1
На железнодорожном мосту, в северной части Алабамы, стоял человек и
смотрел вниз, на быстрые воды в двадцати футах под ним. Руки у него были
связаны за спиной. Шею стягивала веревка. Один конец ее был прикреплен к
поперечной балке над его головой и свешивался до его колен. Несколько досок,
положенных на шпалы, служили помостом для него и для его палачей - двух
солдат федеральной армии под началом сержанта, который в мирное время скорее
всего занимал должность помощника шерифа. Несколько поодаль, на том же
импровизированном эшафоте, стоял офицер в полной капитанской форме, при
оружии. На обоих концах моста стояло по часовому с ружьем "на караул", то
есть держа ружье вертикально, против левого плеча, в согнутой под прямым
углом руке, - поза напряженная, требующая неестественного выпрямления
туловища. По-видимому, знать о том, что происходит на мосту, не входило в
обязанности часовых; они только преграждали доступ к настилу.
Позади одного из часовых никого не было видно; на сотню ярдов рельсы
убегали по прямой в лес, затем скрывались за поворотом. По всей вероятности,
в той стороне находился сторожевой пост. На другом берегу местность была
открытая - пологий откос упирался в частокол из вертикально вколоченных
бревен, с бойницами для ружей и амбразурой, из которой торчало жерло
наведенной на мост медной пушки. По откосу, на полпути между мостом и
укреплением, выстроились зрители - рота солдат-пехотинцев в положении
"вольно": приклады упирались в землю, стволы были слегка наклонены к правому
плечу, руки скрещены над ложами. Справа от строя стоял лейтенант, сабля его
была воткнута в землю, руки сложены на эфесе. За исключением четверых людей
на середине моста, никто не двигался. Рота была повернута фронтом к мосту,
солдаты застыли на месте, глядя прямо перед собой. Часовые, обращенные лицом
каждый к своему берегу, казались статуями, поставленными для украшения
моста. Капитан, скрестив руки, молча следил за работой своих подчиненных, не
делая никаких указаний. Смерть - высокая особа, и если она заранее оповещает
о своем прибытии, ее следует принимать с официальными изъявлениями почета;
это относится и к тем, кто с ней на короткой ноге. По кодексу военного
этикета безмолвие и неподвижность знаменуют глубокое почтение.
Человеку, которому предстояло быть повешенным, было на вид лет тридцать
пять. Судя по платью - такое обычно носили плантаторы, - он был штатский.
Черты лица правильные - прямой нос, энергичный рот, широкий лоб; черные
волосы, зачесанные за уши, падали на воротник хорошо сшитого сюртука. Он
носил усы и бороду клином, но щеки были выбриты; большие темно-серые глаза
выражали доброту, что было несколько неожиданно в человеке с петлей на шее.
Он ничем не походил на обычного преступника. Закон военного времени не
скупится на смертные приговоры для людей всякого рода, не исключая и
джентльменов.
Закончив приготовления, оба солдата отступили на шаг, и каждый оттащил
доску, на которой стоял. Сержант повернулся к капитану, отдал честь и тут же
встал позади него, после чего капитан тоже сделал шаг в сторону. В
результате этих перемещений осужденный и сержант очутились на концах доски,
покрывавшей три перекладины моста. Тот конец, на котором стоял штатский,
почти - но не совсем - доходил до четвертой. Раньше эта доска удерживалась в
равновесии тяжестью капитана; теперь его место занял сержант. По сигналу
капитана сержант должен был шагнуть в сторону, доска - качнуться и
осужденный - повиснуть в пролете между двумя перекладинами. Он оценил по
достоинству простоту и практичность этого способа. Ему не закрыли лица и не
завязали глаз. Он взглянул на свое шаткое подножие, затем обратил взор на
бурлящую речку, бешено несущуюся под его ногами. Он заметил пляшущее в воде
бревно и проводил его взглядом вниз по течению. Как медленно оно плыло!
Какая ленивая река!
