Чем дольше путь, тем тяжелее наш шаг, все больше и больше золотых песчинок втаптываем мы в грязь. А под конец и вовсе никакой дороги — тащимся по бездорожью, ничего толком не видя...

    Да и что могут видеть очи того, кто незряч от рождения? Что они могут видеть, кроме тьмы? Но это не означает, что мирозданье погружено во мглу. И еще очевидно: те, кто обделен земным счастьем, умеют лелеять лишь свою боль, им нет дела до скорби человеческой, хоть она во сто крат мучительней.
    В бою с жизнью каждый защищается, как может, вот и мнится нам, будто мы сражаемся в одиночку с нашими напастями. Но отступя чуть в сторону, что же мы зрим? Огромное, бесконечное поле брани и толпы сражающихся — это мы, все до единого. Там уносят павших и умирающих, а там — раненый смотрит перед собой невидящим горячечным взглядом... И мы понимаем: битва никогда не кончится, и каждый из нас падет.
    И вот ты, точно притомившийся солдат, покидаешь на время поле боя. Вот ты подходишь к огромной светлой палатке и прислушиваешься — внутри ее человеческий дух борется с цепкой неодолимой жизнью. Ты не очень понимаешь, что происходит, но душа твоя укрепляется — словно одно только прикосновение к этому белому шатру впивает в тебя силы, и ты долго стоишь, прильнув щекой к упругому холсту.
    Совсем другим возвращаешься ты к соратникам, чтобы вместе с ними погибнуть и победить.
    Ибо нам негоже предавать. Ни самих себя, ни других.
    Бой этот вечен, каждую секунду мы можем умереть. Смерть постоянно с нами, хотя мы об этом не думаем.
    Не приходилось ли тебе испытывать беспричинную грусть? Она настигает внезапно, чаще всего в самые лучшие минуты, когда на сердце у тебя покой. Когда ты смотришь вокруг и не нарадуешься весне, или летнему изобилию. И вдруг накатывает такая боль, что валит тебя с ног... Откуда эта боль? Почему?
    Просто жизнь, незаметно подкравшись, вонзает в нашу грудь кинжал. Ты стоял с открытой грудью, доверчивый и совершенно беззащитный — вот она и всаживает лезвие до конца, по самую рукоятку. Чтобы запомнил, чтобы и в эти редкие минуты непривычной блаженной вольности не забывал, кто нам хозяин. Чтобы навсегда уразумел — вся твоя свобода, человече, только видимость. Ты всего лишь живешь, и посему твой удел — готовиться к смерти.
    Жизнь умерщвляет нас постепенно. И когда ей удается окончательно с нами разделаться, мы падаем, чтобы больше уже никогда не подняться, и на нас нет живого места, сплошные раны или рубцы от прежних ран. Вот теперь мы достойны смерти. Нас готовили к ней непрестанно, даже и в те минуты, которые мы мнили счастливыми...

    Ничто не дает душе избавления. Ни радость, ни печаль. Ведь они — это тоже ты, Жизнь. Они всего лишь ты, опутавшая нас по рукам и ногам. И никакой надежды на пощаду, на то, что ты ослабишь путы...

    И каждый наш день — тюрьма. Каждый отпущенный нам миг. В какую бы эпоху ни занесла нас судьба. Всякая эпоха — тюрьма, из которой нам нет выхода. Все наши веры и неверья, все наши безудержные страсти и пламенные восторги суть тюрьма, сомкнувшая вокруг нас свои стены. Вечные пленники жизни, которая насильно нас захватила, мы никогда не будем свободными, не будем самими собой. Не уповая ни на чью помощь, мы одиноко бродим по лабиринтам, пробираясь из одной темницы в другую; то вверх, то вниз ведут нас в полумраке обветшалые ступени. Вверх — к призрачной свободе, глубоко вниз — к призрачному искуплению многих тягот. И вечно со всех сторон стены, стены да решетки, сквозь которые почти не пробивается света, так и бредем — на ощупь.
    Такова жизнь земная.
    Жизнь земляного крота.

    Жизнь! Мы не можем представить себя без тебя. Но с тобой мы не можем быть теми, кто мы есть на самом деле. Ты коверкаешь нас, отвращая нас от самих себя. Ты навязываешь нам свою суть, но она твоя, а не наша.
    Наша суть, наша природа совсем не та, что у всех твоих звезд, миров и пространств, тебе ее не постичь. Ты думаешь, что это ты дозволяешь нам быть. Нам ли? На самом деле это только ты, твое бытие, продиктованное твоей сущностью.
    Мы же — истинные — попросту не можем осуществиться.

    Истинную нашу суть жизнь раскрыть не может. Этот заветный наш жар прорвется иногда огненным всполохом сквозь густую пелену дыма — и нет его. Ах как стараются загасить этот подспудный жар! Так какой силы должно быть пламя, чтобы одолеть серую дымную пелену? Этого мы не знаем.
    Неизвестно это и лучшим из нас, их тем более не стоит спрашивать. Что они могут сказать? Они могут лишь дать нам почувствовать этот жар, превратив свою жизнь в некий трогательный символ, но они не могут объяснить природу этого жара. Опять-таки превратив жизнь — и ничего сверх того.
    Так значит человеческая суть необъяснима? Значит, ее невозможно выразить словами?
    Ведь жизнь вовсе не предназначена для того, чтобы мы осуществились.

    Жизнь не понимает нас. Захочет — осчастливит и наполнит наше сердце блаженством — сама не ведая зачем и почему. Захочет — столкнет в гибельную бездну, безо всякого на то злого умысла. Ведь до нас ей и дела нет. Сваливает на нас всего понемножку — таково ее обыкновение. Она делает это просто так, без всякой цели.
    Да, да. Без всякой цели!

    Жизнь не понимает нас с тобой. Да и откуда ей... Мы совершенно с ней не схожи.
    Нам с ней не по пути. Мы накрепко прикованы друг к другу, но и она, и мы подспудно чувствуем — нам не по пути.
    Мы связаны только нашей крепкой цепью — и более ничем.

    О рати звездные в тиши ночей. О как бы я хотел быть с вами, быть вашим воином, примите пилигрима! Сквозь мертвую пустыню небес — к ней, к обетованной земле! К оазисам, взлелеянным мечтою, озаренным далеким блеском первого рассвета над миром...
    Но мы же в подчинении у жизни! Мы бредем ее лишь нескончаемой дорогой... бредем в никуда — гордые герольды, опутанные рабскими цепями.
    Как же нам отыскать правильный путь? Где она, та дорога, которая выведет нашу душу из плена?

    Порою жизнь накидывалась на тебя особенно яростно, обвившись вокруг твоего тела, она присасывалась словно чудовищная пиявка, так что ты не мог шевельнуться. В такие дни всякая мысль, всякое волнение или даже смутное предчувствие — все было в тягость.
    Выпадали тебе и безмятежные деньки — о таких говорят: «мне сегодня покойно на душе». Полно, какая в сущности разница?
    Почему надобно обязательно жить! Только жить! Почему нам не позволяют быть.
    Нас же нет. Но мы знаем — мы могли бы быть. Есть в нас некое сокровенное божественное знание — оно-то и делает нас людьми. Мы чувствуем: наше предназначение — быть. Нам бы только вырваться из пут. Почему непременно жить! Постоянно, до самой смерти нести бремя собственного небытия.
    Нам бы один день, один-единственный миг бытия, чтобы понять в полной мере нашу истинную суть. Узнать, каково это — быть самим собой.
    Но этого мига нам не дано.

