Было время, когда Новая Англия стонала под гнетом притеснений, более тяжелых, нежели те, угроза которых вызвала революцию. Лицемерный Иаков II, преемник Карла Сластолюбивого, отменил хартии всех колоний и послал грубого и бесчестного солдата отнять наши вольности и нанести удар нашей революции. Правление сэра Эдмунда Эндроса носило все отличительные признаки тирании: губернатор и совет, назначенные королем, были чужды управляемому краю; законы издавались и налоги устанавливались без какого-либо участия народа, непосредственно или через представителей; права частных граждан нарушались, и грамоты на владение землею были объявлены недействительными; запреты, налагаемые на печать, глушили голос протеста; и, наконец, недовольство народа было подавлено первой же бандой наемников, вступившей на нашу свободную землю. Два года предков удерживала в хмурой покорности та самая сыновняя любовь, которая заставляла их неизменно хранить вассальную верность старой родине, кто бы ни возглавлял ее — парламент, протектор или папист-монарх. Однако, покуда не настало это тяжелое время, то была вассальная верность лишь по названию, и колонисты сами управляли своим краем, пользуясь свободой, какой еще и сейчас не знают коренные жители Великобритании.

Но вот дошел до наших берегов слух о том, что принц Оранский отважился на предприятие, успех которого означал бы торжество наших гражданских и религиозных прав и спасение Новой Англии. Об этом говорилось лишь осторожным шепотом; слух мог оказаться ложным или попытка — неудачной, и в обоих случаях сеявший смуту против короля Иакова поплатился бы головой. Но все же вести эти оказали заметное действие. Прохожие на улицах загадочно усмехались и бросали дерзкие взгляды на своих притеснителей, повсюду росло сдержанное и безмолвное волнение, и, казалось, достаточно было малейшего знака, чтобы вся страна воспрянула от своего сонного уныния. Видя надвигавшуюся опасность, правители, во избежание ее, решили явить народу внушительное зрелище силы, а быть может, подкрепить свою власть и более суровыми мерами. В один апрельский день 1689 года сэр Эдмунд Эндрос и его любимые советники, будучи разгорячены вином, вызвали отряд красных мундиров, составлявший губернаторскую гвардию, и вышли на улицы Бостона. Солнце уже клонилось к западу, когда началось шествие.

Барабанная дробь, раскатившаяся по улицам в этот беспокойный час, прозвучала не как военная музыка гвардейского отряда, но скорей как призывный сигнал для жителей города. Со всех концов стекались толпы на Королевскую улицу, где столетие спустя суждено было произойти новому столкновению между солдатами Великобритании и народом, борющимся против ее ига. Хотя прошло уже более шестидесяти лет после прибытия пилигримов, новое поколение сохраняло отличавшую их суровость и силу, и, быть может, в час испытаний черты эти выступали даже ярче, чем в более радостное время. Простотой в одежде, строгостью всего обличья, суровым, но спокойным взором, библейским складом речи и непоколебимою верой в господнюю помощь правому делу они походили на первых пуритан перед лицом опасности, подстерегавшей их в неизведанных дебрях. Да и не пришло еще время угаснуть духу старины; ведь среди собравшихся в тот день на Королевской улице были люди, некогда молившиеся здесь под открытым небом, потому что не успели еще построить храм для служения богу, за которого они пошли в изгнание. Были здесь и старые солдаты армии парламента, мрачно усмехавшиеся при мысли о том, что их дряхлеющей руке еще, быть может, суждено нанести новый удар дому Стюартов. Были и ветераны войны с королем Филиппом, которые с благочестивой жестокостью жгли селения и убивали старых и малых, в то время как праведные души по всей стране помогали им своими молитвами. Кое-где попадались и священники, и толпа, в отличие от всякой другой толпы, смотрела на них с таким почтением, словно само облачение придавало им святость. Эти святые люди, пользуясь своим влиянием, всячески старались успокоить народ, но не убеждали его разойтись. Между тем повсюду только и говорили о том, что могло заставить губернатора нарушить спокойствие в городе в такое время, когда малейшая стычка способна была привести страну в смятение; и всякий по-своему объяснял это.

