* * *

    В этот теплый летний вечер доктор направился в сторону предместий, по дороге, которая мимо особняков с участками выводила за город. Обычно он предпочитал гулять среди городских кварталов: бродил по улицам, куда глаза глядят, только чтобы сделать свой моцион, а потом возвращался домой. Однако сегодня его потянуло в противоположном направлении, прочь из города. Сегодня и прогулочная манера у него была иная: он шел в замедленном темпе, непривычно тихо и отстраненно. Иногда он вроде бы окидывал взглядом окрестности, но словно не соображая, где находится. Впрочем, смотреть тут особенно было не на что, поля да выгоны, да поросшие лесом холмы вдалеке. Здесь было красиво, однако не более красиво, чем могло показаться в такой летний вечер где угодно. Дорога пошла в гору, открывая более широкий обзор, создавая ощущение простора. Доктор точно пробудился — или отреагировал на смену пейзажа одними глазами? Он остановился. Огладелся по сторонам, обведя неторопливым взглядом всю округу, до самого горизонта. Долго не трогался с места.
    Хотя солнце уже село, было совсем светло. Пейзаж вырисовывался более отчетливо, чем раньше, при солнечном освещении, словно пребывая в некой покойной безмятежности, став таким, каким был в момент создания: все казалось одинаково близким и ясным. Ты смотрел на него и словно видел саму землю. Высоко вверху расстилалось небо, блеклое и необозримое, абсолютно прозрачное, не имевшее ни конца ни края. Оно застыло в своей пустоте и полной безжизненности. Однако на западе, у самого небосклона, оно еще пламенело красным, и раскаленные облака, словно искры, вылетающие из костра, потихоньку отрывались от удивительного пейзажа и уплывали в бескрайнее пространство, по мере своего удаления все больше охлаждаясь и бледнея.
    Доктор казался поглощенным созерцанием этого ежевечернего спектакля. Однако мыслями он, по-видимому, был далеко. Стоял с широко раскрытыми — и словно незрячими — глазами.
    Да... рано или поздно нас всех ждет одно и то же. Так уж заведено. Ему ли, поведавшему столько смертей, не знать этой истины?
    Да, конечно.
    Он полной грудью вдохнул воздух, напоенный ароматом клевера и ржи.
    Хорошо, что он все-таки съездил, по крайней мере добился ясности... А к Хенрику он всегда испытывал расположение. В свое время им много довелось испытать вместе... Давно это было. И Хенрик здорово переменился, хотя, может, только за счет бороды...
    Странное ощущение остается от встречи после стольких лет, да еще при подобных обстоятельствах. Оба они чувствовали себя неловко. А тот еще руку пожал на прощанье... Да-да, он все понимает, так положено. Не стоит придираться... У Хенрика обширная клиентура. Ничего удивительного, он превосходный специалист. Он это заслужил. Как, однако, человек отдаляется от прежних друзей. Все течет. Люди расходятся... Но в любом случае приятно было снова повидать его.
    Да... Впрочем, он и сам всегда имел дело со смертью. Был с ней знаком не понаслышке. Нам всем предстоит умереть. Одним чуть раньше, другим чуть позднее...
    Тридцать девять лет... Неужели ему еще не исполнилось сорока? А чувствует он себя гораздо старше. Значит, ему должно быть проще других. Все-таки он уже пожил на свете, какая-никакая жизнь за плечами есть. Он работал, кое-чего достиг...
    Да чего он там достиг? И вообще, какое это в конечном счете имеет значение — сколько человек успел?
    Ну почему же, имеет... хочется ведь, чтобы жизнь...
    Вот он стоит посреди такой красоты... И вдруг, ни с того ни с сего, взять и оставить вое это?!
    Нет-нет... Не надо принимать случившееся слишком близко к сердцу. Такова наша участь. То же самое ожидает каждого из нас...