    Кто же ты, замуровавший людей в темницы жизни, из которых им никогда не выбраться? Они жаждут разрушить постылые стены, они жаждут разбить оковы, они жаждут свободы —но им не под силу одолеть тебя. Ты погребаешь их в их собственной жизни, точно в одиночной камере. Людям пришлось изобрести даже тайный язык — для общения. И они научились разговаривать, но не научились друг друга понимать. А иным недоступен и этот рабский язык, для таких он остается лишь набором бессмысленных звуков; вот и сидят они в полном одиночестве, изнуренные ожиданием сладостного мига свободы — напрасным ожиданием.
    Кто же ты, из поколения в поколение томящий человечество в темном своем замке, в неприступной крепости, нависшей над пропастью, над огненной бездонной пропастью. О если бы пленники могли сбросить путы... они взмыли бы в небо точно орлы, точно орлиная рать... все выше и выше...
    Однако несокрушима крепость и неподвластна векам, никогда не дрогнут угрюмые стены, и всегда будут биться о железные прутья израненные до крови крылья.
    Неужто она никогда, никогда не рухнет! Неужто, пока жив хоть один человек, не найдется на нее управы?

    Но нет! Придет наш час! Мы сбросим оковы! Возьмем штурмом твердыню!
    Мы победим, мы ведь выше жизни. Мы прикованы к ней, она попирает нас — и однако жизнь преходяща, а не мы. Есть в нас то, что превыше нас самих, неподвластное тлену и разрушению.
    Неколебима сумрачная громада замка, нипочем ему череда веков. И однако в сравнении с нами он жалок и дряхл. Его можно уничтожить!
    Можно уничтожить жизнь нашу — но не нас.

    Да, мы выше. В нас есть смысл, а жизнь бессмысленна. Она самодостаточна, у нее нет никаких целей, никаких намерений, ей неважно, что происходит. Ну какое ей до этого дело?
    Это для нас все исполнено смысла, величайшего смысла.

    Человеческая душа подобна мелодии, извлекаемой из могучих струн жизни, но когда смолкают струны, не звучит больше и мелодия.
    И однако мелодия вечна, а не тот инструмент, на котором ее исполняют. Вот отзвучала мелодия, ее больше нет. Кажется, что нет. Нам трудно представить, что мелодия бессмертна, ведь нам она доступна, лишь пока льются звуки.

    Наше звучание для жизни слишком невнятно. Мы для нее слишком сложны. А она — примитивный инструмент. Только-только зазвучат под невидимыми пальцами струны — и снова молчание. И снова инструмент замолкает, видно, в нем не хватает каких-то очень важных струн...
    Жизнь слишком примитивна, ей не под силу передать нашу мелодию.
    В этом и весь трагизм: жизнь примитивнее нас. От этого все наши тяготы да нужды. Мы рвемся в небеса, к ним простираем натруженные руки. Рвемся к тому, что недостижимо.
    От этого все наши нужды и ничем не утолимый голод. Все тревоги и мучения.
    И — наше великолепие.
    Ибо превыше всего в человеке его умение вознестись над жизнью и сказать ей «нет». Благочестивый восторг, преклонение пред недостойным этим миром; любовь, во имя которой человек готов пожертвовать бренными благами; его нравственная чистота, попирающая жизненное несовершенство — словом, то, что возвышает дух, освобождая его от суетных забот. Воин, с улыбкой идущий навстречу гибели, мученик, взошедший на костер, будто на порог родного дома, влюбленный, мечтающий сгореть в пламени любви, — они отрекаются от жизни, дабы преодолеть ее, дабы над нею возвыситься. Точно исторгаемая из струн мелодия, рвется ввысь великая, чистейшая субстанция человеческой души, рвется ввысь навстречу свободе, и летит она, пока не замрут струны и не смолкнет последний звук.
    Но и в грянувшей тишине продолжаем мы прислушиваться.

    Неустанно прислушиваемсй мы к самому высокому и прекрасному, что есть в человеке.
    Покуда человек будет с дотошностью и усердием искать свои корни, не оставляя в своей душе ни единой нетронутой пяди, мы сможем любоваться чудной, взметнувшейся к небу кроной. Покуда человек унижен и возвышен борьбой с тиранствующей жизнью, только тогда в него можно и должно верить. Сострадать ему и верить. В то время как скептики, умиленные собственным глубокомыслием, взирают с глумливой радостью на убогую его наготу (ну еще бы, не они ли возвещали миру, как жалок человек и непригляден), нам хочется защитить его, отогнать этих гиен, жирующих на поле битвы, усеянном трупами, на поле, где сражаются и страждут.
    Хвала человеку! Верьте в него! И чем ниже он падет, тем пламенней должна быть наша вера.
    Каждый из нас понимает, что никому нет дела до нашей веры. Вера в человека нужна нам самим. Каждый из нас не посторонний, а один из многих верующих, претерпевших от жизни.
    Посторонние — те, кто, выискав свеженькую улику, очередное доказательство звериной природы человека, с неприкрытым ликованием потрясают ею. Взгляните, разве мы не были правы? Что мы говорили! Их ликование настолько бурно, что едва ли они осознают, что именно так их обрадовало — человеческое несовершенство или непреодолимость этого несовершенства. Им претит человеческая грубость?
И они хотят, чтобы человек стал иным? Совсем иным?
    Полноте, не хотят они этого. Этого жаждем мы, те для кого этот мир — чужбина, где и ты и я обречены на страдание, унижение и смерть.

    Просто непостижимо, до какого унижения доводит человека низкая мерзость жизни. Это не может не вызвать сострадания к людям (ибо разве можно осуждать их за то, что предали себя) — и презрения к жизни, губящей самое дорогое из того, что ей вверено.
    Глубокий цинизм, который пронизывает все и вся в нашей действительности, ставит под сомнение ценность этого самого дорогого. Циников наша жизнь вполне устраивает, они прекрасно с ней ладят. Им совершенно не с руки презирать ее.
    То ли дело презирать человека, в этом есть некое изящество, игра просвещенного ума.

    Однако большого ума совсем не требуется, чтобы кричать на всех углах, какой человек плут и мошенник. С таким же успехом можно записать его в ангелы. Право непонятно, почему в этих сентенциях видят чуть ли не отблеск гениальности, то бишь искушенности.
    Ах эти искушенные скептики! Они полагают, что лучше прочих разбираются в природе того или иного явления. Дескать, у них глаз острый, их не проведешь! Но внимательно их послушав, мы поймем, что и они частенько заблуждаются — и не меньше самых доверчивых простаков. Стоит ли этому удивляться. Натура человеческая куда глубже и загадочней, чем могут вообразить эти горе-исследователи. Подобные заблуждения наверняка не принесут скептикам столько насмешек, сколько отблеск наивной веры в глазах простака, не убоявшегося, что его веру обманут. В любом случае, куда честнее и нравственней веровать в доброту человека, нежели выискивать в нем самое низменное и зверское.
    Очевидно одно — их очень немного, сострадающих нам, скорбящих о нашем беспредельном уничижении.

