Глаза у нее были прозрачные, как вода, и холодные как вода, и так же меняли цвет в зависимости от цвета неба… А рыжие, слишком длинные волосы спускались до самых пят. Она ежедневно тратила целый час, чтобы заплести их в косы, но упрямо отказывалась подрезать. А когда она скалывала их на затылке, эта тяжелая копна прикрывала сзади всю голову и шею до самых плеч. У нее был прямой нос, правильные черты лица и такая белая кожа, что окружающие диву давались. Но стоило взглянуть на ее тонкие, всегда крепко сжатые губы, как становилось не по себе.

Она жила в деревне долины Конш – длинной, как ее волосы. Деревушка была вся черная, дома тесно лепились друг к другу, и их крошечные глазки-оконца пристально взирали на гору, которая тоже чернела в непогожие дни.

В детстве ее дразнили Блуждающим Огоньком; теперь никто уже не осмеливался назвать ее иначе как Флавией, ее настоящим именем. И, однако, до сих пор, проходя по улице, она словно озаряла ее.

Каждое утро она ходила к мессе. Местный кюре глубоко уважал ее и неизменно ставил в пример остальным. У нее были две сестры и пятеро братьев. Старший был миссионером, второй – монахом-картезианцем, третий – кюре в Нижнем Вале, четвертый – капуцином, а пятый пока еще учился в семинарии. Обе ее сестры также стали монахинями. Одна учила глухонемых детей в монастыре Жеронды, другая жила затворницей в Бригской обители. Похоже, именно Флавия сподвигла их всех служить Богу. Она оказывала странное, деспотическое влияние на окружающих. В ней чувствовалась такая несокрушимая уверенность, такая стальная воля, соединенная с даром мягкого убеждения, что не подчиниться было просто невозможно.

“А сама Флавия? Отчего же она не ушла в монастырь?” - судачили некоторые из тех, кто вечно лезет не в свое дело. Одни оправдывали ее так: “Для этого она слишком слаба здоровьем”. Другие говорили: “Это хорошо, когда среди мирских живет такая святая”. Злые же языки утверждали: “Да она просто хочет одна заграбастать все наследство!” Как бы то ни было, а она и впрямь одна из всех детей осталась дома со своими престарелыми родителями. Отец и двое слуг работали в поле и ухаживали за скотиной, мать иногда подсобляла им и готовила еду. Флавия же не делала ничего или почти ничего. Да им и в голову не приходило требовать от нее помощи в сельских работах. Для крестьян – вещь удивительная: им было достаточно любоваться ее красотой, дивиться уму и рассудительности. Может быть, они вспоминали историю Марфы и Марии*. [* Имеются в виду Мария и Марфа, сестры Лазаря, которого воскресил Иисус. В Евангелии говорится, что Мария “сидела у ног Иисуса и слушала слово его”, тогда как Марфа “заботилась о большом угощении” (Ев. От Луки Х. 39-42)]

На праздничных гуляньях она никогда не танцевала. И, однако, всегда присутствовала на них, только стояла в стороне, на взгорке, откуда было все видно. Парни, которым наскучили ее постоянные отказы, давно уж не приглашали ее. Вокруг нее, словно очерченной магическим кругом, создалась пустота, запретная зона, в которой она стояла, как статуя, с высоко поднятой головой, плотно сжатыми губами.

И все же мужчины поглядывали на нее – этого она не могла им запретить. Но замечала ли она их?.. Кружась в танце, они бросали на нее странные взгляды, забывая о своих партнершах. Особенно один их них, Жермен, парень, грубоватый с виду, нос добрыми, нежными глазами. Он уже давно любил ее, но никому не признавался в этом.

Сперва любовь приносит счастье, даже если нет или почти нет надежды на взаимность; она жжет вам кровь, и душа горит страстным желанием. Человек становится сам не свой: горы меняют цвет, и небо тоже, и мрачная деревня начинает походить на рай, потому что здесь живет она. И всякий раз, как повстречаешь Ее, словно святой образ видишь перед собой… И прячешь этот образ в глубине сердца, чтобы потом долго любоваться им, совсем как в детстве любовался подаренными бродячим монахом-капуцином картинками, на которых у ангелов были сверкающие крылья, а у святых – золотые одеяния. Но вскоре замечаешь, что любовь так прочно угнездилась в сердце, что ее не вырвать оттуда никакими силами, и тогда из счастья она превращается в злую муку. “Ах, если бы я мог завоевать эту женщину, чтобы она день и ночь была со мною рядом!” И эта непрестанная мука придает вам невиданную храбрость.

