Александр Иванович Куприн
   Звезда Соломона

   Странные и маловероятные события, о которых сейчас будет рассказано, произошли в начале нынешнего столетия в жиз­ни одного молодого человека, ничем не замечательного, кро­ме разве своей скромности, доброты и полнейшей неизвест­ности миру. Звали его Иван Степанович Цвет. Служил он
    маленьким чиновником в Сиротском суде, даже, говоря точ­нее, и не чиновником, а только канцелярским служителем, потому что еще не выслужил первого громкого чина коллежского регистра­тора и получал тридцать семь рублей двадцать четыре с половиной копейки в месяц. Конечно, трудно было бы сводить концы и конца­ми при таком ничтожном жалованье, но милостивая судьба благово­лила к Цвету, должно быть, за его душевную про стогу. У него был ма­люсенький, но чистенький, свежий и приятный голосок, так себе, карманный голосишко, тенорок-брелок, - сокровище не Бог весть какой важности, но все-таки благодаря ему Цвет вел в церковном хо­ре своего богатого прихода, заменяя иногда солистов, а это вместе с разными певческими халтурами, вроде свадеб, молебнов, похорон, панихид и прочего, увеличивало более чем вдвое его скудный казен­ный заработок. Кроме того, он с удивительным мастерством и вкусом вырезал и клеил из бумаги, фольги, позументов и обрезков атласа и шелка очень изящные бонбоньерки для кондитерских, блестящие ко­тильонные ордена и елочные украшения. Это побочное ремесло тоже давало небольшую прибыль, которую Иван Степанович аккуратно высылал в город Кинешму своей матушке, вдове брандмейстера, тихо доживавшей старушечий век на нищенской пенсии в крошечном собственном домишке, вместе с двумя дочерьми, перезрелыми и весьма некрасивыми девицами.
    Жил Цвет мирно и уютно, вот ухе шестой год подряд, все в одной и той же комнате в мансарде над пятым этажом. Потолком ему слу­жил наклонный и трехгранный скат крыши, отчего вся комнатка имела форму гроба; зимой бывало в ней холодно, а летом чрезвычай­но жарко. Зато за окном был довольно широкий внешний выступ, на котором Цвет по весне выгонял в лучинных коробках настурцию, ре­зеду, лакфиоль, петунью и душистый горошек. Зимою же на внут­реннем подоконнике таращились колючие бородавчатые кактусы и степенно благоухала герань. Между тюлевыми занавесками, подхва­ченными синими бантами, висела клетка с породистым голосистым кенарем, который погожими днями, купаясь в солнечном свете и фарфоровом корытце, распевал пронзительно и самозабвенно. У кровати стояли дешевенькие ширмочки с китайским рисунком, а в красном углу, обрамленное шитым старинным костромским поло­тенцем, утверждено было Божие милосердие, образ Богородицы-троеручицы, а перед ним под праздники сонно и сладостно теплилась розовая граненая лампадка.
    И все любили Ивана Степановича. Квартирная хозяйка - за по­рядочное, в пример иным прочим, буйным и скоропереходящим жильцам, поведение, товарищи - за открытый приветливый харак­тер, за всегдашнюю готовность услужить работой и денежной ссудой или заменить на дежурстве товарища, увлекаемого любовным свида­нием; начальство - за трезвость, прекрасный почерк и точность по службе. Своим канареечным прозябанием сам Цвет был весьма дово­лен и никогда не испытывал судьбу чрезмерными вожделениями. Хо­телось ему, правда, и круто хотелось - получить заветный первый чин и надеть в одно счастливое утро великолепную фуражку с темно-зеленым бархатным околышем, с зерцалом и с широкой тульей, франтовато притиснутой с обоих боков. И экзамен был им на этот предмет сдан, только далеко не блестяще, особенно по географии и истории, и потому мечты носились пока в густом розовом тумане. Давно заказанная фуражка покоилась в картонке, в нижнем ящике комода. Иногда, придя из присутствия, Цвет извлекал ее на свет Бо­жий, приглаживая бархат рукавом и сдувал с сукна невидимые пы­линки. Он не курил, не пил, не был ни картежником, ни волокитой. Позволял себе только разумные и дешевые удовольствия: по суббо­там, после всенощной, - жаркую баню с долгим любовным пареньем на полке, а в воскресенье утром - кофе с топлеными сливками и с шафранным кренделем. Изредка совершал он прогулку на вербы, на троицкое катанье, на балаганы, на ледоход и на Иордань и раз в год ходил в театр на какую-нибудь сильную, патриотическую пьесу, где было побольше действий, а также слез, криков и порохового дыма.
    Была у него одна невинная страстишка, а пожалуй, даже призва­ние - разгадывать в журналах и газетах всевозможные ребусы, шарады, арифмографы, криптограммы и прочую путанную белиберду. В этой пустяковой области Цвет отличался несомненным, выдающимся, исключительным талантом, и много было случаев, что он для своих товарищей и знакомых, выписывающих недорогие еже­недельные изданьица, разгадывал шутя сложные премированные за­дачи. Высоким мастером был он также в чтении всевозможных сек­ретных шифров, и об этом странном даровании Ивана Степановича наша правдивая, хотя и неправдоподобная повесть рассказывает не случайно, а с нарочитым подчеркиванием, которое станет ясным в дальнейшем изложении.
    Изредка, в праздничные дни, под вечерок, заходил Цвет - и то по особо настойчивым приглашениям - в один трактирный низок под названием «Белые лебеди». Там иногда собирались почтамтские, консисторские, благочинные и сиротские чиновники, а также се­минаристы и кое-кто из соборных певчих - голосистая, хорошо сладившаяся, опытная в хоровом пении компания. Толстый и суро­вый хозяин, господин Нагурный, страстный обожатель умилитель­ных церковных песнопений, охотно отводил на эти случаи просто­рный «банкетный» кабинет. Пелись старинные русские песни, кое-что из малорусского репертуара, особенно из «Запорожца за Дунаем», но чаще - церковное, строгого стиля вроде «Чертог твой вижду», «Егда славнии ученицы», или из бахметьевского обихода греческие распевы. Регентовал обычно великий знаток Среброструнов от Знамения, а октаву держал сам знаменитый и препрославленный Сугробов, бродячий октавист, горький пьяница и сверхъестественно глубины бас. Хозяину Нагурному петь раз навсегда было строго за­прещено, вследствие полного отсутствия голоса и слуха. Он только дирижировал головой, делал то скорбное, то строгое, то восторжен­ное лицо, закатывал глаза, хлюпал носом и - старый, потертый кро­кодил - плакал настоящими, в орех величиною, слезами. И часто, разнежившись, ставил выпивку и закуску.
    На этих любительских концертах Иван Степанович, случалось, не мог отказаться от стакана-другого пива, от рюмочки сантуринского или кагора. Но приятнее ему было все-таки скромно угостить хо­рошего знакомого, чаще всего - волосатого или звероподобного октависта Сугробова, к которому он питал те же почтительные, бо­язливые, наивные и влюбленные чувства, какие испытывает порою пылкий десятилетний мальчуган перед пожарным трубником в сияю­щей медной каске.

    2

    Двадцать шестое апреля пришлось как раз в воскресенье, в храмо­вой праздник прихода, где пел Иван Степанович. Кроме обычной обедни, была еще отслужена заупокойная литургия, заказанная вдо­вой именитого купца Солодова, по случаю мужниных сороковин. Певчие, старавшиеся вовсю, были награждены расплакавшеюся куп­чихой с неслыханной щедростью (поговаривали, что покойный силь­но поколачивал в хмелю свою супругу и что еще при жизни мужа она утешалась с красавцем старшим приказчиком). После литургии про­пели панихиду на дому, а к поминальному обильному столу, вместе с духовенством и нарочито приглашенным соборным протодьяконом, был позван и церковный хор.
    День закончился в «Белых лебедях» настоящим разливанным мо­рем, и как-то само собой случилось, что Цвет, всегда умеренный и не любивший вина, выпил гораздо более того, что ему было допущено привычкой и натурой. Но от этого он вовсе не потерял своих милых и теплых внутренних свойств, а, наоборот, забыв о всегдашней застен­чивости и слегка распахнувшись душой, стал еще добрее и привлека­тельнее. С нежной предупредительностью подливал он пиво в стакан то октависту Сугробову, то огромному протодьякону Картагенову, которого без особых усилий компания затащила в ресторанный под­вальчик. Восторженно слушал он, как эти две городские знаменито­сти, оба красные, потные, мохнатые с напружившимися жилами на шеях, переговаривались через стол рокочущими густыми голосами, заставлявшими тяжело и гулко колебаться весь воздух в низкой и просторной комнате. Обнимал он также и многократно целовал же­манного, курчавого и толстого Сребструнова, уверял, что место ему по его великим талантам быть не регентом в маленьком губернском городу, а по крайней мере управлять придворной капеллой или мос­ковским синоидальным хором, и клятвенно обещался подарить к именинам Среброструнова золотой камертон с надписью и к нему - замечательный футляр из красного сафьяна, собственно ручной ра­боты.
    В этот вечер пели мало и не по-всегдашнему стройно: сказались усталость и купеческое широкое хлебосольство. Но говорили много, громко, возбужденно и все разом. Высокие носовые и горловые ноты теноровых голосов плыли и дрожали на фоне струнного басового гу­дения, точно сверкающая рябь солнечного заката на глубокой полосе спокойной, широкой реки. И Цвету мгновеньями казалось, что он сам среди пестрого говора, в синих облаках табачного дыма, прони­занного мутными пятнами огней, тихо плывет куда-то в темную даль, испытывая сладкое, сонное, раздражающее головокружение, какую-то приятную, лазурную, с алыми пятнами одурь. Порою отдельные куски разговора вставали перед ним с необыкновенной, преувели­ченной яркой ясностью.
    - Я и не скрываю. Чего мне скрывать? - Говорил смуглый, уг­реватый и мрачный баритон Карпенко. - Есть у меня один выиг­рышный билет. Первого мая ему розыгрыш. Хоть он и заложенный, а все-таки я его сколотил на мои кровные труды, и никому до этого нет никакого дела. Вот назло выиграю первого мая двести тысяч и брошу к чертовой матери и хор, и службу. И заживу паном. Положу деньга под закладную дома из десяти процентов. Проценты буду проживать, а капитал не трону. Двадцать тысяч в год. Буду обедать у Смульского, а за обедом портвейн пить по два с полтиной бутылка. Попробуй-ка у меня тогда занять денег. А н-ни копейки, ни грошика. Н-никому! Зась!
    - Го-го-го! - загрохотал оглушительно Картагенов. - Я раз выиграл на билет пятьсот рублей.
    - Как это так, отец дьякон? На билет от конки?
    - Ничуть не бывало. Взаправду. Мой батька, как вам, может быть, известно, был, вроде меня, соборным протодьяконом, но только не здесь, а в Москве. И голосом он обладал ужасающим, вроде царя-ко­локола или самолетского парохода. Что я перед ним? Моз-гляк! - рявкнул Картагенов, и от его возгласа заколебались огненные языки в лампах. - Однажды ему за свадебного апостола купцы подарили шесть выигрышных билетов. Тогда они еще по сту с небольшим ходи­ли. Вот он, значит, все эти билеты перетасовал и роздал, как карты, не глядя, и потом на каждом надписал имена: свое, маменькино и нас четверых: мое, двух братьев и сестренкино. И засунул за образа.
    Однако не застраховался. Побоялся искушения. Сказано в. писа­нии: «Не надейтеся ни на князи, ни на сыны человеческие». И поло­жил он между нами всеми такой нерушимый уговор: если кто выигра­ет пятьсот рублей, тому выигрыш идет целиком, малолеткам - ко дню их совершеннолетия. А на руки - немедленная единовременная премия, в пропорции возраста. Мне, например, было высчитано рубль сорок копеек. Если же на чей билет падет больше, то все день­ги делятся между участниками и хранятся по уговору, хотя счаст­ливцу все-таки выдается увеселительный наградной куш. За тыся­чу - три рубля, за пять тысяч - десять и так далее, с благоразум­ным уменьшением процента. За двести же тысяч - пятьдесят цел­ковых, по тогдашнему времени - целый корабль с мачтами и еще груженный золотом.
    Пришло первое мая. Отец нарочно купил газету, надел очки и смотрит. Глядь - готово. Мой номер. Цифра в цифру. Так и напеча­тано: вышел в тираж погашения нумер такой-то, серия такая-то. Что такое за штука тираж - никому не было тогда известно: ни отцу, ни знакомым. Но, посоветовавшись с кое-какими ближними мудре­цами, так и порешили, что, должно быть, слово это означает тоже вы­игрыш, а может быть, - почем знать? - и в удвоенном размере? Бать­ка по этому поводу совершил обильное возлияние, а мне - на радо­стях было вьвдано в задаток рубль и сорок копеек. Устроил я в тот же день Валтасарово пиршество. Купил на улице полный бочонок гру­шевого квасу и весь лоток моченых груш. Угостился с приятелем квантум сатис (Вдоволь (от лат. quantum satis)), даже до полного расстройства стомаха (Желудка (от греч. aomachos)).
    Наутро батька попер с газетным листом на Ильинку к менялам, справиться, где и как получить выигранные деньга. Ему там и объяс­нили все его невежество. «Плакали, мол, отец дьякон, твои сто рубли­ков, а билет ты можешь оправить в рамку и повесить у себя в кабине­те, как вечную память твоей глупости». Обиделся он самым свирепым образом. Вернулся домой, точно грозовая туча. И прямо ко мне:
    «Скидывай портки!» - «За что, папенька?» - «А за то, за самое. Не обжорствуй мочеными грушами, в них бо есть блуд!» И такую пропи­сал мне ижицу ниже спины, что и до сих пор вспомнить щекотно. А остальные пять билетов в тот же день продал. «Не хочу, - сказал, - потворствовать мошенническим аферам». Вот и все.
    - Маловато, - заметил кто-то иронически.
    - А что же? - возразил другой. - Хоть день, хоть час, а всетаки счастье. Разные там мечты, надежды, планы...
    Все на минуту как-то задумчиво умолкли. Первым заговорил Среброструнов:
    - Если бы мне двести тысяч, я объездил бы Россию, все города и захолустья, и набрал бы самый замечательный в мире хор. И пел бы я с ним в Москве. А потом стал бы концертировать по Европе. Везде: в Париже, в Лондоне, в Риме, в Берлине. И приобрел бы я всесветную славу. А Сугробова кормил бы сырым мясом и показывал в клетке за особую плату. Потому что за фаницей таких зверей еще не видывано.
    - Ве-ерно, - протянул протодьякон низким, мягким и густым басом.
    - Да-а, - подтвердил Сугробов на кварту ниже. - А я бы, -заго­ворил он с оживлением, - я бы сто пятьдесят этак тысяч отдал жене и сказал бы: «Вот тебе отступное. Живи себе как хочешь, пой, играй, пляши, а я - до свидания. Попилили меня десть лет, попили моей крови, пора и честь знать». И ушел бы я на волю. За сим тридцать ты­сяч отделю в общий великий вселенский пропой, а на остальное куп­лю хату, на манер собачьей конуры, но с садом и огородом. И буду возрощать плоды и ягоды. И кор-не-пло-ды... - закончил он в ниж­нем контр-ля.
    Многие засмеялись. Им было давно известно, в каком рабском подчинении держала этого могучего, черноземного, стихийного че­ловека его жена - маленькая, тогдая, языкатая женщина, ходячая злая скороговорка, первая ругательница на всем Житном базаре.
    И сразу весь банкетный кабинет закипел общим горячим разгово­ром. Как это часто бывает, соблазнительная тема о всевластности денег волшебно притянула и зажгла неутолимым волнением этих бед­няков, неудачников и скрытых честолюбцев, людей с расшатанной волей, с неудовлетворенным аппетитом к жизни, с затаенной обидой на жестокую судьбу. И тут сказалась, точно вывернувшись наиз­нанку, истинная, потаенная буднями натура каждого. Мечтали вслух о вине, картах, вкусной еде, о роскошной бархатной мебели, о да­леких путешествиях в экзотические страны, о шикарных костюмах, собственных лошадях и громадных собаках, о великосветской жизни в обществе графов и баронов, о театре и цирке, об интрижке со зна­менитой певицей или укротительницей зверей, о сладком ничегоне­делании с возможностью спать сколько угодно часов в сутки, о лаке­ях во фраках. И, главное, о женщинах, о целом гареме из женщин, о женщинах всех цветов, ростов, сложений, темпераментов и нацио­нальностей.
    Пожилой консисторский чиновник Световидов, умный, желчный и грубый человек, сказал ядовито:
    - Ни у кого из вас нет человеческого воображения, милые го­риллы. Жизнь можно сделать прекрасной при самых маленьких усло­виях. Надо иметь только вон там, вверху над собой, маленькую точку.
    Самую маленькую, но возвышенную. И к ней идти с теплой верою. А у вас идеалы свиней, павианов, людоедов и беглых каторжников. Двести тысяч - дальше не идут ваши мечтания. Но, во-первых, у вас у всех в общей сложности имеется наличного капитала один дырявый пятиалтынный. Во-вторых, ни у кого из вас не хватит выдержки съэ-кономить хотя бы сто рублей на покупку выигрышного билета. Кар­пенко, наверно, приобрел свой билет, зарезав родную тетку во время сна. И когда он выиграет двести тысяч, то как раз в тот же день его гнусное преступление раскроется и его, раба Божьего, повлекут в тюрьму. А в-третьих, даже и с билетом в кармане вероятность перво­го выигрыша равна одному шансу на десять миллионов, то есть поч­ти нулю или бесконечно малой дроби. Стало быть, все, что вы гово­рите сию минуту, - одно суесловие, раздражение пленной и жалкой мысли. Двести тысяч! Что за скудность фантазии!
    - Ему бы миллион, - сказал чей-то недружелюбный голос в кон­це стола. - Известно, консистория - место хлебное, а глаза у нее за­видущие.
    - А что же? - спокойно возразил Световидов, даже не обер­нувшись. - Мечтать о несбыточном, так мечтать пошире. Миллио­нов десять - это, скажем, недурно. Можно прожить умно, полезно и со вкусом. Но почему бы вдруг не сделаться, по мановению вол­шебного жезла, например, царем? Но и тогда ваши телячьи головы ничего острого не вообразят. Знаете, есть побасенка. Русского рязан­ского мужичка спросили: «Что бы ты, Митенька, делал, если бы был царем?» - «А я бы, - говорит, - сидел целый день у ворот на лавке и лузгал бы семечки. А как кто мимо идет - в морду. Как мимо - так в морду». Ваша готтентотская фантазия не намного дальше хватает. Явись хоть сейчас к вам, к любому, дьявол и скажи: «Вот, мол, гото­вая запродажная запись по всей форме на твою душу. Подпишись своей кровью, и я в течение стольких-то лет буду твердо и верно ис­полнять в одно мгновение каждую твою прихоть». Что каждый из вас продал бы свою душу с величайшим удовольствием, это несомненно. Но ничего бы вы не придумали оригинального, или грандиозного, или веселого, или смелого. Ничего, кроме бабы, жранья, питья и мяг­кой перины. И когда дьявол придет за вашей крошечной душонкой, он застанет ее охваченной смертельной скукой и самой подлой тру­состью.
    Световидов замолчал, и никто не возразил ему. Слова его были подобны ледяному компрессу на пылающую голову. Только кто-то, скрытый в синем табачном дыму, спросил из угла, обращаясь к Цве­ту:
    - Эй ты, Иоанне Цветоносный. А ты бы что бы? А?
    - Я? - встрепенулся Цвет. Он блаженными, блестящими глазами Уставился на лампу, и тотчас же от ее огня отделился другой огонь и легко поплыл вправо и вверх. - Я бы? Мне ничего не надобно. Вот хоть бы теперь... светло, уютно... компания милых, хороших товари­щей... дружная беседа... - Цвет радостно улыбнулся соседям по столу.
    - Я хотел, чтобы был большой сад... и в нем много прекрасных цве­тов. И многое множество всяких птиц, какие только есть на свете, и зверей... И чтобы все ручные и ласковые. И чтобы мы с вами все там жили... в простоте, дружбе и веселости... Никто бы не ссорился... Де­тей чтобы был полон весь сад... и чтобы все мы очень хорошо пели. И труд был бы наслаждением... И ручейки там разные... рыба пускай по звонку приплывает...
    - Словом - рай! - прервал его Световидов.
    А протодьякон, сидевший рядом, обнял Цвета, крепко притиснул к своей исполинской груди и одним сердечным поцелуем обмусолил его нос, губы, щеки и подбородок. И взревел ему в самое ухо:
    - Ваня! Друг! Ангелоподобный!
    Но в эту минуту появился хозяин трактира с третьим и последним напоминанием: «Во всем ресторане огни уже потушены. Пора рас­ходиться. А то от полиции выйдут неприятности». Стали расходиться.
    Цвет возвращался домой в самом чудесном настроении духа С нежным чувством глядел он, как на небе среди клубистых, распушен­ных облаков стремительно катился ребром серебряный круг луны, пролагая себе золотисто-оранжевый путь. И пел он на какой-то не­обычайно-прекрасный собственный мотив собственные же слова акафиста всемирной красоте: «Земли славное благоутробие и благо­ухание и небеси глубина торжественная, людие веселием играша вос-певающе...»
    Взбирался он к себе на чердак очень долго, балансируя между сте­ной и перилами. По привычке бесшумно отпер наружную дверь, ак­куратно разделся и лег в постель, поставив возле себя на стуле за-жженую свечу. Взял было утреннюю недочитанную газету. Но буквы сливались в мутные полосы, а полосы эти принимали вращательное движение. Наконец веки, отяжелев, сомкнулись, и сознание Цвета окунулось в бездонную темноту и в молчание.

