Накормив кошку, она заперла дом и сунула ключ на условное место, под камень - для уборщицы или кого-нибудь из друзей.

Все кажется ей странно легким, все вроде бы в порядке. Только вот саквояж, который она несет сама, очень тяжел да ночь почти на исходе. Она бежит, боясь опоздать, и ей чудится, будто ее сапоги увязают в асфальте, вместо того чтобы твердо ступать по шоссе.

На вокзале она еле успевает вскочить в вагон. Следом заходит молодой человек. Поезд уже трогается, когда, подсаженная контролером, на площадку прыгает девушка с лыжами. На обоих молодых людях короткие пальто - из бежевой замши, из черной кожи. А на ней манто из рысьего меха. Причудливые, очень броские украшения сверкают на шее, на пальцах, в мочках чуточку остроконечных, прозрачных ушей. Толстый белый свитер не слишком-то чист, она это знает. В саквояже есть другой, но ей нравится именно этот, с рисунком на плечах и по всему рукаву.

В купе сидят еще две дамы, одна пожилая, второй около тридцати: рыжая, закрывающая лоб челка, один глаз больше другого, назойливый запах сирени. “Ох уж эти женщины с их духами!” - негодующе думает она. Впрочем, она и сама надушена не меньше. “Просто кошмар! Что это со мной стряслось нынче утром... я ведь никогда не душусь”.

Хорошенькая лыжница, вошедшая последней, улыбается другим пассажиркам. Ее черные волосы, причесанные на манер госпожи де Севинье, разделяет не очень четкий пробор.

Ночная Роза не улыбается в ответ. В поезде царит нездоровая жара.

За окном бледно-серый пейзаж стынет в снежной морозной тиши.

Она глядит на Рону: низкая вода течет еле-еле; что-то не видать на ней льдин нынешней зимой. Течение почти незаметно - можно подумать, это и не река вовсе, а сонная лагуна под зеленоватым покровом ряски; кое-где в нее впадают ручейки, курящиеся облачками пара, - здесь, в горах, есть горячие источники.

Ее поражает вид креста среди занесенного песком сада. Мелкорослые фруктовые деревца ненамного выше этого древнего деревянного распятия под двускатным навесом. “Смотри-ка, они оставили его прямо в саду. Может, здесь было болото, и кто-нибудь...”

Она закрывает глаза, пытаясь уснуть. Ей мало пришлось спать последние ночи. В январе месяце Ночная Роза всегда ходит по балам. Ее всюду приглашают, ее любят. Она отличается неосознанной красотой, от которой у мужчин перехватывает дыхание, если уж они соберутся на нее посмотреть. Впрочем, и у женщин тоже, они все завидуют ей. Однако сама она считает себя уродиной. Этой зимой она много танцевала, много болтала с друзьями, пила, ела засахаренные каштаны и миндаль, улиток. Она всегда ест все вперемешку, не считаясь с порядком блюд, да и фруктовый сок вместе с самым сухим шампанским выпьет не задумавшись. Так же обстоят дела и с одеждой: джинсы под меховым манто, бабушкины драгоценности на грубошерстном лыжном свитере. Все это ужасно шокирует старых дам, однако господа мужчины только смеются.

И всегда у нее свежее личико, и всегда она весела и беззаботна. Она прямо-таки создана для любви, эта Ночная Роза.

Но вот уже с неделю ее, неизвестно почему, гнетет печаль; она плохо спит, просыпается на рассвете. Однажды к ней во сне явился мертвый брат. “Очень неприятно!” Сегодня утром ей кусок в горло не шел, она выпила только чашку чая.

По дороге, параллельно рельсам, катит закрытый грузовик с красным фонарем и квадратными окошечками спереди. “Похоже на цирковой фургон; не удивлюсь, если его ведет клоун”.

Молодой человек читает, темноволосая лыжница (она назвалась Стеллой) обменивается банальностями с рыжей дамой.

- Я лично предпочитаю Локарно, а не Лугано.

- А я отдыхала в Кране, но мне не понравилось. На этом курорте все очень богаты или корчат из себя богачей...

Старая дама слушает их беседу, Ночная Роза грезит наяву.

- Passaporto!*. [* Passaporto – Здесь: предъявите паспорта! (ит.) ]

На выходе из Симплонского туннеля - ни малейшего признака тумана. Иногда бывает и наоборот - горы задерживают облака.

Спала она, что ли? Странное уханье последних бетонных опор, о которые разбивается ветер, вырвало ее из дремотного оцепенения. Она изворачивается, чтобы поглядеть на узенькую полоску неба между двумя высокими скалистыми стенами. Небо безупречно синее.

