Как-то давным-давно, в золотой век провинции Новые Нидерланды - ею
правил тогда Боутер ван Твиллер, по прозванию Глубокомысленный, - обитатели
Манхеттена были не на шутку встревожены страшной грозой с громом и молнией,
разразившейся знойным, душным днем в период летнего солнцестояния. Дождь лил
как из ведра; падая на землю, он рассыпался мелкими брызгами и стелился над
нею густой пеленой. Гром грохотал и прокатывался, казалось, над самыми
крышами; видно было, как у церкви святого Николая металась зигзагами молния;
трижды, но тщетно метила она поразить ее флюгер. Почти до самого основания
была разбита новая печная труба на доме Гаррета Хорна; Доффи Мидлербергер
при въезде в город свалился без чувств со своей плешивой кобылы. Словом,
пронеслась одна из тех редкостных гроз, которая на памяти весьма уважаемой
личности, встречавшейся в любом городе и именуемой "старейшим из
старожилов", случилась только однажды.
Великий ужас охватил почтенных обитательниц Манхеттена. Они скликали
своих детей и искали убежища в погребах, предварительно повесив подкову на
железный стержень, поддерживающий полог каждой кровати, дабы он, избави
боже, не притянул как-нибудь молнии. Буря, наконец, стала стихать; грозные
раскаты сменились едва слышным глухим ворчанием далекого грома; лучи
садившегося за тучами солнца, прорываясь сквозь их бахрому, превращали
широкое лоно залива в ослепительно сверкающее море жидкого золота.
Из форта сообщили, что в заливе показался корабль. Это известие
перелетало из уст в уста, с улицы на улицу и вскоре всполошило всю крошечную
столицу. Прибытие корабля в те далекие дни было для колонистов событием
величайшей важности. Он приносил вести из старого мира - страны, в которой
они родились и от которой были отрезаны просторами океана; прибывая только
раз в год, он привозил также изделия роскоши, наряды и даже предметы первой
необходимости. Почтенная голландская фру не могла сшить себе ни чепца, ни
нового платья до прибытия корабля; художник ожидал его, чтобы приобрести
принадлежности своего ремесла; бургомистр - чтоб обновить чубук и пополнить
запас голландской можжевеловой водки; школьник - чтоб купить волчок и шарики
для игры; землевладелец - чтоб обзавестись кирпичом, необходимым для
постройки нового дома; одним словом, все - богатый и бедный, старый и малый
- с нетерпением дожидались прибытия корабля. Это было воистину величайшим
событием в жизни достославного города Нового Амстердама, и в течение целого
года во всех разговорах только и слышалось - "корабль", "корабль",
"корабль".
Новости из форта заставили все население города высыпать на берег, к
батарее, дабы собственными глазами насладиться столь радостным и желанным
зрелищем. Корабля, правда, в это время еще не ждали, обычно он приходил
несколько позже, и это обстоятельство породило немало толков. Около батареи
кучками толпился народ. Тут можно было увидеть бургомистра, медлительного и
важного, но с величайшей готовностью делившегося своим мнением с кучкою
старух и мальчишек. Чуть поодаль собрались старые, бывалые моряки, некогда
рыбаки и матросы, слывшие в подобных случаях великими авторитетами; они
высказывали различные предположения, порождавшие горячие споры среди
окружающих их зевак. Однако человеком, на которого чаще всего устремлялись
взоры толпы и за каждым движением которого напряженно следили, был Ханс ван
Пельт, отставной капитан голландского флота и местный оракул во всем, что
касается моря. Он рассматривал судно в старинную, крытую просмоленным
брезентом зрительную трубу, мурлыкал под нос голландскую песенку и
отмалчивался. Впрочем, мурлыканье Ханса ван Пельта имело в глазах народа
значительно больший вес, чем многословные разглагольствования любого из
горожан.
Между тем корабль стал виден невооруженным глазом. Это было крепкое,
пузатое судно голландской постройки, с высоко задранным носом и такой же
кормою и с флагом голландских национальных цветов. Вечернее солнце золотило
вздувшиеся паруса, корабль стремительно несся вперед по изборожденному
волнами морю. Часовой, сообщивший о приближении судна, заявил, что увидел
его лишь тогда, когда оно оказалось уже посередине залива, и что оно
предстало перед его глазами внезапно, точно вышло из черной грозовой тучи.
Присутствующие, выслушав рассказ часового, повернулись в сторону Ханса ван
Пельта в надежде узнать, что он думает по этому поводу, но он еще крепче
сжал губы и не проронил ни единого слова. Одни, глядя на него, стали
многозначительно пожимать плечами, тогда как другие - покачивать головой.
С берега несколько раз окликнули судно, но на борту никто не ответил.
Корабль между тем успел миновать укрепления и вошел в устье Гудзона.
Притащили пушку, и так как гарнизон форта не был обучен артиллерийскому
делу, Ханс ван Пельт, правда не без труда, зарядил орудие и выпалил из него.
Ядро, казалось, пробило корабль насквозь и запрыгало по воде с
противоположного борта, но, несмотря на это, судно, по-видимому, не получило
никаких повреждений. Странно было и то, что, двигаясь против ветра и против
течения, корабль тем не менее поднимался вверх по реке на всех парусах.
Поэтому Ханс ван Пельт. считавший себя как бы капитаном порта, приказал
подать лодку и отправился догонять корабль, но после двух-трех часов
безуспешной погони он принужден был возвратиться назад.
Согласно его рассказу, ему несколько раз удавалось подойти к судну на
сто - двести ярдов, но оно внезапно вырывалось вперед и через мгновение
опережало их на целую полумилю. Иные находили объяснение этому в том, что
гребцы в лодке Ханса ван Пельта были все люди тучные, страдающие одышкой, -
они то и дело бросали весла, чтобы перевести дыхание и поплевать на руки;
возможно однако, что это просто-напросто злостная клевета. Ханс ван Пельт,
впрочем, подходил к кораблю на достаточно близкое расстояние, чтобы
рассмотреть его одетую на староголландский лад команду и офицеров, на
которых были камзолы и шляпы с высокою тульей и перьями. На борту царила
мертвая тишина; люди были неподвижны, как статуи; казалось, корабль несся
вперед, предоставленный себе самому, Он по-прежнему продолжал подниматься
вверх по Гудзону и в последних лучах заходящего солнца становился все меньше
и меньше, пока, наконец, не исчез из виду, как белое облачко, растаявшее в
просторах летнего неба.
Появление этого корабля ввергло губернатора в одно из
глубокомысленнейших раздумий, одолевавших его когда-либо за все время
многолетнего губернаторства. Он дрожал за безопасность недавно основанных
поселений, расположенных на Гудзоне; возможно, что это - корабль врага,
применивший военную хитрость и посланный для захвата голландских владений.
Губернатор неоднократно созывал состоявший при нем совет, дабы выслушать
соображения своих подчиненных. Он восседал на своем парадном кресле из
дерева, срубленного в священном лесу под Гаагою, и, затягиваясь из своего
жасминного чубука, слушал советников, распространявшихся о предмете, вовсе
им не известном. Впрочем, несмотря на все усилия мудрейших и старейших
голов, Боутер ван Твиллер по-прежнему продолжал пребывать в
глубокомысленнейшем раздумье и не принимал никаких решений.