Во время апрельского ярмарочного гуляния Жермен осмелился пригласить Флавию на польку. По воскресным и праздничным дням она внушала еще большую робость, чем в будни. В это время все деревенские женщины казались выше ростом в своих затейливых чепцах наподобие башни, с лентами, рюшами и блестками: монументальные головные уборы придавали им облик величественных статуй.

Приметив, что Жермен направился к Флавии, люди замерли в изумлении, даже музыканты смолкли на миг. Одни смеялись: “Ну хоть этот ее не боится!”. Жюстина насупилась: она была влюблена в Жермена. И, когда тот вернулся вместе с Флавией, все прямо рты разинули. Пара поднялась на танцплощадку. Музыканты наконец пришли в себя и заиграли с удвоенной силой. Флавия, никогда доселе не танцевавшая, изгибалась в объятиях Жермена мягко, как ветка лиственницы.

- Блуждающий Огонек! – воскликнул кто-то.

И другие подхватили следом: Блуждающий Огонек!

Сначала Жермен себя не помнил от смущения, он словно ослеп и оглох, он не понимал, как это ему прежде удавалось ходить по земле. Но теперь, когда его любимая бала рядом, когда его руки обняли ее талию, радость и смелость вновь окрылили его.

Танцуя, он принялся разглядывать девушку. Его изголодавшиеся глаза жадно впивали в себя ее черты. Никогда еще он не видел ее так близко и теперь сделал несколько открытий: на ее щеках золотились веснушки, точно первые звездочки в еще светлом небе; на нижней губе виднелась трещинка; на подбородке была ямочка. И еще он заметил, что ресницы у нее не рыжие и не белые, а золотистые, каким иногда бывает песок на берегу Роны… Вот почему вместо того чтобы портить ее лицо, они придавали ему какое-то неземное выражение. Выражение ангела или демона? Жермену было все равно.

*

С этого дня они каждое воскресенье прогуливались вместе. “Гляди-ка, ему удалось приручить ее!” - говорили люди. Однако до свадьбы было еще далеко. Флавия никак не решалась дать согласие и находила множество предлогов, чтобы отодвинуть это событие. Жермен исходил от нетерпения: он так долго ждал ее!

“Ты любишь меня, да или нет?” Она отвечала утвердительно. Глядя ему прямо в глаза, но Жермену казалось, что она не видит его. “Ты как будто все время грезишь, - мягко упрекал он Флавию, - никак не пойму, что у тебя на уме”. И, стараясь, приглушить беспокойство, обнимал ее; в этот миг он забывал все.

В будни ему случалось мельком увидеть ее в окне дома или на улице. Она таинственно кивала ему головой, покрытой, как у всех местных женщин, яркой цветастой косынкой, завязанной под подбородком. В этих суровых краях с долгими зимами людям хочется носить пестрые ткани в цветочек, вышивать цветы на передниках и украшать ими, живыми, подоконники. Но для Жермена самым прекрасным, самым благоуханным цветком была сама Флавия.

“Либо любовь полностью изменит ее и сделает доброй женой… либо Жермен обручился с призраком”, - говорили деревенские мудрецы. В этих словах звучала легкая ревность мужчин, которым не повезло, да и девушек тоже. Покинутая Жюстина плакала, утирая слезы косынкой в пунцовых розах; ей приходилось ходить окольными путями, чтобы не встречаться с Жерменом.

А Флавия все колебалась. “Похоже, она боится, - думал Жермен, - ну и странная же девушка!” Он был совсем сбит с толку. Однажды вечером он пришел к своему дяде, деревенскому кюре. Тот всегда благоволили к племяннику. “Он мне поможет”, - надеялся парень.

- Никак ты явился заказывать оглашение свадьбы? – с широкой улыбкой спросил кюре.

- Да… Нет…

Бедный жених никак не мог объяснить причину своего прихода.

- А что у тебя не ладится?

- Да вот… я из-за Флавии.

- Ты сделал прекрасный выбор.

- Оно верно… Но только мать у нее хворала…

- Так теперь она здорова!

- Именно что здорова…

Священник ничего не понимал.

- Конечно, все это выдумки Флавии. – продолжал Жермен с принужденным смехом, - может, ничего такого и нет, но она упряма, как черт…

- Все женщины упрямы.

- Так вот… чтобы ее мать выздоровела, она дала обет.

- И что же она обещала?

Парень вздохнул поглубже и наконец решился:

- Она дала обет девственности.