    Этот цинизм принято называть знанием действительности. Будто весь мир построен на мошенничестве, будто он держится исключительно на пороках и несовершенстве природы, на чисто животном эгоизме и жажде наживы.
    Бытуют и такие забавные представления — будто бы когда-то, в идиллическом прошлом, человек невинно резвился с демонами злобы, не помышляя ни о какой борьбе. Неужели? Когда жизнь, вооружившись до зубов, пытается нас прикончить, учиняя кровавые оргии, тут уж не до игры, тут надо бороться и верить. И вряд ли когда-нибудь было иначе. Ибо во все времена люди стремились сорвать с порока завесу, чтобы убедиться в его бесплодности. Разрушая зло, мы лишаем его значительности и видим, насколько оно слабо. Как никогда раньше мы ощущаем могущество добра — оно единственная наша надежная опора.

    Ох уж эти наблюдатели, эти ловцы человеческих слабостей! Вся штука в том, что их сомнения помогают им быть уверенными в себе, не потерять точку опоры. Очень здравая и надежная позиция. В самом деле, отчего бы и не окинуть критическим взором сей мир? Им что? Это других почему-то задевают их сомнения. А они просто приглядываются, наводят резкость бинокля — небольшая прикидка перед атакой. А им ничего не грозит, сами они надежно укрыты.

    А что бы они сказали, если бы выпали на их долю те сомнения, которые переживал тот, кого мы называем Сыном Человеческим. Сколь сильны были сомнения, от которых он удержал себя, сколь глубоки бездны, в кои он запретил себе заглядывать — для того, чтобы избежать препятствий пламенной вере — Его вере в нас!
    Не в избранных, не в первых среди первых, не в лучших среди лучших. Но во всех нас.

    С состраданием поглядываем мы на верующих. А ведь именно они сохраняют нам сокровища человеческой души. Из их сокровищниц черпаем мы, нищие духом, черпаем, чтобы выстоять. Кто-то делает это открыто, при свете дня, кто-то дожидается ночи, чтобы не видели их смущения. Они наш основной нравственный капитал, позволяющий день ото дня наращивать неоценимые душевные богатства. У этих купюр разное достоинство, и по отдельности они, возможно, не так уж ценны. Но собранные вместе, эти купюры составят редчайшее богатство. В урочный час опять явится на землю человеческий избранник и извлечет на божий свет сокровища, столь совершенные, столь прекрасные, что люди преклонят колена перед их сиянием и людские души вновь наполнятся верой, и обретут былую отвагу сердца.
    А если хоть на день оскудеют наши сокровищницы, то неоткуда нам будет черпать силу для преодоления жизни.

    Нет лучшего повода посмеяться над верующим, нежели уличить его в наивности. Лики верующих сияют особым светом, не имеющим ничего общего с сиянием самодовольных улыбок иных скептиков. У верующих особое предназначение в этом мире.
    Те, кто мало что понимает в жизни, куда ценнее искушенных, чересчур ей потворствующих.

    Надо ли изумляться, что во времена неразумного преклонения перед интеллектом, когда сама гуманность замешана на интеллектуальном чванстве, нравственные сокровища либо покоятся, забытые, в глубоких пещерах, либо вовсе отвергнуты. Что, подточенный скептицизмом, человек частенько считает истинным богатством свое умение анализировать и объективно оценивать окружающий мир и собственные недостатки. Считает богатством ум, а не сердечную теплоту, не веру, идущую от сердца, отсутствие которой ведет его к гибели, но он не осознает этого.
    Бойкий ум помогает некоторым скрыть собственное ничтожество.

    Наше умение высоко ценить человека и наша способность пренебрегать невзгодами, подстерегающими нас на каждом шагу, вовсе не означают, что мы наивны и близоруки. Бойкий ум может уловить лишь объективную картину мира, но распознать, кто на что способен, кто к чему предназначен, разглядеть главное сквозь наносное, навязанное человеку, сумеет только зоркий глаз. И зоркое сердце, оно помогает распознать в человеке самое заветное, самое святое.

    В сущности веровать в человека и в его доброту вовсе даже не глупо. Добро не только красиво (тут, полагаю, нам с вами не о чем спорить), оно достаточно рационально. Добро побеждает, оно вселяет ужас своим величием и мощью — примеров сколько угодно. Как правило, оно побеждает, наказывая зло. Ведь именно об этом свойстве добра говорят больше всего. О6 этом судачит каждый, кому не лень. А не о том добре, которое с терпеливым усердием помогает человеку выжить, вопреки неисчислимым испытаниям.
    Мир принадлежит тем, кто добр. Во все дни и во все времена так было. Вероятно, это звучит как злая насмешка. Но в конце концов мы убеждаемся в истинности этих слов. Если бы это было не так, сама жизнь была бы невозможна.

    Вы, верующие, вы, добрые, - вы, устремленные ввысь!
    Я взываю не к опьяненным собственными грезами оптимистам, лепечущим, что мир прекрасен и светел (а если и не прекрасен, то ничего не стоит сделать его таким), что жизнь ужасно к нам добра и, как только мы осмыслим сей постулат, счастью нашему не будет границ. Я взываю не к плетущимся позади всех никчемным бродягам, которых человечество — то ли на свою беду, то ли на радость — вечно тащит на своей шее.
    Но к тем, кто стойко хранит тепло человеческого сердца, но к тем, кто верит в силу добра, кто заставляет нас не терять человеческого облика, к тем, кто знает — нужно победить, вопреки жестокости, вопреки разрушительным силам вокруг нас — и в нас самих. К тем, кто сам разрушает, ибо имеет на это право.

    Я безоговорочно верую в людей. Особенно в их доброе. И сердце мое и рассудок говорят мне, что я не ошибся.
    Я хочу восславить человека, я уверен — он превозможет все!

    Довольно мне твердить о тех силах, которые унижают человека. Еще подумают, что я вознамерился петь хвалебные гимны жизни, с нею смириться и в угоду ей принизить то высокое и святое, чем владеем мы с вами, что превыше жизни.
    Попираемые безудержным буйством жизни, мы не теряем трогательной доверчивости, мы с благоговейным интересом вглядываемся в ее формы и горим желанием понять, что и как устроено в этом мире и в нас самих, стараемся понять мир, исподтишка опутавший нас цепями. Мы не обращаем на эти цепи внимания, увлеченные познанием законов устройства жизни.
    Вот он, человеческий дух, изначально пытливый, жадный до знаний, претерпевающий муки, — вот он, закованный Прометей, с живым интересом приглядывающийся к своим оковам — не для того, чтобы их сорвать, но чтобы понять, как они сделаны. С трудом поднимает он голову, нет, не для того, чтобы взглянуть на небо, но чтобы получше разглядеть собственные внутренности, разрываемые орлиным клювом.
    Да, постепенно мы привыкаем к скале, к которой мы прикованы, и начинаем считать ее родным домом. А своего тирана — законным своим властелином.
    Постепенно законы жизни берут в подчинение человеческую душу. Ей начинает казаться, что иных законов не существует!