- Я боялась, что таможенники полезут ко мне в чемодан, - говорит Стелла. - Вчера вечером я решила напоследок покататься при лунном свете, а вещи собрала в последнюю минуту, кое-как.

На итальянском вокзале Ночная Роза чуть не заблудилась. Ей был незнаком этот подземный переход (как быстро все меняется!), но впереди бежала юная лыжница в своих желтых брюках, с красными лыжами в руках, и она пошла за ней. Две другие дамы плелись где-то сзади.

Молодой человек остановился, чтобы купить сигареты. Ему-то уж известно, что времени у них предостаточно. Но вот наконец все пятеро спускаются по каменным ступеням и долго шагают по мрачному переходу. “Куда мы идем?” Они выходят к подземному вокзалу, где в темноте их ждет маленький поезд.

И снова они сидят вместе, в одном купе. Здесь холодно, горят только две лампочки. Скуки ради Ночная Роза глядит в окно, на светящиеся часы; они показывают 9 часов 24 минуты.

Она переплетает пальцы, точно для молитвы. И сама удивляется этому жесту - она не молилась уже много лет. Разнимает руки, но тотчас сплетает пальцы опять, так им приятнее.

Поезд мягко трогается и летит навстречу дню, согреваясь на ходу.

Здесь, на равнине, круглой, как цирк, уже зажигаются огни; извилистые речушки, заросшие по берегам сурепкой, окутаны легкой дымкой. В окне проносятся луга, ивы, а вот сад с огородом, на шесте болтается целлулоидный голыш. “Весь розовый от холода...” Она мигает, стараясь удержать слезы. “Мой ребенок родился мертвым в подпольной клинике; об этом никто не должен знать. А там... там просто огородное пугало”. Она отворачивается.

Поезд с пыхтением одолевает гору и везет их мимо виноградников с ровными рядами дуг, мимо кладбища, мимо одетых плющом развалин. Дальше пустынное с виду селение, вилла, тоже как будто необитаемая: амфоры и урны совсем утонули на заросших лужайках.

- Вы только взгляните на эти строения, кипарисы, аркады – прямо-таки рай небесный ! - восхищается старая дама.

- Мне что-то не по себе, - вздыхает рыжая челка.

- Это от перемены климата.

- И высоты, - добавляет молодой человек, чьи томные глаза еще больше расширились и потемнели.

Ночная Роза не хотела видеть своего ребенка. Сразу после рождения его должна была усыновить неизвестная супружеская пара, но, поскольку он умер, ей его показали. У нее был жар, сильный жар...

Теперь она чувствует себя хорошо. Рядом с путями кое-где лежат белые коврики снега, это первый настоящий снег, который она видит нынешней зимой. Она разглядывает его.

Поезд дрожит, испускает странные звуки, похожие на пронзительное стрекотание какого-то насекомого. Он поднимается все выше и выше, в тень гор (часы Ночной Розы показывают без десяти минут десять), а вот и солнце - разлилось по околице встречной деревушки. Но поезд здесь не останавливается.

- Нам повезло! - говорят они. - Слава богу, это экспресс.

В Санта-Мария-Маджоре солнце уже светит вовсю.

Она надевает темные очки, массивные, дорогие. Ей нравятся их янтарно-коричневые стекла, сквозь которые все краски кажутся еще ярче.

Но и здесь поезд тоже не делает остановки. Они слегка озадачены.

- Надо же, самый большой курорт во всей местности!

- La Madonna de Re! - возглашает вдруг старая дама, словно внезапно проснувшись. - Двести лет назад один игрок в шары, придя в ярость от проигрыша, запустил шаром во фреску с изображением Пресвятой Девы, и у нее брызнула кровь со лба. С тех пор эта фреска считается чудотворной, а Мадонну так и показывают с пораненным челом и тремя розами в руках.

- Три розы из Кьянти! Porco Dio, я лично в такое не верю! - объявляет молодой человек.

- Мадам, не обращайте внимания, у итальянцев это самое любимое ругательство, - с улыбкой говорит лыжница.

Стекла густо запотели, пейзаж за окном пропал из виду.

- Как грустно! - вздохнула старая дама.

- А потом они построили для нее большую церковь, - добавляет Ночная Роза. - Но все знают, что чудеса не есть догмат веры.

Старая дама молчит, она промокает подведенные темным карандашом глаза. Молодой человек скрылся в туалете. Он возвращается оттуда мертвенно-бледный - может, ему плохо?