Во все населенные пункты, лежащие на Гудзоне, послали гонцов; они
возвратились, но не сообщили ничего нового - корабль нигде не приставал к
берегу, Дни шли за днями, недели за неделями - корабль не возвращался. Но
так как совет при губернаторе жаждал добыть хотя бы какие-нибудь известия,
они посыпались вскоре целыми ворохами. Почти все капитаны возвращавшиеся из
плаванья шлюпов в один голос докладывали, что им довелось видеть загадочный
корабль в различных местах на реке: то у Палисадов, то у Кротонова мыса, то
там, где Гудзон зажат между горными кряжами. Следует отметить, впрочем, что
его ни разу не встретили где-либо повыше этого места. Показания судовых
команд, правда, обычно не совпадали друг с другом, но это, быть может,
объяснялось различием обстоятельств, при которых эти встречи происходили.
Иногда это бывало в черную, как смола, грозную ночь, когда вспышки молний на
мгновение освещали этот странный корабль где-нибудь на Таппан-Зее или в
пустынных просторах Хаверстроу-бэй. Случалось, что его видели совсем близко,
так что казалось, что он вот-вот наскочит на них, и тогда на судне
начиналась суета и тревога, но, при следующей вспышке молнии обнаруживалось,
что корабль уже далеко и летит на всех парусах, как всегда, против ветра.
Порою в тихие лунные ночи его замечали у высокого берега; корпус его
скрывала в таких случаях черная тень, и только стеньги светились в лунных
лучах, но когда путешественники добирались до того места, где только что
виднелся корабль, его уже не было; проплыв несколько дальше и оглянувшись
назад, они снова видели за собою его залитые лунным сиянием стеньги. Корабль
этот неизменно появлялся или пред непогодою, или в разгар ее, или тотчас за
нею, так что все шкиперы на Гудзоне и путешествующие по этой реке прозвали
его "загадочным кораблем, что появляется в бурю".
Эти известия не на шутку встревожили губернатора вместе с его советом.
Слишком долго пришлось бы излагать бесконечные мнения и догадки, которые
были высказаны по этому поводу. Некоторые вспомнили о кораблях,
встречающихся, как сообщали очевидцы, у берегов Новой Англии и управляемых
призраками и ведьмами. Старый Ханс ван Пельт, не раз бывавший в голландской
колонии у мыса Доброй Надежды, утверждал, что этот загадочный корабль,
несомненно, не что иное, как Летучий Голландец, который раньше заходил в
Тэбл-бэй, но, не имея возможности стать там на якорь, разыскивает теперь
какую-нибудь другую стоянку. Другие высказывали предположение, что если и
впрямь тут приходится иметь дело со сверхъестественным, как это вполне
естественно думать, то не Гендрик ли это Гудзон с экипажем своего
"Полумесяца". Ведь известно, что во время поисков северо-западного прохода в
Китай этому Кораблю случилось как-то сесть на мель в верховьях реки. Это
мнение хотя и не было поддержано губернатором, все же каким-то образом
распространилось среди горожан - ведь повсеместно рассказывали, что Гендрик
Гудзон и команда его "Полумесяца" время от времени посещают Каатскильские
горы, и предположение, что корабль носится в том самом месте, где он
потерпел некогда бедствие, или что он доставил команду призраков для
очередного посещения гор, казалось вполне основательным.
Произошли, однако, другие события, которые стали предметом
глубокомысленных раздумий мудрого Боутера и его совета; загадочный корабль
перестал быть предметом обсуждения в правительственных кругах. Народ тем не
менее верил в него по-прежнему, и о нем при голландском правлении ходило
множество самых необыкновенных рассказов, причем особенное распространение
они получили перед захватом английской эскадрой Нового Амстердама и всего
этого края. Приблизительно в это время его неоднократно видели на Таппан-Зее
и около Умхаука и даже еще ниже, у Хобокена, из чего заключили, что его
появление предвещало близкую бурю на политическом горизонте, а также
ниспровержение власти голландцев.
С этого времени мы не имеем о нем никаких достоверных вестей, хотя, по
слухам, он и сейчас еще появляется возле горных кряжей и крейсирует у
Пойнт-но-Пойнта. Прибрежные жители утверждают, что они видят его порою в
летние лунные ночи, и в тихую темную полночь до них доносится иногда пение
экипажа, словно на судне тянут канат; впрочем, все, что видишь и слышишь у
высоких обрывистых берегов, на широких просторах заливов или в длинных
протоках этой великой реки, настолько обманчиво, что, признаюсь, я испытываю
немало сомнений по поводу этих рассказов.
Все же - и это совершенно бесспорно - там, где горы вплотную подходят к
реке, происходили не раз в непогоду странные и необъяснимые вещи, которые,
как полагают, находятся в какой-то связи со старинным преданием о
"загадочном корабле". Капитаны речных судов сообщают о маленьком приземистом
призраке - голландце в коротких штанах и в шляпе, напоминающей сахарную
голову, с рупором в руке, который, по их словам, властвует над Дундербергом.
Они заявляют, что им приходилось слышать, как среди рева бури он отдавал на
нижнеголландском наречии приказание выпустить очередной порыв ветра или дать
оглушительный гром. Иногда его видели в окружении стаи крошечных чертенят в
широких штанах и коротких камзолах, которые, кувыркаясь то среди бешено
мчащихся туч, то в клубах тумана, выделывали в воздухе тысячи забавных
прыжков и кружились, точно мушиный рой, около Антонова Носа, и после этого
буря неизменно усиливалась. Однажды какой-то шлюп, проходя мимо Дундерберга,
попал в сильный шторм, сорвавшийся со склонов этой горы и обрушивший,
казалось, всю свою ярость на злосчастное судно. Хотя оно отличалось
устойчивостью и шло с хорошим балластом, его качало с такой силой, что вода
доходила до самых шкафутов. Вдруг кто-то увидел на мачте белую, похожую на
сахарную голову, шляпу, в которой сразу была опознана шляпа "хозяина"
Дундерберга. Вся команда была повергнута в величайшее изумление. Не нашлось,
однако, никого, кто бы отважился вскарабкаться вверх и освободить судно от
роковой шляпы. Шлюп продолжал качаться и переваливаться с борта на борт, так
что со стороны могло показаться, будто он стремится во что бы то ни стало
окунуть свою мачту в воду. Каждое мгновение он мог опрокинуться или
наскочить на прибрежные скалы. Так в отчаянной схватке с ненастьем плыл он
мимо гор и оказался вне опасности лишь после того, как миновал остров
Поллополя, за которым, как говорят, уже не простирается власть "хозяина"
Дундерберга. Едва судно прошло этот рубеж, как маленькая шляпа взвилась в
воздух и завертелась, точно волчок; все ближние облака потянулись к ней,
закружились вихрем и понеслись назад к вершине Дундерберга; шлюп выровнялся
и поплыл дальше так спокойно и тихо, словно двигался по мельничному пруду.
Ничто, конечно, не уберегло бы его от ужасной судьбы, не будь к его мачте
прибита подкова; это мудрая мера предосторожности с той поры сделалась
обязательной для всех капитанов-голландцев, плавающих по этой кишащей
нечистою силой реке.
Существует еще один рассказ об этом духе ненастья, исходящий от шкипера
Даниеля Оуслестикера из Фишхилла, которого никто никогда не изобличил ни в
малейшей лжи. Он заявил, будто однажды, во время отчаянной бури, увидел
"хозяина" Дундерберга верхом на бушприте своего судна; тот увлекал шлюп
прямо к берегу на Антонов Нос, но его прогнал домини {Священник (голл.).}
ван Гизон из Эзопа, который, к счастью, оказался на корабле и затянул гимн
святого Николая. При первых же звуках гимна призрак взлетел в воздух, как
мяч, и скрылся в вихре, унесшем, кстати сказать, ночной чепец супруги
священника; чепец этот в ближайшее воскресенье был обнаружен однако, на
флюгере церкви в Эзопе, в сорока милях от места происшествия. После ряда
случаев подобного рода шкиперы, регулярно плавающие по этой реке, долгое
время не решались проходить мимо Дундерберга, не спустив гафеля в знак
приветствия горному духу, и было замечено, что эта дань уважения,
по-видимому, удовлетворяла его и обеспечивала им безопасное плавание.