    3

    - Извиняюсь за беспокойство, - сказал осторожно чей-то голос. Цвет испуганно открыл глаза и быстро присел на кровати. Был уже полный день. Кенарь оглушительно заливался в своей клетке. В пыльном, золотом солнечном столбе, лившемся косо из окна, стоял, слегка согнувшись в полупоклоне и держа цилиндр на отлете, не­известный господин в черном поношенном, старинного покроя, сюртуке. На руках у него были черные перчатки, на груди - огненно-красный галстук, под мышкой древний помятый, порыжевший портфель, а в ногах у него на полу лежал небольшой новый ручной саквояж желтой английской кожи. Странно знакомым показалось Цвету с первого взгляда узкое и длинное лицо посетителя: этот ров­ный пробор посредине черной, седеющей на висках головы, с полукруглыми расчесами вверх в виде приподнятых концов бабочкиных крыльев, или маленьких рожек, этот тонкий, слегка крючковатый нос с нервными козлиными ноздрями; бледные, насмешливо изогну­тые губы под наглыми воинственными усами; острая длинная фран­цузская бородка. Но более всего напоминали какой-то давнишний, полузабытый образ - брови незнакомца, подымавшиеся от перено­сья круто вкось прямыми, темными, мрачными чертами. Глаза же у него были почти бесцветны или, скорее, в слабой степени напомина­ли выцветшую на солнце бирюзу, что очень резко, холодно и непри­ятно противоречило всему энергичному, умному, смуглому лицу
    - Я стучал два раза, - продолжал любезно, слегка скрипучим голосом незнакомец, - Никто не отзывается. Тогда решил нажать ручку. Вижу, не заперто. Удивительная беспечностью. Обокрасть вас - самое нехитрое дело. Знаете, есть такие специалисты воры, которые только тем и занимаются, что ходят по квартирам «на доброе утро». Я бы, конечно, не осмелился тревожить вас так рано. - Он извлек из жилетного кармана древние часы, луковицей, с брелоком на волося­ном шнуре, в виде Адамовой головы, и посмотрел на них. - Теперь три минуты одиннадцатого. И если бы не крайне важное неотложное дело... Да нет, вы не волнуйтесь так, - заметил он, увидя на лице Цвета испуг и торопливость. - На службу вам сегодня, пожалуй, и вовсе не придется идти...
    - Ах, это ужасно неприятно, - конфузливо сказал Цвет. - Вы меня застали неодетым, погодите немного. Я только приведу себя в порядок и сию минуту буду к вашим услугам.
    Он обул туфли, накинул на себя пальто и выбежал в кухню, где быстро умылся, оделся и заказал самовар. Через очень короткое вре­мя он вернулся к своем гостю освеженный, хотя с красными и тяже­лыми от вчерашнего кутежа веками. Извинившись за беспорядок в комнате, он присел против незнакомца и сказал:
    - Теперь я готов. Сейчас нам принесут чай. Чем обязан чести.
    - Сначала позвольте рекомендоваться. - Посетитель протянул визитную карточку. - Я ходатай по делам. Зовут меня Мефодий Исаевич Тоффель.
    «Странно. И фамилия как будто бы знакомая», - подумал Цвет. Он слегка наклонил голову и с недоумением в глазах пробормотал:
    - Очень приятно... Ноя...
    - Один момент... Простите, что перебиваю вас. Вашего покойно­го батюшку звали, если не ошибаюсь, Степаном Николаевичем. Не так ли?
    - Совершенно точно.
    - Хорошо. Значит, старшего его братца, тоже ныне покойного, имя-отчество было Апполон Николаевич? Верно?
    - Верно. Но мне лично не приходилось ни разу в жизни видеть его. Я только изредка слышал о нем кое-что по семейным воспомина­ниям родителей. Но это было уже очень давно... Так, какие-то мело­чи и мне очень совестно, что я, кажется, совсем забыл их.
    - Это вовсе и не важно Пара пустяков, - небрежно махнул рукой ходатай и тотчас же, раскрыв свой потертый портфель, вытащил из него с ловкостью фокусника и выкинул на стол одну за другой несколько бумаг разного формата - Для нас самое главное в нашем де­ле то, что ваш почтенный дядюшка был при жизни большим ориги­налом, то есть мизантропом, нелюдимом и даже, говорят, алхимиком Словом - что называется - чудаком.
    - Да, я что-то слышал в этом роде. Но помню это смутно, точно сквозь сон. Наша семья вообще не поддерживала с ним никаких связей. Утеряли их. Впрочем, без всякой ссоры.
    - Так. Теперь ближе к делу. Десять лет тому назад ваш дядюшка волею судеб покинул земную юдоль. Для вас это событие, очевидно, не имело никакого существенного значения, кроме вполне ес­тественного сознания горестной утраты. А между тем после Апполо-на Николаевича осталось небольшое наследство, состоящее из не­скольких сот десятин недвижимости в Черниговской губернии: зем­ля, лесок и довольно значительная усадьба со старым барским домом. Лет восемь это имущество считалось бесхозным, почти выморо-ченным. А так как я специально занимаюсь розысками по таким, не­ведомо кому принадлежащим имуществам, то, узнав случайно про Червоное, я и пошел по обратным жизненным следам вашего покой­ного дядюшки. Положение мое было довольно тяжелое. Завещания нет, законные наследники не объявляются. Соседи по имению зна­комства с Апполоном Николаевичем не вели, видели его только изда­ли и подозревали, что он был или масон, или изобретатель, или анар­хист - какое ему дело до завещания? Крестьяне же все убеждены, что он занимался чародейством и, пожалуй, даже продал душу дьяволу Но путем разных намеков и умозаключений я стал медленно про­бираться по этапам жизни вашего дядюшки и вот, наконец, в Ви­тебске, в полусгоревшем архиве нотариуса, набрел на подлинное, хотя и очень старинное завещание, по которому земля и усадьба, с постройками и со всем живым и неживым инвентарем, должны пе­рейти к старшему в роде. По наведенным справкам, этим старшим в роде являетесь вы, глубокоуважаемый Иван Степанович, с чем я и имею честь вас искренно поздравить.
    Тоффель сидя поклонился. Цвет покраснел и протянул ему руку Пожатие руки, обтянутой в черную перчатку, было твердо и сухо.
    - И чтобы не быть голословным, - продолжал Тоффель, - по­звольте предоставить вам все документы, ясно доказывающие ваши права. Вот завещание. Вот ввод во владение... Наследственные и иные пошлины. Вот расписка в получении поземельных и прочих налогов, с прибавкой пеней за истекшие годы Воттра-та-та, трата, - забарабанил ходатай казенными словами и пестрыми дробными циф­рами.
    Говоря таким образом, он с прежней привычной ловкостью быст­ро подсовывал Цвету одну за другой бумаги, четко написанные и на­бранные на машинке, отмеченные круглыми печатями, чернильными и сургучными и украшенные мудреными завитушками подписей и росчерков.
    «Как его звать? - подумал Цвет и поглядел на карточку, потом на Тоффеля. - Удивительно знакомое имя. И где же я, наконец, видел эту странно-памятную, необычайную физиономию?» И он сказал вслух с некоторой робостью:
    - Но видите ли, почтенный Мефодий Исаевич. Все это так не­ожиданно... Я ничего не понимаю в подобных делах. И потом, ведь это так далеко - Черниговская губерния...
    - Стародубский уезд, - подсказал Тоффель.
    - Вот видите. Я положительно теряюсь и должен поневоле про­сить ваших указаний... Кроме того, ваши любезные хлопоты. Вы уж будьте добры сами назначить сумму вознаграждения.
    Тоффель дружелюбно рассмеялся и слегка, очень вежливо, при-онулся к коленке Цвета.
    - Гонорар - второстепенный вопрос. Не обидим друг друга. Я наводил о вас справки. Простите, мы, деловые люди, не можем ина­че. И повсюду я получил о вас сведения как о самом порядочном, честном человеке, как о настоящем джентльмене, к тому же весьма щедрого характера. За себя на этот счет я покоен. Ну, скажем, два­дцать, пятнадцать процентов с казенной оценки? Если вам покажет­ся чрезмерным, я удовольствуюсь десятью.
    - О нет, пожалуйста, пожалуйста. Пусть будет двадцать.
    - Признателен, - поклонился Тоффель. - И теперь раз уже вы ами сделали мне честь просить моего совета, позволяю себе усердно екомендовать вам: немедленно же, как можно скорее, ехать в Черниговщину осмотреть имение. Я даже буду настаивать, чтобы вы от­правились сегодня же.
    - Позвольте, но это уж совсем немыслимо. Надо выпросить отпуск... Необходимо достать денег на дорогу... Собраться... И мало пи еще что?
    - Пара пустяков, - самодовольно и ласково возразил ходатай. - з-первых, вот вам ваш отпуск. Я его выхлопотал за вас еще сегодня ром через вашего экзекутора Луку Спиридоновича. К чести его на­до сказать, что взял он с меня совсем немного и с готовно стью побе-ал к председателю. Оба они рады вашему счастью, как своему собст-енному. Вы положительно баловень фортуны. Пожалуйте.
    - Вы - волшебник, - прошептал изумленно Цвет, рассматривая свой месячный, по семейным надобностям, отпуск, подписанный председателем и скрепленный экзекутором. И даже почерк текста чуть-чуть походил на почерк самого Цвета, хотя Иван Степанович сейчас же подумал, что все каллиграфические рондо схожи одно с Другим.
    - И насчет денег не беспокойтесь. Мой долг - это уж так водится
    |у нас, адвокатов, - ссудить вас заимообразно необходимой суммой, разумеется под самые умеренные проценты. Будьте добры пересчи­тать В этой пачке ровно тысяча. Нет, нет, вы уж потрудитесь послюнить пальчики. Деньги счет любят. А вот и расписка, которую я зара­нее заготовил, чтобы не терять напрасно дорогого времени. Черкни­те только: «И. Цвет» - и дело в шляпе. Цвет был ошеломлен.
    - Вы так любезны и предупредительны... что я... что я... пра-во, я не нахожу слов.
    - Сущий вздор, - фамильярно, но учтиво отстранился ладонью Тоффель. - Пара пустяков. А вот теперь, когда формальности покон­чены, осмелюсь преподнести вам еще один сюрприз.
    Из портфеля прежним чудесным способом появились два картон­ных обрезочка.
    - Это билет первого класса до станции Горьгнище, а это -плац­карта на нижнее место. Билеты взяты на сегодня. Поезд отходит ровно в одиннадцать тридцать. Пароконный извозчик дожидается вас у подъезда. Вам, следовательно, остается только положить в карман паспорт и записную книжку, надеть шляпу, взять в руки тросточку и затем: «Andiam, andiam, mio саго...» (Пойдем, пойдем, мой дорогой (итал.)) - пропел очень фальшиво, коз­линым голосом Тоффель. - А с вашего разрешения, я пособлю вам уложиться!
    - Ах, что вы, помилуйте... Ради Бога! - смутился Цвет.
    Лицо Тоффеля сморщилось шутливой, но весьма отвратительной
    грима сой.
    - Экий вы щепетильный какой. Но в таком случае не откажите уж принять от меня небольшой дорожный подарочек - вот этот сак­вояж. Нет, нет, убедительно прошу не отказываться. Я нарочно вы­бирал эту вещицу для вашего путешествия. Вы меня обидите, не приняв ее. Подумайте, ведь я с вас заработаю немалый куртаж ( Вознаграждение, комиссионные (от франц courtage)).
    - Спасибо, - сказал Цвет. - Прелестная вещь. - Он чувство вал себя неловко, точно связанным, точно увлекаемым чужой во- лей Минутами неясная тревога омрачала его простое сердце. «Ка- кая изысканная заботливость со стороны этого чужого человека, думал он, - и как поразительно скоро совершаются все события! Право - точно во сне. Или я и в самом деле сплю? Нет, если бы я спал, то не думал бы, что сплю. И лицо, лицо... Где жея его видел раньше?»
    - Но как все это необыкновенно, - сказал он из глубины шкафа, где перебирал свои туалетные принадлежности. - Если бы мне вчера кто-нибудь предсказал сегодняшнее утро, я бы ему в глаза рассмеял­ся.
    Он медлил, но Тоффель с дружеской настойчивостью, одновре­менно почтительной и развязной, продолжал погонять его.
    - Ах, молодой человек, молодой человек... Как мало в вас пред­приимчивости. Впрочем, и все мы, русские, таковы: с развальцей, да с прохладцей, да с оглядочкой. А драгоценное время бежит, бежит, и никогда ни одна промелькнувшая минута не вернется назад. Ну-с, живо, по-американски, в три приема. Ваши новые ботинки за две­рью. Я попросил горничную их вычистить. Вас, может быть удивляет, что я вас так тороплю? Но, во-первых, я и сам не имею ни секунды свободной. Вот провожу вас, и сейчас же мне надо ска- кать в уезд, по срочным делам. Волка ноги кормят. Ничего, ниче- го... Одевайтесь при мне без всякого стеснения. Я - мужчина. А во-вторых, сами по­сулите, что выйдет хорошего, если вы прокани-телитесь в городе не­сколько лишних дней? Ведь теперь уже всем вашим знакомым и мно­жеству незнакомых известно через экзекутора о свалившемся на вашу голову наследстве. О, мне хорошо известна человеческая натура. Начнут клянчить взаймы, потребуют вспрыснуть получку, добрые мамаши взрослых дочерей устроят на вас правильную облаву с заго­ном. Вы - человек слабый, мягкий, уступчивый, хороший товарищ. Еще завертитесь, чего доброго, наделаете долгов. Я знаю такие при­меры. А тут еще подвернется какое-нибудь этакое соблазнительное увлечение, вроде красотки из кондитерской, как та - помните? - полная блондинка за прилавком у Дюмона, первая от окна, с сапфи­ровыми глазками? Право, слушайте вы меня, старого воробья. Я худу не учу. Тем более, что вы с первого взгляда внушили мне самую глу­бокую, можно сказать отеческую, симпатию. Вы только не обращай­те на меня внимания, укладывайтесь, укладывайтесь! А я тем време­нем передам вам кое-какие нужные сведения. Простыней и подушек, пожалуйста, уж не берите с собой. Все дадут вам в спальном вагоне, а в усадьбе есть много прекрасного, тонкого голландского белья. И со­рочек много не надо. Две, три перемены. Возьмите мягкие, fantaisie. Немного платков и носков. Прескверная у нас привычка путешество­вать с целым караван-сараем. По этой примете всегда за границей уз­нают русских. Берите только то, что уместится в саквояж. Остальное лишнее. Едете всего на два, на три дня.
    Ну так слушайте же. Имение, правду говоря, хоть и не заложено, но в страшном забросе. Триста с небольшим десятин. Из них удобной земли полтораста, и ту запахали дружественные поселяне. Владение обставлено сотнями идиотских неудобств. Чересполосица, рядом чиншевые наделы, до сих пор существует не только сервитутное пра­во, но даже в силе какая-то, черт бы ее побрал, «улиточная запись». Нет, совсем серьезно уверяю вас, что есть и такие юридические курь­езы! Мое мнение - землю надо продать. Возиться с ней - это, как го­ворят поляки, «более змраду, як потехи». Тут не только вы с вашей полной неопытностью, но даже первый вы- жига, кулак, практик ся­дет в калошу... Вы выбираете галстуки? Советую вам этот, черный и белыми косыми полосками. Он солид- нее... Остается усадьба. Она велика, но мрачна и на сыром месте. Фруктовый сад стар, запущен и выродился без ухода. Инвентаря -никакого. Дом - сплошная рух­лядь, гнилая труха. Деревянная, источенная червями двухэтажная по­стройка времен Александра Оервого, с кривыми колоннами и одно­боким белведером. На него ду- нуть - рассыплется. Стало быть, и усадьбу побоку Вы только ос- мотритесь там на месте, а я уж здесь, будьте покойны, приищу вам невредного покупателя. Вряд ли и вещи сколько-нибудь ценные найдутся в доме. Все - хлам. Осталась там небольшая библиоте- ка, но она вас мало заинтересует. Все больше по оккультизму, теософии и черной магии... Ведь вы человек верую­щий? - Тоффечь, не оборачиваясь, кивнул головой назад, на образа. И, должно быть, от этого движения судорога скрутила ему шею, по­тому что он болезненно сморщился. - И вам, такому свежему, мило­му, не след, да и будет скучно заниматься сумасбродной ерундой. Вы лучше эту пакость сожгите! А? Право, сожгите. Я говорю из чувства личной, горячей симпатии к вам. Обещаете сжечь? Да? Хорошо? Ну, дайте же, дайте мне слово, прелестный, добрый Иван Степанович.
    - Даю, даю. Сделайте милость. Господи!
    - Крр... - издал ходатай горлом странный трескучий звук.
    - Что с вами? - заботливо спросил Цвет.
    - Ничего, ничего, не беспокойтесь- Немного поперхнулся. Что-то попало в дыхательное. Ну, вы, кажется, готовы? Так едемте же. На вокзале у нас еще хватит времени слегка позавтракать и распить за здоровье нового помещика бутылочку поммери-сек. Нет, уж вы вы­ходите первым. Я за вами. По-румынски. Вот так.
    Через час этот энергичный, всезнающий, все предвидящий делец услужливо подсаживал Цвета на ступеньки вагона первого класса. В последнюю минуту как-то само собой очутилась в его руках изящная, небольшая плетеная корзиночка. Подавая ее вверх, в руки Цвета, он сказал с приятной улыбкой:
    - Не откажитесь принять. Это так... дорожная провизия... не­много икры, рябчики, телятина, масло, яйца и другая хурда-мурда. И парочка красного, мутон-ротшильд. Не поминайте же лихом. Ждите от меня телеграммы... А если будет надобность, телеграфируйте мне сюда, в Бель-вю. До свидания. Не хочу затруднять нелепым ожиданием у вагона. Мои комплименты.
    И галантно поцеловав кончики обтянутых черной перчаткой пальцев, он скрылся в толпе.