- Послушайте, там что-то странное творится.

- Вы, кажется, бросили свои противные насмешки над чудесами? - насмешливо спрашивает рыжая дама.

Солнце бежит за поездом по верхушкам деревьев. Лес светится так, что невыносимо смотреть.

- Ах! - восклицает Ночная Роза. - Вот именно такими я в детстве представляла себе райские кущи.

Поезд опять пронзительно вскрикивает, солнце прячется за горой. “Мы погружаемся в тень”. Она снимает темные очки, смотрит на молодого человека.

- Во-первых, я не смеялся. А во-вторых, происходит что-то непонятное, - с трудом говорит тот.

Попутчицы замечают, что у него трясутся руки.

- Мы едем по траве! Прямо по траве! И по снегу!

Женщины недоуменно хмурятся: он, наверное, разыгрывает их?

- Нет, он не шутит, - говорит Ночная Роза. - Мы и вправду едем по папоротнику, по скалам...

И тогда молодой человек кричит:

- В туалете есть дырка в полу, и в ней - пустота!

Женщины все еще изумленно смотрят на него, они ничего не понимают. Дырка - в туалете? Они оборачиваются к окну.

- Вы с ума сошли! Там все нормально.

- Откройте!

Он бросается к окну, рвет на себя медные ручки. Но они застыли от мороза.

- Дверь!

Дверь тоже не открывается.

- Давайте спросим у контролера. По-моему, вы просто маньяк или...

- Скоро по вагонам провезут буфет на колесах “Чай-шоколад”, - говорит рыжая челка.

- Нет, это время уже миновало, - отвечает Ночная Роза. Им пока еще не страшно. Просто как-то неуютно и почему-то хочется спать. Но они одолевают беспокойство и с презрением смотрят на молодого человека. Тот уныло грызет ногти в наступившей тишине.

Поезд мчится сквозь полосы мрака и света. Заиндевевшие деревья слепят глаза Ночной Розы. Она снова надевает очки. Овцы слизывают бриллианты с травы. На дне ущелья потайные, никогда не видевшие солнца воды безмолвно текут под коркой льда; другие, бурные, вольные, обтачивают гранит скал. Однако и эти каскады застывают на глазах, обрекая долину на безнадежную немоту.

Стелла тоже встает и выходит из купе.

- Я там ничего не разглядела, - шепчет она, вернувшись.

Лицо ее слегка посерело, но держится она спокойно.

- Мне кажется, мы словно по воздуху летим, - робко замечает старая дама. - Конечно, у современных поездов такие прекрасные рессоры...

Ночная Роза вдруг замечает, что трава на лугах по-весеннему зелена. Или, может, она здесь никогда не блекнет?

- Это восьмого-то января?!

- Да, но тут это вполне естественно.

Молодой человек иронически оглядывает своих попутчиц:

- Вот видите! У нас даже паспортов не спросили, а ведь поезд опять пересек границу. Мы уже снова в Швейцарии...

- В итальянской Швейцарии, - сухо уточняет старая дама.

- Да вглядитесь же внимательно, если вы на это способны, - взывает он. - Ну куда подевались путевые столбы, шлагбаумы, мосты? Вы их видите?

Дамы смотрят в окно. Действительно - ни столбов, ни ограждений, ничего.

- И это вы тоже считаете нормальным?

- Сами вы ненормальный! - вопит старая дама.

- Ночная Роза, идите-ка сюда! - зовет молодой человек, потянув ее за руку.

- Вы знаете?.. (Она думает: откуда ему известно мое имя?)

Он подводит ее к окну. Теперь он пугающе спокоен. И она видит: поезд плавно сворачивает к противоположному склону ущелья, туда, где он никогда не ходил. Она может измерить взглядом глубину пропасти, она знает, что моста под ними нет.

- Да, - говорит она, - я поняла.

- Вот так! - откликается молодой человек.

И они храбро улыбаются друг другу.

А там, сзади, три остальные женщины сидят в полуобмороке, тесно прижавшись друг к дружке, превратившись в одно испуганное существо. Они больше не разговаривают, никого не видят вокруг. Они отказываются понимать. Они думают, что спят и что все это им снится.

Но вот ущелье раздвинулось, открыв глазу долины и черно-белые деревушки.

- Уже подъезжаем! - удивляется Ночная Роза.

К ней снова вернулось ощущение реальности, и она не хочет вспоминать увиденное. Встав, она хватается за свой саквояж.

- Но вы же знаете, что поезд не остановится.

