- Я не так суеверен, как вы, врачи, — люди
науки, как вы любите себя называть, — сказал
Хоувер, отвечая на невысказанное обвинение. —
Кое-кто из вас — правда, немногие — верит в
бессмертие души и в то, что нам могут являться
видения, которые у вас не хватает честности
назвать просто привидениями. Я же только
утверждаю, что живых иногда можно видеть там, где
их сейчас нет, но где они раньше были, — где они
жили так долго и так, я бы сказал, интенсивно, что
оставили отпечаток на всем, что их окружало. Я
достоверно знаю: личность человека может
настолько запечатлеться в окружающем, что даже
долго спустя его образ подчас предстает глазам
другого человека. Но, конечно, это должны быть:
личность, способная оставить отпечаток, и глаза,
способные его воспринять, — например, мои.
- Да, глаза, способные воспринять, и мозг,
способный превратно истолковать воспринятое, —
с улыбкой сказал доктор Фрейли.
- Благодарю вас. Всегда приятно, когда твои
ожидания сбываются, — а это как раз та степень
любезности, которую я мог ожидать от вас.
- Прошу прощенья. Но вы утверждали, что знаете
достоверно. Таких слов на ветер не бросают. Может
быть, вы расскажете, откуда у вас эта уверенность?
- Вы это назовете галлюцинацией, — сказал
Хоувер, — но все равно.
И он начал свой рассказ:
- Прошлым летом я, как вы знаете, поехал в
городок Меридиан, намереваясь провести там самую
жаркую пору. Мой родственник, у которого я думал
остановиться, захворал, и мне пришлось искать
себе другое пристанище. После долгих поисков я
наконец нашел свободное помещение — дом, в
котором некогда жил чудаковатый доктор по
фамилии Маннеринг; потом он уехал, куда — никто
не знал, даже тот, кто, по его поручению,
присматривал за домом.
Маннеринг сам построил этот дом и
прожил в нем почти десять лет вдвоем со старой
служанкой. Практика у него всегда была небольшая,
а вскоре он ее совсем бросил. Мало того, он
совершенно удалился от общества и жил настоящим
анахоретом. Деревенский врач, единственный, с кем
он поддерживал общение, рассказывал мне, что эти
годы отшельничества он посвятил научному
исследованию и даже написал целую книгу, но труд
этот не заслужил одобрения со стороны его
собратьев по профессии. Они считали, что
Маннеринг немного помешан. Сам я не видел этой
книги и сейчас не помню ее довольно оригинальную
теорию. Он утверждал, что в некоторых случаях
бывает возможно предсказать заранее смерть
человека, хотя бы тот сейчас пользовался
цветущим здоровьем, и срок этот можно исчислить с
большой точностью. Самый длительный срок для
такого предсказания он, кажется, определял в
восемнадцать месяцев. Хранители местных
преданий рассказывали, что он не раз ставил такие
прогнозы, или, может быть, правильнее сказать,
диагнозы, и утверждали, что в каждом случае то
лицо, чьих близких он предупредил, умирало в
указанный день и притом без всякой видимой
причины. Все это, впрочем, не имеет отношения к
тому, о чем я хочу рассказать; я просто подумал,
что вас как врача это может позабавить.
Дом сдавался с обстановкой, которая
сохранилась в полной неприкосновенности еще с
тех дней, когда там жил доктор. Это было, пожалуй,
слишком мрачное жилище для человека, не
склонного ни к отшельничеству, ни к научным
трудам, и мне кажется, что дух этого дома, или,
вернее, дух его прежнего обитателя, оказал
влияние и на меня, ибо, когда я там находился, мною
неизменно овладевала меланхолия, вовсе мне не
свойственная. Не думаю, чтобы ее можно было
объяснить просто одиночеством: правда, ночью я
оставался совсем один — прислуга спала не в доме,
— но я никогда не скучаю наедине с самим собой,
так как чтение составляет мое любимое занятие.
Одним словом, каковы бы ни были причины, а
результатом была подавленность и какое-то
чувство неотвратимой беды; особенно тяжким оно
становилось в кабинете доктора Маннеринга, хотя
это была самая светлая и веселая комната в доме.