    А вообще он давно приготовился к самому худшему, так что известие не должно было застать его врасплох. Хотя, конечно, досадно. И тем не менее, раньше или позже, этому все равно суждено было произойти... Само собой разумеется, он не был застигнут совсем врасплох. Он давно размышлял над этим... Но одно дело размышлять, а другое — знать. Знать, что подошло твое время, что наступил твой черед. Поначалу ты просто не можешь уяснить себе, ты не готов, ты хотел бы еще кое-что получить от жизни... Да, конечно...
    Но он не успел практически ничего из того, о чем мечтал... Жизнь его оказалась куда менее значительной, чем он рассчитывал. Несколько рабочих дней, несколько лет... Вот и все. В этом весь он. В этих нескольких днях, в немногом, что он успел сделать, в крохотной пользе, которую он принес...
    Нет, конечно, так рассуждать не годится. Хотя он действительно всю жизнь был не более чем врачом, он целиком посвятил себя своей профессии. И все же нельзя сказать, что...
    Прежде всего он жил на свете. Вероятно, в этом и заключается самое главное. Он существовал — наряду с другими людьми. Он был отдельной личностью, был человеком. Возможно, не самым оригинальным, но все же. Среди многочисленных людей, которым была дарована жизнь, оказался и он. Он получил возможность стать самим собой, обрести собственный характер, прожить собственную жизнь, неважно, богатую или бедную. В любом случае это был он сам. Он и никто другой.
    Да, именно поэтому...
    Именно поэтому так трудно вообразить себе... Еще недолго, и его не станет...
    Еще недолго, и исчезнет некто, кажущийся ему едва ли не самым реальным из всех людей, некто, чье существование всегда представлялось более наглядным, чем у остальных... Прекратит существование он, его индивидуальность, то, к чему он привык...
    Разлука с самим собой. Вот в чем заключается смерть.
    Собственно говоря, ему больше не с кем и не с чем прощаться. Ну, конечно, с работой, с врачебной деятельностью, с налаженным бытом... Больше всего ему вспоминались сейчас вечерние часы, когда он зажигал настольную лампу и имел возможность посидеть после основной работы над книгами. Скоро ему не придется этого делать. Да, не придется... Как не придется больше выходить из дому, совершать вот такие прогулки...
    Он пошел по дороге дальше. Временами останавливаясь, поднимая взгляд от земли. Похоже было, что он только теперь по-настоящему осознал, где находится. Ага, вот он куда забрел...
    Какой сегодня прекрасный вечер! Уже по-настоящему чувствуется лето.
    Лето...
    Да что толку с этого лета, если?!..
    А все потому, что он вернулся домой, увидел привычные, хорошо знакомые места, привольно и покойно раскинувшиеся вокруг окрестности, край, где он чувствовал себя своим...
    Ему было гораздо легче, пока он сидел в поезде и смотрел на проплывающий мимо пейзаж. Удивительно, что такое занятие помогает. Просто смотреть в окошко, как все проносится мимо... Да, так сложилась его жизнь, и тут ничего не поделаешь... Нужно попытаться понять, свыкнуться с мыслью... примириться с неизбежным. Как это ни сложно, когда речь идет о тебе самом... Увы, без этого не обойтись...
    Особенно трудно было осознать именно прекращение существования, хотя, казалось бы, оно было вполне естественным и само собой разумеющимся. Вероятно, эта сложность осознания и способствовала порождению стольких фантазий, стольких самых разнообразных измышлений. Наверное, так оно и получалось.
    Все было хорошо до тех пор, пока люди лишь предавались фантазиям. Пока они только подозревали, что их ждет, — а подозрения такие у них были. Однако они отказывались верить в подобный исход. Он казался им слишком глупым, слишком бессмысленным. Возможно, они были правы.
    Но что все-таки ждет его за порогом данного мира? Какой вид существования? Этого он вообразить не мог.
    Нет, нужно оставить бесплодные попытки постичь то, что не поддается пониманию. Он достаточно поломал над этим голову еще в юности, в том возрасте, когда человека особенно волнуют такие вопросы.