Молодой человек говорит это уверенно и серьезно. Роза огорчается:

- А я так обрадовалась! Я была счастлива здесь в детстве.

И она разражается слезами.

- Вы приезжали сюда на каникулы? - гремит вдруг чей-то незнакомый голос.

Пораженные, они оборачиваются и видят контролера.

- Да, я бывала тут весной, с папой и мамой. Пальмы... а под елями большие желтые примулы... Мне бы так хотелось опять все это увидеть!..

Поезд испускает свой жалобный дрожащий крик и неожиданно встает.

- Он остановился! - кричат все и бросаются к выходу.

- Нет, не вы! - возглашает контролер. - Только она!

И он тащит за собой Ночную Розу.

- Отсрочка предусмотрена для вас одной.

Хлопает дверца, контролер помогает ей сойти и протягивает сверху саквояж.

- Спасибо вам!

И она бежит со всех ног, счастливая донельзя.

Ее деревня. Она узнает луга, дома, цветочные беседки, приземистые дубы, сады. Узнает все, ничего не изменилось.

Но вот раздается призывный свист, и она оборачивается. Однако видит только старика, обрезающего виноградные лозы, да женщину, которая вешает белье. Свистки не утихают, преследуют ее по пятам. “Может, это попугай? Ну да, конечно попугай!” Радость переполняет ее, она с удовольствием смакует чистый, свежий воздух. “Там, вон в том доме, я жила когда-то. На каком этаже? На четвертом. Мы еще всегда ели на этой лоджии с белыми столбиками”. Она ищет отель, где они изредка останавливались. Не это ли здание за изгородью, с площадкой для игры в шары? Но на нем больше нет вывески. Она с трудом отворяет скрипучую решетчатую решетчатую калитку; все двери заперты.

Она тянется к красной розе, собираясь сорвать ее, но, спохватившись, отдергивает руку. “Нет-нет, я не хочу скандала”. У дороги она замечает чайную, где ее мать однажды заказала ко дню ее рождения сладкий пирог с восемью свечками в бумажных кружевных розетках.

Она входит туда - ни живой души. Наконец из задней комнаты выглядывает женщина, смотрит на нее издали, с порога.

- Я хотела бы чаю и пирожных, - просит Ночная Роза.

Но женщина исчезает, как будто и не слышала. За один из столиков присаживается мужчина - бедно одетый, с красным носом. “Верно, пьянчужка...” Он указывает ей на соседний стол. “Нет, я не хочу есть, - думает Ночная Роза. - Ни есть, ни пить...” И покидает чайную.

Теперь она в самом сердце деревни, куда нужно взбираться по темным ступеням; внезапно их озаряет желтая стена квадратного дома с четырехскатной крышей, и - ах!- с фривольной улыбкой каменного Амура. Она подходит к мельнице. Река по-прежнему шумно бежит под горбатым мостиком.

У входа в ущелье, среди голых деревьев, высится недостроенный “феодальный” замок ее друга Тицио. Но откуда вдруг это ощущение мертвенной печали? Что сталось с ее жизнерадостным, отважным Тицио? Она не осмеливается постучать в дверь и спускается на площадь, сохранившую свои каменные скамьи и знакомо-уродливые акации. На северной стороне появилось несколько новых фасадов - широкие витрины магазинов, парикмахерская, мастерская по установке электроприборов. Южная улица начинается с вывески:

Piccolo teatro *. [* Piccolo teatro – Здесь: кукольный театр (ит.) ]

Она запуталась, безнадежно заплутала в этом лабиринте улочек, мощенных круглым черным булыжником. И так же черны по обе стороны от нее каменные ограды тесных садиков, где чахнут унылые деревца, вянут заброшенные растения. Только и есть живого что кошки, перебегающие ей дорогу, - три черные, потом одна серая, за ней - тигрово-полосатая. Она слышит собачий лай, но все же храбро идет вперед. Ей чудится, будто за ней следят. Шестой кот, забравшись на карниз, уставился на нее оттуда своими желтыми глазищами с расширенными зрачками.

Ей нравится блуждать в этом каменном лабиринте, не страшном из-за своих карликовых размеров и, в общем-то, хорошо знакомом. Небо над ее головой так густо-сине, что кажется грозовым. Она ощущает прилив счастья настолько острого, что у нее даже слегка кружится голова.

Вот он наконец - театр. Тяжелая, окованная железом дверь поддается нажиму, но зал превратился в свалку инструментов, старой утвари и досок. Она вдыхает смрадный запах не то погреба, не то склепа.

- О, значит, кончено дело! - шепчет она.

