А. Бирс. Глаза пантеры

    1. Не все безумные вступают в брак
    Мужчина и женщина — природа позаботилась об этой встрече — в сумерки сидели на каменной скамье. Мужчина был средних лет, стройный, загорелый, как пират, задумчивый, как поэт, — человек, мимо которого не пройдешь, не оглянувшись. Женщина — молодая, белокурая, изящная; что-то в ее фигуре и движениях наводило на эпитет «гибкая». Она была в сером платье, усеянном причудливыми темными крапинками. Трудно было сказать, красива она или нет, ибо внимание прежде всего приковывали ее глаза: серо-зеленые, длинные, узкие, определить их выражение было невозможно. Но как бы то ни было, они вызывали тревогу. Такие глаза могли быть у Клеопатры. Мужчина и женщина разговаривали.
  - Видит Бог, — сказала женщина, — я люблю вас. Но выйти за вас замуж я не могу, нет, не могу.
  - Айрин, вы мне это не раз говорили, но не сказали, почему. Я имею право знать, хочу понять, почувствовать и доказать твердость духа, если это понадобится. Скажите же мне, почему?
  - Почему я люблю вас?
    Женщина улыбалась, несмотря на слезы и бледность. Но мужчина не был расположен шутить.
  - Нет, это не требует объяснения. Почему вы отказываетесь выйти за меня замуж? Я имею право знать. Я должен знать. И я узнаю!..
    Он поднялся и стоял перед ней, сжав руки; его взгляд выражал упрек, может быть, даже угрозу. Казалось, в своем желании узнать причину он готов был задушить ее.
    Она больше не улыбалась, а пристально глядела ему прямо в глаза неподвижным, застывшим взглядом, не выражавшим никакого чувства. И все же что-то в ее взгляде укротило его негодование и заставило его вздрогнуть.
  - Вы непременно хотите узнать? — спросила она тоном таким же совершенно безразличным, как и ее остановившийся взгляд.
  - Непременно — если я прошу не слишком много.
    По-видимому, этот властелин готов был поступиться некоторой долей своей власти над подобным себе созданием.
  - Так знайте же: я безумна.
    Мужчина вздрогнул, затем посмотрел на нее недоверчиво и подумал, что ему следует принять это за шутку. Однако чувство юмора изменило ему, и, не веря, он все же был глубоко потрясен тем, что услышал. Между нашими чувствами и убеждениями нет полной гармонии.
  - То есть так сказали бы врачи, — продолжала она. — Если бы они об этом знали. Я же предпочитаю называть себя «одержимой». Садитесь и выслушайте, что я вам расскажу.
    Мужчина молча опустился на каменную скамью, стоявшую у края дороги. Против них на востоке холмы горели багрянцем заката, и вокруг стояла та особая тишина, которая предшествует наступлению вечера. Какая-то частица этой таинственной и многозначительной торжественности передалась и настроению мужчины. Как в материальном, так и в духовном мире существуют знаки и предвестия ночи. Изредка встречая взгляд женщины и всякий раз при этом чувствуя, что, несмотря на кошачью прелесть, глаза ее внушают ему смутный ужас, Дженнер Брэйдинг молча выслушал рассказ Айрии Марлоу. Из уважения к читателю, у которого бесхитростное повествование неопытного рассказчика может вызвать недовольство, автор берет на себя смелость заменитъ ее рассказ собственной версией.

    2. Комната может быть слишком тесной для троих, хотя один находятся снаружи
    В небольшой бревенчатой хижине, состоявшей из одной бедной и просто обставленной комнаты, на полу, у самой стены, скорчившись, сидела женщина, прижимая к груди ребенка. На много миль вокруг тянулся густой, непроходимый лес. Была ночь, и в комнате стояла полная темнота: человеческий глаз не смог бы различить женщину с ребенком. И все же за ними наблюдали пристально, неусыпно, ни на секунду не ослабляя внимания: это и есть стержень нашего рассказа.