— Сатана хочет нанести свой самый страшный удар, — кричали одни, — ибо он знает, что часы его сочтены! Наших благочестивых пастырей хотят бросить в тюрьму. Повторятся дни Смитфилда: мы увидим их на костре посреди Королевской улицы.

И паства каждого прихода тесней обступала своего священника, а тот бестрепетно устремлял взоры к небу, стараясь держаться с апостольским величием, как и пристало кандидату на величайшую награду священнослужителя — мученический венец. В то время многие верили, что в Новой Англии может явиться свой Джон Роджерс, который займет место этого достойного человека в Букваре.

— Папа римский дал приказ устроить новую Варфоломеевскую ночь! — кричали другие. — Все мужское население перережут, не пощадят ни стариков, ни младенцев.

Эта догадка не была полностью опровергнута, хотя более разумные из толпы полагали, что губернатором руководит иной, не столь жестокий замысел. Брэдстрит, его предшественник, назначенный еще по старой хартии, почтенный сверстник первых поселенцев, по слухам, находился в городе. Можно было предполагать, что сэр Эдмунд Эндрос, намереваясь внушить страх зрелищем вооруженной силы, в то время рассчитывает внести смятение в ряды противной партии, захватив ее вождя.

— Стой крепче за старую хартию, губернатор! — закричала толпа, проникшись этой мыслью. — За доброго губернатора Брэдстрита!

Крики эти становились все громче, когда перед толпою неожиданно предстала хорошо знакомая фигура самого губернатора Брэдстрита, почти девяностолетнего старца, который, взойдя на высокое крыльцо, с присущей ему кротостью призвал толпу подчиниться властям предержащим.

— Дети мои, — заключил свою речь почтенный старец, — не будьте безрассудны. Не кричите понапрасну, а лучше молитесь о благе Новой Англии и терпеливо ожидайте изъявления господней воли.

Исход события должен был решиться очень скоро. Дробь барабанов все приближалась со стороны Корнхилла, звучала все громче и настойчивей и наконец, гулко отдаваясь в каменных стенах, ворвалась на улицу вместе с мерным топотом марширующих ног. Появился двойной ряд солдат, которые шли, заняв всю ширину мостовой, и тлевшие фитили их мушкетов образовали в сумерках два ряда огней. Их твердый шаг напоминал неуклонное движение машины, готовой раздавить все, что окажется на ее пути. Вслед за ними, сдерживая лошадей, чьи копыта нестройно цокали по мостовой, ехало несколько всадников, во главе их сэр Эдмунд Эндрос, человек уже в летах, но еще статный и молодцеватый. Остальные были его любимые советники и злейшие недруги Новой Англии. По правую его руку ехал Эдуард Рэндолф, заклятый наш враг, тот самый "мерзостный злодей", названный так Коттоном Мэзером, который был непосредственным виновником падения прежнего правительства и впоследствии унес с собой в могилу клеймо заслуженных проклятий. С другой стороны ехал Булливант, сыпавший на ходу насмешками и злыми шутками. Дадли следовал сзади, не поднимая глаз, справедливо опасаясь встретить взгляды толпы, увидевшей его, единственного их соотечественника, среди угнетателей родной страны. Капитан фрегата, стоявшего на якоре в порту, и два-три чиновника британской короны дополняли кавалькаду. Но больше всего привлекал к себе взоры, исполненные глубочайшего негодования, священник епископальной церкви, надменно ехавший среди правителей в своем священническом облачении, — достойный представитель власти прелатов, живой символ гонений на веру, союза церкви с государством и всех тех гнусностей и преступлений, которые заставили пуритан бежать в безлюдные дебри. Второй отряд гвардейцев так же, сдвоенными рядами, замыкал шествие.

Зрелище это как бы являло картину положения Новой Англии, наглядно изображая уродливость всякой власти, не вытекающей из природы вещей и чуждой народному духу: с одной стороны — толпы благочестивых подданных, с печальными лицами и в темных одеждах, с другой — кучка правителей-деспотов во главе со служителем Высокой церкви, все пышно разодетые, а иные с распятием на груди, красные от вина, кичащиеся своим неправедным могуществом, насмешливо-равнодушные ко всеобщему горю. А солдаты-наемники, готовые по первому слову залить улицы кровью, словно показывали, каков единственный путь к достижению покорности,

— О всемилостивый господь! — воскликнул вдруг кто-то в толпе. — Пошли заступника народу твоему!