    Тогда человеку выпадает нелегкая пора. Странно, что впоследствии мы редко вспоминаем о ней. Во всяком случае, мало задумываемся. Потом никак не можешь взять в толк, почему она далась с таким трудом. А ведь пережить ее было едва ли легче, чем пережить смерть. Пожалуй, она действительно сродни смерти, по крайней мере, у него создалось такое ощущение. Но мы забываем. Просто-напросто выбрасываем из памяти... И еще мы делаемся чужими самим себе — тем, какими были раньше и какими, возможно, станем в будущем. Да, это правда. Наш внутренний мир похож на семью, на братьев и сестер, которые, став взрослыми, почти не видятся друг с другом...
    А теперь его поглотит зияющая пустота. Да, он верил именно в это, считая излишним всякое притворство. Таково было его кредо. Унаследованное от подростка, который выстрадал в себе это убеждение, когда понял, что иного пути нет. И теперь, готовясь покинуть этот мир, он был благодарен подростку за такую веру.
    А еще он был благодарен за то, что получил возможность жить. Ну конечно. Жить, трудиться, чувствовать свою нужность... Какое это само по себе счастье?.. Неудивительно, что люди цепляются за жизнь. Одна лишь радость существования, радость бытия делает человека неспособным по-настоящему понять жизнь, осознать ее мимолетность. Не исключено, что это просто невозможно. Наверное, так оно и есть... Может,   тяга людей к бессмертию тоже совершенно естественна. Вероятно, так должно быть, и она неизбежна... Но к чему они тянутся? О чем мы, собственно говоря, мечтаем? О действительности, которая, если бы она существовала, была бы разительно непохожа на нашу, о действительности, в которой мы бы ровным счетом ничего не понимали?.. Вероятно, в возникновении таких мечтаний нет ничего удивительного. Однако какой-либо основы, какой-либо почвы под собой они скорее всего не имеют. Может быть, тяга наша потому и разгорается все сильнее, что дальше ничего нет... И тем более сильной она становится перед лицом смерти, по мере того как разверзается пустота... Это как бы последний протест жизни... если можно так выразиться, что-то вроде морфия, которым мы подстегиваем себя до самого конца...
    Нет, все это совершенно бесполезно... Стоит задуматься, как понимаешь, что в эти подробности лучше не вдаваться. Он и не хочет вдаваться, не станет даже размышлять об этом. Лучше всего сейчас пойти домой. Может, ему даже удастся несколько часов посидеть за работой; впрочем, скорее всего это будет сложно, в первый-то вечер. А потом непременно нужно садиться. Потом он, наверное, сумеет. Сегодня вряд ли...
    Он повернул к дому. Шел, оглядываясь окрест.
    Надо же, куда он забрел... Ну да, ему хотелось побыть одному, увильнуть от неизбежных в городе встреч с другими. Да и вообще за городом в эту пору красивее.
    Земля...
    Созерцание ее сегодня казалось чем-то особенным, производило иное впечатление по сравнению с прошлым, с тем, что было раньше.
    Какая она все-таки красивая... Может ли что-нибудь соперничать с ней по красоте? Нет, во всяком случае, для него... К тому же именно в этих местах она ему лучше всего известна. Все здесь бесконечно знакомое... Кажется, он узнает даже облака. Ничего удивительного, он ведь родился в этой местности, неподалеку отсюда. А облака везде разные. В родном краю они совершенно особенные...
    У обочины дороги показалась небольшая рощица. Ольха и береза, а по кочкам — заросли черники, ведь это черника, правда? Скоро поспеет. Впрочем, он уже видал ребятишек с почерневшими пальцами. Значит, бегали собирать. Вот какая теперь пора... Около родительского дома лес подступал к самой усадьбе... прекрасный лес, густой, можно сказать, дремучий. Как они в нем играли в прятки! Место там было низинное... а потом лес вокруг вырубили, жить на усадьбе стало лучше и уж точно здоровее. Но родители ушли молодыми... на то, конечно, имелись свои причины... А черники там было завались! И подснежников весной!.. Да, все было
в свое время...