    Чарльз Марлоу принадлежал к совершенно исчезнувшей в нашей стране категории людей: к пионерам лесов — людям, считавшим наиболее приемлемой для себя обстановкой лесные просторы, тянувшиеся вдоль восточных склонов долины Миссисипи — от Больших озер до Мексиканского залива. Более ста лет эти люди продвигались на запад, поколение за поколением; вооруженные ружьями и топором, они отвоевывали у природы и диких ее детей то там, то здесь уединенный участок земли под пашню и почти немедленно уступали его своим менее отважным, но более расчетливым преемникам. В конце концов, пройдя леса насквозь, они вышли на равнину, как вывалились с обрыва. И пионеров лесов больше нестало; пионеры равнин  — те, кому выпала более легкая задача за одно поколение покорить и занять две трети страны, — принадлежат к другой, менее ценной породе людей.
    Опасность, труды и лишения этой необычной, не сулившей выгод жизни в лесной глуши разделяли с Чарльзом Марлоу его жена и ребенок, к которым он, как это свойственно было таким людям, свято чтившим семейные добродетели, питал страстную привязанность. Женщина была еще молода и поэтому — миловидна, еще не почувствовала всей тяжести одинокой жизни и поэтому—весела. Не наделив ее чрезмерными требованиями к счастью, удовлетворить которые вряд ли могла бы уединенная жизнь в лесу, небо поступило с ней милостиво. Несложные домашние обязанности, ребенок, муж и несколько пустых книжек целиком заполняли ее время.
    Однажды летним утром Марлоу снял с деревянного крюка ружье и выразил намерение пойти на охоту.
  - У нас хватит мяса, — сказала жена. — Прошу тебя, не уходи сегодня из дома. Ночью мне приснился сон, ужасный сон! Сейчас я не могу припомнить, что это было, но почти уверена — если ты уйдешь, сон сбудется.
    Как это ни печально, следует признать, что Марлоу отнесся к этому мрачному заявлению не столь серьезно, как следовало бы отнестись к предвестию грядущей беды. По правде говоря, он даже рассмеялся.
  - Постарайся вспомнить, — сказал он, — может быть, тебе приснилось, что малютка лишилась дара речи?
    Такое предположение было вызвано, очевидно, тем, что младенец, цепляясь всеми десятью неловкими пальчиками за край его охотничьей куртки, в эту минуту выражал свое понимание происходившего радостным гуканьем при виде енотовой шапки отца.
    Женщина промолчала: не обладая чувством юмора, она не нашлась, что ответить на его веселое подшучивание. Итак, поцеловав жену и ребенка, он вышел и навсегда закрыл дверь за своим счастьем.
    Настал вечер, а он не вернулся. Жена приготовила ужин и стала ждать. Потом она уложила девочку в постель и потихоньку убаюкивала ее, пока та не заснула. К этому времени огонь в очаге, где она варила ужин, погас, и теперь комнату освещала одна только свеча. Женщина поставила свечу на открытое окно, как путеводный знак и привет охотнику, если он появится с той стороны. О привычке хищников входить в дом без приглашения она не была осведомлена, хотя с истинно женской предусмотрительностью могла бы предположить, что они могут пробраться даже через трубу. Она тщательно закрыла дверь и задвинула засов для защиты от диких зверей, которые предпочли бы дверь открытому окну. Ночь тянулась медленно, и, хотя тревога ее не уменьшалась, сонливость все усиливалась, и наконец она облокотилась на кроватку ребенка и склонила голову на руки. Свеча на окне догорела, зашипела, на секунду вспыхнула и незаметно погасла; женщина спала, и ей снился сон.