Этот возглас прозвучал так, что все его услыхали, и, точно клич герольда, возвестил о появлении весьма примечательной фигуры. Толпа все это время отступала назад и теснилась теперь почти у самого конца улицы; солдаты успели пройти не более чем треть ее длины. Между теми и другими оставалось свободное пространство — мощеная пустыня среди высоких домов, отбрасывавших на нее густую тень. Вдруг в этом пространстве показался человек, как видно, преклонных лет, который будто отделился от толпы и теперь шел один посредине улицы навстречу вооруженному отряду. На нем была одежда первых пуритан — темный плащ и шляпа с высокой тульей, какие носили лет пятьдесят тому назад; он был опоясан тяжелой рапирой, но опирался на посох, чтоб укрепить дрожащую поступь старческих ног.

Пройдя несколько шагов, старик остановился и медленно повернулся к толпе, открыв ей лицо, исполненное благородного величия и казавшееся еще более почтенным от белоснежной бороды, спускавшейся на грудь. Он сделал жест, одновременно ободряющий и предостерегающий, потом снова повернулся и продолжал свой путь.

— Кто этот благородный старец? — спрашивали молодые люди у отцов.

— Кто этот почтенный брат? — спрашивали старики друг у друга.

Но никто не мог на это ответить. Отцы народа, те, кому уже перевалило за восемьдесят, были в смущении, недоумевая, как могли они забыть лицо столь явно значительное, которое, без сомнения, знавали в прошлом, соратника Уинтропа и первых советников, одного из тех, что издавали законы, читали молитвы и вели народ в бои на дикарей. Их сыновья тоже должны были бы помнить его, таким же седым в их юношеские годы, какими сами они были теперь. А молодые! Как могло случиться, что в памяти их не сохранился образ этого седовласого патриарха, реликвии давно прошедших дней, чья благословляющая рука не раз, должно быть, ложилась в детстве на их непокрытые головы?

— Откуда он пришел? Чего он хочет? Кто он такой? — шептала изумленная толпа.

Меж тем почтенный незнакомец, опираясь на посох, продолжал свой одинокий путь. Когда марширующие солдаты были уже совсем близко и грохот барабана наполнил его уши, согбенный стан его выпрямился, бремя лет словно упало с его плеч, и он предстал перед толпой исполненным старческого, но не сломленного годами величия. Теперь он шел вперед военным шагом, в такт барабанной дроби. Так двигались они навстречу друг другу: с одной стороны одинокий старик, с другой — пышная процессия правителей под военным эскортом; и когда между ними осталось не более двадцати ярдов, старик схватил свой посох за середину и поднял его, точно жезл вождя.

— Остановитесь! — вскричал он.

Взгляд, лицо и повелительный жест, торжественное и в то же время грозное звучание голоса, созданного, чтобы устрашить врага на поле битвы или возноситься в молитве к небу, исполнены были неотразимой силы. По слову старца и движению его простертой руки дробь барабана смолкла, и ряды солдат замерли на месте. Восторженный трепет охватил толпу. Этот величавый лик, сочетавший в себе вождя и святого, эти седины, эти полускрытые вечерней мглой черты, эта старинная одежда могли принадлежать лишь какому-нибудь древнему поборнику правого дела, которого барабан притеснителя заставил встать из могилы. Народ разразился ликующими и благоговейными возгласами, веря, что час освобождения Новой Англии наступил.

Губернатор и его свита, столкнувшись со столь неожиданным препятствием, поспешили вперед, словно хотели пустить хрипящих и испуганных коней прямо на седовласого пришельца. Старик, однако, не отступил ни на шаг, но, обведя всадников строгим взглядом, остановил его на сэре Эдмунде Эндросе. Казалось, что именно ему, этому безвестному человеку, принадлежит здесь верховная власть и что для губернатора и советников с их военным эскортом, представляющих все могущество британской короны, нет иного выхода, нежели повиновение.

— Что нужно здесь этому старику? — гневно вскричал Эдуард Рэндолф. — К чему медлить, сэр Эдмунд! Прикажите солдатам идти вперед и предоставьте этой развалине тот же выбор, который вы предоставляете всем его соотечественникам, — отойти в сторону или быть раздавленным!