- Вот вам, - сказал Антони ван дер Хейден, - несколько историй о
"загадочном корабле", записанных поэтом Селином; по его утверждению, этот
корабль доставил из какой-то старой, одержимой призраками европейской страны
целую колонию зловредных духов. Я мог бы рассказать вам, если угодно, целую
кучу подобных историй, ибо все несчастные случаи, происходящие столь часто
на реке возле гор, - не что иное, по-видимому, как злые забавы чертенят
Дундерберга; но я вижу, что вы уже дремлете, и потому давайте укладываться.
Луна только что выставила свой серебряный серп над выгнутой спиной
Быка, осветила скалы и взъерошенный лес и заблистала на зыбком лоне реки.
Выпала ночная роса; еще недавно мрачные горы посветлели: лунный свет окрасил
их в мягкие сероватые тона. Охотники разгребли костер и подбросили хворосту,
дабы умерить ночную сырость. Для Дольфа они приготовили под нависшей скалою
постель из веток и сухих листьев, тогда как Антони ван дер Хейден,
завернувшись в огромную, сшитую из шкур шубу, растянулся у костра. Дольф
смежил глаза не сразу. Он лежал и рассматривал причудливую, непривычную для
него картину: вокруг - дикие скалы, горы, лесные чащи; судорожные блики
огня, играющие на лицах спящих индейцев, и гер Антони, бесспорно и вместе с
тем так смутно напоминавший ночного гостя в заколдованном доме. Время от
времени из лесу доносился крик дикого зверя, завыванье совы или вопль
козодоя - по-видимому, их было великое множество в этой глуши; где-то на
реке слышался плеск: то был осетр, выскочивший вдруг из воды и снова всей
своей тяжестью плюхнувшийся на ее гладкую, без малейшей ряби, поверхность.
Дольф сопоставлял все, что видел и слышал, со своим привычным гнездом на
чердаке в докторском доме; там он знал по ночам лишь тяжелый бой церковных
часов, да сонный крик сторожа, тянувшего нараспев: "все в порядке", да
густой храп докторского солидного носа, да осторожную возню какой-нибудь
плотничающей крысы, трудолюбиво грызущей деревянную обшивку стены. Мысли
его
обратились к старой опечаленной матери: чего только не думает она о его
внезапном исчезновении, какие только страхи и тревоги не гложут ее старого
сердца! Эта мысль помешала ему насладиться до конца непосредственной
радостью окружающего; она несла с собою укоры совести и страдание; он заснул
с непросохшими на глазах слезами.
Если бы я вел это повествование, следуя прихоти моего воображения, то
здесь был бы чудесный случай нагромоздить целую кучу необыкновенных
приключений в глуши, среди диких гор, в обществе бродячих охотников. Проведя
моего героя через разнообразные трудности и опасности, я спас бы его под
конец от всех и всяческих бед с помощью какого-нибудь чудесного стечения
обстоятельств; но все, что я пишу, - сама правда; я должен довольствоваться
поэтому голыми фактами и придерживаться подлинного хода событий.
Итак, на следующее утро - было еще совсем рано - после плотного
завтрака, сняв лагерь, наши путешественники погрузились в пинассу Антони ван
дер Хейдена. Ветра не было, индейцы гребли размеренно и спокойно, следуя
такту песни, которую монотонно тянул один из белых. Был чудесный безоблачный
день; на реке - ни малейшей ряби; суденышко, рассекая зеркальную гладь,
оставляло за собою длинный, долго не расходившийся след. Вороны, почуяв, что
после охотников осталось чем поживиться, собрались и кружили в воздухе; они
виднелись там, где вьющийся над деревьями столбик голубоватого дыма указывал
место недавнего лагеря. Лодка плыла у подножия гор. Гер Антони указал Дольфу
на орла с белою головой, властелина здешних краев, который пристроился на
сухом, склонившемся над рекою дереве; голова его была запрокинута, и
казалось, будто он пьет сверкающие утренние лучи солнца. Наши путники
нарушили его царственное раздумье. Он неторопливо расправил одно крыло,
потом другое, слегка качнулся из стороны в сторону и плавно, со спокойным
достоинством, снявшись с дерева, медленно взмыл над их головами. Дольф
приложился к ружью и послал вдогонку ему просвистевшую в воздухе пулю,
которая срезала в его крыле несколько перьев. Звук выстрела, отдаваясь от
утеса к утесу, породил тысячекратное эхо, но властелин неба, поднимаясь все
выше и выше, невозмутимо плыл в воздухе; чем выше он поднимался, тем шире
становились круги, которые он вычерчивал, паря над зеленой грудью поросшей
лесом горы, пока не исчез, наконец, за выступами громоздившихся над
пропастью скал. Дольф почувствовал в этом горделивом спокойствии как бы
немой укор и стал внутренне упрекать себя за бесцельное в сущности
оскорбление царственной птицы. Гер Аитони напомнил ему, улыбаясь, что они
еще не покинули территории "хозяина" Дундерберга; старый индеец покачал
головой и заметил, что убить орла - не к добру.
- Охотники, - сказал он, - обычно даже оставляют ему долю в добыче.
Ничто, впрочем, не омрачало их плавания. Они благополучно подвигались
вперед; величественные и дикие виды следовали один за другим, так что они
добрались, наконец, до того места, где, наподобие пловучей беседки, лежит на
воде остров Поллополя и кончаются горы. Здесь они сошли на берег, чтобы
выждать, пока спадет дневной зной или подует попутный ветер и сменит
гребцов. Несколько человек занялись приготовлением пищи, остальные
расположились под тенью деревьев. Кругом была разлита летняя беспечность и
нега; одолеваемые дремотой, лениво, полусонными глазами любовались они
окружающей их красотой. По одну сторону тянулись горные кряжи, суровые,
уходящие в беспредельную даль, ощетинившиеся у вершин лесами и отражавшиеся
в зеркальной воде, что едва слышно плескалась у их ног; по другую - широкие
просторы реки, похожей на большое озеро, ее блистающие на солнце извивы,
зеленые-зеленые мысы и где-то в отдалении линия Шауенгенкских гор - подобие
волны, застывшей у ясного горизонта, с вкрапленными в нее кое-где
клочковатыми облаками.
Я не стану, впрочем, задерживаться на подробностях их плавания по реке;
не стану рассказывать об их бродячей, привольной жизни, о том, как они
скользили по серебряной глади воды, как высаживались на дикие лесистые
берега, об их пиршествах под раскидистым деревом на каком-нибудь мысе; о
том, как река взбивала у их ног легкую пышную пену, а далекие горы, утесы,
деревья, белоснежные облака, синее бездонное небо соединялись перед их
взорами в роскошный летний пейзаж. Ведь все это, открываясь глазам, никогда
не вызывает чувства досады и пресыщения, но в описаниях становится между тем
скучным.
Высаживаясь на берег, они разбивали лагерь у самой воды, одни уходили в
лес и охотились, другие ловили на реке рыбу. Иногда они развлекались
стрельбой в цель, борьбой, состязанием в беге, в прыжках; Дольф снискал
любовь Антони ван дер Хейдена ловкостью и проворством, которые он проявлял в
упражнениях подобного рода и которые в глазах гера Антони были наиболее
ценными качествами в мужчине.