Он закрыл глаза, стараясь сосредоточить свои последние мысли на жене и
детях. До сих пор вода, тронутая золотом раннего солнца, туман, застилавший
берега, ниже по течению - маленький форт, рота солдат, плывущее бревно - все
отвлекало его. А теперь он ощутил новую помеху. Какой-то звук, назойливый и
непонятный, перебивал его мысли о близких - резкое, отчетливое металлическое
постукивание, словно удары молота по наковальне: в нем была та же звонкость.
Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит;
он одновременно казался бесконечно далеким и очень близким. Удары
раздавались через правильные промежутки, но медленно, как похоронный звон.
Он ждал нового удара с нетерпением и, сам не зная почему, со страхом.
Постепенно промежутки между ударами удлинялись, паузы становились все
мучительнее. Чем реже раздавались звуки, тем большую силу и отчетливость они
приобретали. Они, словно ножом, резали ухо; он едва удерживался от крика.
То, что он слышал, было тиканье его часов.
Он открыл глаза и снова увидел воду под ногами. "Высвободить бы только
руки, - подумал он, - я сбросил бы петлю и прыгнул в воду. Если глубоко
нырнуть, пули меня не достанут, я бы доплыл до берега, скрылся в лесу и
пробрался домой. Мой дом, слава богу, далеко от фронта; моя жена и дети пока
еще недосягаемы для захватчиков".
Когда эти мысли, которые здесь приходится излагать словами, сложились в
сознании обреченного, точнее - молнией сверкнули в его мозгу, капитан сделал
знак сержанту. Сержант отступил в сторону.
2
Пэйтон Факуэр, состоятельный плантатор из старинной и весьма почтенной
алабамской семьи, рабовладелец и, подобно многим рабовладельцам, участник
политической борьбы за отделение Южных штатов, был ярым приверженцем дела
южан. По некоторым, не зависящим от него обстоятельствам, о которых здесь
нет надобности говорить, ему не удалось вступить в ряды храброго войска,
несчастливо сражавшегося и разгромленного под Коринфом, и он томился в
бесславной праздности, стремясь приложить свои силы, мечтая об увлекательной
жизни воина, ища случая отличиться. Он верил, что такой случай ему
представится, как он представляется всем в военное время. А пока он делал,
что мог. Не было услуги - пусть самой скромной, - которой он с готовностью
не оказал бы делу Юга; не было такого рискованного предприятия, на которое
он не пошел бы, лишь бы против него не восставала совесть человека
штатского, но воина в душе, чистосердечно и не слишком вдумчиво уверовавшего
в неприкрыто гнусный принцип, что в делах любовных и военных дозволено все.
Однажды вечером, когда Факуэр сидел с женой на каменной скамье у ворот
своей усадьбы, к ним подъехал солдат в серой форме и попросил напиться.
Миссис Факуэр с величайшей охотой отправилась в дом, чтобы собственноручно
исполнить его просьбу. Как только она ушла, ее муж подошел к запыленному
всаднику и стал жадно расспрашивать его о положении на фронте.
- Янки восстанавливают железные дороги, - сказал солдат, - и готовятся
к новому наступлению. Они продвинулись до Совиного ручья, починили мост и
возвели укрепление на своем берегу. Повсюду расклеен приказ, что всякий
штатский, замеченный в порче железнодорожного полотна, мостов, туннелей или
составов, будет повешен без суда. Я сам читал приказ.
- А далеко до моста?- спросил Факуэр.
- Миль тридцать.
- А наш берег охраняется?
- Только сторожевой пост на линии, в полмили от реки, да часовой на
мосту.
- А если бы какой-нибудь кандидат висельных наук, и притом штатский,
проскользнул мимо сторожевого поста и справился бы с часовым, - с улыбкой
сказал Факуэр, - что мог бы он сделать?
Солдат задумался.
- Я был там с месяц назад, - ответил он, - и помню, что во время
зимнего разлива к деревянному устою моста прибило много плавника. Теперь
бревна высохли и вспыхнут, как пакля.
Тут вернулась миссис Факуэр и дала солдату напиться. Он учтиво
поблагодарил ее, поклонился хозяину и уехал. Час спустя, когда уже стемнело,
он снова проехал мимо плантации в обратном направлении. Это был лазутчик
федеральных войск.
