: так быстро, так воздушно, так пылко было
чувство это, если это можно назвать чувством.
Но коротко было мое блаженство: Полина
была столько же строга, как прелестна. Она любила
меня, как никогда я еще не был любим дотоле, как
никогда не буду любим вперед: нежно, страстно и
безупречно... То, что было заветно мне, для нее
стоило более слез, чем мне самому страданий. Она
так доверчиво предалась защите моего
великодушия, так благородно умоляла спасти самое
себя от укора, что бесчестно было бы изменить
доверию.
- Милый! мы далеки от порока, — говорила она, —
но всегда ли далеки от слабости? Кто пытает часто
силу, тот готовит себе падение; нам должно как
можно реже видеться!
Скрепя сердце, я дал слово избегать
всяких встреч с нею.
И вот протекло уже три недели, как я не
видел Полины.
Надобно вам сказать, что я служил еще в
Северском конноегерском полку, и мы стояли тогда
в Орловской губернии... позвольте умолчать об
уезде. Эскадрон мой расположен был квартирами
вблизи поместьев мужа Полины. О самых святках
полк наш получил приказание выступить в Тульскую
губернию, и я имел довольно твердости духа уйти
не простясь. Признаюсь, что боязнь изменить тайне
в присутствии других более, чем скромность,
удержала меня. Чтоб заслужить ее уважение,
надобно было отказаться от любви, и я выдержал
опыт. Напрасно приглашали меня окрестные
помещики на прощальные праздники; напрасно
товарищи, у которых тоже, едва ль не у каждого,
была сердечная связь, уговаривали возвратиться с
перехода на бал, — я стоял крепко.
Накануне Нового года мы совершили
третий переход и расположились на дневку.
Один-одинехонек, в курной хате, лежал я на
походной постели своей, с черной думой на уме, с
тяжелой кручиной в сердце. Давно уже не улыбался
я от души, даже в кругу друзей: их беседа стала мне
несносна, их веселость возбуждала во мне желчь,
их внимательность — досаду за безотвязность;
стало быть, тем раздольнее было мне хмуриться
наедине, потому что все товарищи разъехались по
гостям; тем мрачнее было в душе моей: в нее не
могла запасть тогда ни одна блестка наружной
веселости, никакое случайное развлечение.
И вот прискакал ко мне ездовой от
приятеля, с приглашением на вечер к прежнему его
хозяину, князю Львинскому. Просят непременно: у
них пир горой; красавиц — звезда при звезде,
молодцов рой; и шампанского разливанное море. В
приписке, будто мимоходом, извещал он, что там
будет и Полина. Я вспыхнул... Ноги мои дрожали,
сердце кипело. Долго ходил я по хате, долго лежал,
словно в забытьи горячки: но быстрина крови не
утихала, щеки пылали багровым заревом, отблеском
душевного пожара; звучно билось ретивое в груди.
Ехать или не ехать мне на этот вечер? Еще однажды
увидеть ее, дыхнуть одним с нею воздухом,
наслушаться ее голоса, молвить последнее прости!
Кто бы устоял против таких искушений? Я кинулся в
обшевни и поскакал назад, к селу князя
Львинского. Было два часа за полдень, когда я
поехал с места. Проскакав двадцать верст на
своих, я взял потом со станции почтовую тройку и
еще промчался двадцать две версты благополучно.
С этой станции мне уже следовало своротить с
большой дороги. Статный молодец на лихих конях
взялся меня доставить в час за восемнадцать
верст, в село княжое.
Я сел, — катай!
Уже было темно, когда мы выехали со
двора, однако ж улица кипела народом. Молодые
парни, в бархатных шапках, в синих кафтанах,
расхаживали, взявшись за кушаки товарищей; девки
в заячьих шубах, крытых яркою китайкою, ходили
хороводами; везде слышались праздничные песни,
огни мелькали во всех окнах и зажженные лучины
пылали у многих ворот. Молодец, извозчик мой, стоя
в заголовке саней, гордо покрикивал: «пади!» и,
охорашиваясь, кланялся тем, которые узнавали его,
очень доволен, слыша за собой: «Вон наш Алеха
катит! Куда, сокол, собрался?» и тому подобное.
Выбравшись из толпы, он обернулся ко мне с
предупреждением.
- Ну барин, держись! — Заложил правую рукавицу
под левую мышку, повел обнаженной рукой под
тройкою, гаркнул — и кони взвились как вихорь!
Дух занялся у меня от быстроты их поскока: они
понесли нас.
Как верткий челнок на валах,
кувыркались, валялись и прыгали сани в обе
стороны; извозчик мой, упершись в валек ногою и
мощно передергивая вожжами, долго боролся с
запальчивою силою застоявшихся коней; но удила
только подстрекали их ярость. Мотая головами,
взбросив дымные ноздри на ветер, неслись они
вперед, взвивая метель над санями. Подобные
случаи столь обыкновенны для каждого из нас, что
я, схватясь за облучок, преспокойно лежал внутри
и, так сказать, любовался этой быстротой
путешествия. Никто из иностранцев не может
постичь дикого наслаждения — мчаться на бешеной
тройке, подобно мысли, и в вихре полета вкушать
новую негу самозабвения. Мечта уж переносила
меня на бал. Боже мой, хак испугаю и обрадую я
Полину своим неожиданным появлением! Меня
бранят, меня ласкают; мировая заключена, и я уж
несусь с нею в танцах... И между тем свист воздуха
казался мне музыкою, а мелькающие изгороди, леса
— пестрыми толпами гостей в бешеном вальсе...
Крик извозчика, просящего помощи, вызвал меня из
очарования. Схватив две вожжи, я так скрутил
голову коренной, что, упершись вдруг, она едва не
выскочила из хомута. Топча и фыркая,
остановились, наконец, измученные бегуны, и когда
опало облако инея и ветерок разнес пар,
клубящийся над конями:
- Где мы? — спросил я у ямщика, между тем как он
перетягивал порванный чересседельник и оправлял
сбрую.
Ямщик робко оглянулся кругом.
- Дай бог памяти, барин! — отвечал он. — Мы уж
давно своротили с большой дороги, чтобы упарить
по сугробу гнедышей, и я что-то не признаюсь к
этой околице. Не ведь это Прошкино Репище, не ведь
Андронова Пережога?
Я не подвигался вперед ни на полвершка
от его топографических догадок; нетерпение
приехать меня одолевало, и я с досадою бил нога об
ногу, между тем как мой парень бегал отыскивать
дорогу.
- Ну, что?
- Плохо, барин! — отвечал он. — В добрый час
молвить, в худой помолчать, мы, никак, заехали к
Черному озеру!
- Тем лучше, братец! Коли есть примета, выехать
не долга песня; садись и дуй в хвост и в гриву!
- Какое лучше, барин; эта примета заведет
невесть куда, — возразил ямщик. — Здесь мой дядя
видел русалку: слышь ты, сидит на суку, да и
покачивается, а сама волосы чешет, косица такая,
что страсть, а собой такая смазливая —
загляденье, да и только. И вся нагая, как моя
ладонь.
- Что же, поцеловал ли он красавицу? — спросил
я.
- Христос с тобой, барин, что ты это шутишь?
Подслушает она, так даст поминку, что до новых
веников не забудешь. Дядя с перепугу не то что
зааминить али зачурать ее, даже ахнуть не успел,
как она, завидя его, захохотала, ударила в ладоши,
да и бульк в воду. С этого сглазу, барин, он бродил
целый день вкруг да около, и, когда воротился
домой, едва языка допыталися: мычит по-звериному,
да и только! А кум Тимоша Кулак ономесь
повстречал тут оборотня, слышишь ты, скинулся он
свиньей, да то и знай мечется под ноги! Хорошо, что
Тимоша и сам в чертовщине силу знает: как поехал
на ней чехардой, да и ухватил за уши, она и пошла
его мыкать, а сама визжит благим матом; до самых
петухов таскала, и уж на рассвете нашли его под
съездом у Гаврюшки, у того, что дочь красовита. Да
то ли здесь чудится!.. Серега косой как
порасскажет...
- Побереги свои побасенки до другого случая,
— возразил я, — мне, право, нет времени да нет и
охоты пугаться!.. Если ты не хочешь, чтоб русалка
защекотала тебя до смерти, или не хочешь ночевать
с карасями под ледяным одеялом, то ищи скорей
дороги.