Дядя прыснул со смеху.

- И поэтому ты ходишь, как в воду опущенный?! Не переживай, мой мальчик, она дала свой обет сгоряча, не подумав. Мы освободим ее от него, а взамен предпишем небольшое паломничество.

- Ладно, - ответил Жермен, но вид у него был далеко не радостный. – Только вот какое дело: она за него держится…

- Уж не хочет ли она нарушить его с тобой? – забеспокоился священник.

- То-то и оно, что нет

- Ну, значит, она просто решила тебя подразнить.

И пыльная сутана снова всколыхнулась от смеха.

*

Свадьбу назначили на последний день июля. Утром десятого числа о ней было объявлено перед проповедью воскресной мессы.

После службы обрученные сидели под лиственницами. Флавия прошептала: “Как хорошо пахнет лес!” Жермен ответил: “Да, но ты еще лучше!” Склонившись к ней, он жадно вдыхал ее запах, покусывал щеки – слегка, только чтобы напугать. Потом впился поцелуем в губы. Флавия вырвалась, в уголке ее рта зарделась капелька крови. Жермен растрепал ее волосы и начал исступленно целовать шею, затылок; она больше не противилась, но он не видел, как потемнели ее глаза.

Вдруг он воскликнул в порыве счастья:

- Флавия! Теперь ты моя жена!

- Нет еще.

- Да мы же обручены, обратного хода нет!

И он в восторге опрокинул ее на ковер из рыжей хвои. Но она яростно оттолкнула его и выпрямилась. “Надо же, она сильнее, чем я думал”, - сказал он себе, и это ему понравилось.

Флавия заговорила:

- Знаешь, тот обет, что я дала… Гляди, я ведь не шутила. Уж коли я дала обет, то буду его держаться до конца.

- Да ведь кюре освободил тебя!

- Что ты понимаешь! Обет – дело святое.

Жермен, счастливый, уверенный в себе, со смехом сказал:

- Ладно, скоро ты запоешь по-другому. Все женщины на один лад…

Но Флавия ответила:

- Вы все увидите. Вспомнишь тогда мои слова.

Жермен опять затосковал. Он сидел рядом с ней, безмолвный, убитый, не чувствуя, как сухие иглы впиваются ему в ладони. Но, вернувшись в деревню и увидев на фасаде Дома коммуны свадебное объявление, он забыл слова Флавии. Он снова был настоящим мужчиной, силачом; он готов был горы свернуть.

И вот наступил день свадьбы. Флавия сшила себе костюм из тонкого черного сукна с длинной бахромой на рукавах и юбке. На голове у нее высился пышный кружевной чепец с широкой черной бархатной лентой, расшитой золотыми нитями, яшмовыми бусинками и металлическими висюльками. Шейный платок ей не понадобился: ее рыжие волосы, собранные в круглый низкий шиньон и обрамлявшие темные плечи, сияли ярче любого шелка.

Увидев ее в этом наряде, Жермен воскликнул:

- Да ты прекраснее любой святой!

Он думал о тех статуях святых в золотых нимбах, в сверкающих тиарах, что стояли у них в церкви, закутанные в тяжелые одеяния.

Кюре был вне себя от радости: Флавия такая серьезная девушка; кто-кто, а она-то сумеет воспитать своих детей в любви к Господу! Он уже воображал, как они - дети Флавии - поют у него в хоре, обряженные в скуфьи и кружевные стихари... И их будет много - по одному каждый год. Она подаст добрый пример, станет плодовитой матерью, не в пример другим, слишком скупым родителям. Поистине это благословение Божье! Как хорошо, что она не ушла в монастырь вслед за сестрами; ее место в миру. Жермен - тот относился к религии весьма прохладно. Теперь жена обратит его к Богу и заставит почаще ходить в церковь. Да, все сложилось как нельзя лучше.

Когда новобрачные вышли из церкви, рожь в полях волнами ходила под ветерком, а луга вокруг деревни золотились свежескошенным сеном. Жермен нагнулся к жене и, обняв ее за талию, шепнул на ухо:

- Нынче вечером я тебя тоже покошу.

И его рука стала твердой, как лезвие косы.

Тем вечером покинутой Жюстине было так горько, что она вышла из дому и стала бродить по темным проулкам. Ей хотелось уйти на луг или на опушку леса, но, несмотря на свою печаль, она побаивалась ходить там одна.