Так, медленно, не торопясь, плыли они вперед, они пускались в путь лишь
в такие часы, когда это было наименее утомительно, - иногда свежею утреннею
зарей, порою в тихие, робкие сумерки или когда сияние луны сыпало блестки на
кудрявые завитки зыби, а волны нашептывали что-то свое у бортов их
маленького суденышка. Никогда прежде Дольф не чувствовал себя таким
удовлетворенным и радостным, никогда не испытывал он ничего, что было бы ему
до такой степени по душе, как эта дикая, полная случайностей жизнь. Антони
ван дер Хейден со своей страстью к бродяжничеству нашел в нем подходящего
спутника; со дня на день его симпатия к Дольфу росла и крепла. Старый
бродяга всею душою тянулся к юному другу, в котором подмечал все больше и
больше своих собственных черт и склонностей; под конец, когда они были
совсем уже близко от цели своего путешествия, он не удержался и расспросил
Дольфа о его прежней жизни.
Дольф откровенно рассказал ему о себе, о своих высокоученых занятиях
медициной, о ничтожных успехах, достигнутых им в этой области, и о весьма
сомнительных видах на будущее.
Узнав, что столь выдающиеся таланты, какими, по его мнению, обладал
Дольф, могут увянуть и сгинуть под докторским париком, гер Антони был
потрясен до глубины души. Он презирал от всего сердца лекарственное
искусство и прибегал к услугам лишь одного-единственного врача - мясника: он
возненавидел все до одной науки с тех пор, как его в детстве выпороли за
какую-то неудобопонятную книжку. Мысль о том, что молодой парень вроде
Дольфа, сильный, ловкий, умеющий стрелять, ловить рыбу, прыгать, бороться и
скакать сломя голову на коне, вынужден вместо этого заниматься из-за куска
хлеба изготовлением каких-то пилюль и бальзамов, казалась ему чудовищной и
не укладывалась в голове. Он начал утешать Дольфа, уговаривая его не
отчаиваться и "отправить медицину к чертям собачьим"; молодой парень с
такими выдающимися способностями, разумеется, не пропадет!
- Так как в Олбани у вас нет, по-видимому, знакомых, пойдем прямо ко
мне; вы останетесь в моем доме до тех пор, пока не оглядитесь вокруг и не
привыкнете к новой для вас обстановке; тем временем мы разок-другой
постреляем и займемся рыбною ловлей, ибо нельзя допускать, чтобы таланты,
подобные вашим, оставались в пренебрежении.
Уговорить Дольфа, всецело зависевшего от милости случая, было нетрудно.
Обдумав хорошенько события последнего времени, он пришел к выводу, что гер
Антони так или иначе имеет какое-то отношение к "Дому с привидениями" и что
столкнувшее их столь необыкновенным образом происшествие на реке так или
иначе должно привести к чему-то хорошему, короче говоря - нет ничего удобнее
этого так или иначе, чтобы приспособиться к сложившимся обстоятельствам. Это
- главнейшая жизненная опора людей вроде Дольфа, до последней степени
беспечных и привыкших жить задним умом; кто способен этим простым и легким
способом перебрасывать мост между минувшими неприятностями и нетерпеливо
ожидаемою удачей, тот обладает секретом счастья, почти равноценным
философскому камню.
Они прибыли, наконец, в Олбани. Возвращение Антони ван дер Хейдена
обрадовало, по-видимому, всех жителей города. Его без конца приветствовали
на набережной; бесчисленное количество людей здоровались с ним на улицах;
вокруг него, восторженно повизгивая, скакали собаки; мальчишки при встрече с
ним неистово вопили и гикали - все, решительно все, казалось, знали здесь
Антони ван дер Хейдена. Дольф молча следовал за своим спутником; его
восхищала чистота этого славного города. И действительно, в те дни Олбани
находился в зените славы и был населен почти исключительно потомками первых
голландских колонистов; его не открыли еще и не успели заселить неугомонные
обитатели Новой Англии. Все было спокойно и на своем месте; все делалось не
спеша и размеренно: никакой суеты, никакой торопливости, никакой борьбы за
существование. На немощеных улицах бурно росла трава, ее сочная зелень
радовала взор. Тонкие высокие сикоморы или плакучие ивы укрывали тенью дома;
на длинных шелковистых нитях, свисающих с их ветвей, качались гусеницы,
вокруг которых, радуясь своему превращению, порхали щеголеватые мотыльки.
Дома были выстроены на староголландский лад, с двумя фронтонами по фасаду.
Трудолюбивая хозяйка сидела на скамье у порога в маленьком плоеном чепце,
ярком цветистом платье и белом переднике и усердно вязала; на скамье
напротив курил трубку хозяин, а маленькая любимица, девочка-негритянка,
примостившись у ее ног на ступеньке крыльца, работала усердно иголкой. У
навеса крыш сновали взад и вперед или стремглав носились вдоль улиц
ласточки; иные из них возвращались с обильной добычей к своим прожорливым,
крикливым птенцам; маленький хозяйственный королек без устали то влетал в
свой крошечный, приколоченный к стене домик - иногда его заменяла старая
шляпа, - то вылетал из него. С пастбища возвращались коровы; они мычали на
улицах, требуя, чтобы их выдоили тут же, у порога хозяйского дома; и когда
какая-нибудь из них отставала, мальчишка-негритенок с помощью длинного бича
учтиво приглашал ее поторопиться домой.
Бюргеры степенно кивали Антони ван дер Хейдену; их жены посылали ему
вдогонку какое-нибудь дружеское словечко; все звали его по имени, как было
принято в этой твердыне добрых старых обычаев, - ведь они знали друг друга с
детства и выросли вместе. Гер Антони на этот раз не останавливался и не
отпускал обычных острот и шуток, так как торопился домой. Наконец они
добрались до его обиталища. Это было довольно большое здание в голландском
стиле, с крупными железными цифрами на фронтоне, сообщавшими о годе его
постройки, состоявшейся еще в раннюю пору колонизации.
Весть о прибытии гера Антони предшествовала ему, и домашние уже ожидали
его. У дверей толпилась целая куча негров, старых и малых, высыпавших ему
навстречу. Седые старики, побелевшие у него на службе, радостно ухмылялись,
отвешивали неловкие, смешные поклоны и забавно гримасничали, тогда как
малыши вертелись у его ног. Но больше всех обрадовалась его возвращению
маленькая пухленькая цветущая девушка, которая была его единственной дочерью
и отрадою его сердца. Она выбежала навстречу из дому, но, заметив, что рядом
с отцом - незнакомый молодой человек, смутилась и вспыхнула, как подобает
воспитанной в добрых нравах застенчивой юной девице. Дольф уставился на нее
в немом восхищении: никогда еще, как ему казалось, не видел он столь
прелестного существа в образе женщины. Она была одета по старинной
голландской моде: на ней были длинный корсаж и пышная короткая юбка, как бы
созданные для того, чтобы показать и подчеркнуть линии женского стана.
Волосы, прикрытые маленьким круглым чепцом, оттеняли красоту ее лба; у нее
были чудесные синие смеющиеся глаза, тонкая, изящная талия и нежная высокая
грудь - короче говоря, она была маленькою голландской богиней, и Дольф,
который ни в чем не останавливался на полпути, тотчас же потерял голову и
влюбился.