Мы брели целиком, в сугробах выше
колена. На беду нашу небо задернуто было пеленою,
сквозь которую тихо сеялся пушистый иней; не видя
месяца, нельзя было узнать, где восток и где
запад. Обманчивый отблеск, между перелесками,
заманивал нас то вправо, то влево... Вот-вот,
думаешь, видна дорога... Доходишь — это склон
оврага или тень какого-нибудь дерева! Одни птичьи
и заячьи следы плелись таинственными узлами по
снегу. Уныло звучал на дуге колокольчик, двоя
каждый тяжелый шаг, кони ступали, повесив головы;
извозчик, бледный как полотно, бормотал молитвы,
приговаривая, что нас обошел леший, что нам
надобно выворотить шубы вверх шерстью и надеть
наизнанку — все до креста. Я тонул в снегу и
громко роптал на все и на всех, выходя из себя с
досады, а время утекало, — и где конец этому
проклятому пути?! Надобно быть в подобном
положении, надобно быть влюблену и спешить на
бал, чтобы вообразить весь гнев мой в то время...
Это было бы очень смешно, если б не было очень
опасно.
Однако ж досада не вывела нас на старую
дорогу и не проторила новой; образ Полины,
который танцевал передо мною, и чувство ревности,
что она вертится теперь с каким-нибудь
счастливцем, слушает его ласкательства, может
быть, отвечает на них, нисколько не помогали мне в
поисках. Одетый тяжелою медвежьего шубою, я не
иначе мог идти, как нараспашку, и потому ветер
проницал меня насквозь, оледеняя на теле капли
пота. Ноги мои, обутые в легкие танцевальные
сапоги, были промочены и проморожены до колен, и
дело уж дошло до того, что надобно было
позаботиться не о бале, а о жизни, чтоб не кончить
ее в пустынном поле. Напрасно прислушивались мы:
нигде отрадного огонька, нигде голоса
человеческого, даже ни полета птицы, ни шелеста
зверя. Только храпение наших коней, или бой
копыта от нетерпения, или, изредка, бряканье
колокольца, потрясаемого уздою, нарушали
окрестное безмолвие. Угрюмо стояли кругом купы
елей, как мертвецы, закутанные в снежные саваны,
будто простирая к нам оледенелые руки; кусты,
опушенные клоками инея, сплетали на бледной
поверхности поля тени свои; утлые обгорелые пни,
вея седыми космами, принимали мечтательные
образы; но все это не носило на себе следа ноги
или руки человеческой... Тишь и пустыня окрест!
Молодой извозчик мой одет был вовсе не
по-дорожному и, проницаемый не на шутку холодом,
заплакал.
- Знать, согрешил я перед богом, — сказал он, —
что наказан такой смертью; умрешь, как татарин,
без исповеди! Тяжело расставаться с белым светом,
только раздувши пену с медовой чаши; да и куда бы
ни шло в посту, а то на праздниках. То-то взвоет
белугой моя старуха! То-то наплачется моя Таня!
Я был тронут простыми жалобами доброго
юноши; дорого бы я дал, чтобы так же заманчива, так
же мила была мне жизнь, чтобы так же горячо
веровал я в любовь и верность. Однако ж, чтоб
разгулять одолевающий его сон, я велел ему снова
пуститься в ход наудачу, сохраняя движением
теплоту. Так шли мы еще полчаса, как вдруг парень
мой вскрикнул с радостью:
- Вот он, вот он!
- Кто он? — спросил я, прыгая по глубокому
снегу ближе.
Ямщик не отвечал мне; упав на колени, он
с восторгом что-то рассматривал; это был след
конский. Я уверен, что ни один бедняк не был столь
рад находке мешка с золотом, как мой парень этому
верному признаку и обету жизни. В самом деле,
скоро мы выбрались на бойкую дрововозную дорогу;
кони, будто чуя ночлег, радостно наострили уши и
заржали; мы стремглав полетели по ней куда глаза
глядят. Через четверть часа были уже в деревне, и
как мой извозчик узнал ее, то привез прямо к избе
зажиточного знакомого ему крестьянина.
Уверенность возвратила бодрость и
силы иззябшему парню, и он не вошел в избу, покуда
не размял беганьем на улице окоченевших членов,
не оттер снегом рук и щек, даже покуда не выводил
коней. У меня зашлись одни ноги, и потому, вытерши
их в сенях докрасна суконкою, я через пять минут
сидел уже под святыми, за набранным столом,
усердно потчуемый радушным хозяином и попав
вместо бала на сельские посиделки.
Сначала все встали; но, отдав мне
чинный поклон, уселись по-прежнему и только
порой, перемигиваясь и перешептываясь между
собою, кажется, вели слово о нежданном госте. Ряды
молодиц в низаных киках, в кокошниках и красных
девушек в повязках разноцветных, с длинными
косами, в которые вплетены были треугольные
подкосники с подвесками или златошвейные ленты,
сидели по лавкам очень тесно, чтоб не дать между
собою места лукавому — разумеется, духу, а не
человеку, потому что многие парни нашли средство
втереться между. Молодцы в пестрядинных и
ситцевых рубашках, с косыми галунными воротками
и в суконных кафтанах увивались около или,
собравшись в кучки, пересмехались, щелкали
орешки, и один из самых любезных, сдвинув
набекрень шапку, бренчал на балалайке «Из-под
дубу, из-под вязу». Седобородый отец хозяина
лежал на печи, обратясь лицом к нам, и, качая
головой, глядел на игры молодежи; для рам картины,
с полатей выглядывали две или три живописные
детские головки, которые, склонясь на руки и
зевая, посматривали вниз. Гаданья на Новый год
пошли обычной своей чередою. Петух, пущенный в
круг, по обводу которого насыпаны были именные
кучки овса и ячменя с зарытыми в них кольцами,
удостоив из какой-нибудь клюнуть, возвещал
неминуемую свадьбу для гадателя или загадчицы...
Накрыв блюдом чашу, в которой лежали кусочки с
наговорным хлебом, уголья, значение коих я никак
не мог добиться, и перстни да кольца девушек, все
принялись за подблюдные песни, эту лотерею
судьбы и ее приговоров. Я грустно слушал звучные
напевы, коим вторили в лад потрясаемые жеребьи в
чаше.
Слава богу на небе,
Государю на сей земле!
Чтобы правда была
Краше солнца светла;
Золотая ж казна
Век полным-полна!
Чтобы коням его не изъезживаться,
Его платьям цветным не изнашиваться,
Его верным вельможам не стареться!
Уж мы хлебу поем,
Хлебу-честь воздаем!
Большим-то рекам слава до моря,
Мелким речкам — до мельницы!
Старым людям на потешенье,
Добрым молодцам на услышанье.
Расцветали в небе две радуги,
У красной девицы две радости,
С милым другом совет,
И растворен подклет!
Щука шла из Новагорода,
Хвост несла из Бела озера;
У щуки головка серебряная,
У щуки спина жемчугом плетена,
А вместо глаз — дорогой алмаз!
Золотая парча развивается —
Кто-то в путь во дорогу собирается.
Всякому они сулили добро и славу, но,
отогревшись, я не думал дослушивать бесконечных
и неминуемых заветов подблюдных; сердце мое было
далеко, и я сам бы летом полетел вслед за ним. Я
стал подговаривать молодцов свезти меня к князю.
К чести их, хотя к досаде своей, должно сказать,
что никакая плата не выманила их от забав
сердечных. Все говорили, что у них лошаденки
плохие или измученные. У того не было санок, у
другого подковы без шипов, у третьего болит рука.
Хозяин уверял, что он послал бы сына и
без прогонов, да у него пара добрых коней повезла
в город заседателя... Чарки частые, голова одна, и
вот уже третий день, верно, праздничают в околице.
- Да изволишь знать, твоя милость, — примолвил
один краснобай, встряхнув кудрями, — теперь уж
ночь, а дело-то святочное. Уж нашто у нас храбрый
народ девки: погадать ли о суженом — не боятся
бегать за овины, в поле слушать колокольного
свадебного звону либо в старую баню, чтоб
погладил домовой мохнатой лапою на богачество,
да и то сегодня хвостики прижали... Ведь канун-то
Нового года чертям сенокос.
- Полно тебе, Ванька, страхи-то рассказывать!
— вскричало несколько тоненьких голосков.
- Чего полно? — продолжал Ванька. — Спроси-ка
у Оришки: хорош ли чертов свадебный поезд, какой
она вчерась видела, глядясь за овинами на месяц в
зеркало? Едут, свищут, каркают... словно живьем
воочью совершаются. Она говорит, один бесенок
оборотился горенским Старостиным сыном Афонькой
да одно знай пристает: сядь да садись в сани. Из
круга, знать, выманивает. Хорошо, что у ней ум чуть
не с косу, так отнекалась.
