Безумны мартовские утра у реки. Ты
еще лежишь в полусне, часа так в четыре, а
тревожный животный стон чудищ-пароходов
разносится над городом, над льдисто-розовой
утренней мглой, над серебристым дыханием реки и
во сне, последнем перед тем, как наступит день,
часа так в четыре ты видишь уже не светлоногих
разоспавшихся девушек -- нет, в розовой утренней
мгле, среди рева пароходных гудков, утром у реки
тебе снятся совсем иные сны, не черный хлеб, не
кофе и холодное жаркое, не что-то лепечущие,
ерзающие девушки, нет, тебе снятся совсем иные
сны, полные предчувствий, - утренние, последние,
всемогущие, смутные сны видятся тебе в безумные
мартовские утра у реки, часа так в четыре...
Безумны ноябрьские ночи опустелых
серых городов, когда крик паровоза в сине-черных
пригородных далях, боязливый, истерический,
отважный и обещающий, врывается в первый сон,
самый первый сон, крик паровоза, долгий,
тоскливый, непостижимый; он заставляет нас
повыше натягивать одеяло и крепче прижиматься к
теплому, обворожительному зверьку, зовущемуся
Эвелиной или Хильдой. В эти ночи, полные ноября и
криков паровоза, девушка от сладострастия и горя
становится зверьком, сонливым, трепещущим,
ненасытным, паровозно-ноябрьским зверьком, ибо
безумны, ах, безумны ночи в ноябре.
Это крики мартовского утра, истошные
крики паровозов на реке, это ночные ноябрьские
крики паровозов над посеребренными рельсами в
посинелых от страха лесах, но мы знаем, мы знаем
еще вскрики кларнета по вечерам в сентябре, они
несутся из баров, пропахших водкой и духами; и
знаем апрельские крики котов, жуткие,
сладострастные, знаем июльские вскрики
шестнадцатилетних девушек, которых
запрокидывают над перилами первого попавшегося
моста, покуда слезы не выступят у них на глазах;
мы знаем и морозно-январские, дикие вскрики
юношей, вскрики непризнанных гениев над
несостоявшимися драмами и неудавшимися
стишками.
Этот всемирный кромешный крик,
затуманенный ночью, подсиненный ночью,
чернильного цвета, звездный, кроваво-рассветный
крик, мы знаем его, мы помним его, сносим его снова
и снова год за годом, день за днем, ночь за ночью.
Но кукушка, кукушка в мае! Кто из нас в
силах снести в майские душные ночи, в майские
полдни ее безумное, ленивое, возбужденное
кукование? Кто из нас может привыкнуть к маю с его
кукушкой, найдется ли такая девушка, такой
мужчина? Год за годом, ночь за ночью сызнова
сводит она с ума жадно дышащих девушек,
одурманенных мужчин, эта кукушка, кукушка в мае,
эта майская кукушка. Ведь и в мае кричат паровозы,
и пароходы, и коты, и женщины, и кларнеты - кричат
тебе что-то когда ты один проходишь по улице под
вечер, в сумерках, а тут еще и кукушка
обрушивается на тебя. Свистки на железной дороге,
гудки пароходов, кошачьи вопли, меканье
кларнетов, всхлипывание женщин -- но кукушка,
кукушка кукует, как сердце в майской ночи, как
живое, бьющееся сердце, и, когда она неожиданно
обрушится на тебя ночью, майской ночью тебе не
помогут уже ни пароходы, ни паровозы, ни кошачья
возня, ни женская, и кларнет не поможет. Кукушка
сведет тебя с ума. Кукушка смеется над тобой,
когда ты спасаешься бегством. Куда? - хохочет
кукушка. Куда ты - в мае? И ты стоишь, ополоумевший
от кукушки, со всеми своими всемирными желаниями,
один стоишь, не зная, куда бежать, тогда ты
ненавидишь май, ненавидишь за любовную тоску, за
мировую скорбь, ненавидишь всем своим
одиночеством, ненавидишь эту кукушку в мае, эту
кукушку, кукушку.
...И мы бежим, таща за собой свою
кукушечью судьбу, и, ах, не сбросить нам своего
кукушечьего жребия, этого рока, нависшего над
нами, бежим среди росистой ночи. Кукушка, кукушка!
Кукуй о своем одиночестве весне и маю, кричи,
кукушка, сестра моя, птица, отверженная,
покинутая, я знаю, сестра моя кукушка, все твое
кукование -- это вопль о матери, оставившей тебя
на произвол майской ночи, тебя, чужую,
подброшенную чужим; кричи, кукушка, выкрикивай
звездам свое сердце, кричи... Кричи, птица-сирота,
посрами поэтов! Не знают они твоей безумной
вокабулы; их одиночество и тоска становятся
болтовней, и только когда молчат, совершают они
свой великий подвиг, птица-сирота; когда твой
материнский крик гонит нас сквозь бессонные
майские ночи, тогда совершаем мы свой подвиг. В
немыслимом одиночестве, ледяном, мужественном,
живем мы тогда, живем без безумных твоих вокабул,
сестра-птица, ибо последнего, самого последнего
все равно словами не скажешь.