Она сердечно встретила Дольфа и пригласила его войти в дом. Внутри все
свидетельствовало о вкусах и привычках гера Антони и одновременно о
богатстве, оставленном ему предками. Комнаты были обставлены прекрасною
старинною мебелью красного дерева. В буфетах и поставцах сияла чеканная
серебряная посуда и расписной фарфор. Над камином в гостиной красовался, как
полагается, родовой герб, раскрашенный и заключенный в рамку; над ним висело
охотничье ружье, а по бокам - индейская сумка и рог с порохом. Комнату
украшало множество других предметов индейского происхождения: трубки мира,
томагавки, ножи для снятия скальпов, охотничьи сумки и бисерные пояса; кроме
того, тут можно было увидеть различные рыболовные снасти и два-три ружья по
углам. Хозяйство в доме ван дер Хейденов велось, по-видимому, в соответствии
со вкусами самого хозяина, но не без участия мягкой и женственной руки его
дочери. Здесь царила атмосфера почтенной патриархальной простоты и
благодушной снисходительности. Негры без приглашения вошли в комнату
повидаться с хозяином и послушать рассказы о его приключениях; они молча
стояли у двери и слушали, пока он не кончил рассказывать, а потом вышли,
широко улыбаясь, чтобы повторить слышанное на кухне. Двое негритят -
очевидно, домашних любимцев - возились с собаками и делились с ними своим
хлебом с маслом. Все слуги выглядели сытыми и довольными, а когда накрыли
стол к ужину, разнообразие и обилие домашней снеди и лакомств
свидетельствовало о щедрой и широкой натуре хозяина, а заодно и о
незаурядных хозяйственных дарованиях его дочери.
Вечером явились многочисленные посетители из числа достопочтенных
обитателей города: ван Ренселаеры, Гансеворты, Розебумы и прочие
друзья-приятели ван дер Хейденов. Все пришли послушать отчет хозяина о его
странствиях, ибо он был местным Синдбадом-мореходом, и его подвиги и
приключения служили излюбленной темой для горожан. Пока они сидели в
гостиной у открытой двери, беседовали, делились городскими вестями и
выкладывали бесконечные таинственные истории, Дольф, уютно пристроившись на
скамье у окна, любезничал с молоденькой хозяйкой. Он был откровенен в
выражении своих чувств, ибо в те времена ложная скромность и прочие
церемонии не были в моде; к тому же в чудесной полутьме долгого летнего
вечера есть нечто благоприятствующее любовному объяснению: она придает
отвагу самому робкому языку и скрывает краску румянца на лице застенчивой
собеседницы. Спускалась ночь, только звезды ярко мерцали на небосклоне;
время от времени за окном вспыхивало мимолетно-призрачное сияние светляка,
который иной раз, заблудившись, попадал в комнату и носился у потолка, точно
искорка.
Что собственно нашептывал на ухо девушке Дольф в этот нескончаемый
летний вечер, передать невозможно: он говорил так тихо и так невнятно, что
слова его не достигли слуха историка. Возможно, впрочем, что они без промаха
били в цель, ибо он обладал способностью нравиться женщинам и когда бывал в
женском обществе, всегда воздавал ему должное. Между тем посетители один за
другим разошлись; Антони ван дер Хейден, наговорившись до полного
изнеможения, клевал носом в своем кресле у двери. Внезапно его разбудил
звонкий, от всей души отпущенный поцелуй, которым Дольф неосмотрительно
закончил одну из своих пылких фраз и который прозвучал в тишине комнаты, как
выстрел из пистолета. Гер Антони вскочил на ноги, протер глаза, велел
принести свет и заметил, что пора, мол, и на боковую; уходя к себе, он
дружески пожал Дольфу руку, ласково посмотрел ему прямо в глаза и покачал
головой с таким видом, будто ему известно решительно все: ведь он помнил
себя в свои юные годы!
Нашего героя поместили в просторной комнате с дубовой панелью, где
стояли платяные шкафы и вместительные комоды, натертые воском и сверкающие
медными украшениями. Здесь хранился обильный запас семейного белья и
полотен: голландские хозяйки отличаются похвальным тщеславием и имеют
обыкновение показывать гостям сокровища своего дома.
Впрочем, Дольф был настолько поглощен думами, что не обратил внимания
на окружающие богатства; тем не менее он не мог не почувствовать различия
между непринужденною доброжелательностью и веселостью, царившими в доме ван
дер Хейденов, и скудным, пропитанным скаредностью, безрадостным бытом
доктора Кпипперхаузена. Но насладиться окружающим по-настоящему ему мешала
неотступная мысль, что рано или поздно ему придется все же расстаться с
добродушным, сердечным хозяином и прелестной хозяйкою, чтобы снова пуститься
в странствия по белу свету. Оставаться дольше было бы непростительной
глупостью: он бы влюбился еще сильнее, а для бедного малого, каким он был,
домогаться дочери великого Антони ван дер Хейдена - разве это не
сумасшествие? Самый отклик, которым отозвалось на его чувство сердце юной
девицы, заставлял Дольфа торопиться с отъездом. С его стороны было бы черной
неблагодарностью в ответ на гостеприимство хозяина воспользоваться
безрассудной любовью, внушенной им его дочери. Короче говоря, Дольф как две
капли походил на весьма многих юношей с прекрасным сердцем и ветреной
головой, которые сначала действуют, а потом думают, причем действуют совсем
не так, как задумали, так что, приняв превосходное решение на ночь, они
начисто забывают о нем поутру.
"Чудесное завершение путешествия, лучше и не придумаешь! - сказал он
себе, погружаясь в свежие простыни. - Вместо того чтобы вернуться домой с
мешком золота, я высадился на чужом берегу с одним-единственным стивером
{Стивер - голландская, а также датская мелкая медная монета.} за душою и,
что хуже всего, влюбился по самые уши. Впрочем, - добавил он, вытянувшись и
повернувшись на другой бок, - сейчас я лежу в хорошей постели, и это уже
немало; насладимся же настоящим и позабудем про все на свете; я осмеливаюсь
настаивать, что гак или иначе, а все наладится и устроится к лучшему"
С этими словами он протянул было руку, чтобы погасить оплывающую свечу,
как вдруг застыл от ужаса и изумления: ему показалось, что он видит перед
собой призрака из "Дома с привидениями", который уставился на него из
погруженной в полутьму половины комнаты. Присмотревшись, он понял, что
предмет, принятый им сначала за призрак, на самом деле не что иное, как
старинный портрет фламандской работы, висевший в темном углу, рядом с
платяным шкафом. Это было, однако, поразительно точное изображение ночного
его посетителя. Тот же плащ, тот же камзол, перетянутый в талии поясом, та
же борода с проседью, тот же устремленный в одну точку взгляд, та же шляпа с
опущенными полями и пером, свисающим с одной стороны. Дольф вспомнил о
замеченном им сходстве между Антони ван дер Хейденом и стариком из "Дома с
привидениями"; сейчас больше, чем когда-либо, он проникся убеждением, что
между обоими существует какая-то непонятная связь и что сама судьба
руководит им в его странствиях. Он лежал и смотрел на портрет, вызывавший в
нем почти точно такой же страх, как и призрачный оригинал, пока бой стенных
часов не возвестил ему наступления поздней ночи. Он погасил свечу, долго
ворочался, размышляя о странных обстоятельствах и совпадениях, и, наконец,
заснул. Во сне его продолжали преследовать те же образы, которые не давали
ему покоя и наяву. Ему снилось, будто он по-прежнему лежит, уставившись на
портрет, что понемногу портрет оживает; от стены отделяется фигура странного
старика; он выходит из комнаты, Дольф - за ним; они оказываются возле
колодца, незнакомец указывает ему на колодец, улыбается и исчезает.
