Джерома Боулза (как рассказывал джентльмен по имени Свиддлер)
собирались повесить в пятницу девятого ноября, в пять часов вечера. Это
должно было произойти в городе Флетброке, где он сидел в тюрьме. Джером был
моим другом, и я, естественно, расходился во мнениях о степени его
виновности с присяжными, осудившими его на основании установленного
следствием факта, что он застрелил индейца без всякой особенной надобности.
После суда я неоднократно пытался добиться от губернатора штата помилования
Джерома; но общественное мнение было против меня, что я приписывал отчасти
свойственной людям тупости, отчасти же распространению школ и церквей, под
влиянием которых Крайний Запад утратил прежнюю простоту нравов. Однако все
то время, что Джером сидел в тюрьме, ожидая смерти, я, всеми правдами и
неправдами, добивался помилования, не жалея сил и не зная отдыха; и утром, в
тот самый день, когда была назначена казнь, губернатор послал за мной и,
сказав, "что не желает, чтобы я надоедал ему всю зиму", вручил мне ту самую
бумагу, в которой отказывал столько раз.
Вооружившись этим драгоценным документом, я бросился на телеграф, чтобы
отправить депешу во Флетброк на имя шерифа. Я застал телеграфиста в тот
момент, когда он запирал двери и ставни конторы. Все мои просьбы были
напрасны: он ответил, что идет смотреть на казнь и у него нет времени
отправить мою депешу. Следует пояснить, что до Флетброка было пятнадцать
миль, а я находился в Суок-Крике, столице штата.
Телеграфист был неумолим, и я побежал на станцию железной дороги
узнать, скоро ли будет поезд на Флетброк. Начальник станции с невозмутимым и
любезным злорадством сообщил мне, что все служащие дороги отпущены на казнь
Джерома Боулза и уже уехали с ранним поездом, а другого поезда не будет до
завтра.
Я пришел в ярость, но начальник станции преспокойно выпроводил меня и
запер двери.
Бросившись в ближайшую конюшню, я потребовал лошадь. Стоит ли
продолжать историю моих злоключений? Во всем городе не нашлось ни одной
лошади - все они были заблаговременно наняты теми, кто собирался ехать на
место казни. Так, по крайней мере, мне тогда говорили; я же знаю теперь, что
это был подлый заговор против акта милосердия, ибо о помиловании стало уже
известно.
Было десять часов утра. У меня оставалось всего семь часов на то, чтобы
пройти пятнадцать миль пешком, но я превосходный ходок, к тому же силы мои
удесятеряла ярость; можно было не сомневаться, что я одолею это расстояние и
еще час останется у меня в запасе. Лучше всего было идти по линии железной
дороги: она шла, прямая как струна, пересекая ровную безлесную равнину,
тогда как шоссе делало большой крюк, проходя через другой город.
Я зашагал по полотну с решимостью индейца, ступившего на военную тропу.
Не успел я сделать и полумили, как меня нагнал "Ну-и-Джим" - известный под
этим именем в Суон-Крике неисправимый шутник, которого все любили, но
старались избегать.
Поравнявшись со мною, он спросил, уж не иду ли я "смотреть эту потеху".
Сочтя за лучшее притвориться, я ответил утвердительно, но ничего не сказал о
своем намерении положить этой потехе конец; я решил проучить "Ну-и-Джима" и
заставить его прогуляться за пятнадцать миль попусту - было ясно, что он
направляется туда же. Однако я бы предпочел, чтобы он или отстал, или
обогнал меня. Первого он не хотел, а второе было ему не по силам, поэтому
нам приходилось шагать рядом.
День был пасмурный и очень душный для этого времени года. Рельсы
уходили вдаль между двумя рядами телеграфных столбов, словно застывших в
своем унылом однообразии, и стягивались в одну точку на горизонте. Справа и
слева сплошной полосой тянулось удручающее однообразие прерий.