Героически умолкшим поэтам надо пойти
и поучиться, как шьют башмаки, ловят рыбу, кроят
крышу, потому что вся их суета -- болтовня,
мучительная, кровавая, отчаянная, в сравнении с
майскими ночами, кукованием кукушек, в сравнении
с истинной вокабулой жизни. Ибо кто из нас, кто
знает рифму к предсмертному крику
простреленного легкого, рифму к воплю казнимого,
кто знает метр и ритм изнасилования, кто знает
метр для лая автоматов, вокабулу для только что
остановившегося глаза мертвой лошади; в котором
больше не отражается небо, не отражаются даже
горящие деревни? В какой типографии найдутся
литеры для ржавой красноты товарных вагонов,
красноты всемирного пожара и другой, кровавой
красноты, запекшейся на белой человеческой коже?
Идите по домам, поэты, идите в леса,
ловите рыбу, валите деревья и совершайте свой
героический подвиг: молчите! Молчите о
кукушечьем кукованье своего одинокого сердца,
ибо нет рифмы на это, нет для этого метра: ни
драма, ни ода, ни психологический роман не
вместят кукованья кукушки, ни в одном словаре, ни
в одной типографии не найдется вокабул или литер
для твоей бессловесной ярости, для твоей боли,
для твоей любовной тоски.
Ведь засыпаем же мы под треск
рухнувших домов (ах, поэт, нет у тебя вокабул для
вздохов умирающих домов), засыпаем под уханье
снарядов (в какой типографии найдутся литеры для
этого металлического крика?), мы спали под стон
штрафников и насилуемых девушек (кто знает рифму,
кто знает ритм для этого?). Но как ужаленные
вскакивали в майские ночи от немой муки своих
сердец здесь, в весеннем мире, ибо кукушка, только
кукушка знает вокабулу для своего одиночества,
для своей сиротской беды. А нам, нам остается
героический подвиг, диковинный подвиг: одинокое
наше молчание. Ведь для грандиозного воя этого
мира и для адской его тишины нет у нас даже
приблизительных вокабул. Все, что мы можем
сделать, -- это складывать, накапливать,
подсчитывать, записывать.
Но безумную, бессмысленную отвагу для
книги мы должны иметь! Мы запишем свою беду, может
быть, дрожащими руками, воздвигнем ее перед собою
в камне, в чернилах или в нотах, в единственной
перспективе, в неслыханной красочности,
заботливо собранную, точно рассчитанную, и это
составит книгу в двести страниц. Но в ней будет
всего-навсего несколько иронических замечаний,
две-три записи фактов, памятные заметки -- все
скупо истолкованное, нигде не объясненное, ибо
двести печатных страниц -- это только комментарий
к двадцати тысячам невидимых страниц, сизифовых
страниц нашей жизни, и для них у нас нет ни
вокабул, ни грамматики, ни литер.
Но чего только нет на этих двадцати
тысячах невидимых страниц нашей книги --
гротескная ода, смехотворный эпос, трезвейший и
самый роковой из романов: наш безумный,
шарообразный мир, наше трепетное сердце, наша
жизнь! Это книга нашего сумасшедшего,
бесстрашного, пугливого одиночества на
омертвелых ночных улицах.