    Ей снилось, что она сидит у колыбели другого ребенка. Первый умер. Отец тоже умер. Дом в лесу исчез, и комната, в которой она теперь находилась, была ей незнакома. Здесь были тяжелые, дубовые двери, всегда запертые, а на окнах — железные прутья, вделанные в толстые каменные стены, очевидно (так она подумала), для защиты от индейцев. Все это она отметила, ощущая бесконечную жалость к самой себе, но без удивления — чувства, незнакомого во сне. Ребенок в колыбели был прикрыт одеялом, и что-то заставило женщину откинуть его. Она так и сделала — и увидела голову дикого зверя! Пораженная этим ужасным зрелищем, она проснулась, вся дрожа, в своей темной лесной хижине. Когда к ней постепенно вернулось сознание окружающей ее действительности, она ощупала ребенка, теперь уже не во сне, а наяву, и по его дыханию уверилась, что все благополучно; она не могла также удержаться и слегка провела рукой по детскому лицу. Затем, повинуясь какому-то побуждению, в котором она, вероятно, не могла дать себе отчета, она встала и, взяв дитя на руки, крепко прижала к груди. Колыбелька стояла изголовьем к стене, женщина, встав с места, повернулась к стене спиной. Подняв глаза, она увидела две яркие точки, горящие в темноте красновато-зеленым светом. Она подумала, что это два уголька в очаге, но, когда к ней вернулось чувство ориентации, она с тревогой поняла, что светящиеся точки расположены совсем в другой стороне и, кроме того, слишком высоко, почти на уровне глаз — ее собственных глаз. То были глаза пантеры.
    Зверь находился за открытым окном, прямо против нее, не больше чем в пяти шагах. Не видно было ничего, кроме этих страшных глаз, однако, несмотря на смятение, женщина все же поняла, что он стоит на задних лапах, опираясь передними на подоконник. Это указывало на злонамеренность, а не просто досужее любопытство. Когда она это поняла, ее охватил еще больший ужас, усугубивший угрозу этих страшных глаз, неподвижный огонь которых испепелил всю ее силу и мужество. От их молчаливого вопроса она задрожала, и ей стало дурно. Колени подогнулись, и она медленно, инстинктивно стараясь не делась резких движений, которые могли бы повлечь за собой прыжок зверя, опустилась на пол, прижалась к стене, прикрывая малютку всем своим дрожащим телом и не отводя в то же время взгляда от светящихся зрачков, грозивших ей смертью.  В эту мучительную минуту она даже не подумала о муже — ни надежд, ни помыслов о спасении у нее не было. Все ее мысли и чувства сосредоточились на одном: вот сейчас зверь прыгнет, налетит на нее, ударит мощными лапами, вопьется зубами ей в горло, вонзит когти в тельце ребенка!.. Неподвижно, в полной тишине ждала она свершения своей судьбы, минуты превращались в часы, в годы, в вечность, и злобные глаза были все так же устремлены на нее.
    Подойдя к хижине поздно вечером с оленем на спине, Чарльз Марлоу толкнул дверь. Она не подалась. Он постучал — ответа не последовало. Он сбросил на землю тушу и пошел к окну. Когда он огибал угол дома, ему почудился словно бы звук осторожных шагов и шорох в лесной поросли, но даже для его опытного уха звук был слишком слабый, чтобы знать наверняка. Подойдя к окну и найдя его, к своему удивлению, открытым, он перекинул ногу через подоконник и влез в комнату. Мрак и тишина. Он ощупью дошел до очага, чиркнул спичкой и зажег свечу. Потом огляделся. Скорчившись на полу, у самой стены, сидела его жена, прижимая к груди ребенка. Когда он бросился к ней, она поднялась и разразилась хохотом, громким, протяжным, и безжизненным, лишенным веселья, лишенным смысла, —хохотом, похожим на лязг цепей. Едва соображая, что он делает, он протянул руки. Она положила на них ребенка. Он был мертв — задохнулся насмерть в материнских объятиях.

    3. Теория, выдвинутая защитой
    Вот что случилось однажды ночью в лесу — впрочем, Дженнер Брэйдинг не все узнал из рассказа Айрин Марлоу. Да она всего и не знала. Когда она закончила свой рассказ, солнце скрылось за горизонтом и длинные летние сумерки начали сгущаться в лощинах. Несколько минут Брэйдинг сидел молча, ожидая, что последует продолжение, которое как-то свяжет рассказ с предшествующим разговором; но рассказчица безмолвствовала, отвернувшись от него; руки ее, лежавшие на коленях, сами собой сжимались и разжимались.