- Нет, барин, — промолвил другой, — хоть
рассыпь серебра, вряд ли кто возьмется свезти
тебя! Кругом озера колесить верст двадцать будет,
а через лед ехать без беды беда; трещин и полыней
тьма; пошутит лукавый, так пойдешь карманами
ловить раков.
- И ведомо, — сказал третий. — Теперь чертям
скоро заговенье: из когтей друг у друга добычу
рвут.
- Полно брехать, — возразил краснобай. —
Нашел заговенье. Черный ангел, или, по-книжному,
так сказать, Ефиоп, завсегда у каждого человека
за левым плечом стоит да не смигнувши сторожит,
как бы натолкнуть на грех. Не слыхали вы разве,
что было у Пятницы на Пустыне о прошлых святках?
- А что такое? — вскричали многие любопытные.
— Расскажи, пожалуйста, Ванюша; только не умори с
ужасти.
Рассказчик оглянулся на двери, на окно,
на лица слушателей, крякнул протяжно, оправил
рукою кудри и начал:
- Дело было, как у нас, на посиделках. Молодцы
окручались в личины, и такие хари, что и днем
глядеть, за печку спрячешься, не то чтобы ночью
плясать с ними. Шубы навыворот, носищи семи пядей,
рога словно у сидоровой козы, а в зубах по углю,
так и зияют. Умудрились, что петух приехал верхом
на раке, а смерть с косою на коне. Петрушка
чеботарь спину представлял, так он мне все и
рассказывал.
Вот разыгрались они, словно ласточки
перед погодою; одному парню лукавый, знать, и
шепнул в ухо: «Сем-ка, я украду с покойника, что в
часовне лежит, саван да венец, окручусь в них,
набелюся известкою, да и приду мертвецом на
поседки». На худое мы не ленивы: скорей, чем
сгадал, он в часовню слетал, — ведь откуда,
скажите на милость, отвага взялась. Чуть не до
смерти перепугал всех: старый за малого
прячется... Однако ж, когда он расхохотался своим
голосом да стал креститься и божиться, что он
живой человек, пошел смех пуще прежнего страху.
Тары, да бары, да сладкие разговоры, ан и полночь
на дворе, надо молодцу нести назад гробовые
обновки; зовет не дозовется никого в товарищи;
как опала у него хмелина в голове, опустились и
крылья соколиные; одному идти — страх одолевает,
а приятели отпираются. Покойник давно слыл
колдуном, и никто не хотел, чтобы черти свернули
голову на затылок, свои следы считать. Ты,
дескать, брал напрокат саван, ты и отдавай его;
нам что за стать в чужом пиру похмелье нести.
И вот, не прошло двух мигов... послышали,
кто-то идет по скрипучему снегу... прямо к окну:
стук, стук...
- С нами крестная сила! — вскричала хозяйка,
устремив на окно испуганные очи. — Наше место
свято! — повторила она, не могши отвратить
взглядов от поразившего ее предмета. — Вот, вон,
кто-то страшный глядит сюда!
Девки с криком прижались одна к другой;
парни кинулись к окну, между тем как те из них,
которые были поробче, с выпученными глазами и
открытым ртом поглядывали в обе стороны, не зная,
что делать. В самом деле, за морозными стеклами
как будто мелькнуло чье-то лицо... но когда рама
была отперта — на улице никого не было. Туман,
врываясь в избу, ходил коромыслом, затемняя на
время блеск лучины. Все понемногу успокоились.
- Это вам почудилось, — сказал рассказчик,
оправляясь сам от испуга; его голос был прерывен
и неровен. — Да вот, дослушайте бывальщину: она уж
и вся-то недолга. Когда переполошенные в избе
люди осмелились да спросили: «Кто стучит?» —
пришелец отвечал: «Мертвец пришел за саваном».
Услышав это, молодец, окрученный в него, снял с
себя гробовую пелену да венец и выкинул их в
окошко. «Не принимаю!» — закричал колдун, скрипя
зубами. — Пускай где взял, там и отдаст мне!» И
саван опять очутился посреди избы. «Ты,
насмехаючись, звал меня на посиделки, — сказал
мертвец страшным голосом, — я здесь! Чествуй же
гостя и провожай его до дому, допоследнего твоего
и моего дому». Все, дрожа, молились всем святым, а
бедняга виноватый ни жив ни мертв сидел,
дожидаясь злой гибели. Мертвец между тем ходил
кругом, вопя: «Отдайте мне его, не то и всем
несдобровать». Сунулся было в окошко, да, на
счастье, косяки были святой водой окраплены, так
его словно огнем обдало; взвыл да назад кинулся.
Вот грянул он в вороты, и дубовый запор, как соль,
рассыпался... Начал всходить по съезду... Тяжко
скрипели бревна под ногами оборотня; собака с
визгом залезла в сенях под корыто, и все слышали,
как упала рука его на щеколду. Напрасно читали
ему навстречу молитву от наваждения, от призора;
однако ничто не забрало...
Дверь со стоном повернулась на пятах, и
мертвец шасть в избу! Дверь избы нашей точно
растворилась при этом слове, будто кто-нибудь
подслушивал, чтобы войти в это мгновение. Нельзя
описать, с каким ужасом вскрикнули гости,
повскакав с лавок и столпясь под образами. Многие
девушки, закрыв лицо руками, упали за спины
соседок, как будто избежали опасности, когда ее
не видно. Глаза всех, устремленные к порогу, ждали
встретить там по крайней мере остов, закутанный
саваном, если не самого нечистого с рогами; и в
самом деле, клубящийся в дверях морозный пар мог
показаться адским серным дымом. Наконец пар
расступился, и все увидели, что вошедший имел вид
совершенно человеческий. Он приветливо
поклонился всей беседе, хотя и не перекрестился
перед иконами. То был стройный мужчина в
распашной сибирке, под которою надет был
бархатный камзол; такие же шаровары спускались
на лаковые сапоги; цветной персидский платок два
раза обвивал шею, и в руках его была бобровая
шапка с козырьком, особого вида. Одним словом,
костюм его доказывал, что он или приказчик, или
поверенный по откупам. Лицо его было правильно,
но бледно как полотно, и черные потухшие глаза
стояли неподвижно.
- Бог помочь! — сказал он, кланяясь. — Прошу
беседу для меня не чиниться и тебя, хозяин, обо
мне не заботиться. Я завернул в вашу деревню на
минуту: надо покормить иноходца на перепутье; у
меня вблизи дельце есть.
Увидев меня в мундире, он раскланялся
очень развязно, даже слишком развязно для своего
состояния, и скромно спросил, не может ли чем
послужить мне? Потом, с позволения подсев ко мне
ближе, завел речь о том и о сем, пятом и десятом.
Рассказы его были очень забавны, замечания резки,
шутки ядовиты; заметно было, что он терся долго
между светскими людьми как посредник
запрещенных забав или как их преследователь, —
кто знает, может быть, как блудный купеческий сын,
купивший своим именем жалкую опытность,
проживший с золотом здоровье и добрые нравы.
Слова его отзывались какою-то насмешливостью
надо всем, что люди привыкли уважать, по крайней
мере наружно. Не из ложного хвастовства и не из
лицемерного смирения рассказывал он про свои
порочные склонности и поступки; нет, это уже был
закоснелый, холодный разврат. Злая усмешка
презрения ко всему окружающему беспрестанно
бродила у него на лице, и, когда он наводил свои
пронзающие очи на меня, невольно холод пробегал
по коже.
- Не правда ли, сударь, — сказал он мне после
некоторого молчания, — вы любуетесь невинностию
и веселостью этих простяков, сравнивая скуку
городских балов с крестьянскими посиделками? И,
право, напрасно. Невинности давно уж нету в
помине нигде. Горожане говорят, что она полевой
цветок, крестьяне указывают на зеркальные
стекла, будто она сидит за ними, в позолоченной
клетке; между тем как она схоронена в
староверских книгах, которым для того только
верят, чтоб побранить наше время. А веселость,
сударь? Я, пожалуй, оживлю вам для потехи эту
обезьяну, называемую вами веселостью. Штоф
сладкой водки парням, дюжину пряников молодицам
и пары три аршин тесемок девушкам — вот мужицкий
рай; надолго ли?