Но те, что едут вечерами по каменному
городу в освещенных желто-красных жестяных
трамваях, те-то должны быть счастливы. Ведь они
стремятся куда-то, точно знают название своей
станции, они уж с прохладцей произнесли его, не
поднимая глаз, как люди, с которыми ничего не
может случится, они знают, где их остановка (а
всем им ехать недалеко), и знают, что трамвай
довезет их туда. В конце концов, они же за это
заплатили государству: одни налогами, другие --
ампутированной ногой да еще двадцатью
пфеннигами за билет. (Инвалидам войны половинная
скидка. Одноногий за всю свою жизнь 7862 раза
проезжает на трамвае за половинную плату. Он
экономит 786 марок 20 пфеннигов. Значит, его нога,
давно сгнившая под Смоленском, как-никак стоила
786 марок 20 пфеннигов.) Но они счастливы, эти люди в
трамвае. Должны быть счастливы. Они не испытывают
ни голода, ни тоски по родине. Откуда взяться
голоду или тоске по родине? Станция известна, у
них у всех при себе кожаные сумки, картонные
коробки или корзины. Кто читает "Фауста", кто
иллюстрированный киножурнал или проездной
билет, тут тебе не разобраться: они хорошие
актеры. Сидят с окаменелыми, внезапно
состарившимися ребячьими лицами, беспомощные,
важные, и разыгрывают из себя взрослых. И
девятилетние им верят. Но больше всего они хотели
бы скатать шарики из билетов и начать
перебрасываться ими исподтишка. Так счастливы
они потому, что в корзинах, сумках и книгах,
которые люди везут с собой вечером в трамвае,
имеются средства против тоски по родине и голода
(пусть это окурок, которым можно нажеваться
досыта, пусть даже билет, с которым пускаешься в
бегство). Те, те, что везут с собою корзины или
книги, те вечером в трамвае должны быть
счастливы, ведь они под укрытием соседей с их
очками, кашлем или синим носом, под укрытием
плотной спины кондуктора в форменном кителе, с
грязными ногтями и золотым обручальным кольцом,
заставляющим простить ему эти ногти, потому что
только ногти холостяка неприятны, когда они
грязные. У женатого трамвайного кондуктора
наверняка уж есть маленький садик или ящик с
цветами на балконе, или же он мастерит парусные
яхты для пятерых своих детей (ах, для себя он их
мастерит, для своих тайных странствий!). Те, что
укрылись вечером за спиной такого кондуктора в
умеренно освещенном трамвае, потому что лампы не
слишком светлы и не слишком тусклы, должны же они
быть успокоены и счастливы -- кукушечий крик не
срывается с их скупых дешевых горьких губ,
кукушечий крик не проникает к ним сквозь толстые
стекла окон. Они не знают подавленности и словно
бы укрыты -- ах, бесконечно надежно укрыты! -- под
солидным, чуть подслеповатыми лампами
трамвайного вагона, под заурядными звездами
своих будней, унылыми светилами (под зелеными
колпаками, опутанными паутиной), которыми
отечество оделяет своих детей в учреждениях, на
вокзалах, в уборных и в трамваях. Да, эти
состарившиеся, дурашливые, ворчливые дети
вечером в трамваях под чинно расположенными
лампами, они должны быть счастливы, ибо страха
(этого майского страха, кукушечьего страха) они
не испытывают: у них же горит свет. Они же не знают
о кукушке. Они заодно, если что и случится
(убийство, столкновение, гроза). И они знают, куда
ехать. И они укрыты в желто-красных жестяных
трамваях, они под лампами, при кондукторе и
соседе (даже если у него отрыжка после селедки), в
стенах каменного, темного, вечернего города.
Никогда жизнь не атакует их, как того,
кто один стоит на улице: без лампы, без станции,
без соседа, голодный, без корзины, без книги,
оглушенный кукушкой, полный страха. Но те, нагие и
нищие, что стоят на улицах, когда мимо звенят,
грохочут трамваи (самый их звон и грохот загоняют
страх и тоску по родине обратно в сумрачные
подворотни!), трамваи, полные сигаретного дыма, с
их успокаивающими заурядными лампами и
успокоенными лицами под ними, смотрящими
навстречу десяти тысячам будней, которые им еще
предстоят, когда трамвай давно уже с визгом
завернул за угол, -- те, нагие и нищие, принадлежат
улице. Улица -- их небо, их благоговейное
паломничество, их бешенная пляска, их ад, их
постель (на парковых скамейках, под мостами), их
мать, их девушка. Эта серо-каменная улица -- их
пропыленный, молчаливый, надежный друг,
постоянный и верный. Эта мокрая от дождя, палимая
солнцем, затканная звездами, залитая луною,
открытая всем ветрам улица -- их проклятие, их
вечерняя молитва (вечерняя молитва -- если у
какой-то женщины нашелся лишний стакан молока, их
проклятие -- если до города, до ближайшего города,
сегодня уже не добраться). Эта улица -- их уныние, и
она -- их безоглядная отвага. И когда ты проходишь
мимо них, они на тебя смотрят как владетельные
князья, эти заплатанные короли босяцкой
милостью, и, закусив губы, вкладывают тебе все
свое великое, спесивое, гневливое богатство.
Улица принадлежит нам. Звезды над нами,
нагретые солнцем камни под нами. Визгливый ветер
и пахнущий землею дождь. Улица принадлежит нам.
Мы проиграли наше сердце, нашу чистоту, нашу мать,
наш дом и войну, но улицу, нашу улицу, мы никогда
не проиграем. Она принадлежит нам. Ее ночь под
Большой Медведицей. Ее день под желтым солнцем.
Ее поющий, звенящий дождь. Все: этот запах ветра,
солнца и дождя, влажнотравяной запах мокрой
земли, цветов и девушек, запах, слаще которого нет
на свете, -- эта улица принадлежит нам. С
эмалированными дощечками акушерок и заросшими
кладбищами справа и слева, с позабытою мглой
вчерашнего дня, встающей позади нас, с нечаянной
утренней мглой вон там, впереди. И мы стоим,
завороженные кукушкой, маем, сдерживая слезы,
героически сентиментальные, обманутые
романтики, одинокие, мужественные, тоскующие
сироты, кичливые, потерянные. Потерянные между
деревней и деревней. Одинокие в миллионооком
городе. Кукуй, птица-сирота, кричи о помощи, кричи
за нас, ибо нет у нас вокабул, нет рифм, нет метра
для всех наших бед.