  - Да, это печальная, ужасная история, — сказал наконец Брэйдинг, — но я ничего не понимаю. Вы зовете Чарльза Марлоу отцом — это я знаю. Что он состарился преждевременно, под влиянием какого-то большого несчастья, это я заметил, или мне казалось, что заметил. Но вы сказали, простите, вы сказали, что вы,что вы....
  - Что я безумна, — сказала девушка, не повертывая головы и не двигаясь.
  - Но вы же сказали, —Айрин, прошу вас, дорогая, не смотрите в сторону, — вы сказали, что ребенок умер, а не сошел с ума.
   - Да, тот первый, а я второй ребенок. Я родилась через три месяца после той ночи. Небо смилостивилось над моей матерью и позволило ей умереть, дав жизнь мне.
    Брэйдинг снова умолк; он был ошеломлен и сразу не мог придумать, что сказать. Ее глаза по-прежнему смотрели куда-то в сторону. В замешательстве он невольно потянулся к ее рукам, которые по-прежнему лежали на коленях, сжимаясь и разжимаясь, но что-то —он не мог сказать, что именно, — удержало его.
    Тут он смутно припомнил, что ему никогда не хотелось взять ее за руку.
  - Может ли быть, — сказала она, — чтобы ребенок, родившийся при таких обстоятельствах, был таким же, как все, —что называется в здравом уме?
    Брэйдинг не отвечал; его занимала новая мысль, возникшая в его мозгу, мысль, которую ученый назвал бы гипотезой, сыщик — ключом к разгадке. Она могла бы пролить новый свет, хотя и зловещий, на те сомнения в ее душевном здоровье, которых не рассеяли ее слова.
    Поселки в этих местах возникли совсем недавно и были очень редки. Профессионал охотник был в те времена еще обычной фигурой, и среди его трофеев встречались головы и шкуры крупных хищников. Ходили более или менее достоверные рассказы о ночных встречах с дикими зверями на пустынных дорогах; рассказы эти претерпевали обычные стадии расцвета и упадка и затем забывались. Позднее к этим апокрифам добавились новые: в некоторых семьях стали рассказывать о том, что будто бы к ним под окно приходила пантера и заглядывала в дом, перепугав кого-нибудь чуть не до смерти. Слухи такого рода вызвали в обществе волнение и даже удостоились быть пропечатаны в местной газете, тогда Брэйдинг не придал этому значения. Но теперь сходство с только что выслушанным рассказом навело его на мысль, что, возможно, оно не случайно. Разве не могло быть, что в мозгу девушки, с пугливым характером и богатым воображением и наслушавшейся таких ужасов, родилась сходная по сюжету и трагическая по трактовке фантазия?
    Брэйдинг припомнил некоторые обстоятельства жизни и особенности характера молодой девушки, которыми он со свойственным любви отсутствием любопытства до сих пор не интересовался, — как, например, их уединенную жизнь с отцом в лесном доме, куда гостям вход был всегда заказан, и ее странную боязнь темноты; этой боязнью люди, хорошо ее знавшие, объясняли то, что с наступлением ночи она нигде не показывалась. Вполне понятно, что запавшая в ее сознание искра могла разгореться в таком мозгу безудержным пламеней, охватывая все существо. В ее безумии, хотя эта мысль и причиняла ему острую боль, он больше не сомневался; она только спутала последствия своего умственного расстройства с его причиной, связав свою собственную историю с выдумкой местных баснословов.
    Желая как-нибудь проверить свою теорию, но не зная точно, как подступиться, он серьезно, нерешительно проговорил:
  - Айрин, дорогая, скажите... но только прошу вас, не обижайтесь... Скажите мне...
  - Я сказала вам все, — прервала она с горячностью, которой он за ней раньше не замечал, — я сказала вам, что не могу быть вашей женой. Что же мне еще сказать?
    Прежде чем он успел задержать ее, она вскочила со скамьи и молча, не взглянув на него, стала крадучись пробираться между деревьями, направляясь к своему дому. Брэйдинг поднялся, чтобы остановить ее, он безмолвно следил за нею, пока она не скрылась во мраке. Вдруг он вздрогнул, словно пораженный пулей: на его лице появилось выражение тревоги и изумления: во мраке, там, где она скрылась, он на миг увидел быстро мелькнувшие, сверкающие глаза! Секунду он простоял растерянный, в оцепенении, затем бросился следом за ней в лес, с криком: «Айрин, Айрин, погодите! Пантера! Пантера!»