    Он свернул на обочину. Постоял, одной ногой подступив к самой траве. Нога заметно похолодела: ну конечно, уже пала роса. Он зашел в траву, мгновенно намочив башмаки. Пошевелил ногой влажные стебли, ощутил через башмак их прикосновение. Пока еще он был жив.
    Да, пока еще... Еще некоторое время, еще немного... Но и все живут не более, чем пока еще.
    Все равно приятно числиться среди живых, хотя бы и недолго... Стоять вот так на дороге... вернее, около дороги, уже как бы сойдя с нее... Однако еще имея возможность любоваться землей, наслаждаться летним вечером в такое время года, когда темнота не опускается даже ночью...
    Наверное, летом и умирать труднее... А может, успеет наступить осень, прежде чем он...
    Нет! Он не хочет, не желает даже думать об этом...
    Теперь нужно домой! Так будет лучше! Гораздо лучше!
    Он прибавил шагу, но вскоре обнаружил, что не может идти быстро. Прогулка оказалась слишком дальней для него, он переоценил свои силы. Он снова пошел не спеша. Завидел впереди очертания города. Вот пробили часы на церковной башне. Навстречу попалось несколько знакомых... Дорога выпрямилась и стала отлогой.
    Да, тут ничего не поделишь. Остается только ждать... И пробовать быть стойким. Он повидал многих людей, которые держались очень стойко. Причем его нисколько не удивляло их терпение, он считал его совершенно естественным... Однако, пока силы не окончательно подорваны, человеку свойственно сопротивляться, он не в состоянии поверить...
    Но, дорогой Хенрик, мы с тобой оба прекрасно понимаем положение. Ты ведь не хочешь внушить мне столь призрачную надежду, правда? Нет, но... все может быть. И хорошо, если обойдется... Не надо, милый...
    Что я собираюсь предпринять? Как что? Стану пользовать себя наравне с другими пациентами... Ну уж нет! Пусть у меня будет возможность лучше распорядиться оставшимся временем, я и так мало успел... Нужно еще побыть нормальным человеком, а не умирающим. Попробовать, пока хватит сил, вести больных, самому же будет легче. Гладишь, и пользу какую-никакую принесу.
    Да-да, конечно! Но если человек один на всем белом свете, тогда это никого не касается, кроме меня самого. Можно сказать, это мое личное дело... А все возможные меры, несомненно, нужно принять. Надлежащий уход и лечение будут мне обеспечены. Я сам позабочусь о них...
    Вот как он хотел все устроить. И это, несомненно, было наиболее разумное решение — и единственное. Хенрик не мог не понимать этого, почему и согласился отпустить его домой.
    А знать об этом никому не надо... пока что. Неужели нет ни одной живой души, которой необходимо сообщить? Да кому, скажи на милость? Нет, ему некому рассказывать про такое.
    Впрочем, оно и к лучшему. Он проведет оставшийся ему недолгий срок так, как хочется ему, без всяких помех со стороны.
    А он, оказывается, совсем одинок. Вероятно, более одинок, чем другие. Но разве так не лучше? Во всяком случае, при подобных обстоятельствах? Конечно, лучше. Если б еще пришлось отрываться от дорогих сердцу, вот, наверное, кошмар... Тогда уж лучше быть одиноким. Уйти неприметно, не поднимая шумихи... Это вроде проводов в дальнюю дорогу, когда твои близкие стоят на перроне и смотрят, и нужно расставаться с ними, и тебя одолевает тоска... Но если подъезжаешь к вокзалу один и окунаешься в толпу, проходишь через турникет, а там уже стоит поезд, слышится звонок, нужно спешить, тогда ничего подобного не испытываешь, а просто, без всяких мыслей, смешиваешься с остальным народом... Всем ведь уезжать, и в этом нет ничего особенного...