    4

    Дорога промелькнула необыкновенно быстро. Ни разу еще в сво­ей жизни не путешествовал Цвет с такими широкими удобствами, и никогда не бежало так незаметно для него время. Попадались ему очень любезные спутники - вежливые, внимательные, разговор­чивые без навязчивости. Сладко и глубоко спал Цвет две ночи под плавное укачивание пульмановских рессор, а днем любовался из окна на реки, поля, леса и деревни, проходящие мимо и назад, или основа­тельно и с толком закусывал в светлом нарядном вагоне-ресторане, где на блестящих снежных скатертях раскачивали свои яркие головки цветы, а за столами сидели обычные дамы поездов-экспрессов: все, как на подбор, большие, пышнотелые, роскошно одетые, самоуве­ренные, с громким смехом и французскими словами, - женщины, пахнувшие крепкими, терпкими духами. Для него они были созда­ниями с другой планеты и возбуждали в нем любопытство, удивление и стеснительное сознание собственной неловкости.
    Одно только беспокоило и как-то неприятно, пугающе раздража­ло Цвета в его праздничном путешествии. Стоило ему только хоть на мгновение возвратиться мыслью к конечной цели поездки, к этому далекому имению, свалившемуся на него точно с неба, как тотчас же перед ним вставал энергичный, лукавый и резкий лик этого удиви­тельного ходатая по делам - Тоффеля, и появлялся он не в зритель­ной памяти, где-то там, внутри мозга, а показывался въявь, так ска­зать живьем. Он мелькал своим крючконосым, крутобровым профи­лем повсюду: то на платформе среди суетливой станционной толпы, то в буфете первого класса в виде прошмыгнувшего вокзального ла­кея, то воплощался в затылке, спине и походке поездного контроле­ра. «Просто какое-то наваждение, - думал тревожно Цвет. - Неуже­ли так прочно запечатлелся в моей душе этот странный человек, что я, даже отделенный от него большим пространством, все-таки брежу им так сильно и так часто».
    К концу вторых суток Цвет сошел на станции Горынище и нанял за три рубля сивоусого дюжего хохла до Червоного. Когда Цвет по дороге объяснил, что ему надо не в деревню, а в усадьбу, возница обернулся и некоторое время рассматривал его с пристальным и бес­церемонным любопытством.
    - Так-таки до самого, до паньского фольварку? - спросил он, на­конец, недоверчиво. - До того Цвита, що вмер?
    - Да, в имение, в господский дом, - подтвердил Иван Степа­нович.
    - Эгэ ж. - Старик чмокнул на лошадей губами. - А вы сами из каких будете?
    Цвет рассказал вкратце о себе. Упомянул и о наследстве и о родст­ве. Старик медленно покачал головой.
    - Эх, не доброе дило... Не фалю.
    - Почему не хвалите, дядя?
    -Атак... Не хочу...
    И замолчал. Так они в безмолвии проехали около двенадцати верст до села Червоного, раскинувшегося своими белыми мазанками и кудрявой зеленью садов на высоком холме над светлой речонкой, свернули через плотину и подъехали к усадьбе, к чугунным сквозным воротам, распахнутым настежь и криво висевшим на красных кир­пичных столбах. От них вела внутрь заросшая дорога, посредине гус­той аллеи из древних могучих тополей. Вдали серела постройка, беле­ли колонны и алым отблеском дробилась в стеклах вечерняя заря. У ворот старик остановил лошадей и сказал решительно:
    - Вылазье, ну, панычу. Бильшь не пойду.
    - Как же это так не поедете? - удивился Цвет. - Осталось ведь немного. Вон и дом виден.
    - Ни. Не пойду. А ни за пьять корбованцив. Не хочу. Цвет вспомнил слова Тоффеля о дурной славе, ходившей среди крестьян про старую усадьбу, и сказал с принужденной усмешкой:
    - Боитесь, верно?
    - Ни. Ни трошки не боюсь, а тильки так. Платите мини мои гроши, тай годи.
    Попросив извозчика подождать немного. Цвет один пошел по темной, прохладной аллее к дому. Тоффель говорил правду. Построй­ка оказалась очень древней и почти развалившейся. Покривившиеся колонны, некогда обмазанные белой известкой, облупились и обна­жили гнилое, трухлявое дерево. Кое-где были в окнах выбиты стекла. Трава росла местами на замшелой, позеленевшей крыше. Флюгер на башенке печально склонился набок. В саду, под коряво разросши­мися деревьями, стояла сырая и холодная темнота. Крапива, лопухи и гигантские репейники буйно торчали на местах, где когда-то были клумбы. Все носило следы одичания и запустения.
    Цвет обошел вокруг дома. Все наружные двери - парадная, бал­конная, кухонная и задняя, ведшая на веранду из разноцветных сте­кол, - были заперты на ключ. С недоумением, скукой и растерянно­стью вернулся Цвет к экипажу.
    - А где бы мне здесь, дяденька, ключи достать? - спросил он. - Всюду заперто.
    - А чи я знаю? - равнодушно пожал плечами мужик. - Мабудь у гоподяна врядника, чи у станового, чи у соцького, а мабудь у старос­ты альбо учителя. Теперички вси забули про цее бисово кубло. И хо­зяина нема ему. Вы мене, просю, звините, а тильки люди недоброе балакают про вашего родича. Бачите - такее зробилось, що кажуть, поступил он на службу до самого до чертяки... И загу бил свою душу, а ни за собачий звист. И вас, панычу, нехай боронит Господь Бог и святый Мыкола.
    Он едва заметным движением перекрестил пуговице на свитке. Внезапно откуда-то сорвался ветер. Обвисшая половина ворот по­шатнулась на своих ржавых петлях и протяжно заскрипела.«Точь-в-точь как голос Тоффеля», - подумал Цвет. И в тот же миг рассердился на себя за этой назойливое воспоминание.
    - А ну, седайте, панычу, скорийше и пойдемте до села, - сказал хохол.
    Опять пришлось переправляться через плотину и подыматься вверх в Червоное. После долгих розысков, наводивших суеверный ужас на простодушных поселян. Цвет отыскал, наконец, след клю­чей, которые, оказалось, хранились уже много лет у церковного сто­рожа. Сообщил ему об этом священник. У него Иван Степанович не­много передохнул и даже выпил чашку чая, пока толстопятая дивчи­на Гапка бегала за сторожем.
    Батюшка говорил, поглаживая рукой пышную седеющую бороду и сверля Цвета острыми, маленькими, опухшими глазками:
    - Как человек до известной степени интеллигентный, я отнюдь не разделяю глупых народных примет и темных суеверий. Но как ли­цо духовное, не могу не свидетельствовать о том, что в творениях от­цов церкви упоминается, и даже неоднократно, о всевозможных коз­нях и ухищрениях князя тьмы для уловления в свои сети слабых душ человеческих. И потому, во избежание всяких кривотолков и разных бабьих забубонов, позволяю себе предложить вам хоть на сию ночь мое гостеприимство. Постелят вам вот здесь, в гостиной, на диванчи­ке. Не весьма роскошно и, пожалуй, узковато, но, извините, чем бо­гаты... А дом успеете осмотреть завтра утром. Поглядите, какая темь на дворе.
    Цвет обернулся к окнам. Они были черны. Ему хотелось принять предложение священника, потому что измотанное дорогой тело про­сило отдыха и сна, но какое-то властное и томительное любопытство неудержимо тянуло его назад, в старый заброшенный дом. Он побла­годарил и отказался.
    Пришел церковный сторож, древний маленький старичок, уже не седой, а какой-то зеленоватый, и так скрюченный ревматизмом, что казалось, он все время собирается стать на четвереньки. В руках он держал большой фонарь и связку огромных ржавых ключей. На про­щание батюшка дал Цвету запасную свечу и пригласил его на завтра к утреннему чаю.
    - Если что понадобится, рад служить. По-соседски. Как-никак, а будем жить рядом. Но простите, что не провожаю лично. Народ у нас сплетник и дикарь, и даже многие склоняются к унии.
    Ночь была темна и беззвездна, с легким теплым ветром. Светло-желтое, мутное пятно от фонаря причудливо раскачивалось на коле­ях, изборождавших дорогу. Цвет не видел своего провожатого, шед­шего рядом, и с трудом разбирал его слабый, тонкий, шамкающий го­лос. Старик, по его словам, оказывался единственным бесстрашным человеком во всем Червоном, но Цвет чувствовал, что он привирает для собственной бодрости.
    - Чего мне бояться. Я ничего не боюсь. Я - солдат. Еще за Нико­лая, за Первого, севастопольский. И под турку ходил. Солдату боять­ся не полагается. Пятнадцать лет я сторожем при церкви и на кладби­ще. Пятнадцать лет моя такая должность. И скажу: все пустое, что ба­бы брешут. Никаких нет на свете ни оборотней, ни привидениев, ни ходячих мертвяков. Мне и ночью доводится иной раз сходить на кладбище. В случае воры или шум какой - и вообще. И хоть бы что. Которые умерли, они сплят себе тихесенько на спинке, сложивши ручки, и ни мур-мур. А нечистая сила, так это она в прежние времена действовала, еще когда было припасное право, когда мужик у поме­щика был в припасе. Тогда, бывало, иной землячок, отчаявшись, и душу продавал нечистому. Это бывало. А теперь вся чертяка ушла на зализную дорогу да на пароходы, чтоб ей пусто было. Вот еще по элекстричеству работает.
    Старик, а за ним Цвет прошли через ворота, уныло поскрипывав­шие голосом Тоффеля, вдоль черной аллеи, глухо шептавшей неви­димыми вершинами, до самого дома. Долго им обоим пришлось по­возиться с ключами. Покрытые древней ржавчиной, они с трудом влезали в замки и не хотели в них вращаться. Наконец, после долгих усилий, подалась кухонная дверь. Кажется, она не была даже заперта, а просто уступила сильному толчку.
    Старик ушел, отдав Ивану Степановичу свой фонарь. Цвет остал­ся в пустом и незнакомом доме. Он не испытывал страха: ужас перед сверхъестественным, потусторонним был совершенно чужд его яс­ной и здоровой душе, - но от дороги у него сильно болела голова, все тело чувствовало себя разбитым, и где-то глубоко в сознании трепе­тало томительное любопытство и смутное предчувствие приближаю­щегося необычайного события. С фонарем в руке обошел он все ком­наты нижнего этажа, странно не узнавая самого себя в высоких, странных, бледно-зеленых зеркалах, где он сам себе казался кем-то чужим, движущимся в подводном царстве. Шаги его гулко отдавались в просторных пустынных покоях, и было такое ощущение, что кто-то может проснуться от этих звуков. Обои оборвались, отклеились и свисали большими колеблющимися лоскутами. Все покоробилось, сморщилось от времени и издавало тяжелые старческие вздохи, крях­тение, жалобные скрипы: и иссохшийся занозистый паркет, и резные раскоряченные фигурные диваны, с выгнутыми, в виде раковин, спинками. Огромные шатающиеся хромоногие шкафы и комоды, картины и гравюры на стенах, покрытые слоями пыли и паутины, бросали косые, движущиеся тени на стены. И тень от самого Цвета то уродливо вырастала до самого потолка, то падала и металась по сте­нам и по полу. Тяжелые драпри на окнах и дверях слегка пошевелива­ли своими мрачными глубокими складками, когда мимо них прохо­дил одинокий, затерянный в безлюдном доме человек.
    По винтовой узенькой лестнице Цвет взобрался наверх, во второй этаж. Там все комнаты были завалены и заставлены всяким домаш­ним скарбом: поломанной мебелью, кучами тканей, сундуками, рого­жами, корзинами, связками старых газет. Но две комнаты сохранили живую своеобразную физиономию. Одна из них раньше служила, ве­роятно, спальней. В ней до сих пор еще сохранились умывальник, туалетный стол и зеркальный гардеробный шкаф. Вдоль стены стоял прекрасный старинный турецкий диван, обитый оленьей кожей, такой ширины и длины, что на нем могли бы улечься поперек шесть или семь человек. На полу лежал огромный, чудесных красных тонов, текинский ковер. Другая комната, несколько больших размеров, сра­зу удивила и очаровала Цвета. Она одновременно походила и на ред­костную любительскую библиотеку, и на кабинет чертежника, и на лабораторию алхимика, и на мастерскую кузнеца. Больше всего зани­мал места зияющий черной пастью горн с нависшим челом, сложенный из массивного прокопченного кирпича, около него, сбоку, на подставке, помещались раздувательные двойные меха. Один круглый треногий стол был уставлен ретортами, колбами, пробками, тиглями, мензурками, термометрами, весами всяких родов и многими другими инструментами, смысл и назначение которых Цвет не в состоянии был постичь. Однако он заметил, что на многих из хрустальных фла­кончиков, наполненных порошками и жидкостями, приклеены были этикеты с рисунком мертвой головы или с латинской надписью «venena» (Яд (лат.)).
    Другой стол, ясеневый, большой, на козлах, похожий на обычные чертежные столы, был завален папирусными свитками, записными книжками, исчерченными и исписанными листами бумаги, циркуля­ми, линейками, а также книгами всяких форматов. Впрочем, книги были повсюду: на стульях, на полу и главным образом на дубовых полках, прибитых вдоль стен, в несколько этажей, где они стояли и лежали в полнейшем беспорядке, все очень старинное, солидного ви­да, большинство in folio (Форматом в половину бумажного листа (лат.)), в толстых кожаных переплетах, на которых тускло поблескивало золотое тиснение.
    Два предмета на ясеневом столе привлекли особенное внимание Цвета: небольшая, в фут длиною, черная палочка; один из концов ее обвивала несколько раз золотая змейка с рубиновыми глазами; а так­же шар величиною в крупное яблоко из литого мутного стекла или из полупрозрачного камня, похожего на нефрит, опал или на сардоникс. Палочка бьыа тяжела, как свинцовая или налитая ртутью, и чрезвы­чайно холодна на ощупь. Шар же, когда его взял в руки Цвет, поразил его своей легкостью, хотя не было сомненья в том, что он состоял из сплошной массы. От него исходила странная, точно живая, теплота, и в глубине его, в самом центре, рдел странный, густой и, в зависимо­сти от поворотов около фонаря, то бархатно-зеленый, то темно-фио­летовый крошечный огонек. Поверхность его под пальцами давала ощущение, подобное тому, какое дает тальк, стеарин, мыло или слю­да. Но чувствовалось, что он прочен, как стальной.
    Поставив фонарь на стол, Цвет опустился возле него в глубокое старинное, мягкой кожи кресло и, движимый каким-то необъясни­мым, бессознательным любопытством, точно управляемый чьей-то чужой нежной, но могучей волей, потянулся за одной из лежавших на столе книг, переплетенной в ярко-красный сафьян, и раскрыл ее.
    На самом верху первой, обычно пустой страницы выцветшими рыжими чернилами, очевидно гусиным пером, четким старинным почерком с раздельными буквами в словах, с «н», похожими на "г", и «д» - на «п», тем характерным почерком конца восемнадцатого сто­летия, который так наивно схож с печатным курсивом того времени, было очаровательно-красиво выведено:
    «Сия книга замет, наблюдений и опытов начата Отставным Лейб-гвардии Поручиком князем Никитой Федоровичем Калязиным Ап­реля 11-го дня, 1789-го года в усадьбе Свистуны, Калязинской вот­чины, Пензенской губернии».
    Несколько ниже, посредине страницы, круглым почерком нико­лаевских времен со множеством завитков над большими буквами и с закорючками на хвостах выступающих букв, вроде «р», «д», «у», «з» и то му подобное, стояло-
    «Сию книгу разыскал на ларьке у Сухаревой башни 24-апреля 1848 года и того же числа приступил к ее продолжению дворянин Сергей Эрастович Гречухин.
    Москва, Сивцев-Вражек, свой дом».
    И еще ниже - мелким, легким, грациозным, без малейших нажи­мов, своеобразным почерком умницы, скупца, фантазера и матема­тика:
    «По мере слабых сил буду продолжать этот великий труд, остав­ленный мне по завещанию, как неоцененный дар, моим учителем и другом. Надворный советник Апполон Цвет. 1899 г. Апреля 3-го, ус. Червоное, Черниг. губ., Стародубского у.».
    С почтительным, тревожным и умильным чувством принялся Цвет бережно перелистывать одну за другой твердые, как картон, желтые, как слоновая кость, страницы.
    Но содержание книги было выше тех средств, которыми Цвет рас­полагал. На каждом шагу попадались в ней места, а порою и целые страницы, писанные по-французски и по-немецки, часто по-латыни, реже по-гречески, иногда же встречалась пестрая восточная вязь - не то арабская, не то еврейская. Из латинских слов Цвет еще кое-как, с трудом, напрягая усиленно память, понимал десятое слово (он когда-то в свое время дошел до четвертого класса классической гимназии), но целых изречений одолеть не мог. Русский текст двух первых вла­дельцев книги был также чрезвычайно тяжел для уразумения. Он был написан тем старинным высокопарным, таинственным и туманным слогом, каким писали прежде розенкрейцеры, а потом масоны.
    Сравнительно понятнее были русские строки, набросанные изу­мительно красивым, прихотливым, тонким почерком покойного Цвета. Но смысл их был или иносказателен, или содержал неинтерес­ные, сухие и краткие заметки о погоде, об атмосферных явлениях, о некоторых открытиях в области химии, физики и астрономии, о кон­чинах никому не известных и ничем не замечательных людей.
    Зато многие места в дядином писании были, очевидно, зашифро­ваны, потому что представляли из себя, по первому взгляду, полную бессмыслицу. Однако Цвету после небольших попыток удалось найти ключ Он был не особенно обычен, но и не чрезвычайно труден Оказалось, надо бьшо в каждом слове, вместо первой его буквы, под­ставлять букву, следующую за нею в порядке алфавита, вместо второй - третью, вместо третьей - четвертую и так далее. Та ким образом, в этих секретных записях буква «а» значила место- имение «я», буква «к» - союз «и», «пессв» расшифровывались в «огонь», часто встре­чающийся знак «ехт» значил «дух», «тснжу» читалось, как «слово», нелепое «грлбсп» означало «возьми».
    Но и раскрытие шифра не повлекло за собой ничего нового. Раз­гаданные фразы выходили запуганными величественными и темны­ми, подобно изречениями оракулов или духов на спиритических се­ансах. Что бы их одолеть, надо было быть алхимиком, астрономом, герметистом или теософом. Цвет же был всего-навсего скромным си­ротским чиновником и лишь недурным разгадывателем невинных журнальных ребусов и шарад Однако через несколько минут его спо­собность к раскрыванию замаскированных речей все-таки пригоди­лась ему
    Вся книга была вперемежку с текстом испещрена множеством странных рецептов, сложных чертежей, математических и химиче­ских формул, рисунков, созвездий и знаков зодиака Но чаще всего, почти на каждой странице, попадался чертеж двух равных треуголь­ников, наложенных друг на друга так, что основания их противолежа­ли друг друга параллельно, а вершины приходились - одна вверху, другая внизу, и вся фигура представляла из себя нечто вроде шести­лучной звезды с двенадцатью точками пересечений. Чертеж этот так и назывался в дядюшкином шифре «Звездой Соломона».
    И всегда «Звезда Соломона» сопровождалась на полях или внизу столбцом из одних и тех же семи имен, написанных на разных языках: то по-латыни, то по-гречески, то по-французски и по-рус­ски:

    Асторет (иногда Астарот или Аштарет).
    Асмодей.
    Велиал (иногда Ваал, Бел, Вельзевул)
    Дагон
    Люцифер.
    Молох.
    Хамман (иногда Амман и Гамман).

    Видно было, что все три предшественника Цвета старались соста­вить из букв, входящих в имена этих древних злых демонов, какую-то новую комбинацию, - может быть, слово, может быть, целую фразу, - и расположить ее по одной букве в точках пересечения «Звезды Соло­мона» или в образуемых ею треугольниках. Следы этих бесчислен­ных, но, вероятно, тщетных попыток Цвет находил повсюду. Три че­ловека последовательно, один за другим, в течение целого столетия, трудились над разрешением какой-то таинственной задачи один - в своей княжеской вотчине, другой - в Москве, третий - в глуши Ста-родубского уезда. Одно диковинное обстоятельство не ускользнуло от внимания Цвета. Как фантастически ни перестраивали и ни склеи­вали буквы прежние владельцы книги, всегда и неизбежно в их рабо­ту входили два слога: Satan.
    Яснее всего о бесплодности этих попыток высказался Апполон Цвет в своей последней заметке на двести тридцать шестой странице Там стояли следующие зашифрованные слова, продиктованные от­чаянием и усталостью.
    «Подумать только? Семнадцать букв. Из них надо выбрать три­надцать. Пять найдено: Sa-tan. Два раза «А». Итого четыре. Еще один­надцать. Или восемь? Или буквы опять повторяются? По тео- рии чи­сел возможны миллионы комбинаций, сочетаний и перемещений Ключ к страшной формуле Гермеса Трисмегиста утерян. Кем? Вели­ким Парацельсом? Или этим всесветным бродягой и авантюристом Калиостро? Все мы бредем ощупью, и только безумный случай может прийти на помощь счастливцу. Или воля мудрых пропала безвозврат­но?»
    Ниже этих строк, немного отступя, стояли еще три строки, испи­санные очень неразборчив, дрожащей рукой:
    «Чувствую упадок сил. Заканчиваю свой труд. Все напрасно! Пе­редаю следующему за мной. В ключе формула. В формуле - сила. В силе - власть.
    А. Цвет».
    У Ивана Сергеевича в кармане была записная книжка, а в ней всегда находился анилиновый карандаш. Цвет достал его, послюнил и с решимостью вдохновения написал на первой странице следую­щее:
    «26-го апреля 19** года сию книгу нашел в ус.Червоное и труд почтенных предшественников продолжен. Канц. служ. И. Цвет. Червовое».
    И когда он снова развернул книгу наудачу, на середине, она от­крылась как раз там, где лежала странная закладка: тонкая из желто­ватой массы таблетка вершков четырех в квадрате с вырезанным на ней рисунком «Звезды Соломона» и множество крошечных санти­метровых квадратиков из того же матерьяла; на каждом из них была выгравирована и выведена черным лаком латинская буква. Цвет пе­ревернул книгу, взявшись за оба корешка, и сильно потряс ее. Еще несколько квадратиков с легким стуком упали на стол. Цвет пересчи­тал: их было сорок четыре.
    «Странно, - подумал он. - Неужели мне суждено открыть то, что не давалось трем умным и образованным людям на протяжении цело­го века? Ну, что же... попробуем...»
    В фонаре свеча догорала. Цвет зажег запасную, подержал ее тупой конец на огне и прилепил свечу прямо на стол, фонарь же задул. Те­перь ему стало светлее, уютнее и точно теплее. Он придвинулся еще ближе к столу и склонился над таблеткой. Ветер перестал трепаться за окнами. В комнате стояла глубокая, равномерная тишина. И у Цвета было такое чувство, что он один во всем мире сидит за своими кос­тяшками в малом, тихом, освещенном простран стве, а жизнь - где-то далеко, в темноте, в прошедшем, в буду щем. Громко тикали кар­манные часы.
    Прежде всего он сложил из косточек и выровнял столбцом, как умел, имена этих злых и кровожадных богов. У него получилось ров­но семь строк, по одному имени в каждой.
    Astoret
    Asmodeus
    Dagin
    Hamman
    Lucifer
    Moloh
    Velial
    И если он составлял их немного безграмотно или нескольких квадратиков ему не хватало, то во всяком случае все сорок четыре костяшки пошли у него в дело, и уже больше не было сомнения в том, что он правильно стоит на пути своих предшественников.
    Потом он сложил по кучкам все одинаковые буквы. Кучек оказа­лось семнадцать. «Опять верно, - подумал Цвет. - Но в формулу входит только тринадцать. Четыре лишних. И почем знать - не повторяется ли какая-нибудь буква два или три раза в «Звезде Соло­мона»?
    В звезде всего двенадцать точек, значит тринадцатая и, верно, са­мая важная, пойдет в середину. Если начать со слова Satan, то не по­местить ли S в центре внутреннего шестиугольника? И правда, у дя­дюшки сказано несколько страниц назад: «Титул имени могущест­венного духа совмещает в себе мудрость змеи и блеск солнца». Ко­нечно - «S». И Цвет поставил эту букву в центре шестиугольника а по сторонам расположил другие буквы - a, t, a, n.
    Начало вышло довольно удачным, но дальше дело не пошло, а темные указания покойного Апполона Цвета не приносили никакой пользы. Насилуя свою память. Цвет придумывал самые ужасные фра­зы и составлял их из костяшек: Voco te, Satanoe! Advoco te, Satan! Veni huс, Satana (Зову тебя, сатана! Призываю тебя, сатана! Приди, сатана! (лат)).
    Но он сам чувствовал инстинктом, что заблуждается
    И вдруг у него мелькнула в голове одна мысль, до того простая и даже пошлая, что она, наверное, никак не могла прийти в голову прежним, углубленным в высокую и тайную науку мудрецам. Пе­ресмотреть квадратики на свет!
    Через минуту его догадка дала блестящий результат. Он мог бы надменно торжествовать над бесплодными столетними поисками предков, если бы по натуре не был так скромен Из всех сорока четы­рех квадратиков, которые он поочередно подносил к свече, три- над-цать совершенно не пропускали света. Это были следующие бук вы а, а, е, f, g, i, m, n, о, о, г, s, t. И в них также входили буквы, составляю­щие страшное, мудрое и блестящее имя Satan. Оставалось только ре­шить участь остальных восьми букв: е, g, m, о, о, г, f. И поэтому, спря­тав лишние косточки в карман, Цвет терпеливо и внимательно при­нялся передвигать маленькие квадратики по тем пунктам, где пересе­кались линии красивой шестиугольной фигуры со змеевидным S в центре. Делал он это левой рукой, а правой рассеянно постукивал по таинственному легкому шару черной палочкой, которую машиналь­но взял со стола.
    Теперь он воочию убедился в бесконечном разнообразии распо­ложения букв, слогов и слов. Он пробовал читать по линиям «Звезды Соломона» справа и слева, сверху и снизу, по часовой стрелке и обратно. У него получились необыкновенные фантастические слова вроде: афит, ониг, гано, офт, офир, мего, аргме, обзари, тасеф, нило-но и так далее. Но они ничего не значили ни на каком из языков. То­гда, продолжая постукивать палочкой по шару, Цвет стал пробовать выговорить все тринадцать букв в любом возможном для произноше­ния порядке. «Танорифогемас, Морфогенатаси, Расатогоминфе...» Голова его отяжелела. Уныние и усталость все сильнее овладевали им И вдруг... точно вдохновение подхватило Цвета, и его волнистые во­лосы выпрямились и холодным ежом встали на голове.
    - Афро-Аместигон! - воскликнул он громко и ударил палочкой по шару. Жалкий тонкий писк раздался на столе. Цвет поднял глаза и сразу выпрямился от изумления и ужаса. Странный шар раздался до величины арбуза. Внутри его ходили, свиваясь, какие-то дымные, си­зые, густые клубы, похожие на тучи во время грозы, и зловещим кро­вавым заревом освещал их изнутри невидимый огонь, А на шаре стоя­ла на задних лапах огромная черная крыса. Глаза ее светились голу­бым фосфорическим блеском. Из раскрытой красной пасти выходил жалобный визг. И вся крысиная морда была поразительно похожа на чье-то очень знакомое лицо. «Мефодий Исаевич Тоффель! - мельк­нуло быстро в памяти Цвета. - Меф-ис-тоффель!»
    Он замахнулся палкой и крикнул на весь дом:
    - Кш! Проклятый! Брысь! Афро-Аместигон!
    Он сам не знал, почему у него назвалось это фантастическое имя. Но крыса тотчас же исчезла, точно растаяла. Вместо нее из темноты выдвинулась огромной величины козлиная голова с дрожащей бородой, с выпученными фосфорическими глазищами, с шевелящимися губами, мерзко и страшно похожими на человеческое лицо. Отврати­тельно и остро запахло в комнате козлиным потом.
    - Мэ-э-э! - угрожающе заблеял козел и наклонил рога.
    - Ах, так? - крикнул в исступлении Цвет. - Афро-Аместигон! Из всей силы он пустил тяжелой палкой в козлиную морду. Но не попал. Удар пришелся по огненному шару. Раздался страшный гро­хот, точно взорвался пороховой погреб. Ослепительное пламя рвану­лось к потолку. Серный удушливый ураган дохнул на Цвета. И он потерял сознание.