Проснувшись, Дольф обнаружил у своего изголовья Антони ван дер Хейдена,
который пожелал ему доброго утра и осведомился, хорошо ли он спал. Дольф
ответил, что выспался он на славу, и, воспользовавшись случаем, спросил о
портрете, висевшим на противоположной стене.
- Это портрет старого Киллиана ван дер Шпигеля,отозвался гер Антони, -
некогда бургомистра Амстердама, покинувшего Голландию в связи с народными
волнениями и прибывшего в провинцию во времена правления Питера Стюйвезента.
Это мой предок по материнской линии; старый скряга, вот кем он был! После
захвата англичанами Нового Амстердама - это произошло в 1664 году - он
удалился к себе в поместье. Его обуял страх, что у него отнимут богатства и
он пойдет по миру. Он превратил свое имущество в наличные деньги и сумел
схоронить их в надежнейшем тайнике. В продолжение нескольких лет он
скрывался в разных местах, воображая, что за ним охотятся англичане,
желающие отнять его деньги; в конце концов однажды утром его нашли мертвым в
постели. Так и осталось невыясненным, куда он спрятал большую часть своего
состояния.
Спустя немного Антони ван дер Хейден вышел из комнаты; после его ухода
Дольф предался размышлениям. Рассказ хозяина засел у него в голове. Ведь его
мать - урожденная ван дер Шпигель; больше того, она упоминала о старом
Киллиане как об одяом из их предков. Она говорила к тому же, что ее отец был
прямым наследником старика, но после него ничего не осталось. Теперь
выясняется, что Антони ван дер Хейден - так же его потомок и, пожалуй, тоже
наследник этого нищего богача; выходит, стало быть, что Хейлигеры и ван дер
Хейдены между собою в отдаленном родстве.
"Вот оно что! - подумал Дольф. - А почему бы в самом деле не
истолковать моего сна следующим образом: мне нужно было отправиться в
Олбани, чтобы найти свое счастье; что до спрятанных стариком богатств, то я
найду их на дне того колодца - на мызе. Но что за окольный способ вести
дела! Какого черта старый призрак не мог сразу сказать о колодце? Зачем
понадобилось ему гонять меня в Олбани? Неужели лишь для того, чтобы я
получил объяснения, которые велят мне возвратиться тем же путем обратно?"
Все эти мысли мелькали у него в голове, пока он одевался и мылся. Он
задумчиво спустился вниз, и представшее перед ним веселое, сияющее лицо Мари
ван дер Хейден дало ему в руки ключ к разгадке мучительной тайны. "Выходит,
- подумал он, - что старый призрак поступил правильно. Он считает, что если
я добуду его богатства и его хорошенькая праправнучка станет моей женой, то
обе ветви рода таким образом снова соединятся, и деньги попадут в надлежащие
руки".
Мелькнувшая в его голове мысль не давала ему покоя. Он стал торопиться
назад, чтобы обеспечить за собою сокровища, которые - теперь он в этом не
сомневался - таятся на дне колодца и в любой момент могут быть кем-нибудь
обнаружены. "Кто знает, - думал он, - вдруг страдающий бессоницей старикашка
имеет обыкновение являться каждому посетителю "Дома с привидениями"? Не
найдется ли кто-нибудь посообразительнее меня, способный проложить себе путь
к колодцу иначе, чем через Олбани?" Он тысячу раз выражал в душе пожелание,
чтобы старый неугомонный призрак поселился поскорей на дне Красного моря
вместе со своим непосредственным двойником-портретом. Он жаждал выбраться
как можно раньше из Олбани. Прошло, впрочем, два-три дня, прежде чем
представился случай отправиться вниз по реке. Эти дни показались Дольфу
целою вечностью, несмотря на то, что его услаждали улыбки прелестной Мари, и
с каждым днем он все больше в нее влюблялся.
Наконец тот же шлюп, с которого он свалился за борт, приготовился выйти
в плаванье. Дольф в сбивчивых выражениях сообщил Антони ван дер Хейдену О
своем решении возвратиться домой. Его гостеприимный хозяин был удивлен и
огорчен этим известием. Он задумал уже с полдюжины прогулок в лесную глушь;
его индейцы деятельно готовились к длительной экспедиции на какое-то озеро.
Гер Антони отвел Дольфа в сторону и, пустив в ход все свое красноречие,
убеждал его забыть о делах и погостить у него в доме - все было, однако,
тщетно, так что в конце концов он отказался от уговоров, заметив при этом,
что "бесконечно жалко, когда чудесный молодой человек разменивается на
мелочи". Тем не менее он крепко пожал ему на прощанье руку, присовокупив к
этому рукопожатию свое любимое охотничье ружье и приглашение посетить его
дом, если Дольфу случится побывать снова в Олбани. Прелестная маленькая Мари
не сказала ни слова, но когда он поцеловал ее напоследок, ее милые щечки с
ямочками сделались бледными, и в глазах заблестели слезинки.
Дольф легко прыгнул на палубу судна. Подняли парус; дул попутный ветер;
вскоре в далекой дымке исчез Олбани, его зеленые холмы и покрытые рощами
острова. Шлюп благополучно миновал Каатскильские горы, горделивые вершины
которых, свободные от облачной пелены, сверкали на солнце. Они проплыли и
мимо тех мест, где горы вплотную подходят к реке и где на этот раз их не
тронул ни дух Дундерберга, ни кто-либо из его подручных; они прошли
Хаверстроу-бэй, Кротонов мыс, Таппан-Зее, Палисады и, наконец, на третий
день, после обеда, увидели мыс Хобокен, висевший, точно облако, в воздухе;
вскоре за ним из воды поднялись и крыши Манхеттена.
Сойдя на берег, Дольф отправился к матери: его все время мучила мысль о
страданиях, которые он причинил ей своим отъездом. По дороге он ломал
голову, обдумывая, как бы объяснить ей длительное отсутствие, не выдав при
этом тайны "Дома с привидениями". Все еще размышляя об этом, он вышел на
улицу, где стоял дом его матери, и вдруг остановился как вкопанный: перед
ним была груда развалин.
Очевидно, случился сильный пожар: сгорело несколько крупных домов и
вместе с ними скромное жилище госпожи Хейлигер. Стены, впрочем, обрушились
только частично; Дольф имел возможность разглядеть кое-что, давно знакомое
ему с детства. Он увидел камин, около которого когда-то играл; он был
облицован голландскими изразцами со сценами из священной истории,
вызывавшими его восхищение. На пожарище валялись обгорелые обломки кресла с
подлокотниками, на котором обычно сидела его бедная мать и с которого она
столько раз увещевала его образумиться; тут же рядом старая семейная библия
с медными застежками, теперь - увы! - превращенная почти в горстку пепла.
Это печальное зрелище взволновало и потрясло Дольфа; его охватил страх,
не погибла ли в пламени его добрая мать. Его успокоил, впрочем, один из
соседей, проходивший, по счастью, мимо и сообщивший ему, что его мать жива.
Правда, почтенная женщина потеряла все свое достояние: народ с таким
усердием спасал мебель богатых соседей, что бедная обстановка и имущество
госпожи Хейлигер преспокойно сгорели дотла; больше того, если бы не
самоотверженная помощь старого друга Петера де Гроодта, достойная старая
дама и ее кошка могли бы разделить судьбу их жилища.