    Вот как он хотел бы представлять себе грядущее. Это будет самое правильное. Самое разумное. И кстати, рассуждая подобным образом, он наконец узнаёт сам себя.
    Так-то вот...
    Он открыл калитку и неторопливо зашагал через сад к больнице. Никого не было видно: окутанная летней ночью, больница уже погрузилась в сон. Горело только одно окно. Он прошел к себе.
    Сестра Сигне не спала, она писала письмо и слышала, как открылась дверь. Это доктор, подумала она и снова обратилась к письму. О чем она еще хотела рассказать?..
    ...А он и в самом деле мог бы немного поработать. Тем более, что его очень интересует одна проблема. Скорее даже деталь, но, как всегда бывает в таких случаях, важная для разрешения целого круга проблем. Он уже давно занимался ею, просто трудно было провести необходимые исследования. Так оно всегда и бывает, если живешь за тридевять земель от всех и вся. Будь у него возможность тщательно изучить...
    Через некоторое время он поднялся из-за стола. Нет, сегодня работа не ладится.
    И зачем он вообще тратит на это время? Какой толк? Совершенно бессмысленное занятие...
    Почему же бессмысленное? В этом его профессия...
    Он прошелся по комнате. Остановился возле стола, на котором лежали раскрытые книги, его записи. Прочел первое, что попалось на глаза.
    Да... Разрешить целый круг проблем...
    Он сел в кресло. Нужно отдохнуть. Он устал — и чувствовал это.
    Сидел, рассматривая свою руку. Кожу, суставы... гребешки, образующие узор на кончиках пальцев. А у него, оказывается, длинные пальцы, он никогда не обращал внимания. Ногти были толстые, рифленые... Он занялся приведением их в порядок: отодвинул на всех ногтевой валик.
    Да, он чувствовал усталость, и это было естественно. Так и должно быть.
    Занятная вещь эти отпечатки пальцев. Что они не совпадают. Почти все похожи, но двух совершенно одинаковых нет. Может, вообще никогда не встречалось...
    Да, и такая мелочь делается значимой. Если найдешь отпечатки пальцев, можно выяснить, кто их оставил... Весьма остроумный способ, и очень простой... Его придумал Гальтон, но давным-давно, много лет тому назад...
    Он прижал палец к крышке стола. Однако отпечатка не получилось, на столешнице осталось лишь матовое пятно...
    Да, о чем он думал до этого? Кажется, о чем-то важном... Не вспоминается...
    Ой, до чего же он устал... Нужно пойти лечь, иначе он не сможет справляться со своими обязанностями. Он чувствовал, что сил у него здорово поубавилось.
    Он разделся и лег в постель.
    Около трех его разбудили из-за критического состояния фру Габриэльссон. Потом ему не давала заснуть белая ночь. В это время года ночей, можно сказать, не бывает. Совсем не бывает...

* * *

    Утром надо было делать обход, затем принимать больных. Их набралось много, прием, как всегда, затянулся до после обеда. Увидев доктора при дневном свете, сестра Сигне отметила про себя его бледность. Да, цвет лица у него явно нездоровый. Может, доктор заболел? А что, вполне вероятно. По таким лицам всегда трудно сказать точно. Но в нем чувствовалась некая принужденность — так ей, во всяком случае, показалось. Может, переутомился, а может, на что-нибудь сердит, вид, по крайней мере, чуть ли не раздраженный. И галстук завязан менее аккуратно, чем обычно. Неужели и впрямь ездил свататься? Что ж, приятно слышать.
    День тек своим чередом. Сил более или менее хватало. А главное, было чем занять себя. Вечером он отправился на прогулку.