В глубине помещения все еще висит занавес, но выцветший и такой изодранный, что сквозь прорехи видна груда сломанных стульев и скамеек.

- Да, кончено, - повторяет она.

- Кто здесь?

У входа ждет старик; он не видит ее, она сама подходит к нему.

- Господин Альбертини? Это ведь вы кукольник! Я вас узнала.

Он устремляет на нее острый, совсем не старческий взгляд.

- С кем имею честь, мадам?..

- Я Роза, помните меня? Я часто ходила к вам в театрик.

- Ах да!.. Роза... розовая Роза, - однажды ночью вам приснилось, будто вы стали одной из моих марионеток. Вы, я гляжу, выросли, но остались такой же красивой. И белой... Вы теперь (он как-то странно запнулся) … близко. Уж и не знаю, как вам объяснить, но сейчас вы совсем близко от меня.

Она решила, что старик заговаривается, она не поняла его. Испуганно пожала ему руку и сказала: “До свидания!”

- В ином мире, - ответил он.

Выбравшись из путаницы переулков, она оказалась на свету, на залитой солнцем дороге. Странная дребезжащая музыка и два загоревшихся красных огня привлекают ее внимание. Она останавливается. По рельсам, невесть откуда, мчится поезд, тот самый, на котором она прибыла сюда. Она переходит пути у шлагбаума и направляется к церкви. Это здание всегда пугало ее своим силуэтом затаившегося зверя, какой-то гигантской мыши с парой слепых овальных глаз; правда, колокольня была сложена из розового камня и колокола послушно качались на своих железных перекладинах.

Она взбирается на цоколь небольшого обелиска, чтобы получше рассмотреть окрестности.

На рыжих горах кое-где лежит снег, от озера - невидимого, но она знает, что оно в той стороне, - поднимается легкое голубоватое марево. Какие-то крупные птицы разгуливают по коньку церковной крыши. Скворцы, что ли? Вот уже туда слетелась целая стая, и все поглядывают на нее, Ночную Розу. Один из них даже уселся на обелиск. У входа в церковь высится мраморная статуя. Какой же это святой? Нет, не вспомнить. Настоящая роза, яркая, пышная, пламенеет у ее ног, на клумбе. И ее снова тянет сорвать цветок. “Все-таки мое имя дает мне на это право!” Но она боится птиц.

И вот она на кладбище. Уж не совершила ли она все это путешествие ради того, чтобы очутиться тут, среди могил? Она ходит по дорожкам, читает имена, которые все кончаются одной из трех букв - “а”, “и” или “о”.

- Аио... - напевает она. Но ей себя жалко.

К ее чувству счастья по-прежнему примешивается смутная тоска. На каждом надгробии лежит венок из еловых ветвей, переплетенных с искусственными рождественскими розами. “Белые и чуточку розоватые, как живые”. Еще там стоят свечи, некоторые даже зажжены. “Значит и у мертвецов нынче праздник”. Ей хочется остаться среди них. Она вырывает сорняки и с помощью сухой веточки переносит огонь от горящих свечей к незажженным. Язычок пламени стоит прямо, неколебимо - высокая кладбищенская ограда не пропускает ветра. Как ей хотелось бы остаться здесь навсегда! Присев на ступени часовенки из охряно-желтого кирпича, она отдыхает. И думает: “Мне бы нужно подыскать себе комнату”.

Снова она перешла железнодорожные пути, и опять вспыхнули красные огни, и опять послышалась дребезжащая музыка колес. Но утреннее путешествие уже напрочь изгладилось у нее из памяти. Она вернулась на деревенскую площадь. Мальчишка-продавец кидается к ней и сует марки Pro Juventute*. [* Pro Juventute - В пользу молодежи (лат.) ]

- Только не все! - протестует она.

На марках красуется роза, а внизу цена - сорок сантимов. Кому же ей писать? “Я больше никого не люблю”. Когда она нагибается, чтобы отдать мальчику деньги, он испуганно отшатывается. “Из-за моего дыхания... Слишком много я пила и танцевала последние ночи”.

Спрятав марки в сумку, она идет дальше, опять блуждает по улочкам. “Вот теперь я могу навестить Тицио” (она избегает визитов в обеденные часы). Петушиный крик заставляет ее вздрогнуть. “Мои утренние пробуждения в детстве...” Она давно отвыкла от всего этого.