    Мы открываем вокруг себя все новые и новые пространства, и они все пустынней, все необъятней, в сравнении с их бесконечностью человек всего лишь жалкая песчинка. Но в нашем крохотном земном мирке мы избранники, коим посчастливилось возвыситься над прочими тварями, которыми кишит жизнь, и, как видите, нас возвысили не напрасно. В той же части нашего существа, которая кажется нам столь чудесной, что однажды неизбежно приведет нас к вере в божество и которую мы называем душой, к несказанной нашей радости мы обнаружили сокровенное сродство с самой стихией жизни, и в ней тоже сокрыта животворная жила, которая исторгает в нас то страстное томление, то неуемное вожделение, мучит нас и радует высокими порывами и низменными страстями, сплетая их воедино. Жизнь. Она торжествует, являя всю свою мощь и безудержную щедрость, она бушует в нас, и человек в ужасе замирает перед этим буйством. И скоро, очень скоро наш неугомонный ум начинает понимать, сколь человек, в сущности, ничтожен.
    Вот куда мы пришли. Иным по их неразумию кажется, что человек все больше покоряет природу, становится ее хозяином. Хозяином? При существующем положении вещей? При том, что человек признает природу единственным и главным своим властелином? При том, что душа наша ощущает себя бездомной в этом огромном пустынном пространстве? При том, что наше неизбывное томление, наша тяга к познанию становится все более бессмысленной? Ведь на самом деле мы все более нищаем.

    Похоже, все наши устремления сводятся к одному: познать «как» и «зачем». Познать, как устроена жизнь и мы сами. Будто в этом и состоит смысл и цель нашего существования.
    Мы вдруг обнаруживаем, что этот вот поиск и придает нам настоящее величие, делает осмысленным наше пребывание в сей юдоли.
    Нам подавай истину! Мы хотим знать, как все здесь устроено и зачем!

    Ну и что же мы хотим здесь на земле узреть?
    Что человек сродни зверю, что он рабски зависит от законов природы? Что звезды движутся по своим орбитам, которые мы можем рассчитать? Что материя не исчезает, что силы ее необъятны, что вселенная бесконечна?
    Говоря по чести, если мы явились в этот мир только для того, чтобы узнать эти истины, — то стоило ли вообще здесь появляться.

    По каким только дорогам не бродит человек в поисках знаний — будто в каком-нибудь захолустье, в недоступной глуши явится ему драгоценная истина. Точно заблудший странник, кружит человек по разным улочкам да переулочкам. По пустырям да тупичкам. Мечется по путаным тропкам, ища дорогу домой, — покуда окончательно не заблудится. А на прямой и широкой дороге, ведущей вроде бы к нашему предназначению, мы встречаем все меньше и меньше странников.

    Все меньше, ведь мы ищем истину ради нее самой и гордимся своим бескорыстием. Но это не значит, что мы удовлетворены поисками, что у нас не хватает воображения на то, чтобы возжелать чего-то большего.
    Мы постигаем все больше истин, мы проникаем все глубже в суть явлений, мы все уверенней чувствуем себя в тех сферах знания, до которых человек недавно и не мечтал добраться. Но наши познания не могут насытить нашу душу. Наш дух все равно голоден и требует новой пищи.
    А мы боимся протянуть руку к желанному хлебу, ибо нам часто, ох как часто, подавали под видом хлеба камни.
    Хотя в прежние времена наука не достигала столь ошеломительных результатов, ее цели были благороднее и значительней. Она пыталась дать человеку целостные и полные представления о мире, она олицетворяла собой борьбу души за свою свободу, она утешала, она еще не была абстрактной борьбой разума с загадками природы.
    Ведь многим из нас уже наскучил этот бесконечный марафон к высотам познания — мы успели обзавестись многими ценными сведениями. Но еще больше у нас в запасе сведений пустых и ненужных.

    Возможно, наше убеждение в том, что всякое знание делает нас богаче, не так уж неоспоримо. Если в погоне за объективными научными данными исследователь будет вторгаться в сокровенные глубины человека, расщеплять его личность, не ограничивая себя при этом никакими «моральными предрассудками», мы неизбежно поймем, что слишком высока цена «истины», что такие знания несут вред, а не пользу. Что превыше любых открытий бережное отношение к личности. Лучше ошибиться, чем навредить. Мы поймем, что голый научный интерес может сослужить нам плохую службу, если мы не будем помнить, что в человеке есть нечто священное, оно недоступно разуму — и этих высот не должно касаться досужее любопытство.
    Не всегда абстрактные знания делают нас богаче.
    Мы все время задаем себе вопросы, хотим знать, «как» и «зачем». Хотим знать, хотя всякое новое знание мало что дает нам, познать действительность невозможно, отвоеванные у нее тайны ничтожно малы в сравнении с непостижимыми тайнами бытия. Пора, пора нам свыкнуться с тем, что существует уйма недоступных нашему разуму явлений, что не всякое знание безобидно, однако мы почему-то упорствуем!
    Между тем, имеется множество несравненно более важных вещей, без которых мы попросту не смогли бы жить, они и придают нашей жизни истинную ценность — но мы ими пренебрегаем.
    Мы точно дети — обожаем ломать свои игрушки. И думаем, что им ничего от этого не сделается, дескать, соберем их, и будут как новенькие, и будут радовать нас, как прежде.
    Представим, что мы и дальше будем потрошить наши игрушки. Всегда ли мы сумеем их правильно собрать? И так ли уж необходимо нам было узнать: а что там внутри?
    А что там внутри? В конечном итоге, нас больше всего интересует именно это.

    Бесконечное копание в самом себе чаще всего свидетельствует о духовной вялости, становится убогим суррогатом борьбы и веры. Такие люди мнят себя вдохновенными искателями, неутомимыми исследователями, кичатся духовным богатством. А чем, собственно, они кичатся? Тем, что собирают сплетни, толкутся на затхлой черной лестнице человеческой души, не стыдясь своих помойных ведер и вонючих ночных горшков. О чем можно судачить, как не о дурных страстях и несчастьях ближнего, как не о человеческих грешках. И роются наши исследователи в пропыленных углах, где покоятся постыдные тайны, роются, зная, что обязательно выкопают что-нибудь незатейливое и понятное каждому. Болтливым кумушкам дрязги куда интереснее всех загадок бытия, а наших «искателей» и толпы зевак хлебом не корми, только дай порыться всласть в человеческих слабостях — вот их цель, вот что питает их «духовность».
    Вот в какой затхлой атмосфере произрастают так называемые «духовные интересы», вот где сочинители с их нюхом и умением угождать обывателю толкуют о познании и указуют людям, где их истинный дом. В результате является на свет очень удобное «мировоззрение», вскормленное живейшим интересом к самым низменным и примитивным свойствам человеческой натуры.
    Высокая, божественная ее суть никому не интересна. Это слишком расплывчатая, слишком абстрактная ценность, ее никто не видел воочью, так что же с ней считаться.
    А низменное и грубое — понятия очень конкретные. Тут всегда есть за что ухватиться, никаких загадок.

    Но разве есть что-нибудь достоверней человеческой божественности и доброты, которые превыше всех его земных качеств? Именно эта достоверность таится в самой нашей сердцевине, много глубже напридуманных нами правд, эта правда совсем иная, непривычная. Поэтому мы часто в ней сомневаемся. Есть в ней некая загадочность, ненадежность. Теперь, когда у нас появилось столько обкатанных истин, нам нелегко уверовать в существование какой-то особой истины. Теперь, когда наш разум нашпигован самыми изощренными познаниями, трудно представить, что и в самом деле есть еще какая-то непознаваемая действительность.