    Даже странно... Природа, которая вовсе не заинтересована в том, чтобы причинять тебе столько хлопот с отдельным человеком, все же идет на это... Конечно, оно и правильно, иначе со временем в развитии наступит застой. Впрочем, это наверняка случайность. Объясняющаяся тем, что природа не в состоянии переделать уже сделанное. А сама она не получает от таких действий никакого удовольствия, это не в ее стиле... Хотя было бы лучше, если бы она даже при большом желании не могла творить такое... Да нет, все правильно. Она для каждого придумывает что-нибудь свое, особенное, что-нибудь эдакое...
    За что нам и приходится страдать... В конечном счете вся наша жизнь — одно сплошное страдание...
    И хотя сами мы появились на свет по прихоти судьбы (может быть, не «хотя», а именно поэтому?!), мы воспринимаем свою жизнь как нечто абсолютно реальное и само собой разумеющееся и не можем вообразить себе этого превращения в ничто, не можем понять смерть.. Мы терзаемы ею, испытываем сильнейшую боль... Ну конечно, мы настолько укоренились в жизни, связаны с ней столь разветвленной корневой системой, что непременно должно быть больно, когда нас вырывают из нее и выбрасывают на помойку. Ведь рождение тоже крайне болезненно, труднее всего дается высшим видам, больнее всех — человеку... И смерть наиболее болезненна именно ддя него, получившего больше других, оснащенного лучше всех прочих животных... С какой обстоятельностью, с какой безграничной тщательносгыо природа отделывает, отшлифовывает каждого индивидуума! Чтобы завершить свое творение и потом выбросить...
    Жестокость, бессмысленная жестокость, которая кажется недоступной нашему пониманию...
    Однако мы не можем представить себе и пересадки в другую почву, в иной мир или как он там называется... Ведь всеми своими корнями мы живем в чисто физиологическом, мы органически связаны с телесными функциями, неотделимы от них... Наши тончайшие корешки, самые важные и самые нежные, уходят глубже всего в чистую физиологию. И их нужно просто рвать, их нельзя вытаскивать из земли, так что пересаживается только то, что на поверхности...
    Но сумеет ли такое растение выжить? И можно ли его будет называть: «мы», «наша душа», как это было раньше? Можно ли будет назвать его: «ты»?
    Ты спрашиваешь, можешь ли ты обрести бессмертие? Ведь ты стремишься именно к нему, правда? Тебе не хочется погибать, хочется в той или иной форме продолжать существование, оставаться самим собой... Или, скажем, вознестись в иной, более совершенный мир, но все равно быть собой...
    Неужели твоей душе предстоит?..
    Да что это он все талдычит про себя! Раньше за ним такого не водилось. Он, кажется, заделался эгоцентриком!
    Нет, просто он не может не размышлять... Это естественно в преддверии смерти...
    Стоя перед этой гранью, человек старается заглянуть как можно дальше вперед. При малейшей возможности это пытаются сделать все... Такое заглядыванье внушает спокойствие, вероятно, оно многим помогло — если, конечно, они сумели различить что-нибудь там, вдали...
    Видимо, у человека есть такая потребность. Он стремится каким-то образом заполнить пустоту, отвлечься от простой и жестокой реальности, не замечать того, что есть на самом деле.
    Но что есть на самом деле, мы не знаем. Никто не может утверждать обратного. У нас недостаточно инструмента, оснащения для того, чтобы поддержать или опровертуть в данном случае ту или иную версию.
    Да он и не собирался этого делать. Было бы заносчивостью с его стороны.
    Кому из нас что-либо известно? Из тех, кто не переступал грани? Все мы стоим перед ней одинаково несчастные и беспомощные, с одними лишь смутными подозрениями...
    Как это бывает? Вероятно, скоро ему суждено будет узнать. Подобно всем тем, кто ушел раньше...
    Нет, наверняка все там устроено совершенно иначе. Возможно, ему будет позволено присутствовать — если там есть при чем присутствовать... Но узнать он ничего не узнает. Вот как, наверное, обстоят там дела.
    Удивительно... Может быть, присутствовать. И при этом ничего не узнать.