Но иной раз, птица-сирота, иной раз
редко -- странно и редко -- едва светящийся желтый
трамвай вновь безжалостно ввергнет улицу в ее
черную раздавленность, вдруг все же иной раз в
ином городе (редко, о, так странно и редко) все же
останется окно. Светлый теплый искусительный
четырехугольник в холодном каменном колоссе, в
ужасающей черноте ночи -- окно.
И тогда все случается быстро и
деловито. Ты только успеваешь мысленно отметить:
окно, женщина и майская ночь. Вот и все --
бессловесно, банально, отчаянно. Как глоток
водки, торопливый, горький, острый, дурманящий. В
сравнении с этим все только болтовня. Ибо это
жизнь: окно, женщина и майская ночь. Истрепанный
кредитный билет на столе, шоколад или какое-то
украшение. И ты отмечаешь: ноги, и колени, и бедра,
и груди, и кровь. Пей, пей живее! Завтра опять
будет куковать кукушка. Все остальное --
прекраснодушная болтовня. Все. Ибо это жизнь, для
которой у нас нет вокабулы: горячая, страстная
суета. Живо глотай водку! Она жжет и дурманит. На
столе лежат деньги. Все остальное -- болтовня, ибо
завтра, уже завтра опять закукует кукушка. А
сегодня вечером только краткая банальная запись:
окно, женщина. Этого довольно. Все остальное -- в
три часа ночи опять закукует кукушка. Когда
начнет светать. Но сегодня вечером наконец-то
окно. И женщина. И женщина.
В первом этаже растворено окно.
Растворено на ночь. Кукушка голосом, зеленым, как
пустая бутылка из-под джина, кукует в шелковой,
жасминной ночи пригородной улицы. Окно еще
растворено. Мужчина стоит среди зелено-крикливой
кукушечьей ночи, жасмин совершил на него
нападение, мужчина голоден и истерзан тоской по
растворенному окну. Окно растворено (как редко
это бывает!). Женщина выглядывает из него.
Бледная. Белокурая. Должно быть длинноногая.
Мужчина думает: уж наверно длинноногая, судя по
типу. И она заговаривает так, как все женщины,
вечером стоящие у окна. Вполголоса, с животным
теплом. Бесстыдно и лениво возбужденная, как
кукушка. Тяжко-сладостно, как жасмин. Темно, как
город. Сумасшедше, как май. Профессионально,
по-ночному говорит она. Минорно-зелено, как
пустая бутылка из-под джина. И не цветя цветисто.
А мужчина под окном -- скрипучим голосом, нелюбимо
и одиноко, как иссохшая кожа его сапог:
-- Значит, нет:
-- Я же сказала...
-- Значит, нет?
.............................................................
-- А если я дам хлеба?
.............................................................
-- Значит, без хлеба нет, а если я дам,
тогда?
-- Я же сказала, мальчик...
-- Тогда, значит, да?
-- Да.
-- Да, значит. Гм. Ну что ж.
-- Я же сказала мальчик, если дети нас
услышат, они проснутся. И захотят есть. И если у
меня для них не будет хлеба, они больше не уснут.
Всю ночь будут плакать. Пойми же.
-- Я дам хлеба. Открой мне. Я дам. Вот он.
Открой.
-- Иду.
Женщина открывает дверь, а мужчина
закрывает ее за собой. Под мышкой он держит хлеб.
Женщина затворяет окно. Мужчина видит картину на
стене. Двое голых детей с цветами. Картина
вставлена в широкую золоченую раму и очень
пестра. Особенно цветы. А дети, пожалуй, слишком
толстые. "Амур и Психея" называется картина.
Женщина затворяет окно. Потом затягивает
гардины. Мужчина кладет хлеб на стол. Женщина
подходит к столу и берет хлеб. Над столом висит
лампа. Мужчина смотрит на женщину и слегка
выпячивает нижнюю губу, словно пробует что-то.
Тридцать четыре, пожалуй, думает он. Женщина с
хлебом идет к шкафу. Какое у него лицо, думает она,
какое лицо! Затем возвращается к столу.
-- Да, -- говорит она. Оба они смотрят на
стол. Мужчина начинает сметать крошки со стола
указательным пальцем.
-- Да, -- произносит он.
Мужчина окидывает взглядом ее ноги,
снизу доверху. Они видны почти полностью. На
женщине только тонкая прозрачная светло-голубая
нижняя юбка. Ее ноги видны почти полностью. И вот
на столе уже нет крошек.
-- Можно мне снять куртку? -- говорит
мужчина. -- Идиотская куртка.
-- Да. Вы говорите о цвете?