— Нет, нет! Окажем почтение доброму дедушке, — со смехом сказал Булливант. — Разве вы не видите, что это какая-то важная особа из круглоголовых, которая проспала последние тридцать лет и не знает о том, что времена изменились. Без сомнения, он собирается сразить нас воззванием от имени старого Нола.

— В уме ли ты, старик? — спросил сэр Эдмунд Эндрос громким и резким голосом. — Как смеешь ты останавливать губернатора, назначенного королем Иаковом?

— Случалось, что я останавливал и самого короля, — возразил старец строго и с достоинством. — Я потому здесь, губернатор, что вопли угнетенного народа достигли моей тайной обители, и господь, вняв моим смиренным мольбам, дал мне вновь явиться на землю ради защиты правого дела во славу его святых. Но кто тут говорит об Иакове? На троне Англии нет больше папистского тирана, и завтра в полдень имя его станет бранной кличкой в том самом городе, где в ваших устах оно было угрозой. Прочь, ты, что был губернатором, прочь! Наступает последняя ночь твоей власти. Завтра — тюрьма! Прочь, или я предреку тебе казнь!

Народ подступал все ближе и ближе, жадно ловя слова своего заступника. Речь его звучала странно и необычно, словно он привык говорить с теми, кого давно уже не было в живых. Но голос его проникал в души стоявших позади. Они смело глядели теперь в лицо солдатам, они уже не были безоружны, в них зрела готовность самые камни мостовой превратить в смертоносное оружие. Сэр Эдмунд Эндрос посмотрел на старика; потом перевел свои злобный и жестокий взгляд на толпу, почуяв в ней то грозное пламя гнева, которое одинаково трудно возжечь и угасить, и снова устремил глаза на фигуру старца, одиноко стоявшего посреди свободного пространства, куда не смел вступить ни друг, ни враг. Какие мысли тревожили его в этот миг — он не выдал ни единым словом, но достоверно одно: то ли устрашенный взглядом Седого заступника, то ли опасностью, которой грозил ему воинственный дух толпы, он повернул назад и отдал солдатам приказ начать медленное и осторожное отступление. Солнце еще не успело сесть в другой раз, как губернатор и все, так горделиво ехавшие с ним рядом, оказались в тюрьме, и задолго до получения вести о том, что король Иаков отрекся, по всей Новой Англии королем был провозглашен Вильгельм.

Но куда же девался Седой заступник? Одни рассказывали, что когда войска покинули Королевскую улицу и народ шумной толпой устремился им вслед, видели, как Брэдстрит, престарелый губернатор, обнимал старца, еще более древнего, нежели он сам. Другие настойчиво утверждали, что незнакомец растаял у них на глазах, постепенно растворился в сумеречной мгле, и там, где он недавно стоял, изумляя их своим благородным величием, снова стало пусто: но все сошлись на одном — что он исчез. Долго еще ждали люди того поколения, не появится ли вновь в сумерках или в сиянии солнца седобородый старец, но никто его больше не видел и не узнал, когда и где сошел он в могилу.

Кто же был Седой заступник? Быть может, имя его можно найти в записях того строгого судилища, которое вынесло приговор, чрезмерный для своего времени, но прославленный в веках, ибо то был урок смирения для монархов и возвышающий пример для их подданных? Я слышал, будто старец появляется всякий раз, когда потомкам пуритан должно явить величие духа, некогда свойственное их отважным предкам. Восемьдесят лет спустя он вновь прошел по Королевской улице. Еще через пять лет, мглистым апрельским утром, он стоял перед молитвенным домом в Лексингтоне, там, где теперь гранитный обелиск и вделанная в него доска напоминают прохожим о первых жертвах революции. А когда наши отцы трудились у бруствера на Банкер-хилле, старый воин всю ночь ходил там дозором. Дай бог, чтобы ему долго-долго не пришлось явиться среди нас! Его час — час испытания, опасности и мрака. Но если только станет грозить нам тирания или нога захватчика осквернит нашу землю, Седой заступник снова будет с нами, ибо он есть воплощение наследственного духа Новой Англии, и таинственное его появление в роковой час — порука тому, что сыны Новой Англии сумеют быть достойными своих предков.

Перевод Е. Калашниковой