Иногда он встречался с самим собой. Кривоплечий, неслышными шагами шелсебе навстречу, волосы у него были слишком длинные, закрывали одно ухо;пожимая себе руку, не очень крепко, он говорил:
    -- Здравствуй.
    -- Здравствуй. Ты кто?
    -- Ты.
    -- Я?
    -- Да.
    Тогда он говорил сам себе:
    -- Почему ты кричишь временами?
    -- Это зверь.
    -- Зверь?
     -- Зверь -- голод.
     Тогда он спрашивал себя:
    -- Почему ты так часто плачешь?
    -- Это зверь! Зверь.
    -- Зверь?
    -- Зверь -- тоска по родине. Он плачет. Зверь -- голод кричит. А зверь я -- он удирает.
    -- Куда удирает?
    -- В ничто. Нет прибежища в бегстве. Повсюду я встречаю себя. Большейчастью по ночам. Но приходится удирать все дальше. Зверь-любовь хватаеттебя, но зверь-страх лает под окном, за которым живет девушка и стоит еекровать. Потом хихикает дверная ручка, и ты удираешь. И опять гонишься за собой. В брюхе у тебя зверь-голод, в сердце-зверь-тоска. И нет прибежища вбегстве. Все время натыкаешься на себя. Всюду. От себя не убежишь.
    Временами он встречался с собою. А потом опять удирал. Свистя проходилмимо окон и кашлял мимо дверей. А временами чье-то сердце, чья-то рукаудерживала его на ночь. Или рубашка, соскользнувшая с плеча, с груди, с девушки. Временами одна из них удерживала его на ночь. И тогда среди поцелуев он забывал о другом, которым был сам, если девушка всей душой льнула к нему. И смеялась. И страдала. Хорошо, когда рядом было такое существо с длинными волосами в светлом белье. Или некогда светлом, да еще в цветочках. А если у нее вдобавок была губная помада, совсем хорошо. Пестрое что-то поблизости. И в темноте хорошо, если кто-то прильнет к тебе, тогда темнота не так огромна. И тогда не так холодно в темноте. Губная помада тогда рисует маленькую печурку на ее губах. Пышущую жаром. Как это хорошо в темноте. А белья тогда совсем не видно. Как-никак возле тебя человек.
    Он знал одну девушку, и летом кожа у нее была как плод шиповника.Бронзовая. А в волосах у нее, это шло от цыган, было больше синевы, чемчерноты. И они были как лес: густые. На руках у нее, как перышки только чтовылупившегося цыпленка, росли светлые волоски, а голос был приятен, какголос портовой девчонки. И при этом она ни о чем не знала. И звали ее Карин.
    А другую звали Али, и ее белокурые волосы были светлы, как морскойпесок. Смеясь, она морщила нос, и еще она кусалась. Но потом появился некийчеловек, он был ее мужем.
    А возле одной двери вечно стоял худой серый человечек, становившийсявсе меньше и меньше, он говорил:
    -- Отлично, мой мальчик.
    Позднее он узнал: это был его отец.
    А ту, с ногами, с беспокойными, как палочки барабана, звали Карола. Ноги точно у лани, нервные. Ее глаза сводили с ума. А передние зубы былинемного раздвинуты. Эту он знал.
    И старичок временами говорил по ночам:
    -- Отлично, мой мальчик.
    Одна, он бывал у нее, была широка в бедрах. От нее пахло молоком. Имя унее было хорошее, да только он его позабыл. Мимо! По утрам иногда удивленнопели овсянки, но его мать была далеко, а серый худой старичок ничего неговорил. Потому что никто не проходил мимо.
    И ноги его, казалось, шагали сами по себе: мимо, мимо.
    А утром овсянки уже знали: мимо, мимо.
    И телеграфные провода жужжали: мимо, мимо. И старичок ничего больше неговорил: мимо, мимо.
    И девушки по вечерам прижимали руки к алчущей коже: мимо, мимо.
    И ноги шагали сами по себе: мимо, мимо.
    Когда-то у него был брат. И он дружил с ним. Но потом, жужжа, как злоенасекомое, по воздуху пролетел кусок металла и угодил в него. И кусок металла, как дождевая капля, шлепнулся о человеческую кожу: и кровь как мак расцвела на снегу. Небо было из ляпис-лазури, но на крик оно не отозвалось.И последний крик, который он прокричал, был не родина. Не мать и не бог. Последний крик был остер и горек, как укус: зря я пропал. Тихое проклятие и опять: зря.
    И этот крик замкнул его уста. Навек. Мимо.
    А худой серый старичок, его отец, никогда больше не говорил: "Отлично,мой мальчик." Никогда. Все прошло, мимо, мимо.