Ржавая, утонувшая в зелени решетка скрипит, когда она отворяет ее. Она идет по узенькой дорожке между жасминовыми кустами, сплошь усеянными желтыми звездочками. Молоденькие пальмы лезут отовсюду, как сорняки. Еще три ступеньки. Длинное каменное строение, массивное, но странным образом облегченное соседством могучих, нависших над ним ветвей, кажется пустым.

Давно, очень давно не видела она этого друга, родившегося в один день с нею, всего лишь часом позже; Роза называет его своим братом-близнецом.

Между ними никогда не было любви, только дружба.

Вот уже двадцать лет, как он начал строить себе это жилище на развалинах старой мельницы! И все делал сам, с помощью одного лишь подручного-каменщика. Но едва он возвел стены, как вход в ущелье завалил оползень, и разлившийся поток ворвался в дом. Дом был крепкий, он выдержал напор воды. Но Тицио построил новые стены, такие высокие, что теперь им не страшны наводнения.

“Настоящая крепость!” - думает она, но на душе у нее становится тоскливо. Все безмолвно вокруг, только шумит, ревет вода. Сквозь широкие окна первого этажа она видит беспорядочно сваленные балки, лопаты. На втором задернутые шторы скрывают внутренность дома. Она зовет:

- Тицио!

Зовет много раз подряд.

И смотрит наверх, где слегка приоткрыто окно. “По-прежнему ли он холост? Не хотелось бы мне беспокоить его, если он там с женщиной...”

Но он спустился, вот уже отворяет широкую входную дверь, также застекленную.

- Роза!

И они бурно обнимаются. Она чмокает его в обе щеки, жесткие и красные (их обычный цвет), он тоже целует ее бледное личико и сжимает в объятиях так крепко, что у нее все косточки хрустят. Потом, отступив назад, оглядывает ее с головы до ног.

- А вы изменились.

Она вдруг чувствует себя страшно усталой.

- Но стали еще красивее! - добавляет он.

- А как вы, Тицио?

- О, я тут приболел - сердце, знаете ли, - но это пустяки.

Она садится на один из двух гранитных мельничных жерновов, без видимого дела лежащих в саду.

- Этот я после оползня вытащил из-под двухметрового слоя щебенки! А второй весит целую тонну. Вот - служат столами для гостей.

- Вижу, - отвечает она, - хорошо придумали. Но как же вы их ворочаете?

- Это легко. Нужен только рычаг. Вот смотрите!

- Осторожно!

Держа одной рукой железный прут, он подсовывает под него булыжник, и жернов начинает приподниматься.

- Попробуйте сами!

Она пробует, жернов поворачивается, движется.

- Да, просто удивительно! (Она смеется). Это мне напомнило остров Пасхи - никто не понимал, как им удалось воздвигнуть свои статуи...

Ее удивляет теплый, мягкий воздух.

- Никогда бы не подумала, что здесь, в ущелье, столько солнца.

- Да, у меня его тут больше, чем в деревне! Зато летом под этими деревьями прохладно, как в лесу. И полно птиц! А теперь пошли, осмотрите дом.

- Замок! - поправляет она.

Он вводит ее внутрь, и она проходит по деревянным плашкам, уложенным в слое песка. Они звонко хлопают у нее под ногами.

- Паркет у меня дубовый, только я его еще не уложил.

Она останавливается перед камином, тоже наполовину недостроенным, восхищенно разглядывает кладку из тщательно обтесанных камней.

- Тут еще работать и работать! Но у меня полно времени, вся жизнь впереди.

- Вся жизнь! - повторяет она.

В ее голосе проскальзывает грусть. И, тем не менее, она счастлива, даже очень счастлива.

- И вы живете здесь?

- Да, наверху две комнаты совсем готовы.

Вместе они поднимаются по лестнице, проходят мимо пианино, укрытого прозрачной пленкой.

- Вот, купил пианино. Хочу научиться играть.

- О! - удивляется Ночная Роза.

Тицио толчком отворяет дверь - без ручки, шаткую, как театральная декорация. За ней комната - просторная, белая, прекрасная, почти пустая; чуть скошенный потолок разделен рейками на квадраты и выкрашен в голубое, как и деревянный фриз. Похоже, будто у них над головами клетчатое голубое небо.

- Ох! - восхищенно вздыхает Роза. - Как мне нравится эта комната!

- Она для друзей.

И он помогает ей снять манто.

- Как хорошо от вас пахнет, - говорит он.

Но в то же время отворачивается от нее. “Ему противен мой слишком резкий запах. Тем хуже!” И она отвечает:

- Скоро я буду пахнуть травой.

Он раскладывает шезлонг, усаживает ее. Прикрывает ей пледом колени, ставит рядом жаровню с углями.