    5

    Должно быть, от усталости и перенесенных волнений с ним при­ключился длительный обморок, перешедший потом, сам собою, в глубокий каменный сон. Проснулся он потому, что узенький солнеч­ный луч, пробившийся длинной золотой спицей сквозь круглую мо-леедину в темно-вишневой занавеси окна, долго скользил по шее, по губам и по носу Цвета. Пока, наконец, не уперся ему в глаз и не заще­котал своим жгучим прикосновением.
    Цвет зажмурился, чихнул, открыл глаза и сразу почувствовал себя таким бодрым, свежим, легким и ловким, как будто бы все его тело потеряло вес, как будто кто-то внезапно снял с его груди и спины долго стеснявшую тяжесть, как будто ему вдруг стало девять лет, ко­гда люди более склонны летать, чем передвигаться по земле.
    Он вовсе не удивился тому, что проснулся одетым, лежащим не в лаборатории, а в смежной спальной комнате, на широком замшевом диване, и что под головой у него была старинная атласная, вышитая шелковыми цветами подушка, неизвестно откуда взявшаяся. Но все, что произошло с ним вчера в кабинете полусумасшедшего алхимика, совершенно исчезло, выпало из его памяти, точно кто-то стер губкой все события этой странной и страшной ночи. Он помнил только, как пришел вечером в дом, остался один и пробовал от нечего делать чи­тать какую-то древнюю рукописную старческую дребедень. Но устал смертельно и сам не знает, как дотащился до дивана.
    Он быстро вскочил, подбежал к окну, отодвинул тяжелую зана­веску, скользнувшую костяными кольцами по деревянному шесту, и распахнул форточку. С наслаждением почувствовал, что никогда еще его движения не были так радостно легки и так приятно послушны воле. Зелень, лазурь и золото прохладного весеннего утра радостно вторгнулись в душный, много лет непроветриваемый покой.
    «Ах, хорошо жить! - подумал Цвет, глубоко, с трепетом вдыхая воздух. - Только, вот стаканчик бы чаю... А как его доста- нешь?»
    Тотчас же сзади него скрипнула дверь. Он обернулся. В комнату входил вчерашний ветхий церковный сторож, с трудом неся перед собой маленький, пузатый, ярко начищенный самовар.
    - Добрый день, паныч, - прошамкал он в свою зеленую бороду. - А вы так хороший кусок сна хватили. Дверь оставили незачинивши. То-то молодость. Я вот чайку вам скипятил. Подождите трошки, я зараз принесу.
    Через минуту он вернулся с подносом, на котором стояла чайная посуда, лежал белый домашний хлеб, нарезанный щедро, толстыми кусками; был и мед в блюдечке, и сливки, и старый съеженный вре­менем лимон.
    - Самовар я у батюшки-попа занял, - деловито объяснил сто­рож. - А цитрону достал у лавочника. Я знаю, что паны любят чай с цитроном пить. Я ведь и вашему дядьке прислуживал. Вчера за­помнил вам сказать. Дурная голова стала. Что давнишнее, еще за Севастополь, хорошо помню, а что поближе - вовсе растерял. Ку­шайте на здоровьечко.
    - Садитесь и вы, дедушка, - предложил Цвет. - Давайте ста­кан, я вам налью.
    - Покорнейше благодарю, ваше благородие. Не откажусь. Если водочку изволите по утрам употреблять, это я тоже могу сбегануть. Близко. Не надо? Ну, как ваше желание.
    Старик сосал беззубым ртом сахар, тянул чай с блюдечка и понем-ногу разговорился. Сбивался часто на Николаевскую железную служ­бу, и на военные походы, но кое-что с трудом вспомнил и об Апполо-не Николаевиче. Покойный Цвет, по его словам, был пан добрый, никого не обижал, не был ни сутягой, ни гордецом, но жил большим нелюдимом. Хозяйство у него вела старая и презлющая одноокая женщина, он ее привез с собою из Питера в Червоное. А за дворней и за лошадью ходил солдат - большой грубиян и пьяница. Никого из соседей у себя Цвет не принимал, но и сам ни к кому не ездил. А что он как будто бы занимался по черным книгам - все это бабьи сплет­ни. В церкву, правда, не ходил, ну, да это, как сказать, - каждый мо­жет свою веру справлять сам по себе. Вот у нас на Червоном и в Зяб-ловке такие, что тоже в церкву не ходят, а просто у себя по воскре­сеньям собираются в хате и читают в книгу. А живут ничего себе, хо­рошо... Не пьют, не курят, в карты не играют... Чисто вокруг себя, хо­дят... Брешут, что будто бы насчет баб у них непорядок...
    Сначала Цвет с беззаботным, светлым равнодушием слушал бол­товню старика. Но понемногу до его обоняния стал достигать и тре­вожить отдаленный, а потом все более заметный запах гари. Запах этот сделался, наконец, так силен, что даже сторож его услышал.
    - А уж не горит ли что у нас часом? - спросил он, бережно ставя блюдце на стол.
    - И то горит, - согласился Цвет. - Пойду посмотрю. Он вышел в кабинет, сопровождаемый старцем. На большом сто­ле дымно и ярко пылала развернутая книга в красном сафьяновом переплете. Цвет быстро сообразил, что он вчера, должно быть, забыл потушить свечу, и она, догорев, упала фитилем на страницу и переда­ла огонь.
    - А ну кидайте ее в печку, ваше благородие, - посоветовал храб­рый старик. - Давайте я.
    Цвет протянул было руку, чтобы помешать сторожу.
    - Оставьте. Можно потушить.
    Но книга уже полетела в черный разверстый рот горна и запылала в нем весело и бурливо.
    - От так! - крякнул с удовольствием сторож. - Туда ее, к черто­вой матери.
    - А и правда, - спокойно согласился Цвет и повернулся спиной к камину. И совсем в этот момент он не вспомнил тех часов, которые провел в минувшую ночь, склонившись над красной книгой. Но по­чему-то ему внезапно сделалось скучно...
    С помощью сторожа он открыл кое-где в зале и гостиной забух-шие, прогнившие ставни, и огромные комнаты при дневном свете показались во всем своем пустом, неприглядном и запущенном виде, говорившем о грязной, тоскливой, разлагающейся старости. Всюду по углам темными, колеблющимися занавесками висела паутина, за­коптелые, потрескавшиеся потолки были черны, мебель, изъеденная временем и крысами, кособокая и покоробленная, разверзла свои внутренности из волос, рогожи и пружин. Деревянные ветхие стены кое-где просвечивали сквозными дырами наружу. Пахло затхлостью, мышами, грибами, плесенью, погребом и смертью...
    - Ну, и хлам! - сказал Цвет, качая головой.
    - И правда, - согласился сторож. - В нем если жить, то надо с опаской. Того гляди, развалится. И чинить нет расчета. Надо новый ставить.
    По шатким, искрошившимся ступеням Цвет спустился в сад. Но там было еще грустнее, еще острее чувствовалось забвение, забро­шенность, одичание места. Дорожки густо заросли травою, трухля­вые заборы покосились, почернели и позеленели, перебитый стекла маленькой оранжереи отливали грязно-радужными полосами.
    Чувство одиночества, усталости и тоски вдруг Так сильно охвати­ло Цвета, что он физически почувствовал его томление в горле и груди. Для чего он тащился на край света? Кому нужна эту рухлядь? Крошечная комната в городе, на верху шестого этажа, под гробо-подобной крышкой представилась ему во всей привлекательности милого привычного уюта. "Ах, хорошо бы поскорее домой, - поду­мал он. - Ни за что здесь не стану жить".
    В эту минуту по дороге послышался колокольчик. Потом донес­лись звуки колес. Какой-то экипаж остановился у ворот.
    - Никак почта из Козинец? - сказал сторож. - У нее такой звонок.
    Цвет торопливо вышел на тополевую аллею. Навстречу ему при­ближался почтальон, высокий, длинный малый, молодой, веселый.
    Рыжие курчавые волосы буйно торчали у него из-под лихо сбитой на­бок фуражки. Голубые глаза бойко блестели на веснушчатом лице.
    - Господин Цвет? Это вы? Вам телеграмма, - крикнул почтальон на ходу. - С приездом имею честь.
    Цвет распечатал и развернул серый квадратный пакет. Телеграм­ма была от Тоффеля.
    «Козинцы нарочным Червоное усадьба помещику Цвету. Выезжайте немедленно нашел покупателя пока сорок тысяч по­стараюсь больше привет Тоффель».
    Цвета самого несколько поразило то странное обстоятельство, что в первое мгновение он как будто не мог сообразить, что это за чело­век ему телеграфирует, и лишь с некоторым, небольшим усилием вспомнил личность своего ходатая. Но тому, что его мысль о продаже усадьбы так ловко совпала с появлением телеграммы, он совершенно не удивился и даже над этим не задумался.
    - Надо, дедушка, мне ехать обратно, - сказал он деловито. -Как бы лошадь достать в селе?
    - А вот не угодно ли со мной? - охотно предложил почтальон. - Мне все равно на станцию ехать. Я и телеграмму вашу по пути за хва­тил из Козинец. Кони у нас добрые. Дадите ямщику полтинник на водку - мигом доставит. И как раз к курьерскому.
    - Мало погостили, - заметил древний церковный сторож. - А и то сказать, что у нас вам за интерес?... Человек вы городской, моло­дой... Покорнейше благодарю, ваше благородие... Тяпну за ва- ше здоровье... Пожелаю вам от души всяких успехов в делах ва- ших. Дай вам...
    - Ладно, ладно, - весело перебил Цвет. - Подождите, я только сбегаю за чемоданом и - езда!

    6

    Когда мы глядим на освещенный экран кинематографа и видим, что на нем жизненные события совершаются обыденным, нормаль­ным, разве что лишь чуть-чуть усиленным темпом, то это означает, что лента проходит мимо фокуса аппарата со скоростью около два­дцати последовательных снимков в секунду. Если демонстратор будет вращать рукоятку несколько быстрее, то соразмерно с этим ускорятся все жесты и движения. При сорока снимках в секунду люди проно­сятся по комнате, не подымая и не сгибая ног, точно скользя с разбе­гу на коньках; извозчичья кляча мчится с резвостью первого рысака и кажется стоногой; молодой человек, опоздавший на любовное свида­ние, мелькает через сцену с мгновенностью метеора. Если, наконец, демонстратору придет в голову блажной ка- приз еще удвоить скорость ленты, то на экране получится одна сплошная, серая, мутная, дрожащая и куда-то улетающая полоса.
    Именно в таком бешеном темпе представилась бы глазам посто­роннего наблюдателя вся жизнь Цвета после его поездки в Червоное. Сотни, тысячи, миллионы самых пестрых событий вдруг хлынули во­допадом в незаметное существование кроткого и безобидного чело­века, в это тихое прозябание божьей коровки. Рука невидимого оператора вдруг завертела его жизненную ленту с такой лихора­дочной скоростью, что не только дни и ночи, обеды и ужины, ком­натные и уличные встречи и прочая обыденщина, но даже события самые чрезвычайные, приключения неслыханно-фантастические, всякие сказочные, небывалые чудеса - все слилось в один мутный, черт знает куда несущийся вихрь.
    Изредка как будто бы рука незримого оператора уставала, и он, не прерывая вращения, передавал рукоятку в другую руку. Тогда сторон­ний зритель этого живого кинематографа мог бы в продолжении че-тыре-пяти секунд, разинув от удивления рот и вытаращив глаза, со­зерцать такие вещи, которые даже и не снились неисчерпаемому воображению прекрасной Шахрезады, услаждавшей своими волшеб­ными рассказами бессонные ночи царя Шахриора. И всего замеча­тельнее было в этом житейском, невесть откуда сорвавшемся урагане то, что главный его герой Иван Степанович Цвет совсем не удивлял­ся тому, что с ним происходило. Но временами испытывал тоскливую покорность судьбе и бессилие перед неизбежным.
    Слегка поражало его - хотя лишь на неуловимые, короткие се­кунды - то обстоятельство, что сквозь яркий, радужный калейдоскоп его бесчисленных приключений очень часто и независимо от его во­ли мелькала, - точно просвечивающие строки на обороте почтовой бумаги, точно водяные знаки на кредитном билете, точно отдален­ный подсон узорчатого сна, - давнишняя знакомая обстановка его мансарды: желтоватенькие обои, симметрически украшенные зеле­ными венчиками с красными цветочками; японские ширмы, на кото­рых красноногие аисты шагали в тростнике, а плешивый рыбак в си­нем кимоно сидел на камне с удочкой; окно с тюлевыми занавесками, подхваченными голубыми бантами. Эти предметы быстро показыва­лись в общем сложном, громоздком и капризном движении и мгно­венно таяли, исчезали, как дыхание на стекле, оставляя в душе мимо­летный след недоумения, тревоги и странного стыда.
    Началось все это кинематографическое волшебство на станции Горынище, куда около полудня приехал Цвет, сопровождаемый ус­лужливым почтальоном. Этот случайный попутчик оказался преми­лым малым, лет почти одинаковых с Иван Степановичем, но без стес­нительной скромности, - веселым, предприимчивым, здоровым, смешливым, игривым и легкомысленным, как годовалый щенок крупной породы. Должно быть, он простосердечно, без затей, с ог­ромным молодым аппетитом глотал все радости, которые ему дарила неприхотливая жизнь в деревенской глуши: был мастер отхватить коленце с лихим перебором на вечеринке у попа, начальника почтовой конторы или волостного писаря, весело выпить, закусить и в хоре спеть верным вторым тенорком «Накинув плащ, с гитарой под по­лою», сорвать в темноте сеней или играя в горелки быстрый, трепет­ный поцелуйчик с лукавых, но робких девичьих уст, проиграть пол­тинник в козла или в двадцать одно пухлыми потемневшими картами и с гордостью носить с левого бока огромную, не вынимающуюся из ножен шашку, а с правого - десятифунтовый револьвер Смит-Вессо-на, казенного образца, заржавленный и без курка.
    Этот молодчина совсем пленил и очаровал скромного Цвета. По­этому, приехав в Горынище, они оба с удовольствием выпили водки в станционном буфете, закусили очень вкусной маринованной со­мовиной и почувствовали друг к другу то мгновенное, беспричинное, но крепкое дружественное влечение, которое так понятно и пре­лестно в молодости.
    Два пассажирских поезда почти одновременно подошли с разных сторон к станции. Надо было прощаться. Нежный сердцем Цвет зату­манился. Крепко пожимая руку Василия Васильевича, он вдруг по­чувствовал непреодолимое желание подарить ему что-нибудь на па­мять, но ничего не мог придумать, кроме тикавших у него в кармане старых дешевеньких томпаковых часов с вытертыми и позеленевши­ми от времени крышками. Однако он сообразил, что и этот дешевый предмет может оказаться кстати: по дороге веселый почтальон умо­рительно рассказывал о том, как на днях, показывая знакомым деви­цам замечательный фокус «таинственный факир, или яичница в шля­пе», он вдребезги разбил свои анкерные стальные часы кухонным пестиком.
    «Неважная штучка мои часы, - подумал Цвет, - а все-таки па­мять. И брелочек, на нем сердоликовая печатка... можно отдать выре­зать начальные буквы имени и фамилии или пронзенное сердце...»
    Он сказал ласково:
    - Вы прекрасный спутник. Если бы мне не ехать, мы с вами, наверное, подружились бы. Не откажитесь же принять от меня на добрую память вот этот предмет... - и, опуская пальцы в жилетный карман, он добавил, чтобы затушевать незначительность дара легкой шуткой: -... вот этот золотой фамильный хронометр с брильянтовым брелком...
    - Го-го-го! - добродушно захохотал почтальон. - Если не жалко, то что же, я, по совести, не откажусь.
    И Цвет сам выпучил глаза от изумления, когда с трудом вытащил на свет божий огромный, старинный, прекрасный золотой хроно­метр, работы отличного английского мастера Нортона. Случайно притиснутая материей пружинка сообщалась с боем, и часы мелодич­но принялись отзванивать двенадцать. К часам был на тонкой золо­той цепочке-ленточке прикреплен черный эмалевый перстенек с не­большим брильянтом, засверкавшим на солнце, как чистейшая кап­ля росы.
    - Извините... такая дорогая вещь, - пролепетал смущенный почтальон. - Мне, право, совестно.
    Но удивление уже покинуло Цвета. «Вероятно, по рассеянности захватил дядины. Все равно, пустяк», - подумал он небрежно и ска­зал с великолепным по своей простоте жестом:
    - Возьмите, возьмите, друг мой. Я буду рад, если эта безделушка доставит вам удовольствие.

    7

    Пришло время проститься. Рыжему почтальону надо было бежать за своей кожаной сумкой с корреспонденцией. Молодые люди еще раз крепко пожали друг друга руки, поглядели друг другу в глаза и по­чему-то внезапно поцеловались.
    - Чудесный вы человечина, - сказал растроганный Цвет. - От души желаю вам стать как можно скорее почмейстером, а там и жениться на красивой, богатой и любезной особе.
    Почтальон махнул рукой с видом веселого отчаяния.
    - Эх, где уж нам, дуракам, чай пить. Первое ваше пожелание, если и сбудется, то разве лет через пять. Да и то надо, чтобы слетел или умер кто-нибудь из начальников в округе, ну, а я зла никому не желаю. А второе - увы мне, чадо мое! - также для меня невероятно, как сделаться китайским богдыханом. Вам-то я, дорогой господин Цвет, признаюсь с полным доверием. Есть тут одна... в Стародубе... звать Клавдушкой... Поразила она меня в самое сердце. На Рождест­во я танцевал с ней и даже успел объясниться. Но - куда! Отец - ле­сопромышленник, богатеющий человек. Одними деньгами дает за Клавдушкой приданого три тысячи, не считая того, что вещами. Что я ей за партия? Однако мое объяснение приняла благосклонно. Ска­зала: «Потерпите, может быть, и удастся повлиять на папашу. Подо­ждите, сказала, я вас извещу». Но вот и апрель кончается... Понятное дело, забыла. Девичья память коротка. Эх, завей горе веревочкой. Од­нако пожелаю счастливого пути... Всего вам наилучшего... Бегу, бегу.
    Иван Степанович вошел в вагон. Окно в купе было закрыто. Опуская его, Цвет заметил как раз напротив себя, в открытом окне стоявшего встречного поезда, в трех шагах расстояния, очарователь­ную женскую фигуру. Темный фон сзади нее мягко и рельефно, как на картинке, выделял нарядную весеннюю белую шляпку, с розовы­ми цветами, светло-серое шелковое пальто, розовое, цветущее, нежное, прелестное лицо и огромный букет свежей, едва распустив­шейся, только этим утром сорванной сирени, который женщина дер­жала обеими руками.
    «Как хороша! - подумал Цвет, не сводя с нее восторженных глаз. - Сколько нежности, чистоты, ума, доброты, изящества. Нигде в целом свете нет подобной ей! Есть много красавиц, но она - единст­венная, ни на кого не похожая, неповторимая. Ах, она улыбается!»
    Правда. Она улыбалась, но только чуть-чуть, одними глазами, и в этой тонкой улыбке было и невинное кокетство, и ласка, и радость своему здоровью и весеннему дню, и молодое проказливое веселье. Она погрузила нос, губы и подбородок в гроздья цветов, время от вре­мени, будто мимоходом, соединяла свои темные, живые глаза с вос­хищенными глазами Ивана Степановича.
    Но вот поезд Цвета медленно поплыл вправо. Однако через секун­ду стало ясно, что это только мираж, столь обычный на железных дорогах: шел поезд красавицы, а его поезд еще не двигался. «Хоть бы один цветок мне!» - мысленно воскликнул Цвет. И тотчас же пре­красная женщина с необыкновенной быстротой и с поразительной ловкостью бросила прямо в открытое окно Цвета букет. Он умуд­рился поймать его и еще поспел, высунувшись в окно, несколько раз картинно прижать его к губам. Но красавица, рассмеявшись так весе­ло, что ее зубы засверкали в блеске весеннего полудня, наклонила го­лову в знак прощания и быстро скрылась в окне. А там ее вагон запе­стрел, помутнел, слился в линии других вагонов и исчез.
    Тронулся и вагон Цвета. В ту же секунду загремела отодвигаемая дверь. В купе ворвался все тот же почтальон, Василий Василье вич. Шапка у него слезла совсем на затылок, рьгжие кудри горели пожа­ром, лицо было красно и сияло блаженством. В сильном возбуждении принялся он тискать руки Ивана Степановича.
    - Дорогой мой... если бы вы знали... Что? Поезд идет? Э, на­плевать на корреспондентов. Попили моего пота... Подождут один день... Провожу вас до первой станции... Такой день никогда не по­вторится... Если бы вы знали! Да нет, вы воистину маг, волшебник, чародей и прорицатель. Вы, точно как в старых сказках, какой-то чу­десный добрый колдун...
    - Милый Василий Васильевич, пожалуйста, выскажитесь тол­ком. Ничего не понимаю.
    - Да как же! Послушайте только! Прощаясь, вы мне говорили:
    желаю вам сделаться начальником почтового отделения. Так? Пом­ните?
    - Помню.
    - И дальше. Желаю вам успеха у одной прекрасной барышни, ко­торая , и так далее... Верно?
    - Ну да.
    - И вот, представьте себе... как по щучьему велению?... При­нимаю мешок, а он уж старый и трухлый и вдруг расползся. Целая гора писем вылезла наружу. Я их подбираю. И вдруг вижу сразу два, и оба мне. Поглядите, поглядите только.
    Он совал в руки Цвета два конверта. Один - казенный, большой, серый, другой - маленький, фиолетовый, с милыми каракулями. Цвет заметил деликатно:
    Может быть, в этих письмах что-нибудь такое... что мне не удобно знать?...
    - Вам? Вам? Вам все дозволено! Вы - мой благодетель. Смотрите! Читайте!
    Цвет прочитал. Первый пакет был от округа. В нем разъездной почтальон Василий Васильевич Модестов действительно назначался исполняющим должность начальника почтово -телеграфного отделе­ния в местечко Сабурово, в заместители тяжело заболевшего почмей-стера. А в фиолетовом письме, на зеленой бумаге, с двумя целующи­мися налепными голубыми голубками на первой странице, а левом верхнем углу, было старательно выведено полудетским, катящимся вниз почерком пять строк без обращения, продиктованные бесхит­ростной надеждой и наивным ободрением, и кстати, с тридцатью грамматическими ошибками.
    - И прекрасно, - сказал ласково Цвет, возвращая письма. - Сердечно рад за вас.
    - И я безмерно счастлив! - ликовал почтальон. - Эх, теперь бы на радостях дернуть какого-нибудь кагорцу. Угостил бы я охот­но милого друга-приятеля на последнюю пятерку. Господин вол­шебник, как бы нам соорудить?
    - Что же. И я бы не прочь, - отозвался Цвет. И в тот же миг в дверь постучались. Появился в синей куртке с золотыми пуговицами официант с карточкой в руке.
    - Завтракать будете?
    - Вот что, - уверенно ответил Цвет. - Завтракать мы, конечно, будем. А пока подайте-ка нам... - Он задумался, но всего лишь на се­кунду. - Подайте нам сюда бутылку шампанского и на закуску икры получше и маринованных грибов.
    - Слушаю-с, - ответил почтительно, с едва лишь уловимым от­тенком насмешки официант и скрылся.
    - Я вам говорил, что вы кудесник, - обрадовался почтальон. - Если вы захотите сейчас музыку, то будет и музыка. Прикажите, по­жалуйста. Ведь каждое ваше желание исполняется.
    Цвет вдруг побледнел. Сердце его сжалось от какого-то томитель-яого тайного страха.
    И он произнес слабым, дрожащим голосом.
    - Хорошо. Пусть будет музыка.
    Сладкий гитарный ритурнель послышался в коридоре. Два горло­вых, сиплых, но очень приятных и верных голоса, мужской и жен­ский, запели итальянскую песенку: «О solo mio...» (О единственный мой...)
    Модестов выглянул из купе.
    - Бродячие музыканты! - доложил он. - Ну, однако, вам и везет. |Прямо волшебство.
    Цвет не ответил ему. Он вдруг в каком-то озарении, с ужасом спомнил весь нынешний день, с самого утра. Правду сказал почтальон - всякое его желание исполнялось почти мгновенно. Про­снувшись, он захотел чаю - сторож принес чай. Он подумал - и то мимолетно, - что хорошо бы было развязаться с усадьбой, - получи­лась телеграмма от Тоффеля. Захотел ехать - Василий Васильевич предложил повозку и лошадей. Шутя сказал: «Дарю хронометр» - и вынул из кармана неизвестно чьи, дорогие, старинные золотые часы. Влюбившись мгновенно в красавицу из вагонного окна, захотел получить цветок из ее букета - и получил так мило и неожиданно весь букет, с воздушным поцелуем и обольстительной улыбкой в при­дачу. Случайно, из простой любезности, посулил Василию Василье­вичу повышение по службе и желанную свадьбу, и судьба уже потвор­ствует его капризу. И сейчас, в вагоне, два пустячных случая подряд... Что-то нехорошее заключено в этой послушной торопливости слу­чая.... И главное - самое главное и самое тяжелое - то, что все эти яв­ления так неизбежно, столь легко и так просто зависят от какой-то новой стороны в душе самого Цвета, что в них даже нет ничего уди­вительного.
    Цвет сразу заскучал, омрачнел и как бы ожесточел сердцем. Теп­лое шапманское с икрой показалось ему противным. А в вагоне-рес­торане ему неожиданно надоел рыжий почтальон: показался вдруг чересчур размякшим, болтливым, приторным и фамильярным. В этот момент они ели рыбу. Василий Васильевич, пронзив ножом добрый кусок судачьего филея, уже подносил его к открытому рту, когда Цвет лениво подумал про себя:
    «А убрался бы ты куда-нибудь к черту». Модестов, быстро лязгнув зубами, закрыл рот, положил нож с ры­бой на тарелку, позеленел в лице, покорно встал, сказал: «Извините, я на секунду» - и вышел из вагона. И уже больше совсем не возвра­щался. Заснул ли он где-нибудь в служебном отделении, или сорвал­ся с поезда - этого Цвет никогда не узнал. Да, по правде сказать, ни­когда и не заинтересовался этим.
    Вернувшись после завтрака к себе в вагон, он еще несколько раз пробовал проверить свою новую, исключительную, таинственную способность повелевать случаем. Однажды ему показалось, что поезд слишком медленно тащится на подъем. «А, ну-ка, пошибче!» - при­казал Цвет. Вероятно, как раз в этот момент, поезд уже преодолел го­ру, но вышло так, что, будто подчиняясь повелению, он сразу засту­чал колесами, засуетился и поддал ходу. «И еще! И еще! А ну-ка еще!» - продолжал погонять Цвет. Вскоре телеграфные столбы замелькали в окне со скоростью сначала трех, потом двух, потом полугора секунд;
    вагоны, как пьяные, зашатались с бока на бок и, казалось, стреми­лись перескочить с разбега друг через друга, точно в чехарде; задре­безжали стекла, завизжали стяжки, загрохотали буфера. В коридоре и в соседних купе послышались тревожные голоса мужчин и крики женщин.
    Сам Цвет перепугался. «Нет, уж это слишком, - подумал он. -Так легко и голову сломать. Потише, пожалуйста».
    «Слу-ша-ю-у-у!» - загудел в ответ ему длинно и успокоительно Е паровоз, и поезд, отдуваясь, как разбежавшийся великан, стал умерять ход.
    «Вот так, - похвалил Цвет, - это мне больше нравится».
    Немного времени спустя проводник, пришедший убрать в купе, объяснил причину, по которой поезд показал такую бешеную прыть. У паровоза, перевалившего через подъем, что-то испортилось в воздушном тормозе и одновременно случилось какое-то несчастье не то с сифоном, не то с регулятором. (Цвет не понял хорошенько.) Кондукторы из-за ветра не услышали сигнала «тормозить». А тут начинался как раз крутой и длинный уклон. Поезд и покатился на всех па­рах вниз, развивая скорость до предельной, до ста двадцати верст, и был не в силах ее уменьшить до следующего подъема. Только там по­ездная прислуга спохватилась и затормозила...
    «Как все просто», - подумал Цвет... Но в этой мысли была пе­чальная покорность.
    В другой раз поезд проезжал совсем близко мимо строящейся церкви. На куполе ее колокольни, около самого креста, копошился, делая какую-то работу, человек, казавшийся снизу черным, малень­ким чер вяком. «А что, если упадет?» - мелькнуло в голове у Цвета, и он почувствовал противный холод под ложечкой. И тогда же он ясно увидел, что человек внезапно потерял опору и начинает беспомощно скользить вниз по выгнутому блестящему боку купола, судорожно цепляясь за гладкий металл. Еще момент - и он сорвется.
    «Не надо, не надо!» - громко закричал Цвет и в ужасе закрыл руками лицо. Но тотчас же открыв их, вздохнул с радостным облегче кием. Рабочий успел за что-то зацепиться, и теперь было видно, как эн, лежа на куполе, держался обеими руками за веревку, идущую от основания креста.
    Поезд промчался дальше, и церковь скрылась за поворотом. «Не­ужели я хотел видеть, как он убьется?» - спросил сам себя Цвет. И не ног ответить на этот жуткий вопрос. Нет, конечно, он не желал смер­ти или увечья этому незнакомому бедняку. Но где-то в самом низу ду­ди, на ужасной черной глубине, под слоями одновременных мыслей, увств и желаний, ясных, полуясных и почти бессознательных, все-аки пронеслась какая-то тень, похожая на гнусное любопытство. И огда же, впервые, Цвет со стыдом и страхом подумал о том, какой ровавое безумие охватило бы весь мир, если бы все человеческие же-пания обладали способностью мгновенно исполняться.
    На одной из станций Цвет приказал ветру сдуть панаму с головы важного барина, прогуливавшегося с надменным видом индейского петуха на платформе, и потом с равнодушным внимание следил, как "то толстяк козлом прыгал вслед за убегающей шляпой, между тем ак полы его пиджака развевались и заворачивались вверх, обнару-ивая жирный зад и подтяжки.
    За обедом какой-то крупный железнодорожный чин с генеральскими погонами, человек желчный и властный, стал безобразно, на весь вагон, орать на прислуживающего ему лакея за то, что тот подал ему солянку не из осетрины, а из севрюжины. Эта сцена произвела удручающее и тоскливое впечатление на всех. Особенно противно было то, что во время грубого выговора генерал не переставал есть, мешая крик с чавканьем.
    «А, что б ты заткнулся!» - досадливо подумал Цвет. И мгновенно начальник откинулся на спинку стула с раскрытым ртом, из которого вырывались хриплые стоны. Лицо его посинело, и вылезшие глаза налились кровью. Казалось, он вот-вот задохнется. «Ах, нет, нет, пус­кай благополучно!» - торопливо велел Цвет. Только что обиженный лакей быстро, ловко и звучно шлепнул несчастного по шее. Он, как пьющая курица, вытянул шею вверх, глотнул, перевел дух и обернул­ся вокруг с изумленным радостным видом. Кровь сразу отхлынула от его лица.
    - Иди, и чтобы это в последний раз! - сказал он, еще чутьчуть да­вясь, грозно, но великодушно... - А то...
    «Опять и опять, - подумал без удивления Цвет. - И так это просто. Очевидно, я попал в какую-то нелепо-длинную серию случа­ев, которые сходятся с моими желаниями. Я читал где-то, что в Пе­тербурге однажды проходил мимо какой-то стройки дьякон. Упал сверху кирпич и разбил ему голову. На другой день мимо того же до­ма в тот же час проходил другой дьякон, и опять упал кирпич, и опять на голову. Я читал еще в смеси об одном счастливом игроке в рулет­ку, который семь раз подряд поставил на «0» и семь раз выиграл. Но, при бесконечности времени и случаев, может выйти и та очередь, что другой игрок выиграет на ноль сто, тысячу раз кряду. Я слыхал про людей, которые попадали в один день дважды на железнодорожные катастрофы и еще один на пароходное крушение. Есть счастливцы, никогда не знающие проигрыша в карты... Они говорят - полоса. Так и я попал в какую-то полосу».
    У себя в купе, оставшись один, он попробовал сознательно экза­меновать эту полосу. Ему хотелось пить. Он сказал вполголоса:
    «Пусть сейчас, в апреле месяце, на столике очутится арбуз!» Но арбуз не появился. Это даже немного обрадовало Цвета. «Это хорошо, - решил он. - Значит, нет никакого чуда. Все объясняется просто. Попробуем дальше. Вот напротив меня на дива­не лежит букет сирени. Вверх из него торчит раздвоенная веточка. Пусть она отломится и по воздуху перенесется ко мне».
    Вагон сильно качнуло на повороте. Букет упал на под. Когда Цвет поднял его, на полу осталась лежать одна ветка, но она была не двой­ная, а тройная.
    «Неудовлетворительно, - насмешливо сказал Цвет. - Три с ми­нусом. Ну, еще один раз. Хочу, во-первых, чтобы сию минуту зажегся свет. А во-вторых, хочу во что бы то ни стало духов «Ландыш».
    В ту же минуту вошел проводник со свечкой на длинном шесте. Он зажег газ в круглом стеклянном фонаре и потом сказал с не­ловкой, но добродушной улыбкой:
    - Вот, барин, не угодно ли вам... Убирал утром вагон и нашел пузырек. Дамы какие-то оставили. Кажется, что-то вроде духов. Нам без надобности. Может, вам сгодится?
    - Дайте.
    Цвет поглядел на зеленую с золотом этикетку хрустального фла­кона и прочел вслух, читая как по-латыни: «Мугует, Пинауд, Парис». Осторожно вскрыл тонкую перепонку, обтягивавшую стеклянную пробку. Понюхал. Очень ясно и тонко запахло ландышем.
    «Вот это случай - так случай, - снисходительно одобрил Цвет судьбу или что другое, неведомое. - Но - баста, довольно, не хочу больше, надоело. Теперь бы какую-нибудь книжку поглупее и спать, спать, спать. Спать без снов и всякой прочей ерунды. К черту колдов­ство. Еще с ума спятишь».
    - А нет ли у вас, проводник, случайно какой-нибудь книжицы? спросил он.
    Проводник помялся.
    - Есть, да вы, пожалуй, читать не станете. Похождения знаме­нитого мазурика Рокамболя. А то я дам с удовольствием.
    - Тогда тащите вашего мазурика и стелите постель. Он с удовольствием улегся в свежие простыни, но едва только пробежал глазами первые строки двенадцатой главы одиннадцатой части пятнадцатого тома этого замечательного романа, как сон мягко и сладко задурманил ему голову. Последней искрой сознания пронес­лось в его памяти темное вагонное окно, и в нем под белой шляпкой розовое нежное лицо, темные, живые глаза и белизна зубов, сверкаю­щих в лукавой и милой улыбке. «Хочу завтра ее ви деть», - шепнул засыпающий Цвет.

