На мощных установках городской электростанции, именно в том блоке, откуда свет растекался над сетью улиц и неслыханными людскими толпами, работал один рабочий. Его хорошо знали, и он был уважаем за свои способности. Начальство оказывало ему доверие и поручило ему руководство многими работами на станции.
    Но мало кто знал, что у этого человека есть сын, тяжело больной. Это был юноша лет двадцати, с изможденным лицом и странно блуждающим взглядом. У него был порок сердца: та артерия, которая должна была бы ответвляться от правого желудочка свободно и просторно и нести кровь в легкие, была сильно сужена, отчего кровь не моста угодить своей жажды — постичь груди и напитать ее. На бледном лице юноши иногда можно было заметить слабое отражение этой никогда не утоляемой жажды. Но с каждым годом та слабела, так как легкие, получавшие лишь малое количество крови, все чахли и чахли; их сосуды мелели и уже не смогли бы вобрать в себя желаемое.
    Юноша — звали его Леонард — смирился со своей судьбой, потому, пожалуй, что она вовсе не казалась ему столь жестокой. Жизнь не прельщала его, он видел ее пустоту. Разумеется, она не оставляла его совсем равнодушным; напротив, он с удовольствием созерцал жизнь своим зорким взглядом, проникая в нее так глубоко, как только мог. И тогда-то он видел ее пустоту. Все в его глазах распадалось на части, и он находил, что ни один из осколков не имеет ни малейшей ценности. Поэтому он считал, что без жизни и жизненных сил не так уж и тяжело, скорее даже выгодно. Мысли его были устремлены к смерти, когда его усталое сердце наконец отдохнет и кровь наконец утишит свою жажду. Часто он размышлял о необъятной вечности, где наконец обретет покой его тело.
    Странно, что отец, каждый день работавший с железом и светом, любил такого сына с самой нежной преданностью. Это был его единственный ребенок и, после ранней смерти его матери, единственный человек, к которому он был привязан. Всю свою любовь он отдавал сыну. Он воспитывал его один, наблюдая, как год за годом поднимается это слабое худосочное деревце. Он заботился о сыне с бесконечной нежностью, в страхе, что слабый огонек погаснет и оставит его во тьме. С каждым годом сын становился ему все дороже. Отец любил каждое чувство сына, каждую его мысль за их красоту и глубину, видя, как в этой душе расцветают редкостные цветы.
    И только перед его мрачным желанием смерти отец отступал. Все его существо протесповало против того, что человек вообще может питать такое желание. Он хотел, чтобы сын жил, и часто со слезами на глазах просил его учиться радоваться жизни. Но это были напрасные слова. Долгими ночами плакал он о том, что сердце его единственного ребенка, словно ива со срезанными ветками, тщетно томится по солнцу.
    Отец трудился с утра до позднего вечера. Работа его была тяжелой и требовала неослабного внимания. Каждый миг нужно было помнить о гигантских силах, окружавших его. Он удерживал под своим контролем эти силы, неизмеримо превосходившие его собственные, все его здоровое тело, ткани и члены. Чтобы владеть такой энергией, взгляд его должен был оставаться ясным, а голова — светлой, как сверкающие цеха, в которых высились бронированные машинные гиганты. И стоя в их грохоте, он ощущал свое превосходство. Но на вид он вовсе не был грубым. У него был чистый, высокий лоб, покатый череп с редкими волосами, длинные тонкие брови. В нем чувствовалось спокойствие и твердость.
    Странно, но этот человек, когда вечерами свет заливал необозримый город и людей, думал только об одном: вот теперь светло на всех улицах и площадях, — и начинал тосковать по своему больному сыну.
    Он торопился к нему домой, едва была окончена работа. Жили они довольно далеко, и идти приходилось долго. И он стремился лишь к одному: поскорее войти в низенькую комнату, где ждал его сын.
    В вечерних беседах с больным перед ним открывались новые миры. Робко и неуверенно он проникал в них, держа сына за руку. И он ощущал, как жар от руки больного передается и ему, его собственному телу, как его члены и мысли цепенеют, взгляд меркнет и заггуманивается. Но все же его наполняло чувство сладкого покоя; когда они вот так забывались вместе. Словно его дух, во всей своей силе, затосковал по сумеркам и отдаленной темноте. Будто одинокий путник вечером у моря, устремившись в края по ту сторону бездны, жаждал он вступить в мир больного — маленький мирок из теней, предчувствий и снов, далеко у врат смерти. И как песок, нагретый солнцем, впитывает в себя дождь, так и он впитывал всей своей грудью тяжелое дыхание больного.