Но я почти не думал обо всем этом, так как, будучи крайне возбужден, не
чувствовал гнетущего влияния пейзажа. Я собирался спасти жизнь другу и
возвратить обществу искусного стрелка. О своем спутнике, чьи каблуки
хрустели по гравию чуть позади меня, я вспоминал только тогда, когда он
обращался ко мне с лаконическим и, казалось, насмешливым вопросом: "Устал?"
Разумеется. я устал, но скорее умер бы, чем признался в этом.
Мы прошли таким образом, вероятно, около половины дороги, гораздо
меньше чем в половину времени, которым я располагал, и я только-только
разошелся, когда "Ну-и-Джим" снова нарушил молчание:
- В цирке колесом ходил, а?
Это была совершенная правда! Очутившись однажды в весьма
затруднительных обстоятельствах, я добывал пропитание таким способом,
извлекая доход из своих акробатических талантов. Тема эта была не из
приятных, и я ничего не ответил. "Ну-и-Джим" не отставал:
- Хоть бы сальто мне показал, а?
Глумление, сквозившее в этих издевательских словах, трудно было
стерпеть: этот молодец, по-видимому, решил, что я "выдохся", тогда,
разбежавшись и хлопнув себя руками по бедрам, я сделал такой флик-флак,
какой только возможно сделать без трамплина! В то мгновение, когда я
выпрямился и голова моя еще кружилась, "Ну-и-Джим" проскочил вперед и вдруг
так завертел меня, что я едва не свалился с насыпи. Секундой позже он
зашагал по шпалам с невероятной быстротой и, язвительно смеясь, оглядывался
через плечо, словно отколол бог весть какую ловкую штуку, для того чтобы
очутиться впереди.
Не прошло и десяти минут, как я догнал его, хотя должно признать, что
он был замечательным ходоком, Я шагал с такой быстротой, что через полчаса
опередил его, а когда час был на исходе, Джим казался неподвижной черной
точкой позади и, как видно, уселся на рельсы в полном изнеможении.
Избавившись от "Ну-и-Джима", я начал думать о моем друге, сидевшем в
тюремной камере Флетброка, и у меня мелькнула мысль, что с казнью могут
поспешить. Я знал, что народ настроен против него и что там будет много
прибывших издалека, а они, конечно, захотят вернуться домой засветло. Кроме
того, я не мог не сознаться самому себе, что пять часов слишком позднее
время для повешения. Мучимый этими опасениями, я бессознательно ускорял шаг
с каждой минутой и под конец чуть ли не пустился бегом. Я сбросил сюртук и
отшвырнув его прочь, распахнул ворот рубашки и расстегнул жилет. Наконец,
отдуваясь и пыхтя, как паровоз, я растолкал кучку зевак, стоявших на окраине
города, и как безумный замахал конвертом над головой крича:
- Обрежьте веревку! Обрежьте веревку!
И тут - ибо все смотрели на меня в совершенном изумлении и молчали - я
нашел время оглядеться по сторонам, удивляясь странно знакомому виду города.
И вот дома, улицы, площадь - все переместилось на сто восемьдесят градусов,
словно повернувшись вокруг оси, и как человек, проснувшийся поутру, я
очутился среди привычной обстановки. Яснее говоря, я прибежал обратно в
Суон-Крик, ошибиться было невозможно.
Все это было делом "Ну-и-Джима". Коварный плут намеренно заставил меня
сделать головокружительное сальто-мортале, толкнул меня, завертел и пустился
в обратный путь, тем самым заставив и меня идти в обратном направлении.
Пасмурный день, две линии телеграфных столбов по обе стороны полотна, полное
сходство пейзажа справа и слева - все это участвовало в заговоре и помешало
мне заметить перемену направления.
Когда в тот вечер экстренный поезд вернулся из Флетброка, пассажирам
рассказали забавную историю, случившуюся со мной. Как раз это и было нужно,
чтоб развеселить их после того, что они видели,- ибо мое сальто сломило шею
Джерому Боулзу, находившемуся за семь миль от меня!