- Скоро станет прохладно. Отопления у меня пока нет.

- Мне очень хорошо, - говорит она.

И закрывает глаза. Наверное, ей никогда не было так хорошо, как сейчас.

Белые занавеси волнами бегут вдоль двух стен. Диван прикрыт цветастой тканью, на большом деревянном кубе стоит пепельница, полная окурков.

- Чувствуйте себя как дома. А я пойду приготовлю вам что-нибудь поесть.

И он выходит. Дверь остается полуоткрытой; она встает, видит что-то вроде щеколды, задвигает ее. Между дверной рамой и потолком зияет открытое пространство. “Ничего страшного, - думает она, возвращаясь к креслу, - мне все равно нравится эта недостроенная крепость. А как там терраса?”

Но ей не хочется выходить; кроме того, все эти бетонные плиты, битум и цинковые обводы действуют ей на нервы. Здесь куда лучше. Она снова переплетает пальцы. Как странно скользят между ними темные бусинки четок, сделанные из сухих ягод Иерусалима! А почему бы ей и не помолиться сегодня, как, бывало, в детстве? Она вполголоса проборматывает “Ave” и засыпает. Черные бусинки исчезли, оставив на ее нежной коже крошечные круглые отпечатки.

Проснувшись, она думает: “Ей-Богу, я предпочитаю жить с Тицио, чем с моими любовниками. Он ничего от меня не требует, позволяет спать, не просит мыть посуду”.

- С вами мне так спокойно живется! - говорит она, когда он входит.

Он глядит на нее с плохо объяснимым волнением. Или, может, это жалость? Наверное, она уже не так красива, как прежде, ведь ей больше тридцати пяти. Но нет, она знает, что нравится ему, по-прежнему нравится.

- Все-таки дружба лучше любви, - убежденно говорит она.

- Ну конечно. Это единственное прочное чувство, как видите! Судите сами: у меня были женщины. Много. Даже слишком много. И что же осталось, - ровно ничего! Встретишь случайно какую-нибудь из них – здрасте - до свиданья, и весь разговор.

Она замечает, что потеряла кольцо; пальцы у нее стали совсем тоненькие. Но это ее не огорчает, или, вернее, она слишком ленива, чтобы искать его. “Найдется как-нибудь потом!” Но, подняв руки к ушам, чтобы проверить, на месте ли серьги, она вдруг ощущает тошнотворный запах.

- Что за тухлятину я ими трогала? - шепчет она.

Ей вспоминается, как в школе они с подружками изо всех сил терли ладони, а потом принюхивались к ним и говорили: “Смертью пахнет!”

И смеется.

- Чему вы смеетесь? - удивляется Тицио.

- Да так, вспомнились детские игры. Какими же мы были дурочками! А ведь хорошо быть глупым, правда?

- Не думаю, - говорит он.

Он ставит перед нею поднос с приготовленной едой. Потом берет молоток и начинает приколачивать доску над дверью, там, где осталась дыра.

- Это чтобы вы не мерзли.

- Ах, Тицио, как вы добры! С вами я отдыхаю от суровости моих родных братьев.

- А они суровы?

- Еще как! А мои невестки меня ненавидят.

- В семьях это уж всегда так.

Оставшись в одиночестве, она опять заснула на низком диване, укутанная в три одеяла и накрытая поверх них рысьим манто.

Мыться она не стала. “Не хочу больше мыться!” До чего же приятно попасть в ванную, где еще ничего не стоит, только на цементной стене крупными синими буквами выписано:

Lavabo *

[*Bagno, Lavabo – Ванная комната (ит.) ]

А он вернулся в свою просторную темноватую комнату, где поблескивают реторты. Затворил дверцы шкафа-кухоньки и читает при свете настольной лампы. Долго. Потом тоже засыпает, прямо в одежде.

Утром она встает очень рано. Поскольку чувствует себя удивительно счастливой. И не хочет терять ни минуты этого нового дня. Она спускается вниз, на первый этаж, идет вдоль внутреннего канала, куда Тицио сможет отвести воду из речки с живой форелью. “А еще я, наверное, буду разводить здесь креветок”, - сказал он вчера.

Пройдя по дубовым плашкам, звонко хлопающим под ногами, она отворяет застекленную дверь и выходит. Пальмы в саду обмахивают ее бахромчатыми ветвями, самшит дышит горьким своим ароматом. Она замечает на камелии готовый распуститься бутон. Поток, что всю ночь издали убаюкивал ее, теперь бежит рядом. Но она покидает его, решив взобраться по каменистой уступчатой тропе на холм. Там ей встречается пестрый петух; напыжившись и преградив ей путь, он воинственно взирает на нее круглым черным глазом. Она грозит ему, и он легонько клюет ее в палец.