-- Крашенная она.
-- Ах, крашенная? Цвета пивной бутылки.
-- Пивной бутылки?
-- Да, такая зеленая.
-- Ах да, зеленая. Я ее здесь повешу.
-- Точь-в-точь пивная бутылка.
-- Ну, твое платье ведь тоже...
-- Что мое платье?
-- Небесно-голубое.
-- Это не платье.
-- Ах вот что.
-- Красиво, правда?
-- Н-да...
-- Остаться так?
-- Да-да, конечно.
Женщина все еще стоит у стола. Она не
понимает, отчего мужчина продолжает сидеть. Но он
устал.
-- Да, -- говорит женщина и оглядывает
себя. Теперь и мужчина на нее смотрит.
-- Знаешь, что... -- говорит мужчина и
смотрит на лампу.
-- Само собой разумеется, -- отвечает она
и тушит свет.
Мужчина и впотьмах тихо сидит на своем
стуле. Она проходит совсем близко от него. Он
чувствует теплое дуновение, когда она проходит.
Совсем близко проходит. Он слышит ее запах. Он его
вдыхает. Он устал. Тут она говорит из другого угла
(издалека, думает мужчина):
-- Иди же!
-- Иду, -- отвечает он, притворяясь, что
только и ждал приглашения. Он натыкается на стол:
-- Ох ты, стол!
-- Я здесь, -- говорит она впотьмах.
Ага! Он слышит ее дыхание совсем рядом.
Он осторожно протягивает руку. Оба слышат
дыхание друг друга. Его рука на что-то
наталкивается.
-- О, -- говорит он, -- вот ты где! -- Это ее
рука. -- Я в темноте нашел твою руку, -- смеется он.
-- Я тебе ее притянула, -- говорит она
совсем тихо. И вдруг кусает его за палец. Тянет
его книзу. Он сел. Они оба смеются. Она слышит его
быстрое дыхание. Ему от силы двадцать, думает она,
он боится. -- Эй ты, пивная бутылка, -- говорит она.
Она берет его руку и кладет на свою
грудь, на дышащую ночной прохладой кожу. Он
чувствует, что небесно-голубую штуку она все же
сняла. Он чувствует ее грудь. Он развязно бросает
в темноту (хотя уже задыхается):
-- Эй ты, молочная бутылка. Ты знаешь,
что ты молочная бутылка?
-- Нет, -- отвечает она, -- этого я до сих
пор не знала.
Они оба смеются. Куда ему, он слишком
молод, думает она. Да, она такая же, как все, думает
он. Перед ее кожей его разбирает страх. Он
старается не шевелить руками. Совсем еще ребенок,
думает она. Все они такие, все такие, думает он. Он
не знает, что делать со своими руками, лежащими на
ее груди.
-- Тебе холодно, -- говорит он, -- холодно,
да?
-- Это в середине-то мая? -- смеется она. --
В середине мая?
-- Что ж, -- говорит он, -- ночью не
удивительно.
-- Но ведь май на дворе, -- говорит она, --
середина мая. Слышишь, кукушка кукует, тише ты,
слушай, кукушка кукует, слушай же, не дыши так
громко, слушай, слушай: кукушка! Вот опять. Раз,
два, три, четыре, пять -- все? Нет! Шесть, семь,
восемь, слышишь? И еще девять, одиннадцать, да
слушай же: ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку... Пивная
бутылка, порожняя пивная бутылка, вот кто ты, --
тихонько говорит женщина. Говорит презрительно,
но и по матерински, и шепотом. Потому что мужчина
спит.
Утро настает. За гардинами сереет.
Наверно, скоро четыре. И уже опять кукует кукушка.
Женщина не спит. Наверху кто-то ходит. Загудела
машинка для резки хлеба -- раз, два... четыре, пять
раз. Заурчал водопровод. Шаги -- в сенях, на
лестнице. Дверь скрипит. Жилец сверху в половине
шестого должен быть на верфи. Похоже, что уже
половина пятого. Велосипед на улице. Кругом все
светло-серо и уже чуть розовеет. Светлая серость
медленно сочится от окна сквозь гардины -- к
столу, к спинке стула, к карнизу на потолке, к
золотой раме, к Психее и к руке, сжатой в кулак.
Утром в половине пятого еще в предрассветной
серости спящий человек сжимает кулак. Светлая
серость сочится из окна сквозь гардину на лицо,
на часть лба, на ухо. Женщина не спит, наверно уже
давно. И не движется. Но у мужчины с кулаком,
сжатым во сне, голова тяжелая. Вчера она упала ей
на грудь. Уже половина пятого. А мужчина лежит,
как лежал с вечера. Худой, долговязый юноша с
кулаком и тяжелой головой. Когда женщина
осторожно пытается отодвинуть от своего плеча
его голову, она дотрагивается до его лица. Оно
мокро. Что у него за лицо, думает светло-серая
женщина на рассвете о мужчине, который пролежал с
ней всю ночь, всю ночь проспал, сжимая кулак, а
теперь лицо у него мокрое. И что это за лицо в
светлой серости утра? Мокрое, длинное,
несчастное, одичалое лицо. Мягкое лицо,
серо-одинокое, дурное и хорошее. Лицо. Женщина
осторожно высвобождает плечо из-под его головы и
опускает ее на подушку. Тут женщина видит его рот.