Все же, потрясенная несчастьем, она теперь лежала, больная телом и
удрученная духом. Впрочем, горожане окружали ее обычным вниманием. После
того как имущество богатых соседей, насколько это оказалось возможным, было
извлечено из пламени, после бесконечных визитов, во время которых
многочисленные посетители, как полагается, церемонно утешали их в потере
имущества и выражали сочувствие их страдалицам-женам - ведь их нервы
подверглись таким испытаниям! - кое-кто вспомнил и о существовании бедной
госпожи Хейлигер. Она снова стала предметом всеобщей симпатии; теперь ей
сочувствовали даже больше, чем прежде; если бы сочувствие можно было
перечеканить в наличные деньги - боже милостивый, какой богачкой могла б она
стать!
На сей раз было решено окончательно и бесповоротно, что для нее следует
что-то сделать без всякого промедления. По этой причине домини молился за
нее в воскресенье, и весь приход истово присоединился к молитве. Даже Кобус
Гросбек олдермен и мингер Милледоллар, крупный голландский купец, поднялись
со своих скамей, не пожалев голоса для доброго дела, а ведь молитвы столь
великих мужей имеют, надо думать, немало веса. Доктор Книпперхаузен
собственной персоной посетил ее, как врач, надавав ей gratis {Бесплатно.}
кучу всяких советов, вследствие чего был всюду превозносим за свою
отзывчивость. Что касается ее старого друга Петера де Гроодта, то он, будучи
бедняком - а посему его молитвы, сожаления и советы немногого стоят! -
предложил ей все, что имел, то есть предоставил ей кров.
К скромному домику Петера де Гроодта Дольф теперь и направился. По
дороге он думал о нежности и доброте своей простодушной матери, о ее
снисходительном отношении к его бесконечным проказам, о ее слепой любви и
готовности забыть его многочисленные проступки; это повлекло за собой мысль
о собственной праздной, беспутной жизни. "Я вел себя как бессердечный
повеса, - сказал себе Дольф, печально покачав головой. - Не человек, а
какая-то бездонная бочка - вот чем я до сих пор был. Однако, - добавил он,
решительно сжав кулаки, - пусть она только выживет, пусть она выживет, я
покажу себя настоящим сыном".
Подойдя к дому Петера де Гроодта, Дольф столкнулся с ним у порога его
жилища. Старик даже попятился, недоумевая, не привидение ли перед ним? Но
был день, ярко светило солнце, и у Петера отлегло от сердца, ибо какой же
дух осмелится высунуть нос при солнечном свете? Дольф узнал от почтенного
пономаря про слухи и разговоры, порожденные его таинственным исчезновением.
Все, как один, полагали, что его похитили призраки, которыми кишмя кишит
"Дом с привидениями"; старый Абрагам Вандозер, проживающий у Больших Чинар,
что на третьей миле от города, утверждал, будто, возвращаясь позднею ночью
домой, он слышал ужаснейший гомон в воздухе и в ту же минуту подумал: уж не
стая ли диких гусей тянется к северу? "Дом с привидениями" по этой причине
внушает теперь в десять раз больше страха, чем прежде; ни за какие блага на
свете никто не отважится провести под его кровлей ночь; даже доктор
окончательно прекратил посещения своей мызы, хотя и прежде ездил туда только
днем.
Потребовалось некоторое время, чтобы подготовить госпожу Хейлигер к
известию о возвращении сына, ибо бедная старушка оплакивала его как
погибшего; к тому же здоровье ее было подорвано многочисленными утешителями,
которые ежедневно старались ободрить ее рассказами о духах и о людях,
унесенных дьяволом. Дольф застал ее в постели рядом с другим членом семьи
Хейлигеров - кошкой, которая по-прежнему терлась и мурлыкала около милой
старушки, несмотря на то, что шерсть ее была основательно опалена, а от
усов, гордости ее кошачьей физиономии, почти ничего не осталось. Бедная
женщина обвила руками шею своего бесценного Дольфа. "Мальчик, мой мальчик!
Ты жив!" Госпожа Хейлигер, казалось, забыла о всех своих бедствиях и заботах
- так обрадовало ее неожиданное возвращение сына. Даже мудрая, невозмутимая
старая кошка обнаруживала несомненные признаки радости. Она понимала,
пожалуй, что все они одиноки и обездолены, и испытывала тот прилив нежности,
который знаком лишь товарищам по несчастью. Вообще, говоря по правде, зря
так чернят кошачью породу: в ней гораздо больше чувствительности, чем
принято думать.
Глаза почтенной женщины заблистали, когда она увидела еще одно
существо, радовавшееся возвращению ее сына.
- Тиб узнает тебя! Бедная бессловесная тварь! - сказала она, поглаживая
пятнистую шубку своей любимицы; затем, опомнившись и грустно покачав
головою, она добавила: - Ах, мой бедненький Дольф! Твоя мать не в силах
помочь тебе. Она больше не в состоянии помочь и себе самой. Что станется с
тобою, мой мальчик?
- Матушка, - сказал Дольф, - довольно, остановитесь! Слишком долго был
я для вас обузою; пришло время и мне позаботиться о вас на старости лет.
Довольно! Забудьте печаль! Вы, я да Тиб увидим еще лучшие дни! Как видите, я
молод, здоров и крепок; не будем отчаиваться; я говорю вам, что так или
иначе, а все устроится к лучшему.
Пока эта сцена происходила в семействе Хейлигеров, молва донесла до
доктора Книпперхаузена весть о благополучном возвращении его незадачливого
ученика. Маленький доктор не знал, радоваться ли ему или печалиться. С одной
стороны, он был чрезвычайно доволен, что враки, распространяемые об его
загородном доме, будут таким образом опровергнуты; с другой стороны, его
огорчало, что ученик, от которого, как ему казалось, он так легко и просто
избавился, снова навалился на него тяжким бременем. Колебания его, однако,
вскоре окончились благодаря мудрому совету фру Ильзи, которая предложила
воспользоваться самовольной отлучкой юноши и на этом основании навсегда
захлопнуть перед ним дверь.
К вечеру, когда, согласно предположениям, нерадивый ученик должен был
явиться на брошенную квартиру, все было готово к его приему. Дольф, утешив и
успокоив мать, направился к дому своего бывшего наставника и хозяина и
дрожащей рукой взялся за дверной молоток. Но едва раздался его робкий стук,
как в одном окне показался красный ночной колпак доктора, в другом - белый
колпак домоправительницы, и на Дольфа посыпался град брани и крепких
словечек вперемежку с драгоценнейшими советами, которые можно услышать не
так чтобы очень уж часто: обычно их преподносят друзьям, попавшим в беду,
или преступникам на скамье подсудимых. Через несколько мгновений не было ни
одного окошка на улице, в котором не торчал бы свой, туземный ночной колпак,
прислушивающийся к резкому дисканту фру Ильзи и гортанному кваканью доктора
Книпперхаузена; от окна к окну полетело: "Это Дольф возвратился назад; опять
он со своими проделками!" Короче говоря, бедняга Дольф понял, что от доктора
ему не получить ничего, кроме добрых советов, то есть вещи, которая у всех
имеется в таком изобилии, что ее, не в пример прочему, щедрой рукой подают
из окна. Итак, он решил отступить и расположился на постой под скромным
кровом уважаемого Петера де Гроодта.