Она карабкается по склону, усыпанному палой листвой, но очень скоро устает. “Мне теперь все время хочется спать”. Из пальца сочится кровь бледно-розового цвета, и она заматывает его носовым платком. Перед нею на раскрошенной гранитной ступеньке блестит осколочек кварца. Она подбирает его, и ей представляются те драгоценные камни, какими женщины на Востоке инкрустируют себе лица. Забавы ради она вдавливает камень в ладонь. Твердый остроконечный кристалл легко входит в нее. И совершенно не причиняет боли. Она сжимает руку.

Обернувшись, она видит, что из кустов за нею следит кот. Она хочет подойти к нему и погладить, но он, мяукнув, исчезает.

“Только бы Тицио не заметил этот кристалл у меня в ладони, - он начнет расспрашивать...” Расспрашивать - о чем? Она боится, сама не зная почему, любых вопросов. Но когда она возвращается, он не задает ни одного, только беспокойно нюхает воздух, а потом начинает смеяться.

- Никак не пойму, что это со мной, - говорит он. - Иногда в голову приходят такие странные мысли.

Он показывает ей свои книги, картины, приносит пластинки и старинную музыкальную шкатулку, где танцует восковая балерина. Потом он готовит ужин.

- Вы меня балуете! - говорит она. - До чего же приятно, когда за тобой так ухаживают! Только вот сама я бездельничаю.

- А вы здесь не для того, чтобы работать.

- Но для вас это утомительно, Тицио!

- О, я люблю принимать гостей. Это не работа. Вот тяжелую работу мне делать нельзя... из-за моей болезни.

- Сердце?

- Сердце. Но это не страшно.

Следующей ночью ей снится, будто она несет своего ребенка на спине в шали, связанной концами на груди. Узлы стягивают тело, душат ее. Но она потеряла накидку и шапочку ребенка и теперь разыскивает их на вокзале, в толчее, среди эмигрантов.

Она просыпается в крайнем волнении. А ведь она никогда не думала об этом ребенке, который родился у нее мертвым. Она вертится на диване, пытаясь сбросить придавившие ее одеяла, но с каждым движением еще больше запутывается в них. В темноте белеют оконные занавески. Она зажигает лампу в изголовье и с удивлением обнаруживает на подоконнике открытого окна большую черную птицу. Птица нерешительно выжидает, потом, влетев в комнату, садится на деревянный куб, смотрит на нее оттуда и тянет вперед мощный клюв. Может, это крупный дрозд? И вдруг она понимает: это ворон.

Еще три ворона садятся на подоконник. Она встает, бросается к окну, запирает его. Но птицы барабанят клювами в стекло, угрожая разбить его, а первый ворон взлетает Розе на голову. Она пронзительно кричит.

- Что такое?

Ее друг, ее брат стоит на пороге в халате, совсем заспанный.

- Да нет, ничего, - все еще дрожа, отвечает она.

И правда, пернатые разбойники в окне исчезли. Зато пол в комнате загажен, и по свежему птичьему помету нагло разгуливает ворон.

- Я его знаю, это Фриц. А ну-ка, Фриц, убирайся отсюда, нельзя беспокоить дам!

Тицио берет рисовую метелку и выгоняет ворона из комнаты.

- У него есть дурная привычка являться сюда за кормом.

- Похоже, на этот раз он собирался съесть меня, - говорит Роза.

Внезапно она очутилась совсем одна на маленьком деревенском вокзале. Подошел и остановился поезд. Дверь открылась, и контролер едва успел подхватить ее.

Она сразу узнала вагон, в котором ехала накануне. Только теперь ей казалось, что это было давным-давно, много дней или даже недель тому назад. Сколько же? Она не знает.

Старая дама читала туристический проспект. Молодой человек беззастенчиво глазел на лыжницу в желтых брюках, рыжая челка ела мандарин. Они встретили Ночную Розу без всякого удивления. Ни о чем ее не спросили. Это она задала им вопрос:

- Куда мы едем?

Все четверо устало улыбнулись.

- Теперь мы начинаем понимать.

- Да, наконец-то нам все ясно.

- Давно пора, - сухо заметил молодой человек.

- Я, кажется, тоже поняла, - сказала она, опустив глаза. И тут увидела, что держит в сложенных руках три розы и четки из сухих ягод Иерусалима.