    Религиозному догматизму во многом наследует столь же догматическая вера в непомерную значительность интеллектуальных ценностей, в то, что их достаточно для спасения души в должную минуту. Мы привыкли полагаться на эти ценности. Они несокрушимы, и нам кажется, что безоговорочна и очевидна их благословенность. Из-за чрезмерного их почитания грубо оттеснены в сторону более насущные наши потребности и ценности, ценности бесконечно важные, которые должны постоянно присутствовать в нас и вести нас по жизни.
    Да, оттеснены насущные наши потребности, ибо может показаться, что они вполне удовлетворены — что нас уже вдосталь насытили.
    Мы часто просто-напросто внушаем себе, что печемся о духовности, хотя ничего подобного не происходит. Мы слишком увлечены познанием, наблюдением, настолько увлечены, что уверовали — это единственная и высочайшая цель наших духовных исканий и борьбы.
    Мы дерзаем отрицать, мы дерзаем упрощать, дерзаем сами придумывать ценности — и нам не тревожно. Мы ничего не боимся.
    Вот какие мы смелые, вот как мы тверды духом! Мы не боимся мрака. Нам кажется, что свет вечно пребудет с нами. Вечно будут длиться эти спокойные, светлые дни, когда мы можем разглядеть каждую былиночку. Но на самом-то деле за пределами нашего разума царит вечная ночь. Глухая и бесконечная. Мы догадываемся об этом, но не хотим этому верить. Ведь нас окружают реальные предметы, мы можем до них дотронуться, мы пользуемся ими и точно знаем, как они выглядят. Мы изучаем их до мельчайших подробностей, анализируем — мы постигаем их. И ведь ни одного-единственного намека на то, что за окном нашего сознания ночь, что на самом деле мы ничегошеньки не видим. Ни зги. Оказывается, мы бродим на ощупь в огромном призрачном доме с черными окнами, устремленными в призрачные пространства, пронизанные таким же мраком. А мы, стоя у темного окна, стараемся что-то разглядеть и верим, что видим далекие горизонты... А мы бродим украдкой по неприветливым этим комнатам, то одно потрогаем, то другое — вроде бы все хорошо видим, все постигаем. Так бывает во сне — совсем-совсем по-настоящему, и солнышко светит тоже настоящее...
    Но, увы, это сон. Всего лишь удивительный сон.
    А проснувшись, мы оказываемся в непроглядной тьме, но нам нужен, нам нужен свет! И мы находим его — в том единственном месте, где он может быть. В нашем сердце находим мы свет, несказанный и приносящий живительное тепло.
    И однако нам не дают покоя призрачные пространства, они бесконечно нам интересны, мы благоговеем перед ними, ибо по складу нашего ума и мировосприятия все эти громады видятся нам чуть ли ни единственным доступным нам проявлением Божественного промысла. Нас едва ли не угнетают эти все ширящиеся космические масштабы, это бесконечное разнообразие и обилие форм жизни, мы и сами не заметили, как сделались бездомными бродягами и все острее ощущаем свое ничтожество перед этими непостижимыми космическими расстояниями, перед звездными туманностями, перед млечными путями и сонмами светил...
    Ну а в конечном итоге, что нам все эти бесконечные пространства? Да ничего, суета, суета и ничтожность.
    В человеческой душе сотворяются такие миры и пространства, что в сравнении с ними все эти космические универсумы кажутся легковесным и бессмысленным пустячком — так, мириады пылинок, зависших на миг в комнатном пространстве.
    Что же это за миры и пространства, спросите вы. Они прекрасно знакомы каждому из нас, они в нас. Мир добра, мир любви, мир справедливости — ипостаси мира Божественного. Он являет нам такое раздолье, наполненное таким светом и теплом, что мы, наконец, можем отвратить наш взгляд от постылой земной жизни, к которой мы прикованы.
    Вселенная человеческого сердца. Вот реальнейшая из реальностей. Она значительней и весомее всего бренного.
    Может кто-нибудь ее измерить, определить ее границы, ее мощь и силу? Однако безмерные пространства этой Вселенной, ее великолепие и сиянье ее светил не бессмысленны. Они умеют светить кому-то и кого-то согревать, не забывая самых обыкновенных из нас, самых убогих... Этот свет возвеличивает и самых сирых, придает смысл их существованию.
    У звездных полчищ нет никакой цели, у жизни, хоть и богата она и горазда на выдумки, нет никакой цели. Но у человеческого сердца есть заветное назначение. В сердце нашем, и только в нем таится и смысл, и цель, и назначение...

    Жизнь — это всего лишь закон. Вернее, целый свод законов, подчиняющих все и вся. Наше сердце несет в этот строгий сухой распорядок великое чудо, преблагую сладчайшую весть: евангелие.
    Что же, что творилось бы на земле без этой благости? Был бы шелест листьев столь нежным? Так же ярко сняли бы очи цветов? Таким ли ясным было бы небо, и так ли жарко полыхало на вечерней заре? И не стали бы пустынею небеса и земля? Тогда, в этой тусклой тишине, не показалось бы нам, что над миром царит безмолвие смерти?

    Утро, я открываю глаза. Я слышу, как за пронизанной солнечным светом занавеской щебечут птицы. И кажется, что весь мир за моим окном состоит из этого щебета, и ничего больше нет, только эти звуки — будто само небо играет на серебряных струнах.
    Каков он, этот мир, в котором я только что проснулся? Какие в нем творятся чудеса?
    Мы сами, сами его придумали таким. Полным блаженства и неземной свободы.
    На самом деле там, за моим окном, нет никакой свободы. Птицы там не щебечут, а рыщут в поисках корма, мир полон жертв и убийц, ибо во всей природе вершится вечная борьба за выживание.
    Это наша душа видит сны о свободе, сны о спасении.
    Не будите меня! Не будите! Так чудесно звенят светлые струны. Дайте мне еще хоть миг побыть в мире, сотворенном человеческим сердцем, только в нем нам и стоит жить.

    Да, свет в эту жизнь привносим мы. Если и есть на земле что-то великое и возвышенное, это человеческая душа, она прикосновенна к вечности, а не к бренной жизни. Когда все вокруг наполняется небесным сиянием, в том наша заслуга. Только наша собственная.
    Да, без нас не было бы этого птичьего пения — это в нашей груди отозвалось оно грезой о море света. Без нас не было бы этого летнего неба — лишь под нашим взглядом оно превращается в нимб, сияющий над нашей жизнью. И этих летних пажитей, на которых пасется всяческая живность, набивая себе брюхо — тем, что проросло из чьей-то другой, уже оконченной жизни; это под нашим взглядом покрываются они цветами, это из-за нас веет от них добром и радостью, и несказанным покоем.
    Через нас все земное обретает душу, наполняется смыслом.