3
Падая в пролет моста, Пэйтон Факуэр потерял сознание и был уже словно
мертвый. Очнулся он - через тысячелетие, казалось ему, - от острой боли в
сдавленном горле, за которой последовало ощущение удушья. Мучительные,
резкие боли словно отталкивались от его шеи и расходились по всему телу. Они
мчались по точно намеченным разветвлениям, пульсируя с непостижимой
частотой. Они казались огненными потоками, накалявшими его тело до
нестерпимого жара. До головы боль не доходила - голова гудела от сильного
прилива крови. Мысль не участвовала в этих ощущениях. Сознательная часть его
существа уже была уничтожена; он мог только чувствовать, а чувствовать было
пыткой. Но он знал, что движется. Лишенный материальной субстанции,
превратившись всего только в огненный центр светящегося облака, он, словно
гигантский маятник, качался по немыслимой дуге колебаний. И вдруг со
страшной внезапностью замыкающий его свет с громким всплеском взлетел
кверху; уши ему наполнил неистовый рев, наступили холод и мрак. Мозг снова
заработал; он понял, что веревка оборвалась и что он упал в воду. Но он не
захлебнулся; петля, стягивающая ему горло, не давала воде заливать легкие.
Смерть через повешение на дне реки! Что может быть нелепее? Он открыл глаза
в темноте и увидел над головой слабый свет, но как далеко, как недосягаемо
далеко! По-видимому, он все еще погружался, так как свет становился слабей и
слабей, пока не осталось едва заметное мерцание. Затем свет опять стал
больше и ярче, и он понял, что его выносит на поверхность, понял с
сожалением, ибо теперь ему было хорошо". Быть повешенным и утопленным, -
подумал он, - это еще куда ни шло; но я не хочу быть пристреленным. Нет,
меня не пристрелят; это было бы несправедливо".
Он не делал сознательных усилий, но по острой боли в запястьях
догадался, что пытается высвободить руки. Он стал внимательно следить за
своими попытками, равнодушный к исходу борьбы, словно праздный зритель,
следящий за работой фокусника. Какая изумительная ловкость! Какая
великолепная сверхчеловеческая сила! Ах, просто замечательно! Браво! Веревка
упала, руки его разъединились и всплыли, он смутно различал их в ширящемся
свете. Он с растущим вниманием следил за тем, как сначала одна, потом другая
ухватилась за петлю на его шее. Они сорвали ее, со злобой отшвырнули, она
извивалась, как уж.
"Наденьте, наденьте опять! Ему казалось, что он крикнул это своим
рукам, ибо муки, последовавшие за ослаблением петли, превзошли все
испытанное им до сих пор. Шея невыносимо болела; голова горела, как в огне;
сердце, до сих пор слабо бившееся, подскочило к самому горлу, стремясь
вырваться наружу. Все тело корчилось в мучительных конвульсиях. Но
непокорные руки не слушались его приказа. Они били по воде сильными,
короткими ударами сверху вниз, выталкивая его на поверхность. Он
почувствовал, что голова его поднялась над водой; глаза ослепило солнце;
грудная клетка судорожно расширилась - и в апогее боли его легкие
наполнились воздухом, который он тут же с воплем исторгнул из себя.
Теперь он полностью владел своими чувствами. Они даже были необычайно
обострены и восприимчивы. Страшное потрясение, перенесенное его организмом,
так усилило и утончило их, что они отмечали то, что раньше было им
недоступно. Он ощущал лицом набегающую рябь и по очереди различал звук
каждого толчка воды. Он смотрел на лесистый берег, видел отдельно каждое
дерево, каждый листик и жилки на нем, все вплоть до насекомых в листве -
цикад, мух с блестящими спинками, серых пауков, протягивающих свою паутину
от ветки к ветке. Он видел все цвета радуги в капельках росы на миллионах
травинок. Жужжание мошкары, плясавшей над водоворотами, трепетание крылышек
стрекоз, удары лапок жука-плавунца, похожего на лодку, приподнятую веслами,
- все это было внятной музыкой. Рыбешка скользнула у самых его глаз, и он
услышал шум рассекаемой ею воды.