Поднявшийся ветер шнырял вокруг нее бесшумно, как вор. Темные тучи бежали по небу куда-то вдаль испуганной гурьбой. Казалось, деревня, подобно кораблю, снялась с якоря и уплывает в открытое море. Жюстина шагала, не чуя под собой ног, словно лишилась тела, словно от нее осталась одна душа, изболевшаяся от горя. Она говорила себе: “Зачем умирать, если даже в могилу уносишь с собой гнет своей скорби?.. Если даже за гробом ничего не изменится, ровно ничего”.

Все огни уже погасли, только кое-где еще горели лампочки, местами освещая темные улицы. Внезапно Жюстина поняла, что стоит перед домом Жермена. Она не могла сделать ни шагу, ноги ее словно вросли в землю. Ах, улететь бы сейчас вместе с ветром, стать и впрямь душою без тела, которое вдруг окаменело и сделалось таким неподъемно тяжелым!..

Новобрачных поселили на втором этаже узкого дома, сбоку похожего на черный корабль, плывущий по волнам ночи. Туда вела каменная лестница с деревянными перилами. Жюстина стояла, не спуская глаз с двери наверху, и вдруг эту дверь отворили - медленно, осторожно, но она все равно скрипнула. Из нее вышел мужчина: с минуту он постоял, прислонясь к перилам и не двигаясь. Может быть, он всматривался в самого себя, стараясь понять, что с ним происходит? Затем он спустился по лестнице, и хотя ступал все так же осторожно, но подбитые гвоздями подметки легонько простучали по камням. Девушка не верила своим глазам, она ждала, что видение вот-вот исчезнет. Но Жермен уже стоял перед ней. Теперь он увидел ее, и у него вырвалось ругательство.

- Тебе чего здесь надо?

Она было повернулась, чтобы уйти, но он схватил ее за руку.

- Ты что, шпионишь за нами?

Жюстина молчала, она не знала, что ответить. Она видела только, что волосы Жермена всклокочены и падают ему на лоб, что он обозлен и растерян. Жермен понял, что она заметила это, и разозлился еще больше. Он грубо встряхнул ее за плечи:

- Не твое это дело, ясно?

И, поскольку она все еще молчала и смотрела на него без страха, он бросился на нее с кулаками. А чтобы она не убежала, крепко стиснул ее руку... Жюстина не кричала, не звала на помощь и только тихо, умоляюще твердила: “Жермен... Жермен...”

Наконец он выпустил ее и кинулся бежать в гору. Он вернулся домой лишь под утро, в ледяном предрассветном тумане.

*

Жизнь в деревне шла прежним чередом. Казалось, ничего не изменилось. Крестьяне косили сено, готовились к уборке урожая. Жюстина никому ничего не сказала. Соседи, встречая Жермена, кричали:

- Ну как дела у новобрачных?

Жермен отвечал:

- Все в порядке, ясное дело!

И шумно смеялся,

Флавию видели нечасто. Она не помогала мужу в поле, как другие жены. Только приносила ему обед в полдень, ненадолго присаживалась на взгорке, молчаливая и высокомерная, потом возвращалась домой.

Люди злословили: “Ему нравится жена-белоручка, потому он и не заставляет ее работать. Кончится тем, что она его разорит!” Однажды соседи даже заметили, что Жермен переносит жену через ручей на руках, точно младенца, и подняли его на смех. “Бросьте, это у него пройдет так же, как у нас!” - предсказывали старые мужья, уверенные в своей прозорливости.

Но от Флавии по-прежнему исходило такое ледяное высокомерие, что никто не осмеливался порицать ее в глаза. А глаза ее, кстати, сохранили прозрачность родниковой воды, и все-таки никто не мог разглядеть, что таится в их глубине - мелкий ли песок, гладкие камешки или вязкая тина, кишащая ядовитыми змеями... Тщетно Жермен заглядывал в эти глаза, тщетно молил ответить ему - они молчали.

Никто, кроме разве Жюстины, не знал, что жизнь стала для Жермена сущим адом. Да нет, хуже, чем адом, - там, по крайней мере, можно стонать или вопить, там ты имеешь право выглядеть несчастным! Тогда как в деревне, где у каждого окошка соглядатаи... Ах, если бы он мог хотя бы избить ее, Флавию! Осыпать ее ударами и подчинить себе. Но теперь он ясно понимал, что она не похожа на других женщин. В самом лютом гневе у него не поднималась на нее рука, и проклятия застревали в горле. Хуже того: он чувствовал, что она права, а он виноват перед нею; иногда он и впрямь просил у нее прощения.