    В нас есть нечто, понуждающее жизнь возвыситься, обрести высший смысл. В нас ее животные инстинкты облагораживаются, преображаясь в некие духовные силы, могущие развить и укрепить лучшее, что есть в нас, укрепить, либо безжалостно разбить его вдребезги. В нас живет гений любви, который возвышает нас до святого блаженства, и он же толкает нас в бездну. У нас, и только у нас есть чувство справедливости, самый добрый наш гений, этот гений в продолжение всей нашей жизни парит над нами, над всеми нашими делами и помыслами, будь они чисты и благородны или, напротив, грешны; то он грозен и темен, будто ангел мести, то сияют светом его крыла, уносящие его в горние выси.
    И еще одно наше детище — Рок, за который кому как не нам самим нести ответ.
    Мы выдержим зто бремя. Ибо куда страшнее опуститься снова до уровня зверя. Это унизительно и достойно осуждения. И, однако, сколь часто не становились бы мы свидетелями такого падения, мы не имеем права усомниться в человеке. Еще чаще заключенное в нем божественное начало помогает ему удержаться на краю бездны, понять, как низко он может пасть. Не будем же забывать о том высоком и чистом, что привносит он в жестокую мучительную жизнь, напустившую на него целую свору плотоядных инстинктов, и они, распахнув голодную пасть, с сопением гонятся за ним по пятам, в предвкушении свежей крови.
    Ибо в борьбе против жизни творим мы мир высокого и чистого. Против ее темных сил, против бессмыслицы. Это только кажется, что мы боремся за жизнь, за возможность существовать. Тайное же наше стремление в том, чтобы бороться против нее, сбросить с себя ее иго. Именно эта, тайная, борьба по-настоящему высока и исполнена смысла. В этой борьбе мы обязаны победить.
    Но чтобы победить, человек должен веровать в свои силы.
    Ну а как же ему не веровать!
    Может статься, он когда-то и не веровал в Господа. Но в божественном начале нашем человек никогда не сомневался, как бы глубоко не таилось оно в душе нашей. Сила этой благодати так животворна, так деятельна, что ее существование отрицать невозможно, ибо она постоянно преображает мир. Так стоит ли скорбеть и отчаиваться, коль скоро нам дарована эта благодать?
    Откуда же мы узнали, что горит в нас искра божественности? Сие великая тайна, и тайной пребудет. Однако неведение наше не помеха тому, чтобы выполнить свой священный долг — человеческий долг. Пусть мы призваны на борьбу с неодолимыми ордами темных сил, как бы тяжко нам ни было, .мы должны помнить о своем предназначении.
    Чтобы не предать. Не предать самих же себя!

    Во всех нас пребывает божественная благодать, ни единого из нас не обошла она. Не надобно быть сверхчеловеком, чтобы следовать своему предназначению, просто надобно иметь щедрое сердце, а сердечным богатством может владеть и беднейший. Вот и в борьбе нашей нам не на что опереться, кроме великих сил — любви, добра и справедливости, кроме великого их союза. Ибо чваниться нам нечем и ни к чему. Хоть и великую ведем мы борьбу, делаем это несуетно, без салютов и цветистых знамен, нам важна геройская смерть, а не чествование героев.
    Возгордившиеся, возомнившие себя лучше прочих, совершают ошибку. Если они в собратьях своих не видят себе равных, не замечают величия и трагичности их существования, занятые только своими трагедийками и победками, значит, судьба чем-то их обделила. Наверное, таких и сама смерть не образумит, да и достаточна ли для них подобная расплата?
    Эти возомнившие себя лучшими принижают нас, кощунствуя над самым святым в душе нашей. А им все чудится, что их окружают лишь жалкие питеи и серые людишки. И не может не чудиться. Кичась своим величием, они и помыслить не могут, что прочие не хуже их.
    А мы, рядовые, не лезущие в генералы, не можем не верить своим соратникам. Как же возможно не верить им? Искони люди понимали нутром: в каждом, в каждом сердце есть благословенные силы, а не только в их собственном. Вот почему стоит бороться. Сражаться за то великое, в коем нет ни грана сомнения. За то, что объединяет нас и роднит, всех без исключения. Человек счастлив потому, что великодушен и терпим. В этом его богатство и источник его веры.
    И он трижды прав, доверяя людям. Каждый из нас по-своему значителен и ценен, просто мы редко когда над этим задумываемся. Да, да, каждый из нас уникален и незаменим, каким бы ничтожным и убогим он ни казался. Такому вроде бы и нечем поделиться с многоопытными собратьями — но как знать, может, и совсем наоборот.
    Мы ох как любим усомниться в чужих достоинствах, прелюбезнейшее для нас занятие. Мы уверены, что большинство встречаемых нами оттого немотствуют, что им не о чем нам поведать. Но они — люди. Не бывает людей, которым нечего сказать миру. Только дайте им слово, только внемлите!
    Как это ни печально, чаще всего мы не замечаем ближних своих, а еще реже их понимаем. Как это ни печально, мы не дрогнув беремся судить других. Нас мало волнует, насколько справедлив наш приговор. Но вынося приговор другим, мы выносим его и самим себе.
    Вспомните, как горько раскаиваемся мы, стоя над гробом того, кем пренебрегали, порою и незаслуженно. Только перед лицом смерти мы, потрясенные, наконец, что-то постигаем.
    И в тебе было нечто, убогий человече, было и сгинуло с твоей смертью.

    И все же— заслужил ли человек столь пылкой в него веры?
    Разве не низок он, не омерзителен, разве не погряз он в грехах? Что же тут защищать?
    Нет, не это, не клубок пороков и слабостей. Но добро, заветный дар, полученный нами от предков, — вот что надобно защитить. Уберечь от зла, которое в нас, от всей нашей скверны, в которой повинна жизнь, а не мы. Схоронить от уничижительного тиранства ее, растлевающего наш дух. Чем более мы познаем жизнь, тем сильнее мы должны любить людей, все им прощая. Поддерживая их в неравной борьбе со звериными инстинктами. Битва за человечность — в этом и состоит преодоление жизни.
    Связанный жизнью по рукам и ногам, исполосованный плетью, валяется человек, истекая кровью, среди собственных нечистот. О братие, неужели ж я стану хулить его, как иные хулители, неужели стану срамить за эти раны, полные гноя!
    Нет, не стану. Пускай те, кто не падал в грязь сам, не страдал от воспаленных ран, пусть они изрыгают насмешки. Я же поведу речь о том, что в человеке прекрасно, о его подвиге. Так споем же победные псалмы — им, израненным и умирающим на поле брани с жизнью, им, так нуждающуюся в ободрении. Воспоем веру и надежду, и неизбывный свет наших сердец, пылающих точно костер.
    О если бы хоть ненадолго освободиться от гнета (как если бы можно было извлечь из недр один-единственный гран радия), этой крохи нашей свободы достало бы, чтобы лучи ее пронизали Вселенную и волшебно бы ее преобразили. Доселе лишенная смысла, она бы обрела его, пустынные мертвенные пространства засияли бы светом духовности, согрелись бы животворным теплом человеческой души, исполнились бы ее исконной значимости. И тогда жизнь наконец стала бы нашей. И тогда мы перестали бы быть ее рабами. И пролились бы на мир благодатные лучи, ослепительный свет познания, в сравнении с которым земной свет показался бы нам мраком.
    Но мы в плену, мы в оковах. Как в плену у земной породы атомная энергия. Она замурована наглухо — навсегда — как и наша свобода.
    Навсегда ли?

    Ну так вот — стоим мы и озираем юдоль нашу. Опять yтpo, опять все проснулось и ожило.
    Ты снова грядешь, земной наш день. Ты снова бросишь нас, всех до одного, в пекло жизни, взвалишь нам на плечи тяжкую ношу горя и радости, страстей и лишений. И опять в ненасытном чреве твоем, чреве Молоха, будут умирать и будут в кровавых муках рождаться, и опять ты погрязнешь в клокочущей жизни, которая копошится себе в загончике, отведенном ей тобой меж двух полыхающих стен — меж утренней зарей и зарей вечерней. Торопись же управиться со своими делишками, неугомонный наш день, скоро снова настанет ночь, и нам снова приснятся дни, на тебя непохожие, не отягощенные суетой.