Он всплыл на поверхность спиной к мосту; в то же мгновение видимый мир
стал медленно вращаться вокруг него, словно вокруг своей оси, и он увидел
мост, укрепление на откосе, капитана, сержанта, обоих солдат - своих
палачей. Силуэты их четко выделялись на голубом небе. Они кричали и
размахивали руками, указывая на него; капитан выхватил пистолет, но не
стрелял; у остальных не было в руках оружия. Их огромные жестикулирующие
фигуры были нелепы и страшны.
Вдруг он услышал громкий звук выстрела, и что-то с силой ударило по
воде в нескольких дюймах от его головы, обдав ему лицо брызгами. Опять
раздался выстрел, и он увидел одного из часовых, - ружье было вскинуто, над
дулом поднимался сизый дымок. Человек в воде увидел глаз человека на мосту,
смотревший на него сквозь щель прицельной рамки. Он отметил серый цвет этого
глаза и вспомнил, что серые глаза считаются самыми зоркими и что будто бы
все знаменитые стрелки сероглазы. Однако этот сероглазый стрелок
промахнулся.
Встречное течение подхватило Факуэра и снова повернуло его лицом к
лесистому берегу. Позади него раздался отчетливый и звонкий голос, и звук
этого голоса, однотонный и певучий, донесся по воде так внятно, что прорвал
и заглушил все остальные звуки, даже журчание воды в его ушах. Факуэр, хоть
и не был военным, достаточно часто посещал военные лагеря, чтобы понять
грозный смысл этого нарочито мерного, протяжного напева; командир роты,
выстроенной на берегу, вмешался в ход событий. Как холодно и неумолимо, с
какой уверенной невозмутимой модуляцией, рассчитанной на то, чтобы внушить
спокойствие солдатам, с какой обдуманной раздельностью прозвучали жесткие
слова:
- Рота. смирно!... Ружья к плечу!... Готовсь... Целься... Пли!
Факуэр нырнул - нырнул как можно глубже. Вода взревела в его ушах,
словно то был Ниагарский водопад, но он все же услышал приглушенный гром
залпа и, снова всплывая на поверхность, увидел блестящие кусочки металла,
странно сплющенные, которые, покачиваясь, медленно опускались на дно.
Некоторые из них коснулись его лица и рук, затем отделились, продолжая
опускаться. Один кусочек застрял между воротником и шеей; стало горячо, и
Факуэр его вытащил.
Когда он, задыхаясь, всплыл на поверхность, он понял, что пробыл под
водой долго; его довольно далеко отнесло течением - прочь от опасности.
Солдаты кончали перезаряжать ружья; стальные шомполы, выдернутые из стволов,
все сразу блеснули на солнце, повернулись в воздухе и стали обратно в свои
гнезда. Тем временем оба часовых снова выстрелили по собственному почину - и
безуспешно.
Беглец видел все это, оглядываясь через плечо; теперь он уверенно плыл
по течению. Мозг его работал с такой же энергией, как его руки и ноги; мысль
приобрела быстроту молнии.
"Лейтенант, - рассуждал он, - допустил ошибку, потому что действовал по
шаблону; больше он этого не сделает. Увернуться от залпа так же легко, как
от одной пули. Он, должно быть, уже скомандовал стрелять вразброд. Плохо
дело, от всех не спасешься". Но вот в двух ярдах от него - чудовищный
всплеск и тотчас же громкий стремительный гул, который, постепенно слабея,
казалось, возвращался по воздуху к форту и наконец завершился оглушительным
взрывом, всколыхнувшим реку до самых глубин! Поднялась водяная стена,
накренилась над ним, обрушилась на него, ослепила, задушила. В игру вступила
пушка. Пока он отряхивался, высвобождаясь из вихря вспененной воды, он
услышал над головой жужжанье отклонившегося ядра, и через мгновение из лесу
донесся треск ломающихся ветвей. "Больше они этого не сделают, - думал
Факуэр, - теперь они пустят в ход картечь. Нужно следить за пушкой; меня
предостережет дым - звук ведь запаздывает; он отстает от выстрела. А пушка
хорошая! Вдруг он почувствовал, что его закружило, что он вертится волчком.