Но когда он оставался один, в нем поднималась неудержимая ярость, кровь закипала в жилах, и тщетно он пытался заглушить горе тяжкой работой, единственная мысль жгла его с утра до вечера: “Я скошу ее, как колос, это мое право!” И неизменно он слышал ее холодный хрустальный голос: “Не раньше, чем ты скосишь все травы, все колосья на свете”. Что означало: никогда.

Проходя мимо церкви, он вспоминал слова кюре во время венчания: “И станут плотью единой, ибо не дано человеку разделить то, что соединил Господь!” Он-то хорошо знал, что их не соединили, что ни Бог, ни Дьявол, ни люди не смогут изменить это. И безграничная горечь отравляла ему душу. Однажды вечером он даже заговорил в полный голос:

- Жизнь устроена несправедливо! Несправедливо! Разве после такого можно верить в Бога?! - Но тут его взгляд упал на распятие, и он торопливо перекрестился.

Бывали, однако, дни, когда в нем снова зарождалась надежда, когда ему становилось хоть чуточку веселее. “Нет, - думал он, - так не может продолжаться вечно. Вдруг да случится чудо! Нужно потерпеть еще”. Но чуда не случалось, он мучился по-прежнему. Что же, значит, так оно и будет всю жизнь? Ох, если бы хоть пожаловаться кому-нибудь; но нет, разве такие вещи говорятся вслух - он даже в молитвах не смел поверить их Богу.

Прошли лето, за ним осень и зима, наступила весна. Люди, не видя Флавии, спрашивали у Жермена: “Может, она ребеночка ждет?” или: “Уж не в ожидании ли она?” (что, впрочем, одно и то же). Но он только мрачнел и молча отворачивался,

Они шушукались за его спиной.

- Он ее запирает, - верно, ревнует до смерти.

И смеялись над ним.

*

Наступил месяц май, месяц Марии. Алтарь Богоматери был украшен геранями в горшках, бумажными розами и лилиями, множеством горящих свечей.

Как-то под вечер, придя в церковь помолиться, прихожане с изумлением увидели, что алтарь Мадонны пуст - ни цветов, ни свечей. Побежали за кюре. Тот знать ничего не знал. Жители деревни собрались на паперти. Кто-то осквернил их церковь! У мужчин гневно загорелись глаза, женщины крестились, дети плакали, цепляясь за материнские юбки. Все были потрясены до глубины души, однако у этих жителей гор возмущение выражалось не в словах и не в жестах - оно таилось внутри, но оттого было не менее бурным.

Вдруг какая-то девчушка подбежала к толпе и дернула мать за подол.

- Иди посмотри! Иди посмотри!

- Что такое?

- Иди посмотри! - твердила малышка.

Она говорила так настойчиво, глядела так странно, что женщина невольно двинулась за ней. И, словно заразившись нетерпением девочки, остальные потянулись следом, все ускоряя и ускоряя шаг. По дороге к идущим присоединилась Жюстина; сердце ее предчувствовало несчастье. Процессия прошла по улице, пересекла площадь, обогнула амбары и остановилась перед домом. Это был дом Жермена.

- Там! - сказал девочка, указав пальчиком на дверь второго

этажа.

- Что там? - спросила мать.

Теперь она смутно припомнила, что посылала дочку к Флавии. Люди уже взбирались по лестнице; они вошли в коридор и открыли вторую дверь, дверь комнаты. Первые вошедшие застыли на пороге. Сперва их ослепило сияние десятков свечей; в воздухе стоял душный запах ладана. И только потом они разглядели Флавию, лежащую на столе.

Она лежала недвижно, в своем праздничном наряде; распущенные волосы пламенным ореолом окружали ее тело. На голове был надет кружевной чепчик, глаза широко открыты, руки сложены на груди, бледные пальцы сжаты, на безымянном блестело обручальное кольцо. Бумажные цветы и зажженные свечи, благоговейно расставленные вокруг, придавали Флавии сходство со сказочной принцессой в хрустальном гробу в глубине склепа.

А в груди у нее торчал нож.

Люди, охваченные каким-то благоговейным страхом, зачарованно смотрели на мертвую. Другие, пытаясь войти, толкали их вперед, и вскоре комната заполнилась до отказа. Наконец они заметили Жермена, стоявшего у стола на коленях. Казалось, он ничего не слышит, но вдруг он повернулся к ним и хриплым, неузнаваемым голосом промолвил, указывая на жену:

- Это святая!

Тут только они поняли, что Жермен сошел с ума, и увели его прочь.