    Если жизнь есть зло — как трактует ее христианство — то воистину борьба наша чиста и возвышенна по самой своей сути; безоговорочно приняв сей постулат, мы бы с легкостью определили, кто прав: она или мы. Но в том-то и дело, что при всей ее сугубо звериной грубой природе она не может быть правой или неправой. Творя зло, она вовсе его нам не желает, как, впрочем, не желает и добра. Ну а что такое добро? Это чересчур емкое и аморфное понятие.
    Вот и выходит, что часто мы и сами не ведаем, во имя чего сражаемся. Мы же знаем, что не всегда ведем открытый и честный бой — совсем не всегда. Бьющие в нашей душе родники мутнеют, затягиваются ряской, пропитываются отравой.
    И когда настигает нас смерть, кто же все-таки остается победителем? Победителя нет. Как нет больше и противника.
    Таков исход этой непрестанной борьбы, столь святой, столь одухотворенной — и не всегда достойной. Полно, так ли уж беспредельны наши страдания, так ли уж искренни?
    Едва ли. Иначе, почему же и на пороге смерти мы никак не смиримся? Не примиримся с жизнью. Человек и жизнь непримиримы. Свет, разлившийся вдруг по лицу умирающего, есть не что иное как отблеск свободы, наконец-то обретенной его душой. Но до последнего вздоха муки и боль цепко держат нашу душу, не желая ее отпустить. Но она все-таки вырывается из их когтей.
    Ничто больше не может удержать нас в плену.
    Своей жизнью мы расплачиваемся за это благо — за возможность обрести свою суть. Обрести нечто столь дорогое нам, столь заветное, чем пренебрегали прежде: неудивительно, драгоценный камень при дневном свете часто выглядит как тусклая стекляшка. И чтобы найденное нами сокровище — тайна тайн человеческой души — наконец-то засияло в полную силу, мы готовы все превозмочь, претерпеть любые страдания.
    О жизнь, ты наш крест, мы тащим тебя на Голгофу, где всем нам уготованы смертные муки. Чтобы смертию попрать неведение, чтобы познать Бога. Ибо только на путях страдания одолеем мы мирскую суету. Ибо дух наш — неустанный ее обличитель.
    Вот почему мы обязаны жить. Денно и нощно пребывая в муках, в терзаниях, в томлениях. Ибо только так мы и можем стать людьми.
    Сердце наше — отверстая рана, денно и ношно сочится она кровью — чтобы мы могли быть, чтоб могли свершиться.
    И затем обратиться в прах.

    Прахом, мертвой землей станет то, что было человеческим сердцем. Как пылко оно веровало, как томилось неутолимой жаждой, как доверчиво откликалось на посулы добра. И теперь оно только горстка праха. Кто докажет мне иное?
    Миллионы людей умирали, веруя в вечную жизнь. И становились прахом. Как бы искренне ни веровали они, как бы ни уповали до последнего дыхания на Господа, на Спасителя, ждущего их в своем Царствии... Нет, не ждет их Царствие Божие... только распад и гниение; едва отзвучит последняя молитва, едва от уст молящихся отлетит скорбное «аминь», начинается наше преображение. Мы снова обращаемся в прах. Из праха вышли, и в прах отыдем.
    Разве моя мать не стискивала холодеющих рук, обращая к Нему последнее слово — верую. Господи, верую!.. Разве твоя мать не с той же горячей верой покидала этот мир? Как и все наши матери? Так было во все времена! Их обманули. Они стали всего лишь прахом. И священное пламя веры, опалившее их, ничего не дало им, то что от них осталось, ничем не отлично от земли, попираемой нашими ногами.
    Воистину мы с вами ходим по святой земле. Вся земля — это огромное, обращенное в прах, человеческое сердце. И взывает оно к воздаянию! К воздаянию!
    А пока вспомним того, кого нарекли когда-то Сыном Человеческим, какой еще короной, как не терновым венцом, могли увенчать его. Человека? И дали Ему в правую руку трость; и становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, и плевали в Него, говоря: радуйся, Царь Иудейский!
    Слышите? Все-таки Царь, хоть сами предали его на распятие!..
    Придет время, когда человека увенчают великолепной короной, от ее блеска рассеется тьма, застилающая землю, вся вселенная наполнится светом.
    Царь, конечно же, царь.

    Мы еще победим! Кто, как не мы? Ни в небесах, ни на земле никому не под силу такое — кроме нас. В нас одних есть божественная искра, помогающая противостоять тебе, жизнь, твоим оргиям. Да, мы в твоей власти, но мы свободные существа, которых ты пытаешься, но никак не можешь сделать рабами. Цепи, которыми мы прикованы, они — твои, и рабское клеймо на нашем челе — твое, но ничего больше.
    Одолев тирана, угнетенные начинают понимать, что вовсе не для рабства рождены они и в искалеченных их душах все ярче разгорается свет человеческого достоинства. Вот и мы однажды победим жизнь — силой своего духа, и осмыслим, наконец, что мы Люди. Не только некая разновидность земной фауны, некие твари, но те, кто хочет быть, осуществиться.
    Мы сбросим оковы, мы изничтожим благословенными лучами позорное клеймо на нашем лбу, ибо в нас — Справедливость и Любовь, иными словами: величие и истинная глубина, вершина и основание пирамиды Божественности.

    Здесь, на земле, мы мечтаем о богах, о небе, об осиянной светом вечности. Тысячи и тысячи богов напридумывали мы, тщась возвыситься над жизнью, тщась от нее освободиться.
    Так взгляните на человека: вот кто прародитель Божий! Сам возросший из амебы, из гада морского, он возвел над землею небесную твердь, населив ее блистательными божествами, чтобы те со своих вселенских высот правили миром и нами.
    Человек мечтает о бессмертии, ему мало его жизни. В неутолимой своей жажде полной гармонии он придумывает могущественных бессмертных титанов.
    Убедив себя в их реальности, он в благоговейном экстазе преклоняет перед ними колена, и глаза его сияют верой, и льются из груди его жаркие молитвы, и ничто земное не в силах отвратить его от сотворенного им кумира. Отрешенным взглядом смотрит человек ввысь — и видит картины иных миров; и я понимаю: он сейчас не на земле, он витает над нею, поднявшись к истинному своему дому.
    Века напролет, с того момента, как забрезжило утро нашего существования, и по сей день сиял над бренным миром этот обожающий взгляд.
    Но, увы, все эти верования, какими бы пылкими и возвышенными они ни были, терпели в свой черед крах.
    А что если все бытовавшие доселе представления о Боге, все эти тайные надежды на бессмертие, заставившие нас изобрести столько мифов, столько причудливых религий, населенных невероятнейшими сверхсуществами, — что если все эти сказки — предвестники вполне реального чуда? А что если человек все-таки добьется победы над бренностью жизни, добьется во имя спасения собственной души, во имя духа своего, величия его и силы.
    И еще: что если в конечном итоге нам придется признаться самим себе: мы пока недостойны Пришествия Господня: Он придет, когда мы заслужим лицезреть Его. Мы обретем Его, и не где-нибудь, но в нас самих. Воцарившись в нас, Он божественным своим светом преобразит все и вся. В сиянии благодатных этих лучей кандалы наши рассыплются и обратятся в золотую пыль и ветерок сдует ее с наших щиколоток. И исчезнут цепи, отлетев от наших запястий цветочным благоуханием. Да-да. Постылая тюрьма сделается чудесным домом, в котором мы наконец сумеем стать самими собой. Все дивно, неузнаваемо переменится.
    Да-да. Все наши глупые мечты, все наши наивные представления об устройстве мироздания — это робкие провозвестники Благодати.
    Мог ли из ничтожного семечка жизни вырасти Человек? Едва ли. Ведь в нем, в Человеке, воплотилось совершенство духа. Разве не так? Разве не поражает вселенная нашей души небывалой щедростью и полнотой? Святой мир человеческого сердца. Душа и сердце. Неужто они не помогут нам победить? Ведь нет под солнцем сил более могущественных.
    Твои и мои собратья. из века в век бредущие по дороге жизни странники, может статься, и не веровали в Бога-Творца всего сущего. Не так уж просто представить, что по манию чьей-то руки раскрутилось это коловращение жизни и что кто-то, желая очистить нас от скверны и укрепить наш дух, заботливо потчует нас то страданием, то нуждою. Странники и не иссушали своего разума столь трудными загадками. Всякий из них мыслил сердцем, и в своем же сердце находил духовную пищу. И сердцем же он постиг — Человек рождается в противоборстве с тяготами и пустотой жизни. И поняв изначальный трагизм становления человеческой души, каждый из странников, то бишь из нас, проникается ее страданиями, и отныне для него нет ничего выше и дороже. И отныне и он, и я, и ты будем жить верой в дух человеческий и на нее опираться.

