Заколоченное окно

    В 1830 году, всего в нескольких милях от того места, где сейчас вырос большой город Цинциннати, тянулся огромный девственный лес. В те времена все это обширное пространство было населено лишь немногочисленными обитателями фронтира — этими беспокойными душами, которые, едва успев выстроить себе в лесной чаще более или менее сносное жилье и достичь скудного благополучия, по нашим понятиям граничащего с нищетой, оставляли все и, повинуясь непостижимому инстинкту, шли дальше на запад, чтобы встретиться там с новыми опасностями и лишениями в борьбе за жалкие удобства, которые они только что добровольно отвергли.
    Многие из них уже покинули этот край ради более удаленных земель, но среди оставшихся все еще находился человек, который пришел сюда одним из первых. Он жил одиноко в бревенчатой хижине, со всех сторон окруженной густым лесом, и сам казался неотъемлемой частью этой мрачной и безмолвной лесной глухомани. Никто никогда не видел улыбки на его лице и не слышал от него лишнего слова. Он удовлетворял свои скромные потребности, продавая или обменивая шкуры диких животных в городе у реки. Ни единого злака не вырастил он на земле, которую мог при желании объявить своей по праву долгого и безраздельного пользования. Правда, кое-что здесь свидетельствовало о попытках ее освоения: на примыкавшем к дому участке в несколько акров были когда-то вырублены все деревья. Но теперь их сгнившие пни почти невозможно было различить под новой порослью, которая восполнила опустошения, произведенные топором. Очевидно, земледельческий пыл поселенца угас, оставив после себя лишь пепел раскаяния.
    Покоробившаяся дощатая кровля хижины была придавлена поперечными жердями, труба сделана из брусьев, щели в стенах «проконопачены» глиной. В хижине имелась единственная дверь, а напротив двери — окно. Последнее, впрочем, было заколочено еще в незапамятные времена. Никто не знал, почему это было сделано, но во всяком случае причиной тому послужило отнюдь не отвращение обитателя хижины к свету и воздуху. В тех редких случаях, когда какой-нибудь охотник проходил мимо этого глухого места, он неизменно заставал отшельника греющимся на солнышке у порога хижины, если небо посылало ему ясную погоду. Теперь, наверное, осталось в живых два-три человека из тех, кто знает тайну этого окна, и, как вы сейчас увидите, я принадлежу к их числу.
    Звали этого человека, насколько я знаю, Мэрлок. Он выглядел семидесятилетним стариком, хотя на самом деле ему не было и пятидесяти. Что-то помимо возраста состарило Мэрлока. Его волосы и длинная густая борода побелели, серые безжизненные глаза запали, частая сетка морщин избороздила лицо. Он был высок и худощав, плечи его согнулись, точно под бременем непосильной тяжести. Я никогда не видел его; все эти подробности я узнал от моего деда. От него же я еще мальчиком услышал эту историю. Мой дед знал Мэрлока, так как в те годы жил неподалеку от его дома.
    Однажды Мэрлока нашли в хижине мертвым. В тех местах тогда не водилось ни газет, ни следователей, а общественное мнение, вероятно, сошлось на том, что он умер естественной смертью. Будь здесь иная причина, мне рассказали бы, и я бы, конечно, запомнил. Знаю только, что люди, должно быть, рассудив, как подобало, похоронили Мэрлока около хижины рядом с могилой его жены, умершей так много лет назад, что в местных преданиях о ней почти не сохранилось сведений. Тут кончается заключительная глава этой правдивой истории; следует лишь упомянуть о том, что спустя много лет я вдвоем со столь же отважным приятелем однажды пробрался к бывшему дому Мэрлока и приблизился на такое расстояние, что смог докинуть камень, после чего тут же удрал, чтобы избежать встречи с призраком, который, как известно было всякому хорошо осведомленному мальчику, бродил в этих местах. А теперь я приступаю к начальной главе этой истории, рассказанной моим дедом.
    В ту пору, когда Мэрлок построил свою хижину и с помощью топора энергично принялся отвоевывать у леса участок земли для своей фермы, он был молод, крепок и полон надежд. На первых порах он добывал себе пропитание охотой. Мэрлок явился сюда с востока страны и, по обычаю всех пионеров, привез с собою жену, молодую женщину, во всех отношениях достойную его искренней привязанности. Она охотно и с легким сердцем делила с ним все выпавшие на его долю опасности и лишения. Имя ее не дошло до нас. Предания ничего не говорят о ее духовном и телесном очаровании, и скептик волен сомневаться на этот счет. Но упаси меня Бог разделить эти сомнения! Каждый день долг вдовства этого человека может служить доказательством прошлой любви и взаимного счастья супругов. Что, как не преданность дорогой памяти, обрекло этот неукротимый дух на подобный удел?
    Однажды Мэрлок, вернувшись с охоты, застал свою жену в бреду и лихорадке. На многие мили вокруг не было ни врача, ни вообще какого-либо человеческого жилья. Да к тому же и состояние жены не позволяло покинуть ее надолго, чтобы отправиться за помощью. И тогда Мэрлок сам взялся выходить ее. Но к концу третьего дня она впала в беспамятство и скончалась, так и не придя в сознание.