Он вышел и, возвратясь, принес все, о
чем говорил, из санок. Как человек привычный к
этому делу, он подсел в кружок и совершенно
сельским наречием, с разными прибаутками,
потчевал пряничными петушками, раздаривал самым
пригоженьким ленты, пуговицы на сарафаны,
сережки со стеклами и тому подобные безделки,
наливал парням водку и даже уговорил некоторых
молодиц прихлебнуть сладкой наливки. Беседа
зашумела как улей, глаза засверкали у молодцов,
вольные выражения срывались с губ, и, слушая
россказни незнакомца, нашептываемые им на ухо,
красные девушки смеялись и уж гораздо ласковее,
хотя исподлобья поглядывали на своих соседов.
Чтобы довершить суматоху, он подошел к светцу, в
котором воткнутая лучина роняла огарки свои в
старую сковороду, стал поправлять ее и потушил,
будто не нарочно. Минут десять возился он в
темноте, вздувая огонь, и в это время звуки многих
нескромных поцелуев раздавались кругом между
всеобщим смехом. Когда вспыхнула опять лучина,
все уже скромно сидели по местам; но незнакомец
лукаво показал мне на румяные щеки красавиц.
Скоро оказались тлетворные следствия его
присутствия. Охмелевшие крестьяне стали спорить
и ссориться между собою; крестьянки завистливым
глазом смотрели на подруг, которым достались
лучшие безделки. Многие парни, в порыве ревности,
упрекали своих любезных, что они чересчур
ласково обходились с незнакомым гостем;
некоторые мужья грозили уже своим половинам, что
они докажут кулаком любовь свою за их перемиги с
другими; даже ребятишки на полатях дрались за
орехи.
Сложив руки на груди, стоял чудный
незнакомец у стенки и с довольною, но ироническою
улыбкою смотрел на следы своих проказ.
- Вот люди! — сказал он мне тихо... но в двух
этих словах было многое. Я понял, что он хотел
выразить: как в городах и селах, во всех
состояниях и возрастах подобны пороки людские;
они равняют бедных и богатых глупостию; различны
погремушки, за которыми кидаются они, но
ребячество одинаково. То, по крайней мере,
высказывал насмешливый взор и тон речей; так, по
крайней мере, мне казалось.
Но мне скоро наскучил разговор этого
безнравственного существа, и песни, и сельские
игры; мысли опять пошли привычною стезею.
Опершись рукою о стол, хмурен и рассеян, отвечал я
на вопросы, глядел на окружающее, и невольный
ропот вырывался из сердца, будто пресыщенного
полынью. Незнакомец, взглянув на свои часы,
сказал мне:
- Уж скоро десять часов.
Я был очень рад тому; я жаждал тишины и
уединения.
В это время один из молодцов, с рыжими
усами и открытым лицом, вероятно, осмеленный
даровым ерофеичем, подошел ко мне с поклоном.
- Что я тебя спрошаю, барин, — сказал он, —
есть ли в тебе молодецкая отвага?
Я улыбнулся, взглянул на него: такой
вопрос удивил меня.
- Когда бы кто-нибудь поумнее тебя сделал мне
подобный вопрос, — отвечал я,—он бы унес ответ на
боках своих.
- И, батюшка сударь, — возразил он, — будто я
сомневаюсь, что ты с широкими своими плечами на
дюжину пойдешь, не засуча рукавов; такая удаль в
каждом русском молодце не диковинка. Дело не об
людях, барин, я хотел бы знать, не боишься ли ты
колдунов и чертовщины?
Смешно было бы разуверять его;
напрасно уверять в моем неверии ко всему этому.
- Чертей я боюсь еще менее, чем людей! — был
мой ответ.
- Честь и хвала тебе, барин! — сказал молодец.
— Насилу нашел я товарища. И ты бы не ужастился
увидеть нечистого носом к носу?
- Даже схватить его за нос, друг мой, если б ты
мог вызвать его из этого рукомойника...
- Ну, барин, — промолвил он, понизив голос и
склоняясь над моим ухом, — если ты хочешь
погадать о чем-нибудь житейском, если у тебя есть,
как у меня, какая разлапушка, так, пожалуй, катнем;
мы увидим тогда все, что случится с ними и с нами
вперед. Чур, барин, только не робеть: на это
гаданье надо сердце-тройчатку. Что ж, приказ или
отказ?
Я было хотел отвечать этому
долгополому гадателю, что он или дурак, или
хвастун и что я, для его забавы или его простоты,
вовсе не хочу сам делать глупостей; но в это
мгновение повстречал насмешливый взгляд
незнакомца, который будто говорил: «Ты хочешь,
друг, прикрыть благоразумными словами глупую
робость! Знаем мы вашу братью, вольномыслящих
дворянчиков!» К этому взору он присоединил и
увещание, хотя никак не мог слышать, что меня
звали на гаданье.
- Вы, верно, не пойдете, — сказал он
сомнительно. — Чему быть путному, даже забавному
от таких людей!
- Напротив, пойду!.. — возразил я сухо. Мне
хотелось поступить наперекор этому незнакомцу.
— Мне давно хочется раскусить, как орех, свою
будущую судьбу и познакомиться покороче с
лукавым, — сказал я гадателю.
- Какой же ворожбой вызовем мы его из ада?
- Теперь он рыщет по земле, — отвечал тот, — и
ближе к нам, нежели кто думает; надо заставить его
сделать по нашему веленью.
- Смотрите, чтоб он не заставил вас делать по
своему хотенью, — произнес незнакомец важно.
- Мы будем гадать страшным гаданьем, — сказал
мне на ухо парень, — закляв нечистого на воловьей
коже. Меня уж раз носил он на ней по воздуху, и что
видел я там, что слышал, — промолвил он, бледнея,
— того... Да ты сам, барин, попытаешь все.
Я вспомнил, что в примечаниях к
«Красавице озера» ("Lady of the Lake") Вальтер Скотт
приводит письмо одного шотландского офицера,
который гадал точно таким образом, и говорит с
ужасом, что человеческий язык не может выразить
тех страхов, которыми он обуян. Мне любопытно
стало узнать, так ли же выполняются у нас обряды
этого гаданья, остатка язычества на разных
концах Европы.
- Идем же сейчас, — сказал я, опоясывая саблю
свою и надевая просушенные сапоги. — Видно, мне
сегодня судьба мыкаться конями и чертями!
Посмотрим, кто из них довезет меня до цели!
Я переступил за порог, когда
незнакомец, будто с видом участия, сказал мне:
- Напрасно, сударь, изволите идти: воображение
— самый злой волшебник, и вам бог весть что может
почудиться!
Я поблагодарил его за совет, примолвив,
что иду для одной забавы, имею довольно ума, чтоб
заметить обман, и слишком трезвую голову и
слишком твердое сердце, чтоб ему поддаться.
- Пускай же сбудется чему должно! — произнес
вслед мой незнакомец.
Проводник зашел в соседний дом.
- Вечор у нас приняли черного как смоль быка,
без малейшей отметки, — сказал он, вытаскивая
оттуда свежую шкуру, — и она-то будет нашим
ковром-самолетом. Под мышкой нес он красного
петуха, три ножа сверкали за поясом, а из-за
пазухи выглядывала головка полуштофа, по его
словам, какого-то зелья, собранного на Иванову
ночь. Молодой месяц протек уже полнеба. Мы шли
скоро по улице, и провожатый заметил мне, что ни
одна собака на нас не взлаяла; даже встречные
кидались опрометью в подворотни и только, ворча,
выглядывали оттуда. Мы прошли версты полторы;
деревня от нас скрылась за холмом, и мы
поворотили на кладбище.
Ветхая, подавленная снегом,
бревенчатая церковь возникла посреди
полурухнувшей ограды, и тень ее тянулась вдаль,
словно путь за мир могильный. Ряды крестов,
тленных памятников тлеющих под ними поселян,
смиренно склонялись над пригорками, и несколько
елей, скрипя, качали черные ветви свои,
колеблемые ветром.
- Здесь! — сказал проводник мой, бросив шкуру
вверх шерстью. Лицо его совсем изменилось:
смертная бледность проступила на нем вместо
жаркого румянца; место прежней говорливости
заступила важная таинственность.
- Здесь! — повторил он. — Это место дорого для
того, кого станем вызывать мы: здесь в разные
времена схоронены трое любимцев ада. В последний
раз напоминаю, барин: если хочешь, можешь
воротиться, а уж начавши коляду, не оглядывайся,
что бы тебе ни казалось, как бы тебя ни кликали, и
не твори креста, не читай молитвы... Нет ли у тебя
ладанки на вороту?