    Теперь будет нам на что опереться, ведь сомнений знали мы немало. Сомнений в том, что миром правит добро, и в том, что тут, на земле, мы сумеем выполнить истинное наше предназначение.
    В самом деле, сумеем ли? Порою мы как бы со стороны поглядываем на то, как играет в нас сила, с опаской спрашиваем себя, не рано ли ты, человече, буйствуешь? Не обернется ли тщетой твое благородное стремление перерасти самого себя? Так бывает весной, наступившей до срока. В каждой былинке бурлят соки жизни, каждый стебелек неудержимо тянется ввысь — скорее, скорее бы вырасти. И растут — и перерастают. Худосочные, раньше времени повзрослевшие подростки. Дети слишком ранней весны.
    Может, лето никогда не наступит? Может, мы пока и не хотим его?
    Нам пока еще милее весна: она ближе нам по возрасту, пусть и слишком ранняя. Но — весна!
    Милее ли? Впрочем, если действительно весна нам милее, удивляться не стоит. Человечеству пока слишком мало лет, мы с вами — дети, а детям свойственно бездумно скакать и резвиться, им некуда девать свою бьющую через край энергию — ненаправленную покуда в нужное русло. Расти непросто: и самый здоровый ребенок выглядит порою болезненным, краснощекий крепыш — хилым. И раздражающе рассеянным и непослушным. Детская наивность и беззащитность, искреннейшая доброта и невинная шаловливость — вот материал, из которого только-только начал образовываться наш характер. Не успеем мы оглянуться, как неуклюжий угловатый переросток превратится в прекрасное, гордое создание.
    О, какие нас еще ждут свершения! Мы пока и представить не можем, о каких мы возмечтаем высотах, — дети не могут знать заранее, насколько дерзкими окажутся их взрослые мечты. Да, мы как дети, мы наивно верим, что по сути человек не меняется, изменяясь лишь внешне. Но мы заблуждаемся: и в самом человеке идут перемены, появляются новые черты. Эта метаморфоза происходит не с отдельными личностями или народами, она не так груба, чтобы броситься в глаза. Правильнее было бы назвать ее работой души, если хотите, борьбой за ее обновление, настойчивой и малозаметной, но — действенной. Тайные усилия нашего сердца, любящего, ищущего свет истины и смысл нашего с вами существования, не напрасны, все мотущественней становится наш внутренний мир, растет и крепчает опора души — крепчает от поколения к поколению. Эта крепнущая внутренняя сила преображает нас, делая добрее и чище — лучше, чем мы есть. И все чаще божественное открыто являет свою власть над нами.
    А что если все наши национальные и расовые распри, все наши триумфы и поражения (если взглянуть на них глазами непредвзятого историка) — результат наших больных грез, мечтаний о человеке, горячечных, вспоенных кровью столь щедро, что нам мерещатся одни только ужасы вокруг. Да и что иное мы можем чувствовать, оказавшись невольными свидетелями появления на свет нового существа? Мы потрясены этим кровавым кошмаром, этими звериными муками. Но новорожденный так прекрасен в своей безгрешности и доброте, в трогательном любопытстве к своему новому дому, что и сами муки кажутся нам прекрасными. За ночью кровавого ужаса следуют светлые, радостные дни, наполненные сокровенной человечностью, — все благодаря тому, что в мир явилось новое существо. О нем мы мечтали, оглушенные грохотом и воплями битвы, изможденные постоянным страхом.
    Да, со временем наши мечты о человеке станут светлыми и безмятежными. Никаких кошмаров. Грезя наяву, мы представим, что перед нашими очами во всей красе сияет Божий свет, и его не одолеть сумеркам. И когда-нибудь эта сладчайшая мечта станет явью.

    О человеческое сердце! Никогда ты не перестанешь тосковать о бессмертии. Никогда не насытишься отпущенной тебе жизнью. Все выискиваешь, как бы продлить ее. О эта неистребимая наша потребность приписывать своей жизни желанную бесконечность. Все жаждем преодолеть ее. Бродят, бродят в нас неуемные силы, подстрекающие нас взорвать нашу тюрьму, такую тесную. Нам разбить бы постылые стены, нам сорвать бы оковы и рвануться бы прочь — навстречу самим себе, к своей истинной сути и предназначению.

    Ну а если и не победим мы, не познаем никогда, каковы мы истинные, — все равно наша суть, тайна тайн души нашей пребудет нетленной. Если слить воедино все миры, все вселенные, преодолев пространство и время, то святое, что рождено в нас муками поколений, не исчезнет. Оно засияет, точно чистой воды бриллиант, озаренное изнутри Божественным светом. И единожды воссияв, свет этот будет вечно сиять
над миром.
    А теперь давайте вообразим, что мы нашли древнюю царскую гробницу, но она пуста — ничего не осталось от погребенного, лишь драгоценный убор и доспехи. Но это по ним мы догадались, что умерший был царем. Вот и по нашим драгоценным уборам люди когда-нибудь поймут — се был Человек. Он искал истину, он жаждал познания, он умел любить и верить. И чело его, словно сияющая корона, венчала Справедливость, и в груди его горел святой огонь Любви; а в сердце — Божественный негасимый Свет.
    Ты скажешь мне: нам же не построят гробницы, где могли бы мы успокоиться, стало быть, ничего от нас не останется. Ничего. Ну так пусть наша гробница будет неподвластна ни времени, ни пространству, пусть покоятся в ней драгоценные наши уборы, сокровища нашей души. А они нетленны.
    Сколь бы далеко ни простиралась тьма, сколь бы ни приумножалась пустота, обступившая нас, они будут вечно сиять миру.
© Макарова М.А. Перевод на русский язык, 1997