Рот смотрит на нее. Что это за рот? А рот на нее
смотрит. Смотрит, покуда у нее глаза не
заволакиваются слезами.
-- Это же так просто, -- говорит рот, --
ничего тут особенного нет, все так просто! И не
надо тебе снисходительно улыбаться,
снисходительно и по-матерински. Перестань,
говорят тебе, слышишь, не то я... я ведь все это
знаю, перестань. Я знаю, мне надо было набросится
на тебя вчера вечером, надо было искусать твои
белые плечи и мягкое тело у бедер, надо было так
тебя отделать, чтобы ты в угол забилась и там
стонала от боли: "Еще, мой мальчик, еще!" А ты
думала: о, он еще молод, думала ты вчера, стоя у
окна, он еще не в конец истаскался, не то что
трусливые старые отцы семейств, которые вечером,
минут на пятнадцать разыгрывают из себя
донжуанов. О, думала ты, этот желторотый уж
справится с женщиной. И тут я вошел. От тебя пахло
зверем, но я устал, понимаешь, я хотел сначала
немножко вытянуть ноги. Могла бы и не снимать
нижней юбки. Ночь миновала. Ты ухмыляешься,
оттого что тебе стыдно. ТЫ меня презираешь.
Думаешь, я еще не был мужчиной. Конечно, думаешь,
оттого у тебя и выражение лица материнское. Ты
думаешь, я еще мальчик. Ты ко мне испытываешь
сострадание, презрительное материнское
сострадание из-за того, что я на тебя не
накинулся. Но я мужчина, пойми ты, давно уже
мужчина. Я просто устал вчера, не то я бы уж тебе
показал, можешь не сомневаться. Потому что я
давно уже мужчина, -- говорит рот, -- понимаешь,
давным-давно. Я ведь уже и водку пил, голубушка
моя, настоящую русскую водку, девяносто восемь
градусов, дорогая моя, и мне все было нипочем, и
автомат у меня был, и стрелял я, и один-одинешенек
сидел в секрете, и командир роты говорил мне
"ты", а фельдфебель Бранд всегда менялся со
мной, сигареты менял на искусственный мед, он его
очень любил, у меня всегда было вволю сигарет, а
ты думаешь, я еще мальчик! Еще перед тем, как нас
отправили в Россию, вечером я пошел к женщине,
давно это было, дорогая моя, к женщине пошел,
целый час пробыл, она даже охрипла и стоила
дорого, настоящая женщина, взрослая, она со мной
не нянчилась, просто спрятала мои деньги и
сказала: "Ну-с, когда же в дорогу, голубок, в
Россию ведь гонят, а? Хочешь напоследок с немкой
попробовать, так, голубок?" "Голубок" --
сказала она мне и еще воротник мундира
расстегнула. Но потом она все теребила бахрому
скатерти и смотрела в стенку. Время от времени,
правда, опять говорила "голубок", но потом
встала, помылась и уж внизу у дверей сказала
"прощай!". Вот и все. В соседнем доме пели
"Розамунду", из окон то тут, то там
высовывались женщины, и все говорили
"голубок". Все решительно -- "голубок".
Это было прощание с Германией. Но самое худшее
случилось следующим утром на вокзале.
Женщина закрывает глаза. Потому что
рот, рот растет. Потому что рот становится
большим, жестоким и большим.
-- Это же так просто, -- говорит
гигантский рот, -- ничего тут особенного нет.
Самое обыкновенное дело. Оловянное утро.
Оловянный вокзал. Оловянные солдатики. Солдатики
-- это были мы. Ничего особенного. Самое
обыкновенное дело. Вокзал. Товарный поезд. И лица.
Вот и все.
Когда мы забрались в товарные вагоны,
от них разило скотом, от вагонов, кроваво-красных,
и тут наши отцы стали шумны и веселы, несмотря на
свои оловянные лица и отчаянно замахали шляпами.