    В таком случае, какое это имеет для него значение? Насколько он понимает, никакого... Ну хватит, это абсолютно бессмысленно. Зачем ему, человеку неверующему, внушать себе нечто вроде веры? Он все равно не верит. Хотя, возможно, испытывает смутное желание поверить. Нет-нет, это лишь отягченная наследственность. У них в роду все были очень набожные...
    Но сам он ни во что подобное не верит. И не собирается больше ломать голову над этими проблемами...
    Лучше он будет думать про чудесный вечер. Это по крайней мере нечто реальное. И к тому же доставляет радость.
    Он ошущал вокруг безмерный покой. Как и внутри себя, в самой глубине души...
    Хорошо гулять по этой дороге. Сегодня он опять направился в ту же сторону, что и вчера, туда, где не попадалось прохожих... Здесь было замечательно. Ничто не мешало, не раздражало. Кругом ни малейшего движения, только облака бегут наверху. А раскинувшееся над головой небо, светлое и ласковое, тоже внушало спокойствие.
    Все внушало одно только спокойствие...
    Чудесный летний вечер, полная тишина над землей... похоже, будто жизнь пытается изобразить вечность. Да, бывают мгновения, как внутри, так и вовне нас, в природе, когда жизнь действительно начинает казаться вечной. И мы бесконечно любим эти мгновения, нам трудно отрываться от них, трудно снова пробуждаться. Почему мы их любим? Потому ли, что тоскуем по ним, а их бывает слишком мало? Или потому, что они о чем-то напоминают нам?..
    Он остановился, гладя прямо перед собой — рассеянным, отсутствующим взглядом.
    Почему мы испытываем такую тоску, если ничего нет? Если нет ничего, помимо этой жизни, откуда наша тоска, наши поиски, наша вера — на протяжении всего существования, до последнего дня? Почему жизнь представляется нам такой огромной, если она столь коротка и мимолетна, в конечном счете — столь проста? Зачем все это, на первый взгляд совершенно бесполезное и доставляющее нам столько мучений, столько страхов и беспокойства? Зачем так много всего, если на самом деле речь идет о столь малом?
    Нет, таких мыслей лучше избегать. Обойдемся без горечи...
    Во всяком случае, он имеет возможность гулять на просторе, наслаждаясь покоем и некой полнотой жизни. Испытывая свойственные человеку сомнения... Разве не следует ценить хотя бы этот дар?
    Иметь возможность испытывать столько разных чувств (пусть даже ничем не обоснованных), какую имеет человек, — уже одним этим надо дорожить... Одному этому нужно радоваться, за это быть благодарным... Конечно...
    Можем ли мы тосковать по чему-то несуществующему?
    Да... Вполне.
    Он продолжил свой путь. Но шел медленно, похоже, начал уставать.
    Покой, который он испытывал и который считал своим, принадлежал природе. У нее ведь тоже есть свой покой. Покой творения, покой уничтожения... нескончаемая череда смертей и воскресений. В этом было что-то примиряющее, доступное его пониманию.
    Да, пора привыкнуть к мысли о мимолетности жизни. Она не была рассчитана на вечность и не претендует на нее. А мы... а ты по своему себялюбию вкладываешь в это понятие нечто большее, вкладываешь в него слишком много... Воображаешь себя особенным, считаешь, что создан иначе, чем другие, — и потому должен остаться. Ведь это ты...
    А что такое ты? Этого ты не знаешь, не можешь выразить. И тем не менее...
    Но нет, невозможно представить себе, чтобы этот отрезок жизни и предполагался быть твоим воплощением. И когда ты уедешь, жизнь даже не будет знать, не будет подозревать об этом. Никто и не заметит твоего ухода, потому что никто не знает, что это был ты. Как не знает, кто ты такой... чего, впрочем, не знаешь даже ты сам. Таково положение дел, если уж говорить начистоту.
    Да, он действительно уходит из жизни незамеченным, в полном одиночестве, в котором и прожил ее. Он был совершенно безликим. Просто прекратится какой-то отрезок жизни. Вот и все.