    8

    Первое, что он увидел, проснувшись поздно утром, был сидевший против него на диване с газетой в руке Мефодий Исаевич Тоффель.
    - Доброго утра, мой достопочтенный клиент, - приветствовал Цвета ходатай. - Как изволили почивать? Я нарочно на хотел вас бу­дить. Уж очень сладко вы спали.
    «Где-то я его видел, - подумал Цвет. - И раньше, еще до перво­го знакомства, и вот теперь, совсем, совсем недавно. И какая непри­ятная рука при пожатии, жесткая и сухая, точно копыто. И от него пахнет серой. И лицо ужасно нечеловеческое!»
    - Как вы попали в поезд, Мефодий Исаевич?
    - Да специально выехал за три станции вам навстречу. Соскучил­ся без вас, черт побери! И дел у меня к вам целая куча. Однако идите, умывайтесь скорее. Всего полчаса осталось. Я без вас чайком распо­ряжусь.
    Умываясь, Цвет долго не мог побороть в себе каких-то странных чувств: раздражения, досады и прежнего, знакомого, неясного пред­чувствия беды. «Что за вязкая предупредительность у этого загадоч­ного человека, - размышлял он. - Вот сошлись линии наших жиз­ней и не расходятся... Да что это? Неужели я его боюсь. - Цвет погля­дел на себя в зеркало и сделал гордое лицо. - Ничуть не бывало. Но буду все-таки с ним любезным. Как-никак, а ему я многим обязан. Поэтому не кисните, мой милый господин Цвет, - обратился он к своему изображению в зеркале. - Мир велик, жизнь прекрасна, умыванье освежает, а вы, если и не па-тентованный красавец, однако получше черта, вы молоды и здоровы, и никому зла не желаете, и все будущее пред вами. Идите пить чай».
    В коридоре, лицом к открытому окну, стояла стройная дама в светло-серой длинной шелковой кофточке и белой шляпе. Она обер­нулась к Цвету. Он остановился в радостном смущении. Перед ним была вчерашняя дама, бросившая ему в вагон цветы. Он видел, как алый здоровый румянец окрасил ее прекрасное лицо и как ветер под­хватил и быстро завертел тонкую прядь волос над ее виском. Не­сколько секунд оба глядели друг на друга, не находя слов. Первая за­говорила дама, и какой у нее был гибкий, теплый, совсем особенный голос, льющийся прямо в сердце!
    - Я должна попросить у вас прощения... Вчера я позволила себе... такую необузданную... мальчишескую выходку...
    «Смелее, Иван Степанович, - приказал себе Цвет. - Забудь все­гдашнюю неуклюжесть, будь любезен, находчив, изящен».
    - О, прошу вас, только не извиняйтесь... Виноват во всем я. Я глядел на ваши цветы и думал: если бы мне хоть веточку! А вы были так щедры, что подарили целый букет.
    - Представьте, и я думала, что вы этого хотите. У меня вышло как-то невольно...
    - Позвольте от души поблагодарить вас... Весна, солнечный день, и первая сирень из ваших рук... Я ваш вечный должник.
    - Воображаю, как вы испугались... Наверное, сочли меня за бе­жавшую из сумасшедшего дома.
    - Ничуть. Это был такой милый, красивый и... царственный жест. Я сохраню букет навсегда, как память о мгновенной, но чудной встрече. Кстати, я все-таки не соображаю, каким образом вы попали в этот поезд? Ведь вы уезжали со встречным...
    Дама весело рассмеялась.
    - Ах, я сделала невероятную глупость. Вообразите, я села в Горы-нищах совсем не в мой поезд. Как только прозвонил третий звонок, я спрашиваю какого-то старичка, что был рядом: «Скоро ли мы поедем через Курск?» А он говорит: «Вы, сударыня, собираетесь ехать в про­тивоположную сторону, вот ваш поезд». Тогда я мигом схватила свой сак, выбежала на площадку и на ходу прыг... И села сюда... И вот ут­ром вы... Если бы вы знали, как я сконфузилась, когда вас увидела.
    - Но какая неосторожность... выскакивать на ходу. Мало ли что д могло случиться?
    - Э! Я ловкая... и потом что суждено, то суждено...
    - А знаете ли,- серьезно сказал Цвет, - ведь я вчера вечером, ложась спать, думал, что утром непременно увижу вас. Не странно ли это?
    - Этому позвольте не поверить... Во всяком случае, наше мимолетное знакомство, хотя и смешное, но не из обычных...
    - А потому, - раздался сбоку голос Тоффеля, - позвольте вас представить друг другу.
    По лицу красавицы пробежала едва заметная гримаска неудовольствия.
    - Ах, это вы, Мефодий Исаевич... Вот неожиданность. Тоффель церемонно назвал Цвета. Потом сказал:
    - Mademoiselle Локтева, Варвара Николаевна...
    - А это всезнающий и вездесущий monsieur Тоффель, - ответила и крепко, тепло, по-мужски пожала руку Цвета.
    - Идемте к нам чай пить, - предложил Тоффель, - у нас сейчас уберут.
    Варвара Николаевна от чаю отказалась, но зашла в купе. Когда са­дилась, поглядела на букет и сейчас же встретилась глазами с Цветом. Ласковый и смешливый огонек блеснул в ее внимательном взгляде. И оба они, точно по взаимному безмолвному уговору, ни слова не про­говорили о вчерашней оригинальной встрече.
    Тоффель стал вязать крепче их знакомство с уверенностью и раз­вязностью много видевшего, ловкого дельца. Он рассказал, что Вар­вара Николаевна - единственная дочь известного мукомола, филан­тропа и покровителя искусств. Кончила год тому назад гимназию, но на высшие курсы не стремится, хотя это теперь так в моде. Живет по-американски, совершенно самостоятельно, выбирает по вкусу свои знакомства и принимает кого хочет, независимо от круга знакомых отца. Всегда здорова и весела, точно рыбка в воде или птичка на вет­ке. Отец ею не нахвалится как помощницей. На ногу себе никому на­ступить не позволит, но ангельская доброта и отзывчивость к челове­ческому горю. Прекрасная наездница, великолепно стреляет из пис­толета, музыкантша, замечательная энженю-комик (Комическая простушка - театральное амплуа (от фр. ingem comiyue)) на любитель­ских спектаклях и так далее и так далее.
    Что касается Цвета, то это блестящий молодой человек, решив­ший променять узкую бюрократическую карьеру на сельскохозяйст­венную и земскую деятельность. Ездил в Черниговщину осматривать имения, доставшиеся по завещанию. Обладает выдающимся голо­сом, tenor di grazia (Лирический тенор (итал.)). Немного художник и поэт... Душа общества... Увлекается прикладной математикой, а также оккультными науками. Тоффелю кажется удивительным, как это двое таких интересных молодых людей, живя давно в одном и том же маленьком городе, ни ра­зу не встретились.
    Все это походило на какое-то навязчивое сватовство. Цвет кусал губы и ерзал на месте, когда Тоффель, говоря о нем, развязно пере­плетал истину с выдумкой, и боялся взглянуть на Локтеву. Но она сказала с дружелюбной простотой:
    - Я очень рада нашему знакомству, Иван Степанович и надеюсь вас видеть у себя... У вас есть записная книжка? Запишите: Озерная улица... Не знаете? Это на окраине, в Каменной слободке, - дом Локтева, номер пятнадцатый, по четвергам, около пяти. Загляните, когда будет время и желание. Мне будет приятно.
    Цвет раскланялся. Он все-таки заметил, что Тоффеля она не при­гласила и подумал: «У нее, должно быть, как и у меня, не лежит серд­це к этому человеку с пустыми глазами».
    Приехали на вокзал. Тесное пожатие руки, нежный, светлый и до­брый взгляд, и вот белая шляпка с розовыми цветами исчезла в толпе.
    - Хороша? - спросил, прищуря один глаз, Тоффель. - Вот это так настоящая невеста. И собой красавица, и образованна, и мила, и богата...
    - Будет! - оборвал его грубо, совсем неожиданно для себя, Иван Степанович. Тоффель покорно замолчал. Он нес саквояж, и Цвет ви­дел это, но даже не побеспокоился сделать вид, что это его стесняет. Так почему-то это и должно было быть, но почему - Цвет и сам не знал, да и в голову ему не приходило об этом думать. На подъезде он сказал небрежно:
    - Надо бы автомобиль.
    - Сейчас, - услужливо поддакнул Тоффель. - Мотор! В Евро­пейскую.
    Дорогой Тоффель заговорил о делах. Пусть Цвет на него не сер­дится за то, что он без его разрешения продал усадьбу. Подвернулось такое верное и блестящее дело на бирже, какие попадаются раз в сто­летие, и было бы стыдно от него отказаться. Тоффель рискнул всей вырученной суммой и в два дня удвоил ее. Впрочем, и риску здесь бы­ло один на десять тысяч. Затем он, Тоффель, нашел, что чердачная комната теперь вовсе не к лицу человеку с таким солидным удельным весом, как Цвет. Поэтому он взял на себя смелость перевезти самые необходимые вещи своего дорогого клиента в самую лучшую гости­ницу города. Это, конечно, только пока. Завтра же можно присмот­реть уютную хорошую квартирку в четыре-пять комнат, всякие безде­лушки и создать очаровательное гнездышко. У Тоффеля на этот счет удивительно тонкий вкус и умение покупать дешево «настоящие» ве­щи. Сегодня они вместе поедут к единственному в городе порядочно­му портному. Но если уж одеваться совсем хорошо и с большим ши­ком, то для этого необходимо съездить в Англию. Только в Лондоне надо заказывать мужчинам белье и костюмы, галстуки же и шляпы - в Париже. Но это потом. Теперь надо заключить прочные и веские знакомства в высшем обществе. А так Петербург, Лондон, Париж, Биарриц, Ницца... Словом, мы завоюем весь мир!
    Он болтал, а Цвет слушал его в небрежным, снисходительно-рас­сеянным видом, изредка коротко соглашаясь с ним ленивым кивком головы. Так почему-то надо было, и это понималось одинаково и Цветом, и Тоффелем.
    Но час спустя Тоффель сильно удивил, озадачил и обеспокоил Ивана Степановича. Они кончали тонкий и дорогой завтрак в каби­нете гостиничного ресторана Тоффель велел подать кофе и ликеров и сказал лакею:
    - Больше нам пока ничего не надо, Клементий. Если понадобит­ся, я позвоню.
    Когда тот ушел, Тоффель плотнее затворил за ним дверь и даже прикрыл дверные драпри. Потом он вернулся к столу, сел напротив Цвета коленями на стул, согнулся над столом, почти лег на него и подпер голову ладонями. Взгляд его, тяжело и неподвижно устремленный на Цвета, был необычайно странен. В нем была горячая воля, властное приказание, униженная просьба и скрытая зловещая угроза - все вместе. Несколько секунд никто не произнес ни слова. Тоффель часто дышал, раздувая широкие ноздри горбатого носа. Наконец он вымолвил хриплым и слабым голосом:
    - А слово?... Вы узнали слово?...
    - Не понимаю, - тихо ответил Цвет и невольно подался телом назад под давящей силой, исходившей из глаз Тоффеля. - Какое сло­во?
    Взгляд Тоффеля стал еще пристальнее, цепче и страстнее. Пот вы­ступил у него на висках. От переносья вверх вспухли две расходящие­ся жилы. В зрачках загорались густые темно-фиолетовые огни.
    «Там... в усадьбе... книга... формулы... Красный переплет... Мефи­стофель...» - забродило в голове у Цвета. Тоффель же продолжал на­стойчиво шептать:
    - Заклинаю вас, назовите слово... Только слово, и я ваш слуга, ваш раб на всю жизнь...
    У Цвета похолодело лицо и высохли губы. Что-то, разбуженное волей Тоффеля, бесформенно и мутно колебалось в его памяти, по­добно тому неуловимому следу, тому тонкому ощущению только что виденного сна, которые являются в голову проснувшегося человека и не даются схватить себя, не хотят вылиться в понятные образы.
    - Не знаю... не могу... не умею...
    Тоффель как-то мягко, бесшумно свернулся со стула, опустился на пол и на четвереньках, по-собачьи, подполз к Цвету и, схватив его руки, стал покрывать их колючими поцелуями.
    - Слово, слово, слово... - лепетал он. - Вспомните, вспомните слово!
    Цвет зажмурил на секунду глаза. Потом пристально поглядел на Тоффеля.
    - Оставьте, не надо этого, - сказал он резко. - Слышите ли-я не хочу!
    Тоффель поднялся и спиною к Цвету, шатаясь, прошел до угла ка­бинета. Там он постоял неподвижно секунды с две. Когда же он обер­нулся, лицо его было искажено дьявольской гримасой смеха.
    - К черту! - воскликнул он, щелкнув перед собою кругообразно пальцами. - К черту-с. Я пьян, как фортепьян. Забудьте мой бред - и к черту! Прошу извинения. Но еще... только одна, самая пустячная просьба, которую вам ничего не стоит исполнить.
    - Хорошо. Говорите, - согласился Цвет.
    Тоффель сунул руку в карман и вытащил ее сжатой в кулак.
    - Что у меня в руке?
    Цвет с улыбкой ответил уверенно:
    - Маленькая золотая монета.
    - Что на ней изображено?
    - Подождите... сейчас. Женская голова в профиль, повернута вправо от зрителя... Голая шея... Злое сухое лицо. Тонкие губы, выдающийся подбородок, острый нос. Крупные локоны, в них ма­ленькая корона на самом верху прически...
    - Гм... да, - произнес Тоффель угрюмо. - Угадали. Полуимпе­риал Анны Иоановны, тысяча семьсот тридцать девятого года. Верно. Хотите, выпьем еще шампанского?