А матери утирали пестрыми платочками свое
безмерное горе: "Смотри не потеряй новые носки,
Карлгейнц!" И возлюбленные были там, у них губы
болели от прощанья, и груди, и... все у них болело, а
сердце и губы еще пылали, и пожар прощальной ночи
не погас, далеко еще не погас в оловянных телах. А
мы пели, прекрасно пели, пели на весь белый свет, и
ухмылялись, и орали так, что сердца стыли у наших
матерей. Но вот вокзал -- "Ему рабов не надо!",
-- но вот матери -- "Сабля, меч, копье", -- и
матери и возлюбленные стали влруг уменьшаться, а
шляпа отца, а шляпа отца еще долго мелькала в
воздухе: "Будь храбр, Кралгейнц, стой насмерть,
будь храбр, мой сын". А наш ротный сидел и
записывал в донесении: отбытие 6 часов 23 минуты. В
кухонном вагоне рекруты с мужественными лицами
частили картошку. В конторе на Бисмаркштрассе
господин доктор Зоммер, адвокат и нотариус,
сказал: "Моя авторучка сломалась. Пора, пора
войне кончаться". За городом вскрикивал
паровоз. А в вагонах, в темных вагонах каждый еще
чуял запах горячих возлюбленных. В темноте чуял.
Но при свете коптилки не позволил себе ни единой
слезы. Никто из нас. Мы пели безутешную мужскую
песню о Мадагаскаре, а кроваво-красные вагоны
воняли скотом, ведь люди были у нас на борту.
Э-ге-ге, друзья, и никто не позволил себе ни единой
слезы, э-ге-ге, девчушка, каждый день кто-нибудь
падает за борт, а в воронках разлагается красный
теплый малиновый сироп, однократный сироп, для
которого нет замены и который ни за какие деньги
не упишь, ни за какие... И когда страх заставлял
нас глотать придорожную грязь и бросал в
растерзанное материнское лоно земли, тогда мы
заклинали небо, глухонемое небо: не вводи нас во
искушение дезертирства и отпусти нам вот эти
автоматы, прости нас. Но не было никого, чтобы
простить нас. Никого не было. А дальше... Но для
этого не существует вокабулы, перед этим все --
болтовня, ибо кто знает размер для жестяного лая
автоматов и кто знает рифму для вскрика
восемнадцатилетнего мужчины, который зажав в
руках свои кишки, исходит стонами на передовой?
Кто же, кто? Ах, никто!..
Когда в то оловянное утро мы оставляли
за собою вокзал, и кивающие нам вслед матери
становились все меньше и меньше, мы отлично пели,
потому что война, война была нам по вкусу. Но
пришла она потом. Потом она уже была. И перед нею
все сделалось болтовней. Не нашлось вокабулы под
стать ей, рыкающему, могучему, заразному зверю, не
нашлось. Да и что, собственно, зовется la guerre, или the
war, или война? Жалкая болтовня рядом со звериным
рыком огнедышащей пасти орудийного жерла. И
предательство перед огнедышащей пастью
преданных и проданных героев. Жалким образом
преданных во власть металла, фосфора, голода, и
снежной бури, и песков пустыни. И вот мы снова
говорим: the war, la guerre, война, и ужас нас не
охватывает; ни крика, ни содроганья. Сегодня мы
просто говорим: "C'etait la guerre" -- "Была
война". И больше ничего, потому что нет у нас
вокабул, чтобы хоть на секунду воссоздать ее,
хоть на одну секунду. И мы опять просто говорим:
"О да, так это было". Ибо все остальное --
болтовня, нет ведь вокабул для нее, нет рифмы и
ритма, так же как нет ни оды, ни драмы, ни
психологического романа, которые бы вместили ее,
не лопнули бы от ее кроваво-красного рыка. И когда
мы подняли якорь, стенки набережной скрежетали
от жгучего стремления доплыть до темной страны.
Война, и мы пели от смелости, мы, мужчины. О,
столько в нас было рвения, что мы пели, пели в
вагонах для скота. И на всех вокзалах, гремящих
музыкой, маршами, нас, ликуя, провожали в темную,
темную страну. Война. И тут она настала. Пришла. И
прежде чем мы ее поняли -- кончилась. А между тем и
этим пролегла наша жизнь. То есть десять тысяч
лет. Но теперь она кончилась, и прогнившие доски
заблудившихся кораблей по ночам презрительно
выплевывают нас на берег страны Мир, непонятной
страны. И никто, никто не узнает нас,
двадцатилетних стариков: так нас опустошил рев
войны. Кто еще помнит нас? Где те, что еще могли бы
нас узнать? Где они? Отцы прячутся за своими
застылыми лицами, а матери, семь тысяч пятьсот
восемьдесят четыре раза убитые матери
задыхаются от своей беспомощности перед мукой
наших отчужденных сердец. А возлюбленные,
возлюбленные в испуге чуют запах катастрофы, что,
как холодный пот, проступает на нашей коже ночью
в их объятиях, ощущают одинокий металлический
вкус наших поцелуев, цепенея, вдыхают из наших
волос марципанно-приторный дымящийся запах
крови убитых братьев и не могут понять нашей
горькой нежности. Ибо в них мы насилуем нашу беду.
Еженощно их убиваем, покуда одна не спасет нас.
Одна. Спасет. Но никто нас не узнает.