Я отвечал, что у меня на груди есть
маленький образ и крестик, родительское
благословение.
- Сними его, барин, и повесь хоть на этой
могилке: своя храбрость теперь нам одна оборона.
Я послушался почти нехотя. Странная
вещь: мне стало будто страшнее, когда я удалил от
себя моих пенатов от самого младенчества; мне
показалось, что я остался вовсе один, без оружия и
защиты. Между тем гадатель мой, произнося
невнятные звуки, начал обводить круг около кожи.
Начертив ножом дорожку, он окропил ее влагою из
склянки и потом, задушив петуха, чтобы он не
крикнул, отрубил ему голову и полил кровью в
третий раз очарованный круг. Глядя на это, я
спросил:
- Не будем ли варить в котле черную кошку,
чтобы ведьмы, родня ее, дали выкупу?
- Нет! — сказал заклинатель, вонзая
треугольником ножи. — Черную кошку варят для
привороту к себе красавиц. Штука в том, чтобы
выбрать из косточек одну, которую если тронешь,
на кого задумаешь, так по тебе с ума сойдет.
«Дорого бы заплатили за такую косточку в
столицах, — подумал я, — тогда и ум, и любезность,
и красота, самое счастье дураков спустили бы
перед нею флаги».
- Да все равно, — продолжал он, — можно эту же
силу достать в Иванов день. Посадить лягушку в
дырявый бурак, наговорить, да и бросить в
муравейник, так она человеческим голосом
закричит; наутро, когда она будет съедена,
останется в бураке только вилочка да крючок: этот
крючок — неизменная уда на сердце; а коли больно
наскучит, тронь вилочкой — как рукавицу долой,
всю прежнюю любовь снимет.
«Что касается до забвения, — думал я, — для
этого не нужно с нашими дамами чародейства».
- Пора! — произнес гадатель. — Смотри, барин:
коли мила тебе душа, не оглядывайся. Любуйся на
месяц и жди, что сбудется.
Завернувшись в медвежью шубу, я лег на
роковой воловьей шкуре, оставив товарища
чародействовать, сколько ему угодно. Невольно,
однако ж, колесо мыслей опять и опять приносило
мне вопрос: откуда в этом человеке такая
уверенность? Он мог ясно видеть, что я вовсе не
легковерен, следственно, если думает морочить
меня, то через час, много два, открою вполне его
обманы... Притом какую выгоду найдет он в обмане?
Ни ограбить, ни украсть у меня никто не посмеет...
Впрочем, случается, что сокровенные силы природы
даются иногда людям самым, невежественным.
Сколько есть целебных трав, магнетических
средств в руках у простолюдинов... Неужели?.. Мне
стало стыдно самого себя, что зерно сомнения
запало в мою голову. Но когда человек допустит
себе вопрос о каком-либо предмете, значит,
верование его поколеблено, и кто знает, как
далеки будут размахи этого маятника?.. Чтобы
отвлечь себя от думы о мире духов, которые, может
статься, окружают нас незримо и действуют на нас
неощутимо, я прильнул очами к месяцу.
«Тихая сторона мечтаний! — думал я. —
Неужели ты населена одними мечтаниями нашими?
Для чего так любовно летят к тебе взоры и думы
человеческие? Для чего так мило сердцу твое
мерцанье, как дружеский привет иль ласка матери?
Не родное ли ты светило земле? Не подруга ли ты
судьбы ее обитателей, как ее спутница в
странничестве эфирном? Прелестна ты, звезда
покоя, но земля наша, обиталище бурь, еще
прелестнее, и потому не верю я мысли поэтов, что
туда суждено умчаться теням нашим, что оттого
влечешь ты сердца и думы! Нет, ты могла быть
колыбелью, отчизною нашего духа; там, может быть,
расцвело его младенчество, и он любит летать из
новой обители в знакомый, но забытый мир твой; но
не тебе, тихая сторона, быть приютом буйной
молодости души человеческой! В полете к
усовершенствованию ей доля — еще прекраснейшие
миры и еще тягчайшие испытания, потому что
дорогою ценой покупаются светлые мысли и тонкие
чувствования!»
Душа моя зажглась прикосновением этой
искры; образ Полины, облеченный всеми прелестями,
приданными воображением, несся передо мною...
«О! зачем мы живем не в век волшебств, —
подумал я, — чтобы хоть ценой крови, ценой души
купить временное всевластие, — ты была бы моя,
Полина... моя!..»
Между тем товарищ мой, стоя сзади меня
на коленях, произносил непонятные заклинания, но
голос его затихал постепенно; он роптал уже
подобно ручью, катящемуся под снежною глыбою...
- Идет, идет!.. — воскликнул он, упав ниц. Его
голосу отвечал вдали шум и топот, как будто вихрь
гнал метель по насту, как будто удары молота
гремели по камню... Заклинатель смолк, но шум,
постепенно возрастая, налетал ближе... Невольным
образом у меня занялся дух от боязненного
ожидания, и холод пробежал по членам... Земля
звучала и дрожала — я не вытерпел и оглянулся...
И что ж? Полштоф стоял пустой, и рядом с
ним храпел мой пьяный духовидец, упав ничком! Я
захохотал, и тем охотнее, что предо мной сдержал
коня своего незнакомец, проезжая в санках мимо.
Он охотно помог мне посмеяться такой встрече.
- Не говорил ли я вам, сударь, что напрасно
изволили верить этому глупцу. Хорошо, что он
недолго скучал вам, поторопившись нахрабрить
себя сначала; мудрено ли, что таким гадателям с
перепою видятся чудеса!
И между тем злые очи его проницали
морозом сердце, и между тем коварная усмешка
доказывала его радость, видя мое замешательство,
застав, как оробелого ребенка, впотьмах и
врасплох.
- Каким образом ты очутился здесь, друг мой? —
спросил я неизбежного незнакомца, не очень
довольный его уроком.
- Стоит обо мне вздумать, сударь, и я как лист
перед травой... — отвечал он лукаво. — Я узнал от
хозяина, что вам угодно было ехать на бал князя
Львинского; узнал, что деревенские неучи
отказались везти вас, и очень рад служить вам: я
сам туда еду повидаться под шумок с одною барскою
барынею. Мой иноходец, могу похвалиться, бегает
как черт от ладану, и через озеро не далее восьми
верст!
Такое предложение не могло быть
принято мною худо; я вспрыгнул от радости и
кинулся обнимать незнакомца. Приехать хоть в
полночь, хоть на миг... это прелесть, это
занимательно!
- Ты разодолжил меня, друг мой! Я готов отдать
тебе все наличные деньги! — вскричал я, садясь в
саночки.
- Поберегите их у себя, — отвечал незнакомец,
садясь со мною рядом. — Если вы их употребите
лучше, нежели я, безрассудно было бы отдавать их,
а если так же дурно, как я, то напрасно!
Вожжи натянулись, и как стрела,
стальным луком ринутая, полетел иноходец по льду
озера. Только звучали подрези, только свистел
воздух, раздираемый быстрою иноходью. У меня
занялся дух и замирало сердце, видя, как прыгали
наши казанки через трещины, как вились и
крутились они по закраинам полыней. Между тем он
рассказывал мне все тайные похождения окружного
дворянства: тот волочился за предводительшей; та
была у нашего майора в гостях под маскою; тот
вместо волка наехал с собаками на след соседа и
чуть не затравил зверька в спальне у жены своей.
Полковник наш поделился столькими-то тысячами с
губернатором, чтоб очистить квитанцию за
постой... Прокурор получил недавно пирог с
золотою начинкою за то, чтоб замять дело помещика
Ремницына, который засек своего человека, и проч.,
и проч.
- Удивляюсь, как много здесь сплетней, —
сказал я, — дивлюсь еще более, как они могут быть
тебе известны.