На следующий день - был ранний час безоблачного ясного утра - Дольф
бродил уже возле "Дома с привидениями". Все пребывало таким, каким он его
оставил. Поля заросли густой высокой травой, и казалось, что после его ухода
тут не ступала человеческая нога. С трепещущим сердцем поспешил он к
колодцу, заглянул в него и увидел, что он очень глубок и что где-то внизу,
на дне, поблескивает вода. Он запасся длинной бечевкой, вроде тех, какими
пользуются рыбаки на отмелях Ньюфаундленда. Он прикрепил к ней увесистое
грузило и рыболовный крючок. Опустив бечевку в колодец, он принялся водить
грузилом по дну. Он обнаружил, что в колодце довольно много воды, но что в
нем также множество всякого мусора и камней, свалившихся сверху. Крючок
несколько раз цеплялся за что-то, и бечевка едва не оборвалась. Время от
времени он вытаскивал наверх всякую дрянь: конский череп, подкову, старое,
окованное железными обручами ведро. Он трудился уже с добрый час, но не
добыл ничего, что могло бы вознаградить его за труды или поощрить к
продолжению поисков. Он начал было браниться, величая себя дураком и
болваном, взявшимся за нелепую затею по милости какой-то вздорной мечты; он
готов был бросить бечевку с приспособлениями в колодец и послать к черту
свое уженье.
"Еще раз заброшу бечевку, - сказал он себе, - и баста!" Он опустил ее и
снова стал водить грузилом по дну; ему показалось, будто грузило
проваливается в расщелину между камнями; потянув бечеву к себе, он
почувствовал, что крючок подцепил что-то тяжелое. Опасаясь, как бы бечевка
не лопнула от тяжести груза, он выбирал ее с величайшею осторожностью.
Мало-помалу предмет, попавшийся на крючок, освободился от облепившего его
мусора; он вытащил добычу на поверхность воды, и как трепетно заколотилось у
него сердце, когда он увидел на конце бечевки нечто, блестевшее как серебро!
Затаив дыхание, волнуясь, дивясь тяжести своего груза, дрожа, как бы не сдал
крючок и добыча не свалилась обратно на дно, тащил он бечевку. Наконец он
благополучно поднял свою находку наверх. То был большой серебряный супник
старинной работы с богатыми чеканными украшениями и родовым гербом,
точь-в-точь таким же, как герб, красовавшийся над камином в доме госпожи
Хейлигер. Крышка супника была прочно прикреплена к его ручкам несколькими
оборотами проволоки.
Трясущимися руками Дольф сорвал проволоку, снял крышку и обнаружил, что
супник наполнен массивными золотыми монетами старинной чеканки, каких он
никогда прежде не видел. Было очевидно, что он напал на тайник, в котором
старый Киллиан ван дер Шпигель спрятал свои сокровища.
Опасаясь, как бы его не заметил какой-нибудь случайный бродяга, он
удалился отсюда и зарыл клад в надежном месте. Он принялся усиленно
распространять всякие ужасы про "Дом с привидениями" и напустил на всех
такой страх, что никто не решался больше приближаться к этому жуткому
зданию, тогда как сам он нередко отправлялся туда, особенно в ненастные дни,
когда в соседних полях не было ни души, хотя, говоря по правде, не очень-то
любил расхаживать там по ночам. Впервые в жизни он стал трудолюбив и
усерден, занимаясь своей новой профессией - выуживанием старинного клада - с
такой настойчивостью и так успешно, что в короткое время выудил немало добра
и сделался на всю жизнь богатым бюргером - в те дни для этого не требовалось
так много, как ныне.
Было бы скучно рассказывать в подробностях его дальнейшую жизнь: как
потихоньку и полегоньку, не возбудив подозрений и избавив себя от
расспросов, сумел он воспользоваться находкой; как сохранил он свои
богатства, не нарушив чьих-либо прав, и как нашел счастье в женитьбе на
хорошенькой Мари ван дер Хейден, после чего он и гер Антони осуществили
множество веселых охотничьих экспедиций.
Я должен, конечно, упомянуть и о том, что Дольф взял к себе мать и
всячески оберегал ее безмятежную старость. Славная женщина познала, наконец,
долгожданную радость: ее Дольфа никто не бранил; напротив, с каждым днем он
делался все более уважаемым членом общества; решительно все с одобрением
отзывались о нем и о его винах, так что даже спесивый бургомистр - и тот
никогда не отклонял его приглашения отобедать. Дольф нередко рассказывал за
столом о своих юношеских проделках, которые некогда вызывали негодование
всего города, а теперь рассматривались как безобидные шалости; самые важные
и достойные горожане, слушая эти рассказы, и те склонны были держать его
сторону. Никто не был в такой мере поражен переменой в судьбе Дольфа, как
его старый наставник доктор. Дольф, однако, был до такой степени
незлопамятен, что пользовался услугами доктора Книпперхаузена, ставшего его
домашним врачом, неуклонно заботясь впрочем, чтобы все его рецепты и
предписания немедленно выбрасывались в окно. У его матери, в уютной
гостиной, зачастую собирались за чашкой чая ее приятельницы; Петер де
Гроодт, сидя у камелька с каким-нибудь из ее внучат на коленях, не раз
поздравлял госпожу Хейлигер с тем, что сын ее стал большим человеком, в
ответ на что добрая старая женщина восторженно покачивала головой и
восклицала:
"Ах, соседушка, разве не говорила я, что мой Дольф рано или поздно
будет держать свою голову так же высоко, как лучшие люди города?"
Так-то Дольф Хейлигер жил да поживал в свое удовольствие; он становился
все более жизнерадостным по мере того, как старился и приобретал житейскую
мудрость; его пример мог бы послужить наглядным опровержением поговорки,
гласящей: "Нажитое от дьявола к дьяволу и вернется". Правда, надо отдать ему
справедливость, он достойным образом пользовался своим богатством и с
течением времени стал одним из виднейших граждан и уважаемым членом общины.
Он был ревностным приверженцем многих общественных организаций вроде
"Общества любителей бифштекса" и охотничьих клубов. Он неизменно
председательствовал на всех банкетах и первый ввел в гастрономический обиход
черепах из Вест-Индии. Он занимался также разведением породистых лошадей и
боевых петухов и покровительствовал даже самым скромным талантам, так что
всякий, кто умел спеть славную песню или рассказать забавную побасенку, мог
быть уверен, что за столом Дольфа ему приготовлено место.
Он стал к тому же членом "Общества охраны дичи и устриц", принеся в дар
этому обществу большую серебряную чашу для пунша, сделанную из того самого
супника, о котором было упомянуто выше; эта чаша и по сей день находится во
владении названной почтеннейшей корпорации.
В конце концов еще крепким стариком он скончался на банкете одного из
многочисленных обществ, членом которых он был, от апоплексического удара.
Его похоронили с большими почестями во дворе небольшой голландской церкви на
Гарден-стрит, где можно увидеть его могилу еще и сейчас; на ней высечена
скромная эпитафия, сочиненная на голландском языке его другом мингером
Юстусом Бенсоном, великолепным и первым по времени поэтом нашей провинции.
Изложенная выше повесть основана на гораздо более достоверных
источниках, чем прочие повести подобного рода. Я познакомился с нею из
вторых рук, через лицо, слышавшее ее из уст самого Дольфа Хейлигера. Он
рассказал свою поразительную историю лишь в последние годы жизни, да и то
под большим секретом (ведь он был чрезвычайно скрытен), в тесном кругу
старых приятелей, у себя за столом, после более чем изрядного числа чаш
крепкого пунша; и сколь ни загадочна та часть повести, где идет речь о
призраке, гости его никогда не выражали ни малейших сомнений по этому
поводу. Необходимо указать также - и лишь после этого можно будет поставить
точку, - что, вдобавок ко всем своим дарованиям и талантам, Дольф Хейлигер
слыл еще лучшим во всей провинции стрелком из большого лука.