Здесь висел портрет доктора Маннеринга
масляными красками, в натуральную величину, и все
в комнате, казалось, сосредоточивалось вокруг
него. В портрете не было ничего необычайного; на
нем был изображен человек лет пятидесяти,
довольно приятной
внешности, с бритым лицом и темными глазами, с
проседью в черных волосах. Но почему-то портрет
притягивал к себе, от него трудно было
оторваться. Лицо человека на портрете не
покидало меня, можно сказать, что оно меня
преследовало.
Однажды вечером я проходил через эту
комнату, направляясь в спальню, с лампой в руках,
— в Меридиане не было газового освещения. Как
всегда, я остановился перед портретом: при свете
лампы он, казалось, приобрел какое-то новое
выражение,— трудно сказать, какое именно, но во
всяком случае таинственное. Это возбудило мое
любопытство, не внушив, однако, тревоги. Я стал
двигать лампой из стороны в сторону, наблюдая
различные эффекты от перемены освещения.
Поглощенный этим занятием, я вдруг почувствовал
желание оглянуться.
Я это сделал и увидел, что по комнате
прямо ко мне идет человек. Когда он приблизился
настолько, что свет от лампы озарил его лицо, я
увидел, что это сам доктор Маннеринг. Как будто
портрет сошел со стены!
- Простите, — сказал я с некоторой
холодностью. — Очевидно, я не слышал, как вы
постучали.
Он прошел мимо на расстоянии двух
шагов, поднял палец, как будто предостерегая
меня, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты —
куда и как, мне не удалось заметить, так же как я
не заметил его прихода.
Мне, конечно, незачем объяснять вам,
что происшедшее было то, что вы называете
галлюцинацией, а я — видением. Дверей в комнате
было только две: одна была заперта на ключ, а
вторая вела в спальню, которая не имела другого
выхода. Что я почувствовал, когда это сообразил,
не относится к делу.
Вы, надо полагать, сочтете это
банальной историей с привидениями, построенной
по правилам, установленным классиками этого
жанра. Будь это так, я не стал бы рассказывать,
даже если бы она случилась со мной на самом деле.
Но человек этот не был призраком; он — жив. Я
встретил его сегодня на Юнион-стрит. Он прошел
мимо меня в толпе.
Хоувер кончил свой рассказ. Несколько
минут оба собеседника молчали. Доктор Фрейли
рассеянно барабанил пальцами по столу.
- Он сегодня что-нибудь сказал? — спросил он.
— Что-нибудь такое, из чего можно было заключить,
что он не мертв?
Хоувер уставился на доктора и ничего
не ответил.
- Может быть, он сделал какой-нибудь знак? —
продолжал Фрейли. — Какой-нибудь жест? Может
быть, поднял палец? У него была такая привычка,
когда он собирался сказать что-нибудь важное, —
например, когда он ставил диагноз.
- Да, он поднял палец, — совершенно так, как
тогда мое видение. — Но — Боже мой! — вы, стало
быть, его знали?
Хоувер, видимо, начинал волноваться.
- Я знал его. И я прочитал его книгу —
когда-нибудь каждый врач ее прочитает. Его
поразительное открытие — это первостепенной
важности вклад в медицинскую науку. Да, я его
знал. Я лечил его во время его последней болезни
три года назад. Он умер.
Хоувер вскочил со стула; видно было,
что он с трудом сдерживает волнение. Он прошелся
взад и вперед по комнате, потом остановился перед
своим другом и нетвердым голосом спросил:
- Фрейли, вы ничего не имеете сказать мне как
врач?
- Что вы, Хоувер! Вы самый здоровый человек из
всех, кого я знаю. Но я дам вам совет как друг.
Пойдите к себе в комнату; вы играете на скрипке,
как ангел, — сыграйте что-нибудь. Что-нибудь
веселое и бодрое. Выбросьте из головы мрачные
мысли.
На другой день Хоувера нашли у него в
комнате мертвым. Он прижимал скрипку
подбородком, смычок покоился на струнах, перед
ним был раскрыт «Траурный марш» Шопена.