- Неужели вы думаете, сударь, что серебро
здесь ходит в другом курсе или совесть судейская
дороже, нежели в столицах? Неужели вы думаете, что
огонь здесь не жжет, женщины не ветреничают и
мужья не носят рогов? Слава богу, эта мода, я
надеюсь, не устареет до конца света! Это правда,
теперь больше говорят о честности в судах и
больше выказывают скромности в обществах, но это
для того только, чтоб набить цены. В больших
городах легче скрыть все проказы; здесь,
напротив, сударь, здесь нет ни модных магазинов,
ни лож с решетками, ни наемных карет, ни посещений
к бедным; кругом несметная, но сметливая дворня и
ребятишки на каждом шагу. Вышло из моды ходить за
грибами, и еще не введены прогулки верхом, так
бедняжкам нежным сердцам, чтобы свидеться, надо
ждать отъезжего поля, или престольного праздника
у соседов, или бурной ночи, чтоб дождь и ветер
смели следы отважного обожателя, который не
боится ни зубов собак, ни языков соседок. Впрочем,
сударь, вы это знаете не хуже моего. На бале будет
звезда здешних красавиц, Полина Павловна.
- Мне все равно, — отвечал я хладнокровно.
- В самом деле? — произнес незнакомец,
взглянув на меня насмешливо-пристально. —А я бы
прозакладывал свою бобровую шапку и, к ней в
придачу, свою голову, что вы для нее туда едете... В
самом деле, вам бы давно пора осушить поцелуями
ее слезы, как это было три недели тому назад, в
пятом часу после обеда, когда вы стояли перед ней
на коленах!
- Бес ты или человек?! — яростно вскричал я,
схватив незнакомца за ворот. — Я заставлю тебя
высказать, от кого научился ты этой клевете,
заставлю век молчать о том, что знаешь.
Я был поражен и раздражен словами
незнакомца. От кого мог он сведать подробности
моей тайны? Никому и никогда не открывал я ее;
никогда вино не исторгало у меня нескромности;
даже подушка моя никогда не слыхала звука
изменнического; и вдруг вещь, которая
происходила в четырех стенах, между четырьмя
глазами, во втором этаже и в комнате, в которой,
конечно, никто не мог подсмотреть нас, — вещь эта
стала известною такому бездельнику! Гнев мой не
имел границ. Я был силен, я был рассержен, и
незнакомец дрогнул, как трость в руке моей; я
приподнял его с места. Но он оторвал прочь руку
мою, будто маковку репейника, и оттолкнул, как
семилетнегоребенка.
- Вы проиграете со мной в эту игру, — сказал он
хладнокровно, однако ж решительно. — Угрозы для
меня монета, которой я не знаю цены; да и к чему
все это? Скрипучую дверь не заставишь молчать
молотом, а маслом; притом же моя собственная
выгода в скромности. Вот уж мы и у ворот
княжеского дома; помните, несмотря на свою
недоверчивость, что я вам на всякую удалую службу
неизменное копье. Я жду вас для возврата за этим
углом; желаю удачи!
Я не успел еще образумиться, как санки
наши шаркнули к подъезду и незнакомец, высадив
меня, пропал из виду. Вхожу, — все шумит и блещет:
сельский бал, что называется, в самом развале;
плясуны вертелись, как по обещанию, дамы,
несмотря на полночь, были очень бодры. Любопытные
облепили меня, чуть завидев, и полились вопросы и
восклицания ливмя. Рассказываю вкратце свое
похождение, извиняюсь перед хозяевами,
прикладываюсь к перчаткам почетных старух,
пожимаю руки друзьям, бросаю мимоходом по
лестному словцу дамам и быстро пробегаю комнаты
одну за другою, ища Полины. Я нашел ее вдали от
толпы, одинокую, бледную, с поникшею головою,
будто цветочный венок подавлял ее как свинец. Она
радостно вскрикнула, увидев меня,огневой румянец
вспыхнул на лице; хотела встать, но силы ее
оставили, и она снова опустилась в кресла, закрыв
опахалом очи, будто ослепленные внезапным
блеском.
Укротив, сколько мог, волнение, я сел
подле нее. Я прямо и откровенно просил у ней
прощенья в том, что не мог выдержать тяжкого
испытания, и, разлучась, может быть, навек, прежде
чем брошусь в глухую, холодную пустыню света,
хотел еще однажды согреть душу ее взором, — или
нет: не для любви — для науки разлюбить ее
приехал я, из желания найти в ней какой-нибудь
недостаток, из жажды поссориться с нею, быть
огорченным ее упреками, раздраженным ее
холодностию, для того, чтобы дать ей самой повод
хотя в чем-нибудь обвинять меня, чтобы нам легче
было расстаться, если она имеет жестокость
называть виною неодолимое влечение любви, помня
только заветы самолюбца-рассудка и не внимая
внушениям сердца!.. Она прервала меня.
- Я бы должна была упрекать тебя, — сказала
она, — но я так рада, так счастлива, тебя увидев,
что готова благодарить за неисполненное
обещание. Я оправдываюсь, я утешаюсь тем, что и ты,
твердый мужчина, доступен слабости; и неужели ты
думаешь, что если б даже я была довольно
благоразумна и могла бы на тебя сердиться, я
стала бы отравлять укоризнами последние минуты
свидания?.. Друг мой, ты все еще веришь менее моей
любви, чем благоразумию, в котором я имею столько
нужды; пусть эти радостные слезы разуверят тебя в
противном!
Если б было возможно, я бы упал к ногам
ее, целовал бы следы ее, я бы... я был вне себя от
восхищения!.. Не помню, что я говорил и что слышал,
но был так весел, так счастлив!.. Рука об руку мы
вмешались в круг танцующих.
Не умею описать, что со мною сталось,
когда, обвивая тонкий стан ее рукою, трепетною от
наслаждения, я пожимал другой ее прелестную
ручку; казалось, кожа перчаток приняла жизнь,
передавая биение каждой фибры... казалось, весь
состав Полины прыщет искрами! Когда помчались мы
в бешеном вальсе, ее летающие, душистые локоны
касались иногда губ моих; я вдыхал ароматный
пламень ее дыхания; мои блуждающие взгляды
проницали сквозь дымку, — я видел, как бурно
вздымались и опадали белоснежные полушары,
волнуемые моими вздохами, видел, как пылали щеки
ее моим жаром, видел — нет, я ничего не видел... пол
исчез под ногами; казалось, я лечу, лечу, лечу по
воздуху, с сладостным замиранием сердца! Впервые
забыл я приличия света и самого себя. Сидя подле
Полины в кругу котильона, я мечтал, что нас только
двое в пространстве; все прочее представлялось
мне слитно, как облака, раздуваемые ветром; ум мой
крутился в пламенном вихре.
Язык, этот высокий дар небес, был
последним средством между нами для размена
чувствований; каждый волосок говорил мне и на мне
о любви; я был так счастлив и так несчастлив
вместе. Сердце разрывалось от полноты; но мне
чего-то недоставало... Я умолял ее позволить мне
произнести в последний раз люблю на свободе,
запечатлеть поцелуем разлуку вечную... Это слово
поколебало ее твердость! Тот не любил, кто не знал
слабостей... Роковое согласие сорвалось с ее
языка.
Только при конце танца заметил я мужа
Полины, который, прислонясь к противоположной
стене, ревниво замечал все наши разговоры. Это
был злой, низкой души человек; я не любил его
всегда как человека, но теперь как мужа Полины, я
готов был ненавидеть его, уничтожить его.
Малейшее столкновение с ним могло быть роковым
для обоих, — я это чувствовал и удалился. Полчаса,
которые протекли между обетом и сроком,
показались мне бесконечными. Через длинную
галерею стоял небольшой домашний театр княжего
дома, в котором повечеру играли; в нем-то было
назначено свиданье. Я бродил по пустой его зале,
между опрокинутых скамей. Лунный свет, падая
сквозь окна, рисовал по стенам зыбкие цветы и
деревья, отраженные морозными кристаллами
стекол. Сцена чернелася, как вертеп, и на ней в
беспорядке сдвинутые кулисы стояли, будто
притаившиеся великаны; все это, однако же, заняло
меня одну минуту. Если бы я был и в самом деле трус
перед бестелесными существами, то, конечно, не в
такое время нашла бы робость уголок в груди: я был
весь ожидание, весь пламя. Ударило два часа за
полночь, и зыблющийся колокол затих, ропща, будто
страж, неохотно пробужденный; звук его потряс
меня до дна души... Я дрожал, как в лихорадке, а
голова горела, — я изнемогал, я таял. Каждый
скрип, каждый щелк кидал меня в пот и холод... И,
наконец, желанный миг настал: с легким шорохом
отворились двери; как тень дыма, мелькнула в нее
Полина... еще шаг, и она лежала на груди моей!!
Безмолвие, запечатленное долгим поцелуем
разлуки, длилось, длилось... наконец Полина
прервала его.
- Забудь, — сказала она, — что я существую, что
я любила, что я люблю тебя, забудь все и прости!