    9

    Именно с этого же дня начались блестящие успехи Цвета в боль­шом обществе. Полоса удачи, о которой он думал и которую пытал, едучи в вагоне, развертывалась перед ним, как многоцветный восточ­ный ковер, и Цвет попирал ногами его роскошную ткань с привыч­ным равнодушием владыки.
    В короткое время Иван Степанович стал пышной сказкой города. Живая бегучая молва увеличила размеры его наследства до сотен тысяч десятин и до десятков миллионов рублей. За ним ходили, ра­зинув рот, любопытные, его показывали приезжим как восьмое чудо света, о его эксцентричностях, о его щедрости и счастии чуть не еже­дневно писали в газетах. Нечего и говорить о том, что вокруг него сразу, сама собой, образовалась шумная свита друзей, знакомых, прихлебателей, попрошаек, болтунов и увеселителей. И Цвет, вовсе не утеряв в душе присущих ему доброты и скромности, очень быстро научился тяжкому искусству владеть людьми. Ему иногда достаточно бывало медленно, вскользь, поглядеть в глаза зазнавшемуся наглецу или назойливому вымогателю и только слегка подумать: «Не хочу те­бя больше видеть!» - как тот мгновенно отодвигался куда-то на зад­ний план, бледнел, линял и навсегда, безвозвратно растворялся, ис­чезал в пространстве.
    Один Тоффель упорно возвращался к нему, хотя Цвет очень нередко мысленным приказом прогонял его. Бывало это в те минуты, когда, внезапно обернувшись, Иван Степанович вдруг ловил на себе взгляд ходатая - жадный, умоляющий, гипнотизирующий. «Слово! Назови слово!» - кричали жалкие и грозные, пустые глаза. Цвет внутренне произносил: «Уйди!» - и Тоффель весь понимал и удалял­ся, позорно напоминая умную, нервную, старую собаку, которая по­сле окрика приседает на все четыре лапы, горбит спину, прячет хвост под живот и ползет прочь, оглядываясь назад обиженным, виноватым глазом.
    Но через день, через час он опять, как ни в чем не бывало, являлся перед Цветом с известием о колоссальной победе на бирже, с портфе­лем, битком набитым пачками свежих, только что отпечатанных хрустящих ассигнаций, с модным пикантным анекдотом, с предложением шикарного или лестного знакомства, с целым выбором новых раз-увлечений.
    Он как будто бы беспрестанно стерег Цвета, подобно няньке, рев­нивой жене или усердному сыщику. Если бы он мог, он, кажется, подслушивал бы, не пробредит ли Цвет что-нибудь во сне. Может быть, он даже и в самом деле подслушивал, хотя Цвет, прежде чем лечь в постель, всегда собственноручно запирал на ключ все двери в квартире.
    Каждое желание Ивана Степановича исполнялось почти момен­тально, точно ему в самом деле послушно служили чьи-то невиди­мые, ловкие руки и неслышные, быстрые ноги. Но чудо здесь отсутствовало. Было только вечное, неперемежающееся и совсем простое совпадение мыслей и событий.
    Многие из наиболее фантастических капризов Цвета осуществля­лись при помощи самых простых средств. Так, иногда, сидя один в своем роскошном кабинете на стуле, он говорил мысленно: «Хочу вместе со стулом подняться на воздух!» И правда, стул слегка скрипел дод ним, точно стараясь отодраться от пола, однако великий закон тяготения оставался ненарушимым. Но однажды утром Цвет за гля­делся в окно на летающих высоко в небе голубей и позавидовал их легким прекрасным движениям. «Ах, если бы человеку испытать что-нибудь подобное!» - подумал он искренно и совершенно бесцельно. Когда же он отвернулся от окна, то его первый рассеянный взгляд упал на газету, где на первой странице крупным шрифтом стояло объ­явление о нынешнем авиационном дне. И в тот же вечер за сумасшед­шую плату Цвет взгромоздился сзади пилота на тяжелый неуклюжий Фарман № 4 и сделал два круга над полем, пережив в продолжении десяти минут одно из самых чистых, упоительных и гордых ощуще­ний, какие только доступны человеку в его грузной земной жизни.
    Несколько раз, глядя на стоящий перед ним стакан с водой, он настойчиво шептал: «Пусть вода закипит!» Она оставалась про­зрачной и холодной. Но каждый раз, по его желанию, очень скоро пе­реставал дождь, шедший упорно с утра. Когда угодно, он по своему желанию мог услышать музыку или аромат цветов, неизвестно откуда доносившийся. Но однажды среди ночи в парке ему захотелось лун­ного освещения, и у него ничего не вышло, потому что в эту ночь ме­сяц скрыл свою последнюю узенькую полосу.
    Он никогда не мог заставить воспламениться самопроизвольно свечу или спичку. Но в один вечерний час, по его случайной прихоти, в городе мгновенно погасли все электрические лампы и остановились все трамваи, вследствие, как потом оказалось, какой-то путаницы в проводах.
    Что же касается жизненных человеческих событий, то они слепо повиновались Цвету, только его сердечная доброта и бессознательная скромность удерживали его на грани смешного, позорного и преступ­ного. Впрочем, о его безумных удачах рассказывали с восторгом в го­родском «свете».
    В один прелестный, сияющий весенний полдень он и Тоффель поехали на скачки. Они попали как раз к розыгрышу главного приза. Всезнающий Тоффель провел Цвета в членскую трибуну и мигом перезнакомил его со всеми спортсменами и владельцами скаковых конюшен...
    Когда по звонку лошадей одну за другой - их всех было одинна дцать - выводили на круг. Цвет стоял у самого барьера, рядом с вы­соким грузным бритым господином в широком пальто, который, с видом внешнего безучастия, курил сигару, но все время нервно ее по­кусывал. Цвет мельком слышал его фамилию, но не разобрал, как это всегда бывает при быстрых, случайных знакомствах. Этот человек, лениво скосив глаза сверху вниз на Цвета, спросил:
    - На кого ставите?
    - Сию минуту, - ответил вежливо Цвет, - я только соображу. Сзади, в публике, называли лошадей по именам и взвешивали их шансы. Судьба первого и второго приза ни в ком не возбуждала сомнения. Первым должен был прийти сухой, с птичьим лицом анг­личанин в черном камзоле с белыми рукавами, вторым - негр, весь в красном, скаливший белые зубы и сверкавший огромными белками на зрителей. На них двоих и велась вся игра в тотализаторе. На третье место ждали еще двух лошадей, но ими мало интересовались.
    Дойдя шагом до известной черты, жокеи повернули лошадей и по­очередно, в порядке афишных нумеров, сдержанным галопом про­скакали перед публикой, показывая ей своих нервных, худых, высо­ких, породистых лошадей во всей красоте их форм и легкости дви­жений. Сами жокеи сидели, слегка согнувшись, небрежно и красиво в седлах, на коротких стременах, с остро согнутыми в коленях нога­ми. На их бритых остроносых лицах, иссушенных работой, темных от загара, резко обрисовывались под морщинистой кожей все выпукло­сти и впадины черепов.
    После всех других лошадей прошла со значительным промежут­ком и в большом беспорядке прелестная по формам, не особенно вы­сокая, золотисто-рыжая кобыла под жокеем в голубом камзоле с белыми звездами. Она горячилась и не хотела слушаться всадника. Уши ее нервно двигались, обращаясь то к жокею, то вперед, шерсть уже те­перь лоснилась потом, с удил падала пена, и в больших выпуклых, черных, без белка, глазах острыми огоньками блестел солнечный свет. С галопа она срывалась на рысь, танцевала на месте, прыгала боком и старалась резкими движениями красивой сухой головы вы­рвать поводья.
    - А вот на эту... рыженькую, - сказал наивно Цвет. - Она придет первой.
    Сзади засмеялись. Кто-то заметил насмешливо, но вполголоса:
    - Верно, как в государственном банке.
    Сосед Ивана Степановича поднял кверху темные, черные брови, отставил от себя двумя пальцами на далекое расстояние сигару, слег­ка свистнул и протянул чрезвычайно густым хриплым басом:
    - На Сатанеллу? Замеча-а-а... Смею вас уверить, что она придет никакой. Она и не в своей компании, и не в порядке, и не в руках. Кто на ней сидит? Казум-Оглы, татарская лопатка. Еще в прошлом году был конюшенным мальчиком... Мне все равно, но деньги бросаете на ветер.
    Цвет одним пальцем поманил к себе Тоффеля.
    - Поставьте на эту... на как ее... на рыженькую... Голубая рубашка со звездами.
    - Сатанелла, нумер одиннадцатый.
    - Да, да.
    - Сколько прикажете?
    - Все равно. Ну, там билетов... десять... пятнадцать... распоряди­тесь, как хотите.
    - Слушаю, - поклонился Тоффель и побежал рысцой в кассу.
    - Прекра-а-а... - пустил октавой грузный господин и совсем по­вернул к Цвету свое бритое лицо. У него был большущий горбатый, волосатый и красный нос, толстая нижняя губа отвисла вниз, об­нажая крепкие, желтые прокуренные зубы. - Изуми-и-и... Но по­слушайте же, - переменил он голос на более естественный. - Мне не жаль ваших денег, но я вижу, что вы на скачках новичок.
    - В первый раз.
    - Вот видите... Ну, я понимаю игру на фукс, на слепое сума­сшедшее счастье... Но надо, чтобы был хоть один шанс на миллион... А здесь аб-со-лютный нуль! На Сатанеллу так же нелепо ставить, как, например, на лошадь, которая совсем в этой скачке не участвует, которой даже нет во всей сегодняшней программе, которой и вообще не существует на белом свете... понимаете, которая еще не родилась.
    - Однако она - вот она! - весело возразил Цвет. - И придет пер­вым нумером.
    - Удиви-и-и... - прохрипел сосед. - Нас с вами познакомили? Не так ли? Билеты вы уже взяли? Так? Я вас не только не втравлял в это гнусное предприятие, но даже удерживал? Верно? Ну, так по­звольте вам сказать, что я имею несчастье быть владельцем этой самой водовозки Поглядите-ка, нет, вы погладите в программу. Ви­дите- ну мер одиннадцатый - Сатанелла, владелец Осип Федорович Валдалаев. Это мы, - ткнул он себя в грудь большим пальцем, пух­лым и волосатым. - И вам говорим, что она без места.
    - Первой.
    - Не постигаю, - пожал плечами владелец. - Ну хотите, я ставлю сейчас тысячу рублей против ваших ста, что она не займет ни одного платного места, то есть не будет ни первой, ни вто­рой, ни третьей?
    Цвет упрямо тряхнул головой.
    - Не желаю. Тысячу против тысячи, что она возьмет первый приз Я не нуждаюсь в снисхождении.
    - Но и я не хочу выигрывать наверняка, - холодно возразил сосед. - А за то, что она не придет первой, я готов сию минуту поста­вить сто тысяч против полтинника.
    Алая краска обиды бросилась в нежное лицо Цвета.
    - А я, - сказал он резко, - ставлю не фантастических сто тысяч, а реальных, живых пять против вашей одной. Ваша Сатанелла придет первой.
    В это время лошади под жокеями живописной, волнующей, пест­рой группой вернулись назад, на прежнюю черту, откуда начали пробный галоп. Там они несколько минут крутились на месте, объез­ая одна вокруг другой, стараясь выровняться в подобие линии и все разравниваясь. Уловив какой-то быстрый, подходящий миг, жокеи как один привстали на стременах, скорчились над лошадиными шеями и рванулись вперед. Но к старту лошади подскакали так раз­бросано, что их не пустили, и некоторым из них, наиболее горячим, пришлось возвращаться назад с очень далекого расстояния. Сатанел­ла же проскакала понапрасну около четверти версты и пришла обрат­но вся мокрая.
    - Не будем сердиться, - добродушно сказал Валдалаев. - По­смотрите сами, в каком виде кобыла. Никуда! Но в ее жилах текут капли крови Лафлеша и Гальтимора, и ее цена, если продавать, три тысячи. В эту сумму я и заключаю пари против ваших трех в том, что она не будет ни первой, ни второй.
    - Первой, - уперся Цвет.
    - Хорошо, - пожал плечами Валдалаев. - Но поставим также и промежуточное условие, которое нас примирит. Если она придет третьей или никакой, то выиграл я. Если первой, то вы. Ну, а если второй, - то - ни вы и ни я, и тогда мы поставим пополам три тыся­чи в пользу Красного Креста. Идет?
    Цвет улыбнулся ему.
    - Хорошо.
    - И великоле-е-е...
    Раз пять не удавалось пустить лошадей кучно Все путала горячив­шаяся, дыбившаяся Сатанелла, которая то пятилась задом, то нава­ливались боком на соседок Из двухрублевых трибун слышались уже негодующие голоса «Долой Сатанеллу, снять ее! Кобыла совсем вы­дохлась!» Но в шестой раз лошади пошли сравнительно кучно, сжа­лись перед стартом, и точно замялись секунду у столба, и вдруг пусти­лись вперед с такой быстротой, что ветром обдало близстоящих зри­телей Белый, высоко поднятый в руке стартера флажок быстро опус­тился к земле.
    Подошел Тоффель с билетами.
    - Такая была теснота у касс, что я едва добрался. Поздравляю вас, Иван Степанович, - за нумер одиннадцатый ни в одной кассе ни од­ного билета Чисто!
    Эта скачка была по своей неожиданности и нелепости единствен­ной, какую только видели за всю свою жизнь поседелые на ипподро­ме знатоки и любители скакового спорта. Одного из двух общих фа­воритов, негра Сципиона, лошадь сбросила на первом же повороте и при этом ударила ногой в голову. Несчастного полуживым унесли на носилках. Вслед за тем упал вместе с лошадью какой-то жокей в ма­линовом камзоле с зеленой лентой через плечо. Он отделался благо­получно и, ловко вскочив, успел поймать повод. Но лошадь с полми­нуты не давала ему сесть в седло, и он потерял по крайней мере сажен с двести. У третьего всадника лопнула подпруга... Двое столкнулись друг с другом так жестоко, что не могли продолжать скачку У одного оказалась вывихнутой рука, а у другого сломалось ребро. Словом, почти всех лошадей и жокеев постигали какие-то роковые и злые слу­чайности.
    К концу второй минуты, после последнего поворота, когда зрите­ли глазами, головами и телами судорожно тянулись налево, им представилась следующая картина. Впереди, по прямой, уверенно и спокойно скакал черный с белыми рукавами англичанин. Он шел без хлыста, изредка оборачиваясь назад, собираясь перевести лошадь на кентер. За ним, отставшая корпусов на сорок, с поразительной резво­стью выскочила из-за поворота, точно расстилаясь по земле, Сата­нелла. Казум-Оглы почти лежал у нее на вытянутой шее. Он работал левой рукой кругообразно поводами, а правой часто хлестал лошадь стеком. Еще дальше дико несся вороной жеребец с пустым седлом, ошалевший от стремян, которые били ему по бокам, и очень далеко за ним скакал малиновый с зеленой лентой жокей... Остальные лошади остались на той стороне круга.
    Цвет никогда не был игроком и не чувствовал боязни проиграть:
    деньги давно уже стали для него чем-то вроде мусора. Но в это мгновение его, как внезапный приступ лихорадки, подхватил страш­ный азарт за Сатанеллу. Крепко стиснув зубы и сморщив все лицо, он крикнул мысленно:
    «Ты, ты должна быть первой!»
    Случилось что-то странное. С волшебной быстротой Сатанелла стала приближаться к англичанину. Через каких-нибудь пять секунд она вихрем промелькнула мимо него. Сейчас же, следом за ней, его обогнал и вороной жеребец Лошадь англичанина совсем остановилась. Он быстро соскочил с нее и, нагнувшись, стал рассматривать ее правую переднюю ногу... Она бьша сломана ниже колена Продрав кожу, наружу торчала белая окровавленная кость Никто не аплоди­ровал Сатанелле В рублевых трибунах слышались свистки и гневные крики.
    - Поздравляю, - льстиво сказал на ухо Цвету Тоффель
    - Ну вас к черту! - резко швырнул ему Иван Степанович Толстый, громадный Валдалаев уперся глазами Цвету в сапоги, а потом медленно поднял на него яростный и презрительный взгляд и
    прохрипел, доставая бумажник.
    - Ваша удача от дьявола. Не завидую вам Получите.
    - Да мне, собственно... не надо... - залепетал Цвет - Я ведь это просто... так... зачем мне?...
    - Что-с? - рявкнул гигант, и сразу его большое лицо напол­нилось темной кровью. - Н-не на-до? Эття чтэ тэкое? А за уши? Я Вал-да-лаев! - громом пронеслось по судейской беседке.
    И, сунув деньги в дрожащую руку Цвета, который в эту секунду забыл о своем страшном могуществе, владелец золото-рыжей Сата-неллы повернулся к нему трехэтажным, свисавшим, как курдюк, красным затылком и величественно удалился от него.
    Мимо Цвета провели искалечившуюся лошадь. Под ее грудью бы­ло продето широкое полотнище, которое с обеих сторон поддержива­ли на плечах конюхи. Она жалко ковыляла на трех здоровых ногах, неся сломанную ножку поднятой и безжизненно болтавшейся. Из ее глаз капали крупные слезы. Ручейки пота струились по коже
    - Э, черт! - тоскливо выругался Цвет. - Если бы знал, ни за что бы не поехал на эти подлые скачки. Как это так случилось? -спросил он кого-то, стоявшего у барьера.
    - Уму непостижимо. Камушек какой-нибудь подвернулся или лодкова расхлябла... Да, впрочем, и жокеи тоже... известные мазури­ки
    Примчался Тоффель. Он сиял и еще издали победоносно разма­хивал в воздухе толстой пачкой сторублевых.
    - Наша взяла! - торжествовал он, подбегая к Цвету. - Понимае­те: ни в ординарном, ни в двойном, ни в тройном, кроме ваших, ни одного-единого билета! Извольте: три тысячи пятьсот с мелочью. Это вам не жук начихал.
    Цвет молчал. Тоффель поймал направление его взгляда.
    - Сто? Лосадку залко? - спросил он, скривив насмешливо и плаксиво губы и шепелявя по-детски. - Э, бросьте, милейший мой Судьба не знает жалости. Едемте-ка в Монплезир спрыснуть выиг­рыш.
    - Тоффель! - с ненавистью воскликнул Цвет. Ему хотелось уда­рить по лицу этого вертлявого человека, показавшегося сейчас бес­конечно противным. Но он сдержался и прибавил тихо - Уйдите прочь.
    Но про себя он подумал с горечью и тоской «Сколько еще несча­стий причиню я всем вокруг себя Что мне делать с собой? Кто научит меня?» Но о Боге набожный Цвет почему-то в эту минуту не вспом­нил.
    Когда он шел к выходу, то даже с опущенными глазами чувство­вал, что все глаза устремлены на него. Вверху, в ложе, кто-то захлопал в ладоши. «А вдруг это она, Варвара Николаевна», - подумал почему-то Цвет Но ему так стыдно было за свой позорный выигрыш, что он не осмелился поднять голову А сердце забилось, забилось