И теперь мы бредем от деревни к
деревне. Скрип колодезного насоса -- это уже
клочок родины. И охрипший дворовый пес. И
скотница, что говорит нам "с добрым утром". И
запах малинового сиропа, что слышится из
какого-то дома. (У нашего ротного все лицо вдруг
залило малиновым сиропом. Он тек даже изо рта. И
ротный так был этим удивлен, что глаза у него
сделались рыбьи: безмерно удивленные и глупые.
Наш ротный очень удивился смерти. В толк не мог ее
взять.) Но малиновый сироп по деревням -- это уже
клочок родного дома. И скотница с красными
руками. И охрипший пес. Клочок -- бесценный, ничем
не заменимый клочок!
А теперь мы бродим в городах.
Уродливые, алчные, потерянные. И окна -- редкость
для нас, странность и редкость. Но все-таки они
есть, вечером впотьмах, с теплыми от сна
женщинами, розовый клочок неба. Но как они редки,
как редки! И мы бредем к новому непостроенному
городу, где все окна принадлежат нам, и все
женщины, и все, все, все, -- мы бредем к нашему
городу, к новому городу, и по ночам наши сердца
кричат, как паровозы, от алчности и тоски по
родине -- как паровозы. И все паровозы мчатся в
новый город. И новый город -- это город, в котором
мудрые люди -- учителя и министры -- не лгут и поэты
обольщаются лишь разумом своего сердца; это
город, в котором не умирают матери и девушки не
болеют сифилисом, город, где нет мастерских,
изготовляющих протезы, и нет кресел на колесах,
город, где дождь называется дождем и солнце --
солнцем, город, где нет подвалов, в которых по
ночам крысы пожирают истощенных детей, где нет
чердаков, на которых вешаются отцы, оттого что у
жены нет хлеба, чтобы подать на стол; это город,
где юноши не слепцы, не однорукие, город, где нет
генералов. Это новый, великолепный город, в
котором все друг друга слышат и видят и все друг
друга понимают: mon coeur, the night, your heart, the day, день,
ночь, солнце.
И к новому городу, всем городам городу,
бредем мы, бредем мы, голодные, сквозь майские
кукушечьи ночи. И утром, когда мы просыпаемся и
знаем, а нам дано это страшное знание, что нового
города нигде не найти, что нет его нигде, этого
города, мы опять становимся старше на десять
тысяч лет и наше утро холодно и горестно-одиноко,
о, как одиноко, и лишь тоскующие паровозы -- они
остаются; они врываются в наш мучительный сон
своим рыданием, в котором слышна тоска по чужим
краям, тоска по родине, жадная, грозная, великая,
возбужденная. И они продолжают от боли кричать по
ночам на холодныхбесчувственных рельсах. Но
никогда уже не помчатся они в Россию, нет, не
помчатся в Россию, потому что уже ни один паровоз
не мчится больше в Россию, не мчится больше в
Россию, ни один паровоз не мчится в Россию, в
Россию, ни один, ни один паровоз больше не мчится
туда, ни один, нет, нет, нет...
Из гавани, из гавани уже слышится гудок
раннего парохода. Возбужденно кричит какой-то
баркас. И автомобиль. За стеной человек моется и
поет: "Приди, и мы с тобой постранствуем
немного!" А в другой комнате уже спрашивает
ребенок: "Почему кричит баркас, автомобиль?
Почему сосед поет за стеной?" И о чем только, о
чем он не спрашивает!
Мужчина, что вчера принес хлеб, тот
самый, в куртке цвета пивной бутылки, тот самый,
что ночью сжимал кулак и чье лицо было мокро от
слез, этот мужчина открывает глаза. Женщина
отводит взор от его рта. И рот теперь так жалок,
так мал, так исполнен горького мужества. Они
смотрят друг на друга, зверь на зверя, один бог на
другого бога, один мир на другой мир. (И нет для
этого вокабулы.) Широким, добрым, отчужденным,
бесконечным, теплым и удивленным взглядом
смотрят они друг на друга, искони родные и
враждебные, потерянные друг в друге и друг для
друга.
И наступает конец, такой же, как все
концы в жизни: банальный, бессловесный,
захлестывающий. Вот дверь. Он уже стоит за нею, но
еще не решается сделать первый шаг. (Ибо первый
шаг означает: снова утрата.) Она стоит в доме и еще
не решается захлопнуть дверью (Ибо каждая
захлопнутая дверь означает: снова утрата.) Но вот
он уже отошел на несколько шагов. И хорошо, что он
ничего больше не сказал. Ибо что, что могла бы она
ответить? И вот уже исчез в утренней мгле (мгла
поднимается от гавани, она пахнет рыбой и дегтем),
исчез в утренней мгле. И хорошо, что он даже не
обернулся. Очень хорошо. Ибо что она должна была
бы сделать? Кивнуть? Просто кивнуть?
Перевод Н. Ман Написать нам Конференция |