    Иначе происходило, когда они сталкивались с действительностью. Если позволяло состояние Леонарда, они иногда оставляли свой дом и шли по улицам к центру города. Здесь их встречало море людей и света. Их уносил поток людских тел, наполненных кровью. Как шум от никогда не умолкающего прибоя, поднимался гул и рокот от омнибусов, машин, повозок, лошадей. Когда отец слышал это и видел освещенные улицы, то его глаза начинали блестеть, а походка становилась быстрой и твердой. Прямо на него двигались массы людей, широкие и темные, волна за волной накатывали внезапно высвеченные лица, — и он опьянялся красотой и силой этого моря текущей в жилах крови.
    Но не разделяя его чувств, шел рядом с ним его сын. Подобные ощущения и это оглушающее бурление жизни были ему и чужды, и неприятны. Эти незнакомые лица, которые на миг вспыхивали перед ним, чтобы сразу же погаснуть в его памяти, пугали его, а грубая телесная сила вызывала в нем ненависть. Лишь нелепое, гротескное виделось ему в наломанных, расколотых формах транспортного потока на мостовой. Он останавливал отца, показывая ему, как трамваи, омнибусы, пролетки мешаются между собой, а их угловатые части, столь различные по характеру и матедиалу, кажутся разрозненными и отдельными. И в этом нагромождении еще сидят люди! Просто нелепо и смешно, и больше ничего.
    Так видели его больные, усталые глаза. Он бы очень обрадовался, если бы все это развалилось окончательно. Чтобы потом закрыть глаза и вернуться в свой собственный, далекий мир.
    Отец питал любовь к жизни и людям, и эта любовь заполняла его, когда он шел по освещенным улицам и площадям. Леонарда же это раздражало и злило. Отец не всегда мог сдержаться в ответ, и в этом возбуждающем шуме у него иногда вырывались жестокие слова. И тогда, исполненные горечи, оба расстроенные, они возвращались домой.
    Но когда потом отец лежал ночью без сна и слышал, как тяжело дышит его сын, как в угасающей груди его ребенка борется сердце, то он раскаивался в своих словах и плакал.
    Весной, когда солнце согревает всех людей, делая их мягкими и кроткими, состояние Леонарда ухудшилось. Он вынужден был лежать в постели, раз за разом теряя кровь, которой у него и так было мало. Не лучше стало и летом. Каждый вечер отец преданно сидел у его постели, а иногда и ночами. Больной не мог уснуть, и долгие часы проходили в разговорах. В то время слухи о возможной битве народов волновали каждого. Отец часто рассказывал об этом. Странно было видеть, как изможденные черты больного изменялись при мысли о том, что огромное количество людей должно покинуть свои дома и в страшной битве лишать друг друга жизни. Он лежал неподвижно, слушая; заметно было, что в его душе поднимались видения и вселяли в него тревогу.
    Однажды то, что еще только предполагалось, стало реальностью. Взволнованный вернулся отец вечером домой и рассказал, как их собственный народ восстал на борьбу. По улицам тянулись толпы людей, в глазах их вспыхивал огонь. Люди приходили с плодородных хлебных полей, из безмолвных лесов, шахт, металлургических заводов, каменоломен. От них пахло землей, лесом, углем и железом. Это были молодые рослые парни. Все они поднялись на борьбу.
    Он говорил горячо, потрясенный тем, что он видел.
    Безмолвно слушал его Леонард; его руки шарили по одеялу, он слегка приподнялся на кровати.
    Но вдруг он откинулся назад, глаза его закрылись. Он прошептал: отец! И потом, когда отец склонился над ним, — голосом, почти погасшим в сумраке комнаты: вокруг меня такая тишина, как будто я лежу глубоко под землей и слышу грохот бури, словно слабый шелест листвы. Он умолк. Но через мгновенье снова сказал с бессильной тоской: отец, я слышу только шум деревьев.
    После этого он лег и будто бы задремал или забылся. Отец остался у его постели, охваченный странными чувствами. Он вопрошал безмолвно: дитя мое, что происходит в твоей груди, в этой узенькой груди, где сосуды борются друг с другом и сердце дрожит в ожидании смерти. И он осторожно вытер ему лоб.
    В тот вечер они больше не говорили друг с другом. И только всю ночь напролет оба слышали, как толпы людей теснились под окнами на улице.
    Отныне день за днем юные воины проливали кровь. Известия о боях вызывали в городе то ликование, то скорбь. Каждый вечер отец пересказывал Леонарду подвиги храбрецов: как они противостояли превосходящему их врагу, как они медленно отступали, как напрягалась воля стотысячной армии, чтобы остановить катящую вперед вражескую волну, как их тела не знали покоя, их глаза не смыкались ни на миг, как они заскорузли от грязи и пота, а руки их — от крови, так что они могли отдохнуть лишь в безжалостных объятиях смерти. Больной слушал об зтом с выражением ужаса на лице.
    Если отец задерживался на работе допоздна, Леонард оставался один и всматривался в темноту, окружавшую его. Он думал о погибших, которые лежали покрытые ранами на поле боя, обо всем, за что они сражались и принесли себя в жертву, пока не нашли покой. Глубоко под ними, в земле, струились чистые воды, и ночью они слушали пение этих подземных артерий. Как звонко и ясно доносилось до них это пение, пока они безропотно ждали выхода солнца.