Вода, оба берега, лес, оставшийся далеко позади мост, укрепление и рота
солдат - все перемешалось и расплылось. Предметы заявляли о себе только
своим цветом. Бешеное вращение горизонтальных цветных полос - вот все, что
он видел. Он попал в водоворот, и его крутило и несло к берегу с такой
быстротой, что он испытывал головокружение и тошноту. Через несколько секунд
его выбросило на песок левого - южного - берега, за небольшим выступом,
скрывшим его от врагов. Внезапно прерванное движение, ссадина на руке,
пораненной о камень, привели его в чувство, и он заплакал от радости. Он
зарывал пальцы в песок, пригоршнями сыпал его на себя и вслух благословлял
его. Крупные песчинки сияли, как алмазы, как рубины, изумруды: они походили
на все, что только есть прекрасного на свете. Деревья на берегу были
гигантскими садовыми растениями, он любовался стройным порядком их
расположения, вдыхал аромат их цветов. Между стволами струился таинственный
розоватый свет, а шум ветра в листве звучал, как пение эоловой арфы. Он не
испытывал желания продолжать свой побег, он охотно остался бы в этом
волшебном уголке, пока его не настигнут.
Свист и треск картечи в ветвях высоко над головой нарушили его грезы.
Канонир, обозлившись, наугад послал ему прощальный привет. Он вскочил на
ноги, бегом взбежал по отлогому берегу и укрылся в лесу.
Весь день он шел, держа направление по солнцу. Лес казался бесконечным;
нигде не видно было ни прогалины, ни хотя бы охотничьей тропы. Он и не знал,
что живет в такой глуши. В этом открытии было что-то жуткое.
К вечеру он обессилел от усталости и голода. Но мысль о жене и детях
гнала его вперед. Наконец он выбрался на дорогу и почувствовал, что она
приведет его к дому. Она была широкая и прямая, как городская улица, но,
по-видимому, никто по ней не ездил. Поля не окаймляли ее, не видно было и
строений. Ни намека на человеческое жилье, даже ни разу не залаяла собака.
Черные стволы могучих деревьев стояли отвесной стеной по обе стороны дороги,
сходясь в одной точке на горизонте, как линии на перспективном чертеже.
Взглянув вверх из этой расселины в лесной чаще, он увидел над головой
крупные золотые звезды -они соединялись в странные созвездия и показались
ему чужими. Он чувствовал, что их расположение имеет тайный и зловещий
смысл. Лес вокруг него был полон диковинных звуков, среди которых - раз,
второй и снова - он ясно расслышал шепот на незнакомом языке.
Шея сильно болела, и, дотронувшись до нее, он убедился, что она страшно
распухла. Он знал, что на ней черный круг - след веревки. Глаза были
выпучены, он уже не мог закрыть их. Язык распух от жажды: чтобы унять в нем
жар, он высунул его на холодный воздух. Какой мягкой травой заросла эта
неезженная дорога! Он уже не чувствовал ее под ногами!
Очевидно, не смотря на все мучения, он уснул на ходу, потому что теперь
перед ним была совсем другая картина, - может быть, он просто очнулся от
бреда. Он стоит у ворот своего дома. Все осталось как было, когда он покинул
его, и все радостно сверкает на утреннем солнце. Должно быть, он шел всю
ночь. Толкнув калитку и сделав несколько шагов по широкой аллее, он видит
воздушное женское платье; его жена, свежая, спокойная и красивая, спускается
с крыльца ему навстречу. На нижней ступеньке она останавливается и поджидает
его с улыбкой неизъяснимого счастья, - вся изящество и благородство. Как она
прекрасна! Он кидается к ней, раскрыв объятия. Он уже хочет прижать ее к
груди, как вдруг яростный удар обрушивается сзади на его шею;
ослепительно-белый свет в грохоте пушечного выстрела полыхает вокруг него -
затем мрак и безмолвие!
Пэйтон Факуэр был мертв; тело его, с переломанной шеей, мерно
покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей.