    Он быстро выбежал на открытое пространство и увидел мелькнувшую в дверях дома серую юбку девушки. Пантеры нигде не было.

    4. Апелляция к высшей справедливости
    Дженнер Брэйдинг, юрист, жил в небольшом доме на самой окраине города. Сразу за его домом начинался лес. Будучи холостяком и, следовательно, по существовавшему тогда в тех краях драконовскому кодексу морали, лишенный возможности пользоваться услугами горничной или кухарки — о мужской прислуге там и не слыхали, — Брэйдинг столовался в гостинице, где помещалась и его контора. А домик на лесной опушке он
содержал — не входя в особые расходы — просто как свидетельство своего благосостояния и респектабельности. Не мог же тот, кого местная газета с гордостью называла «выдающимся юристом нашего времени», быть «бездомным», хотя наверное он понимал, что «дом» — это не только здание, но и семейный очаг, недаром же он, как всем было известно, построив дом, предпринял даже попытку, правда тщетную, обзавестись женой и был отвергнут красивой, но эксцентричной дочерью затворника — старика Марлоу. Все считали это вповне достоверным, так как он сам говорил об этом, а она ничего не говорила — обычно бывает наоборот, так что в данном случае сомнений ни у кого не возникало.
    Спальня Брэйдинга была в задней части дома, и единственное окно выходило в лес. Однажды ночью его разбудил какой-то непонятный шорох у окна. Чувствуя легкую нервную дрожь, он сел в постели и взял в руку пистолет, который с вечера положил под подушку с предусмотрительностью, далеко не лишней для человека, привыкшего спать с открытым окном. В комнате была совершенная темнота, но он не испытывал никакого страха и, зная, в каком направлении надо смотреть, смотрел туда и молча ждал, что будет дальше. Теперь он смутно различал окно — менее темный квадрат. И вдруг над нижним его краем появилась пара горящих глаз, светившихся злобным, невыразимо страшным блеском! Сердце Брэйдинга бешено заколотилось, потом словно замерло. По спине пробежал озноб. Он не мог бы закричать даже ради спасения своей жизни; будучи, однако, человеком отважным, он не стал бы кричать ради спасения своей жизни, даже если бы и мог. Трусливое тело могло дрожать, но дух был крепок. Медленно поднимались сверкающие глаза, они, казалось, приближались, и медленно поднималась правая рука Брэйдинга, державшая пистолет. Он выстрелил.
    Ослепленный вспышкой и оглушенный выстрелом Брэйдинг все же услышал, или ему только почудилось, что он услышал, дикий, пронзительный крик пантеры, прозвучавший так по-человечески и полный такого зловещего смысла. Соскочив с постели, он поспешно оделся и с пистолетом в руке выскочил на улицу, навстречу подбегавшим к дому людям. Последовало краткое объяснение, и затем дом был тщательно обыскан. Трава была сырая от росы; под самым окном она была примята, извилистый след, который можно было различить при свете фонаря, вел в кусты. Один из мужчин споткнулся и упал на руки; когда он поднялся и стал вытирать их, они оказались липкими. При осмотре обнаружилось, что они были в крови.
    Встреча с подстреленной пантерой им — невооруженным — была ни к чему; все, кроме Брэйдинга, повернули обратно. Он же, захватив фонарь, отважно двинулся дальше в лес. Пробравшись сквозь густой кустарник, он вышел на небольшую прогалину, и здесь его отвага была вознаграждена, ибо он настиг свою жертву. Но это была не пантера. О том, что это было, и сейчас еще говорит источенная непогодой плита на деревенском кладбище, и немало лет об этом каждый день повествовала склоненная фигура и изборожденное горем лицо старика Марлоу, да будет его душе и душе его безумной, несчастной дочери мир. Мир и воздаяние!