    На основании того, что нам известно о подобных натурах, мы можем попытаться представить себе некоторые детали общей картины, нарисованной моим дедом. Поняв, что жена его мертва, Мэрлок, при всем свое горе, все-таки вспомнил, что мертвых принято обряжать для погребения. Выполняя эту священную обязанность, он время от времени путался; одно делал не так, как нужно, другое по нескольку раз без необходимости переделывал. Промахи, которые он допускал даже при простых и обыденных действиях, изумляли его самого, подобно тому, как приходит в изумление пьяный, которому кажется, что вдруг перестали действовать привычные, естественные законы природы. Он был также удивлен тем, что не плакал, — удивлен и немного смущен. Ведь мертвых полагается оплакивать.
  - Завтра, — вслух произнес он, — нужно будет вырыть могилу и сколотить гроб. И тогда, не видя ее больше, я буду тосковать; но сейчас... Она правда умерла, но это ничего, как-то все обойдется. Может быть, все-таки не так это страшно, как кажется.
    Он стоял над умершей, освещенной слабым светом догорающей свечи, поправляя ей волосы и завершая ее несложный туалет.
    Все это он делал машинально, с какой-то безжизненной старательностью. В глубине души у него таилось подобие уверенности, что все еще обойдется и будет хорошо и жена снова будет с ним. Он был неопытен в несчастье и не умел страдать. Сердце его не вмещало горя, воображенье не способно было постичь утрату. Он не сознавал обрушившегося на него удара, сознание это должно было прийти позже, чтобы уже никогда больше не покидать его. Горе многообразно, как и инструменты, на которых оно играет свою погребальную песнь. Из одной человеческой души оно исторгает резкие, пронзительные ноты, из другой — низкие, печальные аккорды, которые пульсируют, как отдаленная, глухая барабанная дробь. Некоторых людей горе
будоражит, на иных действует отупляюще. Одних оно пронзает, словно стрела, возбуждая и обостряя чувства; других оглушает, словно удар дубиной, повергая в оцепенение.
    Мы можем догадываться, что на Мэрлока оно подействовало именно так, потому что (и здесь мы переходим от догадок к достоверным фактам), едва закончив свое печальное дело, он тяжело опустился на табурет рядом со столом, на котором покоилось тело и смутно белели в темноте очертания лица. Положив руки на край стола, Мэрлок уронил на них голову. Он не плакал, но чувствовал невыносимую усталость. В это мгновение через открытое окно в комнату донесся жалобный вопль, точно плач ребенка, заблудившегося в глубине темного леса.
    Но Мэрлок не пошевелился. Снова, теперь уже гораздо ближе, донесся этот жуткий вопль, с трудом проникая в угасающее сознание человека. Быть может, то был крик дикого зверя, а может быть, он просто пригрезился Мэрлоку, ибо охотник спал.
    Спустя несколько часов, как выяснилось позднее, этот ненадежный страж пробудился, поднял голову и, сам не зная почему, стал внимательно прислушиваться. Он сразу вспомнил все, что произошло, и, сидя в кромешной тьме около тела, напрягал зрение, чтобы увидеть, а что — он и сам не знал. Чувства его были напряжены, дыхание замерло; казалось, кровь остановилась в жилах, чтобы не нарушать тишины. Кто — или что — разбудил его, и где он сейчас?
    Внезапно стол качнулся у него под руками, и в то же мгновение он услышал — или, может быть, ему почудилось?—легкие осторожные шаги, точно шлепанье босых ног по полу.
    От ужаса Мэрлок не в силах был ни шевельнуться, ни крикнуть. Волей-неволей ему пришлось ждать, ждать целую вечность, в кромешной тьме, в состоянии такого страха, какой только способен человек пережить, чтобы потом рассказать другим. Напрасно силился он выговорить имя умершей, безуспешно пытался протянуть руку, чтобы убедиться, что тело на месте. Язык не повиновался ему, руки были точно налиты свинцом. Затем произошло нечто еще более ужасное. Что-то большое толкнуло стол на Мэрлока с такой силой, что он едва усидел на стуле. Одновременно раздался стук, задрожали стены - что-то тяжелое рухнуло на пол. Началась какая-то возня, послышались непонятные, неожиданные звуки. Мэрлок вскочил. Ужас его был так велик, что оцепенение сразу сошло. Он зашлепал ладонями по столу — на столе ничего не было!
    За каким-то пределом страх переходит в безумие. А безумие побуждает к действию. Без всякой определенной цели, повинуясь лишь сумасшедшему порыву, Мэрлок подскочил к стене, ощупью нашел ружье и, не целясь, выстрелил в темноту. При вспышке, ярко озарившей комнату, он увидел громадную пантеру, которая, вцепившись зубами в горло мертвой женщины, тащила ее к окну. Затем наступила тишина и еще более непроглядная тьма.
    Когда Мэрлок пришел в себя, ярко светило солнце и лес оглашался птичьим щебетом. Тело лежало у окна, там, где бросил его убежавший зверь, испуганный вспышкой и звуком выстрела. Руки и ноги трупа были раскинуты, платье сбилось, волосы спутались. Из ужасной рваной раны на горле натекла целая лужа крови, еще не успевшей свернуться. Ленты, связывавшие запястья, были разорваны, пальцы судорожно скрючены. В зубах у женщины торчал кусок уха пантеры.