- Тебя забыть! — воскликнул я.—И ты хочешь,
чтобы я разбил последнее звено утешения в
чугунной цепи жизни, которую отныне я осужден
влачить, подобно колоднику; чтобы я вырвал из
сердца, сгладил с памяти мысль о тебе? Нет, этого
никогда не будет! Любовь была мне жизнь и
кончится только с жизнью!
И между тем я сжимал ее в своих
объятиях, между тем адский огонь пробегал по моим
жилам... Тщетно она вырывалась, просила, умоляла; я
говорил:
- Еще, еще один миг счастья, и я кинусь в гроб
будущего!
- Еще раз прости, — наконец произнесла она
твердо. — Для тебя я забыла долг, тебе
пожертвовала домашним покоем, для тебя презрела
теперь двусмысленные взоры подруг, насмешки
мужчин и угрозы мужа; неужели ты хочешь лишить
меня последнего наружного блага — доброго
имени?.. Не знаю, отчего так замирает у меня сердце
и невольный трепет пролетает по мне; это страшное
предчувствие!.. Но прости... уж время!
- Уж поздно! — произнес голос в дверях,
растворившихся быстро.
Я обомлел за Полину, я кинулся
навстречу пришедшему, и рука моя уперлась в грудь
его. Это был незнакомец!
- Бегите! — сказал он, запыхавшись. — Бегите!
Вас ищут. Ах, сударыня, какого шуму вы наделали
своею неосторожностью! — промолвил он, заметив
Полину. — Ваш муж беснуется от ревности, рвет и
мечет все, гоняясь за вами... Он близко.
- Он убьет меня! — вскричала Полина, упав ко
мне на руки.
- Убить не убьет, сударыня, а, пожалуй, прибьет;
от него все станется; а что огласит это на весь
свет, в том нечего сомневаться. И то уж все
заметили, что вы вместе исчезли, и, узнав о том, я
кинулся предупредить встречу.
- Что мне делать? — произнесла Полина, ломая
руки, и таким голосом, что он пронзил мне душу:
укор, раскаяние и отчаяние отзывались в нем.
Я решился.
- Полина! — отвечал я. — Жребий брошен: свет
для тебя заперт; отныне я должен быть для тебя
всем, как ты была и будешь для меня; отныне любовь
твоя не будет знать раздела; ты не будешь
принадлежать двоим, не принадлежа никому. Под
чужим небом найдем мы приют от преследований и
предрассудков людских, а примерная жизнь искупит
преступление. Полина! время дорого...
- Вечность дороже! — возразила она, склонив
голову на сжатые руки.
- Идут, идут! — вскричал незнакомец,
возвращаясь от двери. — Мои сани стоят у заднего
подъезда; если вы не хотите погибнуть бесполезно,
то ступайте за мною!
Он обоих нас схватил за руки... Шаги
многих особ звучали по коридору, крик раздавался
в пустой зале.
- Я твоя! — шепнула мне Полина, и мы скоро
побежали через сцену по узенькой лесенке, вниз, к
небольшой калитке.
Незнакомец вел нас как домашний;
иноходец заржал, увидев седоков. Я завернул в
шубу свою, оставленную на санях, едва дышащую
Полину, впрыгнул в сани, и, когда долетел до нас
треск выломленных в театре дверей, мы уже неслись
во всю прыть, через село, вкруг плетней, вправо,
влево, под гору, — и вот лед озера звучно затрещал
от подков и подрезей. Мороз был жестокий, но кровь
моя ходила огневым потоком. Небо яснело, но
мрачно было в душе моей. Полина лежала тиха,
недвижна, безмолвна. Напрасно расточал я
убеждения, напрасно утешал ее словами, что сама
судьба соединила нас, что если бы она осталась с
мужем, то вся жизнь ее была бы сцеплением укоризн
и обид!
- Я все бы снесла, — возразила она, — и снесла
терпеливо, потому что была еще невинна, если не
перед светом, то перед богом, но теперь я
беглянка, я заслужила свой позор! Этого чувства
не могу я затаить от самой себя, хотя бы вдали, на
чужбине, я возродилась граждански, в новом кругу
знакомых. Все, все можешь ты обновить для меня,
все, кроме преступного сердца!
Мы мчались. Душа моя была раздавлена
печалью. «Так вот то столь желанное счастье,
которого и в самых пылких мечтах не полагал я
возможным, — думал я, — так вот те очаровательные
слова я твоя, которых звук мечтался мне
голосом неба! Я слышал их, я владею Полиною, и я
так глубоко несчастлив, несчастнее, чем
когда-нибудь!»
Но если наши лица выражали тоску
душевную, лицо незнакомца, сидящего на беседке,
обращалось на нас радостнее обыкновенного.
Коварно улыбался он, будто радуясь чужой беде, и
страшно глядели его тусклые очи. Какое-то
невольное чувство отвращения удаляло меня от
этого человека, который так нечаянно навязался
мне со своими роковыми услугами. Если б я верил
чародейству, я бы сказал, что какое-то
неизъяснимое обаяние таилось в его взорах, что
это был сам лукавый, — столь злобная веселость о
падении ближнего, столь холодная, бесчувственная
насмешка были видны в чертах его бледного лица!
Недалеко было до другого берега озера; все
молчали, луна задернулась радужною дымкою.
Вдруг потянул ветерок, и на нем
послышали мы за собой топот погони.
- Скорей, ради бога, скорей! — вскричал я
проводнику, укоротившему бег своего иноходца...
Он взглянул и сердито отвечал мне:
- Это имя, сударь, надобно бы вам было
вспомнить ранее или совсем не упоминать его.
- Погоняй! — возразил я. — Не тебе давать мне
уроки.
- Доброе слово надо принять от самого черта, —
отвечал он, как нарочно сдерживая своего
иноходца. — Притом, сударь, в писании сказано:
«Блажен, кто и скоты милует!» Надобно пожалеть и
этого зверька. Я получу свою уплату за прокат; вы
будете владеть прекрасною барынею; а что
выиграет он за пот свой? Обыкновенную дачу овса?
Он ведь не употребляет шампанского, и
простонародный желудок его не варит и не ценит
дорогих яств, за которые двуногие не жалеют ни
души, ни тела. За что же, скажите, он надорвет себя?
- Пошел, если не хочешь, чтобы я изорвал тебя
самого! — вскричал я, хватаясь за саблю. — Я скоро
облегчу сани от лишнего груза, а свет от
подобного тебе бездельника!
- Не горячитесь, сударь, — хладнокровно
возразил мне незнакомец. — Страсть ослепляет
вас, и вы становитесь несправедливы. Не шутя
уверяю вас, что иноходец выбился из сил.
Посмотрите, как валит от него пар и клубится пена,
как он храпит и шатается; такой тяжести не возил
он сроду. Неужели считаете вы за ничто троих
седоков... и тяжкий грех в прибавку? — промолвил
он, обнажая злою усмешкою зубы.
Что мне было делать? Я чувствовал, что
находился во власти этого безнравственного
злодея. Между тем мы подвигались вперед мелкою
рысцою. Полина оставалась как в забытьи: ни мои
ласки, ни близкая опасность не извлекали ее из
этого отчаянного бесчувствия. Наконец при
тусклом свете месяца мы завидели ездока,
скачущего во весь опор за нами; он понуждал коня
криком и ударами. Встреча была неизбежна... И он,
точно, настиг нас, когда мы стали подниматься на
крутой въезд берега, обогнув обледенелую
прорубь. Уж он был близко, уж едва не схватывал
нас, когда храпящая лошадь его, вскочив наверх,
споткнулась и пала, придавив под собою всадника.
Долго бился он под нею и, наконец, выскочил из-под
недвижного трупа и с бешенством кинулся к нам;
это был муж Полины.
Я сказал, что я уже ненавидел этого
человека, сделавшего несчастною жену свою, но я
преодолел себя: я отвечал на его упреки учтиво, но
твердо; на его брань кротко, но смело и решительно
сказал ему, что он, во что бы ни стало, не будет
владеть Полиною; что шум только огласит этот
несчастный случай и он потеряет многое, не
возвратив ничего; что если он хочет благородного
удовлетворения, я готов завтра поменяться
пулями!
- Вот мое удовлетворение, низкий
обольститель! — вскричал муж ее и занес дерзкую
руку...
И теперь, когда я вспомню об этой
роковой минуте, кровь моя вспыхивает как порох.