    х

    Все, что я здесь пишу, я пишу по устному, не особенно связному рассказу Цвета. Но я давно уже как будто слышу голос читателя, не­терпеливо спрашивающий: да что же это - явь или сон? И если сон, то когда он кончится.
    Очень скоро. Мы идем быстрыми шагами к концу, и я постараюсь излагать дальнейшие события в самом укороченном темпе За то, что все, приключившееся с нашим героем, произошло на самом деле, я не стану ручаться, хотя напоследок все-таки приберегаю один-два факта, которые как будто свидетельствуют, что не все в похождениях Цвета оказалось сном или праздным вымыслом А впрочем, кто ска­жет нам, где граница между сном и бодрствованием? Да и намного ли разнится жизнь с открытыми глазами от жизни с закрытыми? Разве человек, одновременно слепой, глухой и немой и лишенный рук и ног, не живет? Разве во сне мы не смеемся, не любим, не испытываем радостей и ужасов, иногда гораздо более сильных, чем в рассеянной действительности? И что такое, если поглядим глубоко, вся жизнь че­ловека и человечества, как не краткий, узорчатый и, вероятно, на­прасный сон? Ибо - рождение наше случайно, зыбко наше бытие, и лишь вечный сон непреложен.
    Цвет наделал целый ряд глупостей Вечером после скачек, еще то­мясь стыдом и жалостью от своего выигрыша, он вдруг вспомнил гру­бый выкрик Валдалаева, разозлился задним число и, по совету возли­ковавшего Тоффеля, послал хриплому великану вызов на дуэль. Се­кунданты, драгунский безусый корнет и молодой польский поддель­ный графчик, привезли согласие Валдалаева и передали даже его под­линные слова. Он сказал сердито: «Я продырявлю этого Цвета так, что от него останется только запах».
    - И он это может, - прибавил от себя, важно нахмурившись, корнет. - Он бывший ахтырец и знаменитый бреттер.
    - Тен-то може! - уверенно подтвердил граф А вспыхнувший от нового оскорбления Цвет подумал «Ну, в та­ком случае я его убью».
    На другой день утром они стрелялись за Караваевскими дачами, в рощице, на лужайке Валдалаев выстрелил первый и промахнулся, пуля лишь слегка задела рукав рубашки Ивана Степановича Цвет, впервые державший пистолет в руке, стал целиться Гигант стоял пе­ред ним в половину оборота, в двадцати шагах, нелепо огромный, красноносый, спокойный, с опущенными и растопыренными рука­ми, со слегка наклоненной головой. Правое его ухо, пронизанное солнечным лучом, алело ярким пятном под круглой касторовой шля­пой
    Остатки гнева, поутихшего за ночь, совсем испарились из души Цвета «Я прострелю ему ухо», - решил Цвет и слегка надавил на со­бачку Но ему стало нестерпимо жалко противника «Нет, лучше по­паду в шляпу». И сжал указательный палец.
    Резко хлопнул выстрел, и зазвенело в ушах Цвета, и пахнуло весе­ло пороховым дымом. Котелок свалился с Валдалаева. Валдалаев поднял его, внимательно оглядел и прохрипел спокойной октавой
    - Превосхо-о-о-о...
    И, подойдя с протянутой рукой к Цвету, сказал самым плени­тельным, душевным тоном.
    - Извиняюсь перед вами. Я не то о вас подумал... Я думал, что вы. так себе... шляпа...А вы, оказывается, славный и смелый парень Но, черт побери, сатанинская у вас удача! Исключи-и-и
    Вблизи от места поединка уютно засел в зелени загородный ресто­ранчик Туда, по окончании формальностей поединка, направились дуэлянты, четверо свидетелей и доктор, чтобы заказать завтрак, о ко­тором память должны была сохраниться на десятки лет. После соле­ных закусок Валдалаев и Цвет были на «ты» За первой дюжиной шампанского Валдалаев уступил Ивану Степановичу кобылу Сата-неллу в цене пяти тысяч рублей Цвет только повернул слегка глаза на Тоффеля, и перед ним мгновенно очутилась чековая книжка
    - Пишите, Иван Степанович, - сказал Тоффель с мрачным удовольствием. - Пишите.
    А к полуночи, когда компания переменила уже четвертое место кутежа, Цвет купил всю конюшню Валдалаева, состоявшую из вось­ми лошадей.
    - Но чтобы, - кричал он, стоя, шатаясь и расплескивая бокал, - чтобы не ломать ног лошадям, не бить их хлыстами. И желаю вообще детский сад для лошадей! Чтобы я их мог целовать в самый храп! В мордочку! Безнаказанно! Урра!
    - Поедем в купеческий клуб, - сказал где-то в пространстве Вал­далаев, - там французские шулера. Там я проиграл сотню тысяч
    - Есть. Езда! - ответил с добродушной готовностью Цвет. - Но сперва вымойте меня сельтерской водой.
    Это было сделано Цвет почувствовал себя сразу трезвым и лег­ким.
    По дорогу Валдалаев, сидя с ним рядом на извозчике и обнимая его, шептал ему тепло в ухо:
    - Четыре француза Господа Поль, Бильден, Филиппа? и Галер Ты их - рразом Понимаешь?
    - Рразом! Понимаю!
    - Твоя власть, милый Виноград, от дьявола Верно?
    - Д-да!
    - Валяй!
    - Я им пок-кажу-у!
    - Покажи
    В лучшем городском клубе, где бывал сам губернатор, Цвет обы­грал в эту ночь в баккара четырех профессиональных искуснейших шулеров Он также открыл в рукаве у одного из них, у главного крупье monsieur Филиппара, машинку с готовыми восьмерками и девятками Затем он обыграл дочиста на несколько сот тысяч всех членов собра­ния Но, обыграв, вдруг признался, к громадному наслаждению Тоф­феля, который покатывался от смеха.
    - Господа И французов и вас я обыграл наверняка. Французов так и следовало. А вы - простые, добродушные бараны Поэтому по­трудитесь взять все проигранные вами деньги обратно Я обладаю двойным зрением Я видел насквозь каждую карту Хотите, я назову вам наперед любую по счету карту в колоде, стоя к вам спиною?
    Его проверили. Загадывали двадцать седьмую, и девятую, и три­дцать шестую карту из колоды. Он на секунду прикрывал глаза, от­крывал их и сразу угадывал: туз пик, девятка бубен, двойка бубен Все объяснили это явление телепатией и оккультизмом и охотно взяли свои ставки обратно, причем многие перессорились.
    Один Валдалаев отказался от денег. Он застегнулся на все пугови­цы, перекрестился и сказал своим рычащим голосом:
    - Сногсшиба-а-а. Однако я в этой странной хреновине не участник Эти деньги - к чертовой их матери!
    И величественно ушел, не дотронувшись до кучи золота и бума­жек
    А Иван Степанович, глядя ему вслед, на его удаляющуюся широ­кую спину, вдруг побледнел и стал нервно тереть ладонями виски.
    Утром явился к Цвету мистер Тритчель, англичанин-жокей, ска­кавший накануне на Леди Винтерсет, на той лошади, что сломала се­бе ногу, и предложил ему свои услуги. По его словам, валдалаевская конюшня была очень высоких качеств, но падала с каждым годом из-за характера прежнего владельца, который, по своей вспыльчивости, самоуверенности и нетерпимости, постоянно менял жокеев и дове­рял только посредственным и малознающим тренерам. Цвет согла­сился. С этого времени его лошади стали забирать все первые призы.
    Мало того, однажды, подстрекаемый внезапным и нелепым при­падком честолюбия, он вызвался сам, лично, участвовать в джентль­менской скачке Все доводы благоразумия были против этой дикой затеи, начиная с того обстоятельства, что Цвет еще ни разу в своей жизни не садился на лошадь В пользу Ивана Степановича говорило лишь два слабых данных: его легкий вес - три пуда двадцать пять фунтов - и его непоколебимая решимость скакать.
    Мистер Тритчель специально для этой цели приобрел за довольно дорогую цену добронравную, спокойную девятилетнюю кобылу, рос­том в шесть с половиной вершков, по имени Mademoiselle Barbe. Он сам дал своему патрону несколько уроков верховой езды на малень­ком конюшенном ипподроме. Цвет, галопирующий в крошечном английском седле на огромной гнедой лошади, напоминал ему фокстерьера, балансирующего на ребре обледенелой крыши. Часто Цвет оборачивался на Тритчеля, услышав с его стороны короткое но­совое фырканье. Но каждый раз его глаза встречали сухое, костистое, горбоносое лицо кривоногого англичанина, исполненное серьезно­сти и достоинства.
    И вопреки логике и здравому смыслу, Цвет все-таки в джентль­менской скачке пришел первым. Нет, вернее, не он пришел, а его принесла сильная и старательная лошадь, а он сидел на ней, вцепив­шись обеими руками в гриву, растеряв поводья и стремена, потеряв картуз и хлыст. Публика встретила его у столба тысячеголосным ре­вом, хохотом, свистом, шиканьем и бурными аплодисментами.
    Одно время он пристрастился к биржевой игре, и в этой темной, сложной и рискованной области его не только не оставляло, но даже как бы рабски тащилось за ним безумное, постоянное счастье. В са­мый короткий срок он сделался оракулом местной биржи, чем-то вроде биржевого манометра. Маклеры, банкиры и спекулянты гляде­ли ему в рот, взвешивая и оценивая каждое его слово. Он же действо­вал всегда наобум, исключительно под влиянием мгновенного капри­за. Он покупал и продавал бумаги, судя по тому, нравились ему сего­дня или не нравились их названия, не имея ни малейшего представ­ления о том, какие предприятия эти бумаги обеспечивают. Он нико­гда не мог постигнуть глубокую сущность биржевых сделок «а 1а hausse» и «a la basse» (На повышение... На понижение (фр.)). Но когда он играл на повышение, то тотчас же где-то, на краю света, в неведомых ему степях, начинали бить мощ­ные нефтяные фонтаны и в неслыханных сибирских горах вдруг об­наруживались жирные залежи золота. А если он ставил на пониже­ние, то старинные предприятия сразу терпели громадные убытки от забастовок, от пожаров и наводнений, от колебаний заграничной биржи, от внезапной сильной конкуренции. Если бы его спросили, в чем состоит тайна его удивительного успеха, он только пожал бы пле­чами и ответил бы совершенно искренно: «Да, право, я и сам не знаю...» Но в том-то и заключалось скрытое несчастье и невидимая боль его жизни, что он знал и не мог никому сознаться.
    Его широкий образ жизни обратил на себя внимание, и о Цвете стали негласным образом наводить справки. Но придраться было не к чему: налицо оказывались и полученное наследство, и поразитель­ные выигрыши на бирже. К тому же он чрезвычайно щедро разбрасы­
    вал деньги. На благотворительных вечерах, концертах, базарах, об­щественных подписках и лотереях под его именем значились наи­более крупные пожертвования. Никто охотнее его не давал денег на стипендии, поощрения и койки в лазаретах. Но он сам замечал с глу­боким огорчением, что ни разу никому его щедрость не принесла ни­чего, кроме неудач, разорения, беспутства, болезней и смерти.
    Он занимал небольшой старинный облицованный мрамором особняк в нагорной, самой аристократической и тихой части города, утопавшей в липовых аллеях и садах. По преданию, в этом доме ко­гда-то останавливался Наполеон, и до сих пор в одной из комнат сохранилась кровать под огромным балдахином с занавесками серо-малинового бархата, затканного золотыми пчелами. Штат его служа­щих увеличивался с каждым днем. Во главе всех стоял мажордом, ве­личественный седовласый бакенбардист, похожий на русского посла прежних времен в Париже или Лондоне. За ним следовали: камерди­нер, с наружностью первого любовника с императорской сцены;
    круглый, как шар, бритый старший повар, выписанный из Москвы от Оливье; кучер для русской упряжи, поражавший всех до ужаса густо­тою черной бороды, румянцем щек, обширностью наваченного зада и звериным голосом; кучер для английской упряжи; ученый немец-са­довник в очках, заведовавший оранжереею и садом, и еще десятка два мелким прислужника. Весь город любовался Цветом, когда он в пого­жий полдень проезжал по Московской и Дворянской улицам, правя с высоты английского догкарта двумя парами прекрасно подобран­ных и выезжанных лошадей, масти Изабелла, светло-песочного цве­та, с начисто вымытыми сребро-белыми гривами и хвостами.
    Всезнающий и всемогущий Тоффель приобрел откуда-то для Цве­та по особо удачному случаю старинное серебро и древний француз­ский фарфор с клеймами в виде золотых лилий. Он же скупил у разо­рившегося польского магната богатейший погреб вин, который, по редкости и тонкости сортов, считался четвертым в мире (как в этом по крайней мере уверял прежний владелец). Он же доставал из треть­их рук такие ароматные и выдержанные сигары, какими сам архи­миллионер Лазарь Израилевич не угощал местного генерал-губерна­тора - всесильного сатрапа и знаменитого лакомку. Наконец это Тоффель организовал по вторникам в особняке Цвета интимные ужины и тщательно выбирал и фильтровал приглашенных, стараясь предотвратить вторжение улицы. Только остроумие, изобретатель­ность и веселье, талант, изящество, красота, вкус к жизни и добро­душная учтивость служили патентами для входа на эти вечера, и ни­когда не удавалось проникнуть туда чванному светскому снобизму, ленивому и пресыщенному любопытству, людям глупости и скуки, расчетливым искателям связей и знакомств.
    Желанными гостями были артисты и артистки всех профессий, актеры, певцы, танцоры, музыканты, композиторы, художники, скульпторы, декораторы, поэты, клоуны, фокусники, имитаторы и особая порода светских дилетантов, неистощимых на выдумки. Все хорошенькие женщины города показывались с удовольствием и без стеснения на этих вечерах, где, по их словам, всегда бывало так мило и просто. Устраивались великолепные, шутливые китайские шествия с фонарями, драконами и носилками, воскрешались старинные пас­торали с гавотами и менуэтами в костюмах XVIII столетия, разыгры­вались водевили с пением и целые комические оперы на сюжет, при­думанный тут же у Цвета в гостиной, а также ставились сообща неле­по-веселые пародии на модные пьесы и на современные события.
    Ужинали на отдельных столиках, по двое и по четверо, кто как хотел. Мужчины служили своим дамам и самим себе. В их распоря­жении был буфет, щедро снабженный винами и холодными изыскан­ными закусками.
    В городе ходили всякие злостные слухи об этих ужинах, на ко­торые попасть было весьма трудно, но на самом деле, несмотря на безудержное веселье, на полное отсутствие натянутости, они носили приличный, изящный и целомудренный характер. Так Цвет хотел, так и было. И часто его спокойный, быстрый взгляд, направленный через всю столовую, останавливал в самом начале рискованную вы­ходку, слишком громкий смех или резкий жест.
    С сотнями людей сталкивала Цвета его многогранная жизнь, но ни с одним человеком он не сошелся за это время, ни к кому не прикоснулся близко душой. С тою же чудесной способностью «двой­ного зрения», с какою Цвет мог видеть рельеф императрицы и год че­канки на золотой монете, зажатой в кулаке Тоффеля, или угадать лю­бую карту из колоды, - так же легко он читал в мыслях каждого чело­века. Цвету нужно было для этого, пристально и напряженно вгля­девшись в него, вообразить внутри самого себя его жесты, движения, голос, сделать втайне свое лицо как бы его лицом, и тотчас же после какого-то мгновенного, почти необъяснимого душевного усилия, по­хожего на стремление перевоплотиться, - перед Цветом раскрыва­лись все мысли другого человека, все его явные, потаенные и даже скрываемые от себя желания, все чувства и их оттенки. Это состояние бывало похоже на то, как будто бы Цвет проникал сквозь непрони­цаемый колпак в самую середину чрезвычайно сложного и тонкого механизма и мог наблюдать незаметную извне, запутанную работу всех его частей: пружин, колес, шестерней, валиков и рычагов. Нет, даже иначе: он сам как делался на минуту этим механизмом во всех его подробно стях и в то же время оставался самим собою, Цветом, холодно на блюдавшим мастером.
    Такая способность углубляться по внешним признакам, по мель­чайшим, едва уловимым изменениям лица в недра чужих душ, пожа­луй, не имела в своей основе ничего таинственного. Ею обладают в большей или меньшей степени старые судебные следователи, талант­ливые уголовные сыщики, опытные гадалки, психиатры, художники-портретисты и прозорливые монастырские старцы. Разница была только в том, что у них она является результатом долголетнего и тя­желого житейского опыта, а Цвету она далась чрезвычайно легко.
    И сделала его глубоко несчастным. Каждый день перед ним раз­верзались бездны человеческой душевной грязи, в которой копоши­лись ложь, обман, предательство, продажность, ненависть, зависть, беспредельная жадность и трусость. Почтенные старцы, дедушки с видом патриархов, невинные барышни, цветущие юноши, безупреч­ные многодетные матроны, добродушные толстые остряки, отцы го­рода, политические деятели, филантропы и благотворительницы, пе­редовые писатели, служители искусств и религий - все они в подва­лах своих мыслей бывали тысячекратно ворами, насильниками, гра­бителями, клятвопреступниками, убийцами, извращенными прелю­бодеями. Их полусознанные, мгновенные, часто непроизвольные желания были похожи на свору кровожадных и похотливых зверей, запертых на замок, ключ от которого находится в неведомой и мудрой руке. И каждый день Цвет чувствовал, как в нем нарастает презрение к человеку и отвращение к человечеству.
    О, сколько раз тянулись к нему трепетные и послушные женские руки, а глаза - затуманенные, влажные - искали его глаз, и губы от­крывались для поцелуя. Но сквозь маску профессионального кокет­ства, под личиной любовного самообмана. Цвет прозревал или от­крытую жажду его золота, или сокровенное, инстинктивное, воспи­танное сотнями поколений, рабское поклонение перед властью бо­гатства. Он одаривал женщин с очаровательной улыбкой и с внутрен­ней брезгливостью, оставаясь сам холодным и недоступным.
    Была во всем свете лишь одна - ее имя начиналось с буквы «В» - одна-единственная, незаменимая, несравненная, прекраснейшая, чье розовое лицо пряталось в букете сирени и чьи темные глаза смеялись, ласкали и притягивали. Но перед ее далеким образом мол­чало всемогущество желаний. Цвет окружал ее безмолвным обожани­ем, тихой самоотверженной любовью, не смеющей ждать ответа. Ему доставляло страшное наслаждение вновь найти в записной книжке ее имя и прочитать его, но ни за что он не отважился бы пойти по тому адресу, который она сама продиктовала.
    Чтение чужих мыслей было не единственным несчастьем Цвета. Его очень тяготило также постоянное совпадение его малейших же­ланий с их мгновенным исполнением. Цвет никому не хотел зла, но невольно причинял его на каждом шагу. Рассказывают об одном ве­ликом алхимике, который сообщил своему ученику точный рецепт жизненного эликсира, но предупредил его, чтобы он при его изго­товлении никак не смел думать о белом медведе. И вот, каждый раз, как только ученик приступал к таинственным манипуляциям, первой его мыслью всегда бывала мысль о белом медведе. Так и Цвет, сидя, например, однажцы в цирке и следя глазами за акробаткой, скользя­щей по проволоке, не мог не вспомнить о своем несчастном даре и крепко, всеми силами, внушал себе: «Только бы случайно не поже­лать, чтобы она упала, только бы, только бы...» Он сжимал при этом кулаки и напрягал мускулы лица и шеи, но в воображении уже рисо­валось падение... и вот с легким птичьим криком гибкая женская фи­гура в лиловом трико упала вниз, в сетку, сверкая золотыми блестка­ми
    Один случай в этом роде так напугал Цвета, что он чуть не сошел с ума. Он возвращался домой с утреннего концерта пешком. Был хмурый и ветреный день, со странным, зловещим, багрово-медным освещением облаков, которые неслись низко быстро, точно ватаги растрепанных дьяволов Каким-то капризным путем мысли Цвета, цепляясь одна за другую, пришли к чуду Иисуса Навина, который продлил день битвы, остановив солнце Из начатков космографии Цвет, конечно, знал, что иудейскому полководцу для его цели надо было остановить не солнце, а вращение Земли вокруг ее оси и что эта остановка повлекла бы за собою, в силу инерции, страшную катаст­рофу на земной поверхности, а может быть, и во всем мироздании Цвет был в этот день весьма легкомысленно настроен. Сам того не зная, он на одну миллиардную долю секунды был близок к тому, что­бы сказать старой Земле: «Остановись!» Он даже почти сказал это Но внезапный ураган, ринувшийся на город, подхватил Цвета, протащил его сажени с три и швырнул на телеграфный столб, за который он в смертельном ужасе обвился руками и ногами. А мимо него понеслись в свирепом вихре пыли, в мрачной полутьме: зонтики, шляпы, газе­ты, древесные ветки, растерянные люди, обезумевшие лошади Со зданий падали кирпичи от разрушенных труб, крыши оглушительно гремели своими железными листами, пронзительно выли телеграф­ные проволоки, хлопали окна и вывески, звенело бьющееся стекло.
    Это прошел через город край того ужасающего циклона, который в Москве в 19** году разметал множество деревяшек, опрокинул в го­роде водонапорные башни, повалил груженые вагоны и в одну мину­ту скосил начисто несколько десятин крепкого строевого леса Ураган так же быстро, как поднялся, так неожиданно и утих. Цвет целый день тер на лбу громадную шишку и шептал, точно извиняясь перед всей вселенной: «Но ведь это же не я, честное слово, не я. Я не хотел этого, я не сказал этого...»
    И еще было одно глубокое, печальное горе у Цвета. От него, так волшебно подчинявшего себе настоящее, уплыло куда-то в безвест ную тьму все прошлое. Не то, чтобы он его забыл, но он не мог вспом­нить. Сравнительно ясно представлялись вчерашние переживания, но позавчерашний день приходил на память урывками, а дальше сгу­щался плотный туман. Мелькали в нем бессвязно какие-то бледные образы, звучали знакомые голоса, но они мерещились лишь на секун­ды, чтобы исчезнуть бесследно, и Цвет не в силах был уловить, оста­новить их.
    Иногда по вечерам, оставаясь один в своем роскошном кабинете, Цвет подолгу сидел, вцепившись пальцами в волосы, и старался при­помнить, что с ним было раньше Клочками проносились перед ним железная дорога, какой-то запущенный сад, необыкновенная лаборатория, книга в красном сафьяне, рыжий почтальон, взрыв огнен­ного шара, древний церковный старик, козлиная морда, узор текин­ского ковра, девушка в вагонном окне... Но в этих видениях не было ни связи, ни смысла, ни яркости. Они не зацеплялись за сознание они только раздражали память и угнетали волю.
    От усилия вспомнить у Цвета разбаливалась голова, как будто кто-то ввинчивал длинный винт через весь его мозг, а душа его ущемля­лась такой ноющей тоской, которая была еще больнее головной боли Измученный Цвет быстро раздевался и приказывал себе спать - и тотчас же погружался в безмолвие и покой.
    Видел он всегда один и тот же сон: желтенькие обои с зелеными венчиками и розовыми цветочками, японскую или китайскую шир­му, с аистами и рыболовом, клетку с канарейками, кактус на окне и форменную фуражку с бархатным околышем и бирюзовыми кантами. И таким сиянием ранней молодости, прелестью невинных, но утра­ченных навсегда радостей, такой сладкой грустью были окружены эти незатейливые предметы, что, просыпаясь среди ночи, Цвет удив­лялся, отчего у него влажная подушка. Но свой сон никовда он не мог припомнить.

