Раз приснилось мне, будто совершил я
нечто ужасное, так что было отказано мне в
погребении, как в земле, так и в море, и ад от меня
отрекся.
Зная об этом, я прождал несколько
часов. Затем пришли мои друзья, и убили меня
тайно, по древнему обряду, и зажгли огромные
восковые свечи, и унесли меня прочь. Дело
происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья
мои крадучись пробирались по сумрачным улицам,
мимо убогих лачуг, и вот пришли к реке. Река и
морской прилив сцепились не на жизнь, а насмерть
между илистых берегов, и черные воды обоих
искрились огнями. Удивление отразилось во взоре
водных стихий, когда приблизились мои друзья с
горящими свечами в руках. Все это я видел, пока
несли меня, мертвого и коченеющего, потому что
душа моя по-прежнему держалась за бренные кости,
ведь ад от них отрекся и в христианском
погребении мне было отказано.
Друзья снесли меня вниз по лестнице,
позеленевшей от склизкой гнили, и неспешно
приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во
владениях позабытого хлама, они выкопали
неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в
яму и швырнули свечи в воду. Когда же вода
загасила слепящее пламя, бледные и маленькие
брусочки свечей закачались на волнах, и мрачное
величие трагедии померкло, и заметил я, что
грядет ясный рассвет; и друзья мои закрыли лица
плащами, и торжественная процессия обратилась в
бегство, и палачи крадучись скрылись в сумерках.
Но вот устало подступил ил и укрыл меня
всего, кроме лица. Там лежал я наедине с напрочь
позабытым хламом, с плавучими отбросами, что
волны не пожелали нести дальше, с предметами
никчемными и предметами утерянными, и с мерзкими
искусственными кирпичами, что не камень и не
земля. Все чувства во мне умерли, потому что я был
убит, но злосчастная душа моя не разучилась ни
воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и рос,
и увидел я покинутые дома, что столпились на
берегу реки, и мертвые их окна заглянули в мои
мертвые глаза, окна, за которыми скрывались горы
тюков, но не души человеческие. Устав смотреть на
эти унылые картины, я захотел заплакать, но не
смог, потому что был мертв. Тогда я впервые понял,
что на протяжении многих лет это скопище
покинутых домов тоже хотело расплакаться, но, как
все мертвецы, они были немы. И еще я понял, что для
позабытого плавучего хлама все еще могло
закончиться хорошо, если бы дома зарыдали, но они
были слепы и безжизненны. Попытался разрыдаться
и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я
понял, что река могла бы нас полюбить, могла бы
нас приласкать, могла бы спеть нам, но река катила
вперед свои воды, думая только о величественных
кораблях.
Наконец, прилив сделал то, чего не
пожелала сделать река: прилив нахлынул и затопил
меня, и душа моя обрела покой в зеленой воде, и
возрадовалась, и уверовала, что это — Погребение
Моря. Но с отливом вода снова отступила и
оставила меня наедине с бездушным илом среди
позабытого хлама, волной выброшенного на берег,
на виду у покинутых домов, и все мы понимали, что
мертвы.
В угрюмой стене позади меня, затянутой
зелеными водорослями, от которых отказалось
море, возникли темные туннели и потайные узкие
лазы, зарешеченные и забитые. И вот, наконец,
вышли из них сторожкие крысы поглодать меня, и
душа моя возликовала, поверив, что вот-вот
освободится от проклятых костей, коим отказано в
погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и
зашептались промеж себя. Они так и не вернулись
обратно. Когда я понял, что ненавистен даже
крысам, я снова попытался разрыдаться.
Тут опять волной нахлынул прилив, и
затопил гнусную грязь, и скрыл заброшенные дома,
и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго
обрела покой в гробнице моря. А затем прилив
снова меня покинул.
На протяжении многих лет прилив
накатывал и снова отступал. А потом меня
обнаружил муниципальный совет и обеспечил мне
пристойное погребение. Впервые я уснул в могиле.
В ту же ночь за мной явились мои друзья. Они
выкопали меня и снова уложили в неглубокую яму
среди ила.
Шли года; снова и снова кости мои
предавали земле, но всегда на похоронах тайно
присутствовал один из этих страшных людей,
которые, едва сгущалась ночь, приходили,
выкапывали кости и относили их назад, в ил.
А потом наступил день, когда скончался
последний из тех, что встарь поступили со мной
столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа его
летела над рекой на закате.
И снова во мне пробудилась надежда.
Спустя несколько недель меня снова
обнаружили, и снова забрали из этого
беспокойного места и погребли глубоко в
освященной земле, где душа моя уповала обрести
покой.
И почти тотчас же явились люди в плащах
и со свечами, чтобы вернуть меня илу, потому что
это стало традицией и ритуалом. И весь бросовый
мусор насмехался надо мною в бесчувственности
сердца своего, видя, как меня несут назад, потому
что, когда я покинул ил, прочий хлам почувствовал
себя обойденным. И надо помнить, что рыдать я не
мог.