Кто из нас не был напитан с младенчества
понятиями о неприкосновенности дворянина, о
чести человека благорожденного, о достоинстве
человека? Много-много протекло с тех пор времени
по голове моей; оно охладило ее, ретивое бьется
тише, но до сих пор, со всеми философическими
правилами, со всею опытностью моею, не ручаюсь за
себя, и прикосновение ко мне перстом взорвало бы
на воздух и меня и обидчика. Вообразите ж, что
сталось тогда со мною, заносчивым и вспыльчивым
юношею! В глазах у меня померкло, когда удар
миновал мое лицо: он не миновал моей чести! Как
лютый зверь кинулся я с саблею на безоружного
врага, и клинок мой погрузился трижды в его череп,
прежде чем он успел упасть на землю. Один
страшный вздох, один краткий, но пронзительный
крик, одно клокотание крови из ран — вот все, что
осталось от его жизни в одно мгновение! Бездушный
труп упал на склон берега и покатился вниз на лед.
Еще не сытый местью, в порыве
исступления сбежал я по кровавому следу на озеро,
и, опершись на саблю, склонясь над телом убитого,
я жадно прислушивался к журчанию крови, которое
мнилось мне признаком жизни.
Испытали ли вы жажду крови? Дай бог,
чтобы никогда не касалась она сердец ваших; но, по
несчастию, я знал ее во многих и сам изведал на
себе. Природа наказала меня неистовыми
страстями, которых не могли обуздать ни
воспитание, ни навык; огненная кровь текла в
жилах моих. Долго, неимоверно долго, мог я хранить
хладную умеренность в речах и поступках при
обиде, но зато она исчезала мгновенно, и
бешенство овладевало мною. Особенно вид пролитой
крови, вместо того чтобы угасить ярость, был
маслом в огне, и я, с какою-то тигровою жадностию,
готов был источить ее из врага каплей по капле,
подобен тигру, вкусившему ненавистного напитка.
Эта жажда была страшно утолена убийством. Я
уверился, что враг мой не дышит.
- Мертв! — произнес голос над моим ухом. Я
поднял голову: это был неизбежный незнакомец с
неизменною усмешкою на лице. — Мертв! — повторил
он. — Пускай же мертвые не мешают живым, — и
толкнул ногой окровавленный труп в полынью.
Тонкая ледяная кора, подернувшая воду,
звучно разбилась, струя плеснула на закраину, и
убитый тихо пошел ко дну.
- Вот что называется: и концы в воду, — сказал
со смехом проводник мой. Я вздрогнул невольно;
его адский смех звучит еще доселе в ушах моих. Но
я, вперив очи на зеркальную поверхность полыньи,
в которой, при бледном луче луны, мне чудился еще
лик врага, долго стоял неподвижно. Между тем
незнакомец, захватывая горстями снег с закраин
льда, засыпал им кровавую стезю, по которой
скатился труп с берега, и приволок загнанную
лошадь на место схватки.
- Что ты делаешь? — спросил я его, выходя из
оцепенения.
- Хороню свой клад, — отвечал он значительно.
— Пусть, сударь, думают, что хотят, а уличить вас
будет трудно: господин этот мог упасть с лошади,
убиться и утонуть в проруби. Придет весна, снег
стает...
- И кровь убитого улетит на небо с парами! —
возразил я мрачно. — Едем!
- До бога высоко, до царя далеко, — произнес
незнакомец, будто вызывая на бой земное и
небесное правосудие. — Однако ж ехать точно пора.
Вам надобно до суматохи добраться в деревню,
оттуда скакать домой на отдохнувшей теперь
тройке и потом стараться уйти за границу. Белый
свет широк!
Я вспомнил о Полине и бросился к саням;
она стояла подле них на коленах, со стиснутыми
руками, и, казалось, молилась. Бледная и холодная
как мрамор была она; дикие глаза ее стояли; на все
вопросы мои отвечала она тихо:
- Кровь! На тебе кровь!
Сердце мое расторгалось... но медлить
было бы гибельно. Я снова завернул ее в шубу свою,
как сонное дитя, и сани полетели.
Один я мог вынести бремя зол, на меня
ниспавшее. Проникнутый светскою нравственностию
или, лучше сказать, безнравственностию, еще
горячий местью, еще волнуем бурными страстями, я
был недоступен тогда истинному раскаянию. Убить
человека, столь сильно меня обидевшего, казалось
мне предосудительным только потому, что он был
безоружен; увезти чужую жену считал я, в
отношении к себе, только шалостью, но я
чувствовал, как важно было все это в отношении к
ней, и вид женщины, которую любил я выше жизни,
которую погубил своею любовью, потому что она
пожертвовала для меня всем, всем, что приятно
сердцу и свято душе, — знакомством, родством,
отечеством, доброю славою, даже покоем совести и
самым разумом... И чем мог я вознаградить ее в
будущем за потерянное? Могла ли она забыть, чему
была виною? Могла ли заснуть сном безмятежным в
объятиях, дымящихся убийством, найти сладость в
поцелуе, оставляющем след крови на устах, — и
чьей крови? Того, с кем была она связана
священными узами брака! Под каким благотворным
небом, на какой земле гостеприимной найдет
сердце преступное покой? Может быть, я бы нашел
забвение всего в глубине взаимности; но могла ли
слабая женщина отринуть или заглушить совесть?
Нет, нет! Мое счастие исчезло навсегда, и сама
любовь к ней стала отныне огнем адским.
Воздух свистел мимо ушей.
- Куда ты везешь меня? — спросил я проводника.
- Откуда взял — на кладбище! — возразил он
злобно.
Сани влетели в ограду; мы неслись,
задевая за кресты, с могилы на могилу и, наконец,
стали у бычачьей шкуры, на которой совершал я
гаданье; только там не было уже прежнего
товарища; все было пусто и мертво кругом; я
вздрогнул против воли.
- Что это значит? — гневно спросил я. — Твои
шутки не у места. Вот золото за проклятые труды
твои; но вези меня в деревню, в дом.
- Я уж получил свою плату, — отвечал он злобно,
— и дом твой здесь, здесь твоя брачная постеля!
С этими словами он сдернул воловью
кожу: она была растянута над свежевырытою
могилою, на краю которой стояли сани.
- За такую красотку не жаль души, — промолвил
он и толкнул шаткие сани... Мы полетели вглубь
стремглав.
Я ударился головою о край могилы и
обеспамятел; будто сквозь смутный сон, мне
чудилось только, что я лечу ниже и ниже, что
страшный хохот в глубине отвечал стону Полины,
которая, падая, хваталась за меня, восклицая:
«Пусть хоть в аду не разлучают нас!» И, наконец, я
упал на дно... Вслед за мной падали глыбы земли и
снегу, заваливая, задушая нас; сердце мое замлело,
в ушах гремело и звучало, ужасающие свисты и
завывания мне слышались; что-то тяжкое, косматое
давило грудь, врывалось в губы, и я не мог двинуть
разбитых членов, не мог поднять руки, чтобы
перекреститься... Я кончался, но с неизъяснимым
мучением души и тела. Судорожным последним
движением я сбросил с себя тяготеющее меня бремя:
это была медвежья шуба...
Где я? Что со мной? Холодный пот катился
по лицу, все жилки трепетали от ужаса и усилия.
Озираюсь, припоминаю минувшее. И медленно
возвращаются ко мне чувства. Так, я на кладбище!..
Кругом склоняются кресты, надо мной потухающий
месяц; подо мной роковая воловья шкура. Товарищ
гаданья лежал ниц в глубоком усыплении...
Мало-помалу я уверился, что все виденное мною был
только сон, страшный, зловещий сон!
«Так это сон?» — говорите вы почти с
неудовольствием. Други, други! неужели вы так
развращены, что жалеете, для чего все это не
сбылось на самом деле? Благодарите лучше бога,
как возблагодарил его я, за сохранение меня от
преступления. Сон? Но что же иное все былое наше,
как не смутный сон? И ежели вы не пережили со мной
этой ночи, если не чувствовали, что я чувствовал
так живо, если не испытали мною испытанного в
мечте, — это вина моего рассказа. Все это для меня
существовало, страшно существовало, как наяву,
как на деле. Это гаданье открыло мне глаза,
ослепленные страстью; обманутый муж, обольщенная
супруга, разорванное, опозоренное супружество и,
почему знать, может, кровавая месть мне или от
меня — вот следствия безумной любви моей!!
Я дал слово не видеть более Полины и
сдержал его.
OCR: Birdy Написать нам Конференция |