    День за днем враг все приближался к городу. С наступлением темноты вражеские самолеты начинали атаковать с воздуха, поэтому теперь уличное освещение было потушено. Затемненный вздымался город от земли, подобно горному лавдшафту, обширному и необитаемому. Люди сидели по домам. У отца поубавилось работы, и он часто целыми днями оставался с больным.
    Сбрасываемые снаряды не причиняли городу особого вреда. Но жители все больше убеждались в том, что враг скоро подойдет к городским стенам. Сердца людей замирали только при мысли о том, что их город будет обстрелян и разбит, что их жилища, выстроенные ими для самих себя и украшенные всем самым дорогим для них, будут разрушены горячим железом, что заводы и мастерские, созданные ими сообща, будут уничтожены до основания. С глазами, полными слез, ходили они по своему городу и любовались им. Они задерживались перед старинными почтенными зданиями, построенными неизвестными строителями в давно минувшие дни, и перед теми домами, которые возводились ими самими; и бережно ласкали они взглядом каждый дом. Никогда еще город не казался им таким старым и молодым одновременно. Никогда раньше не видели они его таким богатым и сильным, таким живым и полным жажды жизни. И они обещали друг другу, что он не попадет в руки врагов до тех пор, пока в их жилах остается еще хоть капля крови.
    Отец каждый день приносил домой к больному эту твердую решимость, объединившую всех жителей города. Ни о чем другом он уже не говорил. На его лице горел отблеск всех лиц, встречавшихся ему на пути. Так в комнату больного проникал накаленный воздух, который царил теперь на улицах и площадях. Леонард вдыхал его своими ссохшимися легкими, и его кровь, которую с таким трудом выталкивало сердце, впитывала эту жажду борьбы и жертв. Он всматривался в лицо отца, приходящего домой, он вслушивался во все его суровые слова. Он переживал то же, что и весь народ.
    Однажды отец сказал ему о своем намерении в свободное от работы время укреплять городские оборонительные сооружения. На следующее утро он встал рано и отправился на общие работы.
    Теперь он приходил домой поздно вечером. Он очень уставал, ибо там требовались неимоверные усилия. Отец сразу же ложился спать, совсем немного поговорив с сыном: только успевал рассказать, как продвигается работа, с какой неистовой энергией она производится, как всем трудно и как никто еще не сдался. И он сказал: сегодня враг стоит в десяти милях от города. А на следующий вечер: теперь в девяти милях от нас.
    С беспокойством следил Леонард за усталым, решительным лицом отца. Иногда ему казалось, что тот глядит на него с упреком за то, что он такой немощный и бледный. И тогда душа его разрывалась от боли. Он хотел сказать, выкрикнуть отцу; но слов было так много и крикнуть он собирался так громко, что все сосуды в его груди разорвались бы от этого. Он отворачивался и плакал.
    Отец засыпал сразу же, как ложился. Одиноко лежал Леонард в темноте, слушая его глубокое дыхание. Его постель была горячей, и он поворачивался с боку на бок, пытаясь избежать пылающего жара. Но в самом его теле горел огонь, не оставляя его ни на мгновение. Снова и снова прислушивался он к ровному дыханию отца во сне.
    И вот однажды ночью он поднялся с постели. В глазах у него закружилось, и он едва устоял на ногах. Леденящим холодом окутал его комнатный воздух. Пошатываясь, он наконец добрался до того места, где спал отец. Он упал на колени перед его кроватью. Его слабые руки шарили по отцовской груди: он ощущал, какая она широкая, как спокойно поднимается и опускается грудная клетка, как ребра туго натягивают кожу и медленно отпускают ее. Он нагнулся и услышал ровные, глухие удары сердца.
    Дрожа, он прижал руки к своей груди; и он почувствовал ее съежившийся остов, прерывистое дыхание; он ощутил внутри усталую, безнадежную борьбу своего сердца. Тогда все его тело содротулось от страха, лоб покрылся испариной, каждая жилка запылала. И цепляясь за отца, он задохнулся: отец, отец!
    Внезапно он бессильно осел на пол. Приглушенный крик сорвался с его губ. И в следующее мгновение изо рта хлынула кровь.
    Наутро, когда отец проснулся, он нашел сына у своей кровати, лежащим на полу, застывшего и холодного. Весь в слезах, склонился над ним отец и увидел его лицо, даже после смерти исполненное страха. По запекшейся крови он догадался, как прервалась жизнь сына. Убитый горем, спрашивал он себя и умершего, почему тот бросился к его постели, чтобы здесь упасть и истечь кровью. И тогда он вспомнил, что вроде бы слышал во сне слабый вскрик из дальней темноты.
Пер. Чеснокова Т.А.