Годы чередой уносились к морю, туда,
куда уплывают темные барки, и бесконечные
отжившие века затерялись в пучине, а я попрежнему
лежал там, лишенный повода надеяться и не смея
надеяться без повода, ибо выброшенный на берег
хлам ревниво и злобно оберегал свои права.
Однажды в южном море поднялся великий
шторм, и докатил до самого Лондона, и пронесся по
реке, гонимый свирепым восточным ветром. Шторм
оказался могущественнее мешкотных волн и
огромными прыжками промчался по равнодушной
грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный
хлам, и смешался с высшими мира сего, и снова
поплыл по волнам среди царственных судов, что
ветер швырял вверх и вниз. Из гнусной обители
шторм извлек мои кости, и надеялся я, что отныне
прилив и отлив перестанут их донимать. А когда
вода спала, шторм прокатился вниз по реке, и
свернул к югу, и возвратился домой. А кости мои
разметал он по островам и побережьям
благословенных заморских земель. И ненадолго,
пока кости оставались адали друг от друга, душа
моя почти обрела свободу.
Затем, по воле луны, вода поднялась, и
прилежный прилив тут же свел на нет труды отлива,
и собрал мои кости с мелей солнечных островов, и
отыскал все до единой вдоль побережий, и, бурля,
хлынул на север, и добрался до устья Темзы, а
затем обратил к западу безжалостный лик свой, и
пронесся вверх по реке, и достиг ямы в иле и
бросил мои кости туда; там и белели они, затянутые
илом только наполовину, потому что илу дела нет
до отбросов.
Затем вода снова отхлынула, и увидел я
мертвые глаза домов и познал зависть прочего
позабытого хлама, штормом не тронутого.
Так миновало еще несколько веков;
прилив сменялся отливом, и никто не вспоминал о
позабытом хламе. Все это время я пролежал там, в
равнодушных тисках ила, не укрыт до конца, но и
освободиться не в силах, и мечтал я о покойной
ласке теплой земли или об уютных объятиях Моря.
Порой люди находили мои кости и
предавали их земле, но традиция по-прежнему жила,
и преемники моих друзей всегда возвращали
останки на прежнее место. Со временем барки
исчезли, и огней стало меньше; ладьи из
обтесанной древесины больше не скользили вниз по
реке, а на смену им пришли старые, выкорчеванные
ветром деревья во всей их природной простоте.
Наконец, я заметил, что рядом со мною
подрагивает листик травы, а мох понемногу
затягивает мертвые дома. А однажды над рекою
пронесся пух чертополоха.
На протяжении нескольких лет я
бдительно следил за этими приметами, пока не
убедился доподлинно, что Лондон и впрямь
вымирает. Тогда во мне снова пробудилась надежда,
и. по обоим берегам реки вознегодовал забытый
хлам, что кто-то смеет надеяться во аладениях
бездушного ила.
Мало-помалу отвратительные дома
обрушились, и вот бедняги-мертвецы, что никогда
не жили, обрели достойную могилу среди трав и мха.
Появился боярышник, а за ним — вьюнок. И, наконец,
дикий шиповник вырос над насыпями, что прежде
были верфями и складами. Тогда я понял, что
Природа восторжествовала, а Лондон сгинул.
Последний лондонский житель в
старинном плаще, что некогда носили мои друзья,
подошел к набережной и перегнулся через парапет
— поглядеть, на месте ли я. А затем ушел, и больше
я людей не видел; они сгинули вместе с Лондоном.
Спустя несколько дней после того, как
исчез последний из жителей, в Лондон вернулись
птицы — все певчие птицы до единой. Заметив меня,
они поглядели на меня искоса, склонив головки, а
затем отлетели чуть в сторону и защебетали
промеж себя.
- Он согрешил против человека, — говорили они,
— это не наша распря.
- Поможем ему, — решили они.
Перепархивая с места на место, они
приблизились ко мне и запели. Рассветало; по
обоим берегам реки, и в небе, и в чащах, что
некогда были улицами, пели сотни птиц.
По мере того, как свет разгорался все
ярче, птицы пели все громче; все более густым роем
кружились они над моей головой, пока не собрались
целые тысячи, а потом миллионы, и вот, наконец,
взгляд мой различал только плотную завесу
трепещущих крыльев, озаренных солнцем, да тут и
там — проблески небесной синевы. Когда же все
звуки Лондона окончательно потонули в ликующей
песне, душа моя покинула кости, что покоились в
яме среди ила, и по песне стала карабкаться к
небесам. И казалось, будто между птичьими
крыльями открылась аллея, уводящая все вверх и
вверх, а в конце виднелись отворенные врата Рая —
одни из малых врат. И тогда я узнал доподлинно,
что ил меня больше не получит, потому что я вдруг
снова обрел способность плакать.
В это самое мгновение я открыл глаза: я
лежал в постели лондонского дома, за окном в
кроне деревьев щебетали ласточки, приветствуя
свет яркого утра; лицо мое было мокро от слез,
потому что во сне человек теряет над собою
контроль.
Я встал, и распахнул окно в сад, и
простер руки, и благословил птиц, чья песня
пробудила меня от тревожного векового кошмара.
Пер. С. Лихачевой