    11

    Но всему, даже горю, приходит конец.
    Однажды утром, подавая Цвету кофе, великолепный камердинер, с лицом театрального светского льва, сказал:
    - Я вчера вечером перебирал ваш гардероб, барин, и в старом сером костюме, в кармане, нашел вот это... какие-то желтые жетоны или игральные марки... не знаю...
    Он осторожно поставил на стол круглый маленький поднос, на котором лежали аккуратной горкой штук тридцать квадратных санти­метровых пластинок из слоновой кости. На них были выгравированы и выведены эмалью различные латинские буквы. Цвет взял двумя пальцами одну костяшку и поднес ее к глазам, а поднос слегка ото­двинул, сказав небрежно.
    - Уберите куда-нибудь.
    Слуга ушел.
    Цвет рассеянно прихлебывал кофе и время от времени взглядывал на костяной квадратик. Несомненно, он его видел где-то раньше... С ним даже было связано какое-то отдаленное, чрезвычайно важное и загадочное воспоминание. Так же змеисто изгибалось когда-то перед ним изящное старинное начертание этого стройного S... Слабый, еле мерцающий огонек проволочного фонаря тогда освещал его... В глу­бокой полночной тишине только и слышалось, что торопливое тика­нье часов, лежавших на столе, а гул, подобный морскому прибою, гу­дел в ушах Цвета. И тогда-то именно случилось Но головная боль пронизала винтом его голову и затмила мозг. Положив машинально квадратик в карман, Цвет стал одеваться.
    Немного времени спустя к нему вошел его личный секретарь, ставленник Тоффеля, низенький и плотный южанин, вертлявый, в черепаховом пенсне, стриженный так низко, что голова его казалась белым шаром, с синими от бритья щеками, губами и подбородком. Он всем распоряжался, всеми понукал, был дерзок, высокомерен и шумлив и, в сущности, ничего не знал, не умел и не делал. Он хлопал Цвета по плечу, по животу и по спине и называл его «дорогой мой» и только на одного Тоффеля глядел всегда такими же жадными, прося­щими, преданными глазами, какими Тоффель глядел на Цвета. Иван Степанович знал о нем очень немногое, а именно, что этого молодо­го и глупого наглеца звали Борисом Марковичем, что он вел свое происхождение из Одессы и был по убеждению сосьяль-демократ, о чем докладывал на дню по сто раз. Цвет побаивался его и всегда ежился от его фамильярности.
    - К вам домогается какой-то тип - Среброструн. Что он за тип, я не могу понять. И как я его не уговаривал, он таки не уходит. И не­пременно хотит, чтобы лично... Ну?
    - Просите его, - сказал Цвет и скрипнул зубами. И вдруг от нестерпимого, сразу хлынувшего гнева вся комната стала красной в его глазах. - А вы... - прошептал он с ненавистью, - вы сей час же, вот как стоите здесь, исчезните! И навсегда!
    Секретарь не двинулся с места, но начал быстро бледнеть, линять, сделался прозрачным, потом от него остался только смутный контур, а через две секунды этот призрак на самом деле исчез в виде легкого пара, поднявшегося кверху и раста явшего в воздухе.
    «Первая галлюцинация, - подумал Цвет тоскливо. - Началось. Допрыгался». И крикнул громко, отвечая на стук в дверях:
    - Да кто там? Войдите же!
    Он устало закрыл глаза, а когда открыл их, перед ним стоял невы­сокий толстый человек, весь лоснящийся: у него лоснилось полное румяное лицо, лоснились напомаженные кудри и закрученные крендельками усы, сиял начисто выбритый подбородок, блестели шелковые отвороты длинного черного сюртука.
    - Неужели не узнаете? Среброструнов. Регент.
    Нет. Иван Степанович не узнавал Среброструнова, регента, в то же время каждый кусочек этого губительного красавца, каждое его движение, каждое колебание его голоса были бесконечно знакомы ему. Парализованная память молчала. Но по усвоенной привычке разговаривать ежедневно со множеством людей, которые его знали, но которых он совершенно не помнил, Цвет уверенно ответил, по­казывая на кресло:
    - Как же, как же... Великолепно помню... регент Среброст­рунов... еще бы. Прошу садиться. Чем могу?...
    Среброструнов был одновременно подавлен строгим комфортом стильного большого кабинета и снисходительной любезностью хозяина. Было ясно, что он хотел напомнить Цвету и по душам разгово­риться о чем-то далеко прошлом, милом, теплом и простом, и Цвет ждал этого. Но регент так и не решился. Срываясь и торопясь, с бе­гающими глазами, вертя напряженно пуговицу на своем рукаве, на­чал он обычно просительную канитель: простудился, начал глохнуть, голос сдал... все это, конечно, временное и проходящее, но, сами знаете, каковы люди... Конкуренция, завистники... Теперь доктора посылают на Кавказ, на целебные воды... Как поедешь?... Вещи, ка­кие были, заложены... Словом...
    Словом, Цвет написал ему чек на две тысячи. Но, прощаясь, он на мгновение задержал руку регента и спросил его робким, тихим, поч­ти умоляющим голосом:
    - Подождите... Мне изменила память... Подождите минуточку... Ах, черт... - Он усиленно потер лоб. - Никакие могу... Да где же, на­конец, мы встречались?
    - Помилуйте! Господин Цвет! Да как же это? Я у Знаменья ре-гентовал. Неужели не помните: Вы же у меня у хоре изволили петь. Первым тенором. Вспоминаете? Чудесный был у вас голосок... Как это вы прелестно соло выводили «Благослови душе моя» иеромонаха Феофана. Нет? Не вспоминаете?
    Точно дальняя искорка среди ночной темноты, сверкнул в голове Цвета обрывок картины: клирос, запах ладана, живые огни тонких восковых свечей, ярко освещенные ноты, шорохи и звуки шевеля­щейся сзади толпы, тонкое певучее жужжание камертона... Но огонек сверкнул погас, и опять ничего не стало, кроме мрака, пустоты, го­ловной боли и томной, раздражающей, обморочной тоски в сердце.
    Цвет закрыл лицо обеими руками и глухо простонал:
    - Извините... Я не могу больше... Уйдите скорее... Ему страшно и скучно было оставаться одному, и он весь этот день бесцельно мыкался по городу. Завтракал у Массью, обедал в Ев­ропейской. В промежутке между завтраком и обедом заехал на репе­тицию в опереточный театр и, сидя в ложе пустого темного зала, бес­смысленно глядел на еле освещенную сцену, где толклись в обыкно­венных домашних платьях актеры и актрисы и вяло, деревянными го­лосами, точно спросонья, что-то бормотали. Купил у Дюрана нитку жемчуга и завез ее Аннунциате Бенедетга, той хорошенькой цирко­вой артистке, которая однажды, по его, как он думал, вине, упала с проволоки. Сидел около часу в читальне клуба с газетой в руке, устре­мив взор в одно объявление, и все не мог понять, что это такое зна­чит: «Маникюр и педикюр, мадам Пеляжи Хухрик, у себя и на дому». У него было такое тяжелое, беспокойное и угнетенное состояние ожидания, какое бывает у нервных людей перед грозою или, пожа­луй, как у больных, приговоренных на сегодня к серьезной операции:
    «Хоть бы поскорее!»
    Из Европейской гостиницы он вышел довольно поздно, когда уже на город тепло спускались розовые, зеленые, лиловые сумерки. Экипаж он отпустил еще раньше и шел, глубоко задумавшись, засунув руки в карманы, не отвечая на низкие поклоны знакомых, неве­домых ему людей Несомненно, между ними была какая-то отдален­ная, неуловимая связь, и в то же время они взаимно исключали друг друга, как явления противоположных миров Сияющий и жалкий Среброструнов принадлежал к чему-то прошлому в жизни Цвета, та­кому понятному, простому и милому, но безвозвратному, недосягае­мому, прикасался к чему-то бесконечно близкому, но теперь забыто­му А квадратики из слоновой кости с латинскими литерами точно знаменовали переход к теперешнему существованию Цвета - фанта­стическому и скорбному
    На перекрестке Иван Степанович остановился, бесцельно пере­ворачивая правой рукой в кармане квадратную костяшку.
    По Александровской улице сверху бежал трамвай, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых и зеленых искр. Описав кри­вую, он уже приближался к углу Бульварной. Какая-то пожилая дама, ведя за руку девочку лет шести, переходила через Александровскую улицу, и Цвет подумал: «Вот сейчас она обернется на трамвай, замнется на секунду и, опоздав, побежит через рельсы. Что за дикая привычка у всех женщин непременно дожидаться последнего момен­та и в самое неудобное мгновение броситься наперерез лошади или вагону. Как будто они нарочно испытывают судьбу или играют со смертью И, вероятно, это происходит у них только от трусости»
    Так и вышло. Дама увидела быстро несущийся трамвай и расте­рянно заметалась то вперед, то назад. В самую последнюю долю се­кунды ребенок оказался мудрее взрослого своим звериным инстинк­том. Девочку выдернула ручонку и отскочила назад. Пожилая дама, вздев руки вверх, обернулась и рванулась к ребенку В этот момент трамвай налетел на нее и сшиб с ног
    Цвет в полной мере пережил и перечувствовал все, что было в эти секунды с дамой: торопливость, растерянность, беспомощность, ужас. Вместе с ней - издали, внутренне - суетился, терялся, совал­ся вперед и назад и, наконец, упал между рельс, оглушенный ударом Был один самый последний, короткий, как зигзаг молнии, необычай­ный, нестерпимо яркий момент, когда Цвет сразу пробежал вторично всю свою прошлую жизнь, от крупных событий до мельчайших пус­тяков. Многие, к кому подходила вплотную смерть, - бывало ли это в воде, в огне, под землею или в воздухе, - говорят, что они пережи­вали подобные же ощущения. Цвет увидел, точно в хрустальном вол­шебном зеркале, свое детство: медные каски пожарных и страшные ночные выезды команды, игру в бабки за конюшнями, ловлю рыбы при помощи завязанных штанишек на речке Кизахе и кулачные бои городских мальчишек с заречными турунтаями на льду Кинешемки, духовное училище и гимназию, и всю службу в Сиротском суде, и певческий хор у Знаменья, и свое мирное житие в мансарде на шес­том этаже, и визит Тоффеля, и усадьбу в Червоном, и страшную ночь в кабинете дяди-алхимика, и обратную дорогу, и очаровательную Варвару Николаевну с букетом сирени, с розовым лицом и сладостным голосом, и всю последнюю жизнь, полную скуки, беспамятства, невольного зла и нелепой роскоши Все это промелькнуло в одну ты­сячную долю секунды Теряя сознание, он закричал диким голосом
    - Афро-Аместигон!
    Очнулся он на извозчике, рядом с Тоффелем, который одной ру­кой обнимал его за спину, а другой держал у его носа пузырек с на­шатырным спиртом. Внимательным, серьезным и глубоким взглядом всматривался ходатай сбоку в лицо Цвета, и Цвет успел заметить, что у него глаза теперь были не пустые и не светлые, как рань ше, а тем­но-карие, глубокие, и не жестко-холодные, а смягченные, почти лас­ковые
    Приехав домой, Тоффель провел Ивана Степановича в кабинет, заботливо усадил его в кресло, опустил оконные занавески и зажег электричество. Потом он приказал лакею принести коньяку и, когда тот исполнил приказание, собственноручно запер за ним дверь
    - Выпейте-ка, дорогой мой патрон и клиент, - сказал он, на­ливая Цвету большую рюмку. - Выпейте, успокойтесь и поговорим - Он слегка погладил его по колену - Ну-с, самое главное сверши­лось Вы назвали слово И, видите, ничего страшного не произошло
    Коньяк согрел и успокоил Цвета Но в нем уже не было ни враж­ды к Тоффелю, ни презрения, ни прежнего с ним повелительного об­ращения. Он самым простым тоном, в котором слышалось кроткое любопытство, спросил
    - Вы - Мефистофель?
    - О нет, - мягко улыбнулся Тоффель. - Вас смущает Меф. Ис - начальные слоги моего имени, отчества и фамилии?. Нет, мой друг, куда мне до такой знатной особы. Мы - существа маленькие, служилые... так себе серая команда.
    - А мой секретарь?
    - Ну, этот-то уж совсем мальчишка на побегушках. Ах, как вы его туром великолепно испарили. Я любовался. Но и то сказать, - нахал! Однако о деле, добрейший Иван Степанович. Ну, что же? Испытали могущество власти?
    - Ах, к черту ее.
    - Будет! Сыты?
    - Свыше головы Какая гадость!
    - Я рад слышать это Но не было ли у вас. Нет, не теперь, не те­перь Теперь вы во сне. А еще раньше, наяву, когда вы не были ска­зочным миллионером и кумиром золотой молодежи, а просто служи­ли скромным канцелярским служителем в Сиротском суде. Не было ли у вас какого-нибудь затаенного, маленького, хоть самого ничтож­ного желаньишка!
    Цвет прояснел и сказал твердо:
    - Конечно же, было... Мне так хотелось получить первый чин коллежского регистратора и выйти на улицу в форменной фуражке
    - Исполнено, - сказал Тоффель серьезно.
    - Да, но если это опять сопряжено с какими-нибудь чудесами в решете?
    - Без всяких чудес. Так хотите?
    - Очень.
    - Через минуту это сбудется. Скажите еще раз слово. Цвет сказал с расстановкой:
    - Афро-Аместигон.
    - Вот и все, - кивнул головой Тоффель. - А теперь послушайте меня. Вы совершенно случайно овладели великой тайной, которой тьма лет, больше тридцати столетий. Ее когда-то извлек из недр неви­димого мира духов сам царь Соломон. От него она перешла к фини-кинянам, к халдеям, потом к индийским мудрецам, потом попала опять в Египет, затем в Испанию, во Францию и, наконец, в Россию. Вместе с этой тайной вы получили ни с чем не сравнимую, порази­тельно громадную власть. Тысячи незримых существ служат вам, как преданные рабы, и в том числе я, принявший этот потертый внешний облик и этот глупый боевой псевдоним. И счастье ваше, что вы ока­зались человеком с такой доброй душой и с таким... не обижайтесь, мой милый... с таким... как бы это сказать повежливее... простоватым умом. Злодей на вашем месте залил бы весь земной шар кровью и ос­ветил бы его заревом пожаров. Умный стремился бы сделать его зем­ным раем, но сам погиб бы жестокой и мучительной смертью. Вы из­бежали того и другого, и я скажу вам по правде, что вы и без каббали­стического слова - носитель несомненной, сверхъестественной уда­чи.
    Но сколькими огромными человеческими соблазнами вы пренеб­регли, мой милый Цвет! Вы могли бы объездить весь земной шар и увидеть его во всем его роскошном разнообразии, с его морями, гора­ми, реками, водопадами, от пламенного экватора до таинственной точки полюса. Вы увидели бы древнейшие памятники исторической старины, величайшие создания искусства, живую пеструю жизнь на­родов. Париж с его вкусом и весельем, себялюбивый и прочный комфорт Англии, бешеная жизнь Нью-Йорка с высоты сорокаэтаж­ных зданий, бой быков в Мадриде, египетские пирамиды, римский карнавал, красота Константинополя и Венеции, земной рай на ост­ровах Полинезии, сказочные панорамы Индии, буддийские храмы и курильни Китая, цветущая и нежная Япония - все пронеслось бы пе­ред вашими очарованными глазами... Вы не хотели этого... а теперь уже поздно...
    Вы точно забыли или не хотели знать, что в мире существует мно­жество прекрасных женщин. Не только их красота, за которую луч­шие люди отдают радостно свою жизнь, дожидаясь мановения вашей руки, но также ум, изящество, талант и тот венец женского очаро­вания, который достигается сотнями лет культуры. Но вы робко и безнадежно мечтали только об одной, не смея...
    Цвет нахмурился.
    - Оставим это, - сказал он тихо, но настойчиво.
    Тоффель опустил глаза и почтительно наклонил голову.
    - Слушаю, - произнес он покорно. - Но дальше, дальше... Вы никогда не подумали о власти, о громадном, подавляющем гос­подстве над людской массой, а я мог и его вам доставить... Помните, мы с вами вместе были на трибуне во время проезда государя. Я тогда следил за вами, и я видел, как остро и напряженно вы впились глаза­ми в его лицо и фигуру. И я знаю, что на несколько секунд вы про­никли в его оболочку и были ими самим.
    - Да, да, - прошептал Цвет. - Вы угадали.
    - Я видел ваше лицо и видел, как на нем отражались поперемен­но выражения величия, приветливости, скуки, смертельной боязни, брезгливости, усталости и, наконец, жалости. Нет, вы не властолю­бивы. Но вы и не любопытны. Отчего вы ни разу не захотели, не по­пытались заглянуть в ту великую книгу, где хранятся сокровенные тайны мироздания. Она открылась бы перед вами. Вы постигли бы бесконечность времени и неизмеримость пространства, ощутили бы четвертое измерение, испытали бы смерть и воскресение, узнали бы страшные, чудесные свойства материи, скрытые от человеческого пытливого ума еще на сотни тысяч лет, - а их великое множество, и в числе из таинственный радий - лишь первый слог азбуки. Вы от­вернулись от знания, прошли мимо него, как прошли мимо власти, женщины, богатства, мимо ненасытимой жажды впечатлений. И во всем этом равнодушии - ваше великое счастье, мой милый друг.
    Но у нас, - продолжал Тоффель, - осталось очень мало времени. Склонны ли вы слушаться меня? Если вы еще колеблетесь, то поды­мите вашу опущенную голову и всмотритесь в меня.
    Иван Степанович взглянул и нежно улыбнулся. Перед ним сидел чистенький, благодушный, весь серебряный старичок с приятными, добрыми глазами мягко-табачного цвета.
    - Я повинуюсь, - сказал Цвет.
    - И хорошо делаете. Начертите сейчас же на бумаге «Звезду Со­ломона». Нет, не надо ни линейки, ни транспортира, ни старания. Берите на глаз шестьдесят градусов в каждом углу. Время страшно бе­жит, а срок у нас короткий... Ну вот, хоть так... Теперь проставьте бу­квы. В середине знак Сатаны. Его озмеяет печать Соломона. Их пере­секают скрещенные рога Астарота.
    - Не диктуйте, я знаю, я помню, - перебил Цвет и без ошибок, скоро и точно заполнил формулу.
    - Верно, - сказал Тоффель. Потом он заговорил веско, тоном приказания и немного торжественно. В его пристальных рыжих гла­зах, в самых зрачках, зажглись знакомые Цвету фиолетовые огни. - Теперь слушайте меня. Сейчас вы сожжете эту бумажку, произнеся то слова, которое, черт побери, я не смею выговорить. И тогда вы буде­те свободны. Вы вынырнете благополучно из водоворота, куда так странно зашвырнула вас жизнь. Но раньше скажите, нет ли у вас, на самом дне душевного сундука, нет ли у вас сожаления о том великолепии, которое вас окружает? Не хотите ли унести с собою в скучную, будничную жизнь что-нибудь веселое, приятное, дорогое?
    -Нет.
    - Значит, только кокарду?
    - Только.
    - Тогда позвольте мне принести вам мою сердечную призна­тельность. - Тоффель встал и совсем без иронии, низко, по-старо­модному, поклонился Цвету. - Вы весь - прелесть. Своим щедрым отказом вы ставите меня в положение должника, но такого вечного должника, которые даже в бесконечности не сможет уплатить вам. Вашим одним словом - «только» - вы освобождаете меня от плена, в котором находился больше тридцати веков. Уверяю вас, что за вре­мя нашего непродолжительного, полутораминутного знакомства вы мне чрезвычайно понравились. Добрый вы, смешной и чистый чело­век. И пусть вас хранит тот, кого никто не называет. Вы готовы? Не боитесь?
    - Немного трушу, но... говорите.
    Тоффель воспламенил карманную зажигалку и протянул ее Цвету.
    - Когда загорится, скажите формулу.
    - Однако подождите, - остановил его Цвет. - А это... новое за­клинание. Не повлечет ли оно за собою какого-нибудь нового для ме­ня горя? Не превратит ли оно меня в какое-нибудь животное или, мо­жет быть, вдруг опять лишит меня ларя памяти или слова? Я не бо­юсь, но хочу знать наверно.
    - Нет, твердо ответил Тоффель. - Клянусь печатью. Ни вреда, ни боли, ни разочарования.
    «Звезда Соломона» вспыхнула. «Афро-Аместигон», - прошептал Цвет. И догорающий клочок бумаги еще не успел догореть, как перед глазами Цвета стало происходить то явление, которое он раньше ви­дел неоднократно в кинематографе, во время сквозной смены кар­тин.
    Все в кабинете начало так же обесцвечиваться, бледнеть в водя­нистом, мелькающем дрожании, утончаться, исчезать - все: пор­тьеры у дверей, ковры, оконные занавески, мебель, обои. И в то же время сквозь них, издали, приближаясь и яснея, выступали венчики - зеленые с розовым, японские ширмы, знакомое окно с тюлевыми за­навесками, и все с каждым мигом утверждалось в привычной милой простоте. Кто-то стучал равномерно, громко и настойчиво за стеною. Точно работал мотор.
    И Цвет увидел себя, но на этот раз уже совсем взаправду, в своей давно знакомой комнате-гробе. В дверь давно уже кто-то стучался.
    Цвет босиком отворил дверь.
    В комнату вошли его сослуживцы: Бутилович, Сашка Рококо, Жу­ков и Влас Пустынник. Они были пьяны сумбурным утренним хме­лем, и это они все месте ритмически барабанили в дверь. Они вошли, шатаясь, безобразные, лохматые, опухшие, и запели ужасным хором дурацкие, сочиненные сообща на улице куплеты:
    Коллежский регистратор, Чуть-чуть не император. Слава,слава.
    С кокардою фуражка, Портфель, а в нем бумажка, Слава,слава.
    Жалованье получает, Бумаги пербеляет. Слава,слава.
    Листовку пьет запоем, Страдает геморроем. Слава, слава.
    И о числе двадцатом Поет он благим матом. Слава, слава!
    А Володька Жуков махал, проходясь вприпляску, нумером «Пра­вительственного вестника», в котором было четко напечатано о том, что канц. служ. Цвет Иван производится в коллежские регистраторы.
    Бутилович же сказал голосом, подобным рыканию перепившего­ся и осипшего от рева тигра:
    - Egro (следовательно (лат.)), с тебя литки. Выпивон и закусон. А за нами следом вся гоп-компания с отцом протодьяконом Картагеновым во главе.
    - Исполнено, - ответил с радостью Цвет. - Ну, как это вы эту песню сочинили? Давайте-ка... И все.

    12

    Рассказ окончен. Поставлена точка. Надо бы было распроститься с героем. Но автор не считает себя вправе умолчать о нескольких незначительных мелочах, которые и наяву как бы свидетельствовали о некоторой правдоподобности странного сна, виденного Цветом.
    Одеваясь, чтобы идти с товарищами в «Белые лебеди», Иван Сте­панович с удивлением нашел на своем письменном столике несколь­ко веточек цветущей сирени, воткнутых в дешевую фарфоровую ва­зочку. Цветы были ранние, искусственно выгнанные, почти без запа­ха или, вернее, с тем слабым запахом бензина, которым пахнет вся оранжерейная сирень. Этот сюрприз объяснился скоро и просто.
     Вчера племянницы хозяйки, Лидочка, была дружкой на богатой свадьбе и принесла в подарок тетке из своего букета несколько кис­тей сирени, а та, в виде тонкой любезности, поставила цветы на стол уважаемому жильцу.
    Тут же, рядом с вазочкой, лежал цветовский блокнот, раскрытый посередине. Обе страницы были сплошь исчерчены все одним и тем же рисунком - шестиугольной «Звездой Соломона». Чертежи были сделаны кое-как - небрежно, некрасиво, неряшливо, точно их рисо­вали с закрытыми глазами, или впотьмах, или спьяну. Как Цвет ни ломал себе голову, он не мог вспомнить, кто и когда исчертил его книжку. Сам он этого не делал - это он знал твердо. «Может быть, кто из товарищей баловался на службе?» - подумал он.
    Несколько страннее оказался случай в «Белых Лебедях», где Иван Степанович волей-неволей должен был вспрыснуть свой первый чин и великолепную фуражку с зерцалом на зеленом бархатном околыше. Опустив нечаянно пальцы левой руки в жилетный карман, Цвет на­щупал в нем какой-то маленький твердый предмет. Вытащив его на­ружу, он увидел квадратную пластинку из слоновой кости. На ней была красиво вырезана латинская литера S, обведенная снаружи, по краям, тонкими серебряными линиями и закрашенная внутри бле­стящей черной эмалью. Цвет узнал эту вещицу. Именно такие санти­метровые пластинки с буквами видел он прошлою ночью во сне. Но каким образом она попала ему в карман, Цвет не мог этого пред­ставить.
    Регент Среброструнов, сияющий, лоснящийся, курчавый и пре­красный, как елочный купидон, увидев квадратик в руке у Цвета, за­интересовался им и выпросил себе эту пустячную, изящную вещицу. «Точно нарочно для меня, - сказал он. - Первая буква моей фа­милии». Цвет охотно отдал ее и сам видел, как регент положил ее в портмоне. Но когда Среброструнов через три минуты хотел опять на нее посмотреть, то в кармане ее уже не оказалось. Не нашлось ее и на полу.
    Среди этих поисков Среброструнов вдруг откинулся на спинку стула, хлопнул себя ладонью по лбу и уставился вытаращенными гла­зами на Цвета.
    - Отроче Иоанне! - воскликнул он. - А ведь я тебя нынче во сне видел! Будто бы ты сидел в самом шикарном кабинете, точно какой-нибудь министр или фон-барон, и, выражаясь репортерским языком, «утопал в вольтеровском кресле», а я будто бы тебя просил одолжить мне сто тысяч на устройство певческой капеллы... Скажите на ми­лость - какая ерундистика привидится? А?
    Цвет сконфузился, улыбнулся робко, опустил глаза и промямлил:
    -Да... бывает...
    Но самое глубокое и потрясающее воспоминание о диковинном сне ожидало Цвета через несколько дней, именно первого мая. Мо­жет быть, случайно, а может быть, отчасти и под влиянием своего сна, Цвет пошел в этот день на скачки. Он и раньше бывал изредка на ипподроме, но без увлечения спортом и без интереса к игре, так себе, просто ради компании. Так и теперь он равнодушно следил глазами за скачущими лошадьми, за жокеями в раздувающихся шелковых разноцветных рубашках, за пестрым оживлением нарядной толпы, переполнявшей трибуны.
    Во время одной скачки он вдруг почувствовал настоятельную по­требность обернуться назад и, обернувшись, увидел в ложе, прямо против себя. Варвару Николаевну. Не было никакого сомнения, что это была она, та самая, которую он не мог забыть со времени своего сна и лицо которой он всегда вспоминал, оставаясь наедине, особен­но по вечерам, ложась спать. Она, слегка пригнувшись к барьеру ло­жи, глядела на него сверху, не отрываясь, пристальными, изумленны­ми глазами, слегка полуоткрыв рот, заметно бледная от волнения. Цвет не выдержал ее взгляда, отвернулся, и сердце у него заколоти­лось сильно и с болью.
    В антракте к нему подошел молодой бритый красивый офицер-моряк и слегка притронулся к его локтю. Цвет поднял голову.
    - Извините, - сказал офицер. - Вас просит на минуту зайти дама вот из той ложи. Мне поручено передать вам.
    - Слушаю, - сказал Цвет.
    Ноги его, как каменные, ступали по деревянным ступеням лест­ницы. Ему казалось, что вся публика ипподрома следит за ним. Пута­ясь в проходах, он с трудом нашел ложу и, войдя, неловко покло­нился.
    Это была она. Только она одна могла быть такой прекрасной, чис­той и ясной, вся в волшебном сиянии незабытого сна. С удивитель­ной четкостью были обрисованы все мельчайшие линии ее тонких век, ресниц и бровей, и темные ее глаза сияли оживлением, любо­пытством и страхом. Она показала Цвету на стул против себя и ска­зала, слегка краснея от замешательства:
    - Извините, я вас побеспокоила. Но что-то невообразимо зна­комое мне показалось в вашем лице.
    - Ваше имя Варвара Николаевна? - спросил робко Цвет.
    - Нет. Мое имя Анна. А вас зовут не Леонидом?
    - Нет. Иваном.
    - Но я вас видела, видела... Не на железной ли дороге? На станции?
    - Да. Там стояли рядом два поезда... Окно в окно...
    - Да. И на мне было серое пальто, вышитое вот здесь на ворот­нике и вдоль отворотов шелками...
    - Это верно, - радостно согласился Цвет. - И белая кофточка, и белая шляпа с розовыми цветами.
    - Как странно, как странно, - произнесла она медленно, не сводя с Цвета ласковых, вопрошающих глаз. - И - помните - у ме­ня в руках был букет сирени?
    - Да, я это хорошо помню. Когда ваш поезд тронулся, вы броси­ли мне его в раскрытое окно.
    - Да, да, да! - воскликнула она с восторгом - А наутро
    - Наутро мы опять встретились Вы нечаянно сели не в тот поезд и уже на ходу пересели в мой И мы познакомились Вы позволили мне навестить вас у себя. Я помню ваш адрес Озерная улица, дом пятнадцать... собственный Локтева.
    Она тихонько покачала головой
    - Это не то, не то. Я вас приглашала быть у нас в Москве Я не здешняя, только вчера приехала и завтра уеду. Я впервые в этом горо­де... Как все это необыкновенно. С вами был еще один господин, со страшным лицом, похожий на Мефистофеля Погодите его фами­лия...
    - Тоффель!
    - Нет, нет Не то... Что-то звучное... вроде Эрио или Онтарио не вспомню... И потом мы простились на вокзале
    - Да, - сказал шепотом Цвет, наклоняясь к ней - Я до сих пор помню пожатие вашей руки.
    Она продолжала глядеть на него внимательно, слегка наклонив голову, но в ее потухающих глазах все глубже виделись печаль и раз очарование.
    - Но вы не тот, - сказала она, наконец, с невыразимым сожа­лением. - Это был сон. Необыкновенный, таинственный сон чудесный... непостижимый...
    - Сон, - ответил, как эхо, Цвет.
    Она закрыла узкой прелестной ладонью глаза и несколько секунд сидела неподвижно Потом сразу, точно очнувшись, выпрямилась и подала Цвету руку.
    - Прощайте, - сказала она спокойно - Больше не увидимся Извините за беспокойство. - И прибавила невыразимым тоном искренней печали. - А как жаль!...
    И в самом деле. Цвет больше никогда не встретил этой прекрас­ной женщины. Но то, что они оба, не знавшие до того никогда друг друга, в одну и ту же ночь, в одни и те же секунды, видели друг друга во сне и что их сны так удивительно сошлись, - это для Цвета навсе­гда осталось одинаково несомненным, как и непонятным. Но это - только мелочь в бесконечно разнообразных и глубоко загадочных формах сна, жизни и смерти человека.
   

OCR: Justaman Написать нам Обсуждение

- - - 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1