    Наверное, если оставить после себя детей, тогда у человека могут быть иные ощущения. Утешает ли мысль о том, что ты продолжаешь жить в других существах, в новых созданиях? Может быть, в этом случае ты чувствуешь, что лучше выполнил свое предназначение на земле? Жил более полновесно и реально?
    Возможно...
    Он повернул домой. Сегодня он прошел не очень далеко, нельзя себя слишком утомлять, завтра предстоит напряженный день, с посещениями больных на дому.
    Кажется, пустота несколько отступила... Все, что с ним происходило сейчас, ощущалось как борьба с пустотой.
    С пустотой? Чего-чего, а пустоты он никогда прежде не испытывал. Нет, он работал, отдавался своему делу, как и положено каждому человеку. У него не было повода чувствовать пустоту. Только теперь, когда орудия труда выпадают у него из рук... Он растерян, он совсем запутался. Не узнает сам себя.. Потому и воображает невесть что...
    Да, все-таки надо честно признаться, он очень плохо приспособлен к смерти, хота всю жизнь близко соприкасался с ней. Но ему приходилось защищаться от нее иначе, не так, как теперь. Теперешний способ был неизведанный...
    Человек погружается в работу, выполняет свои обязанности, старается трудиться в этой жизни изо всех сил — так оно и должно быть. На тебя налагается ответственность, и тебе не остается времени ни на что другое. Однако внутри нас, очевидно, сидит нечто, чему вся эта деятельность не приносит удовлетворения. И это нечто заявляет о себе в критическую минуту, когда по-настоящему прижмет...
    Что же это такое?
    Скажи: что?
    Тем временем он оказался возле своих дверей. Постоял, глядя поверх деревьев на эспланаде, любуясь вечерним небом. Нерешительно покачал головой. Прошел к себе.
    Засел за работу. Смог какое-то время позаниматься и уже потом отправился в постель.

* * *

    Сестра Сигне все удивлялась, что творится с доктором. Он был совершенно не похож на себя. Да нет, конечно, похож, но не совсем. Во всяком случае, он сильно изменился.
    Он казался рассеянным, иногда словно отсутствующим. Она просто нс узнавала его.
    Не случилось ли с ним каких неприятностей? Вполне возможно. О его делах не знал никто, ни одна живая душа.
    И все-таки непохоже, чтоб то самое...
    Прежде всего, он очень плоко выглядит. Усталый и изможденный. Верно ведь? И еще он сильно похудел. Но больше всего изменились глаза, во взгляд появилось что-то совсем новое...
    Неужели он и вправду заболел? Возможно. Вполне возможно... Хотя работу свою он выполняет исправно.
    Да, на работе это не отразилось, он делает все не хуже прежнего.
    Значит, не так все страшно. Будем надеяться, пройдет...
    И тем не менее... тем не менее с ним что-то творится.
    С ним происходит что-то неладное.
    Взять хотя бы сегодня, он выглядел ужасно. Неужели и другие заметили? Наверняка! Хотя он не подавал виду, возможно, это стоило ему больших усилий — не подавать виду. Ведь так? А если так, то что он скрывает? Он вообще странный человек. Его никогда не поймешь.
    Само собой разумеется, ему необходим отдых. Полноценный отдых. Но об этом страшно даже заикнуться...
    Может быть, он просто перетрудился. Вполне возможно. А впрочем, непохоже. Нет, тут что-то другое. Она уверена в этом..
    И надо же, ходит, надрывается, совершенно не думает о том, что... А еще врач!
    И это явно не временное недомогание. Нет-нет, непохоже. Такое впечатление, будто ему делается все хуже и хуже. По крайней мере, ей кажется, что она права. Он на глазах сдает.
    Сколько же так может продолжаться?
    Удивительно, что никто не говорит: «Не заболел ли наш доктор?» Впрочем, остальные явно ничего не замечают. Да, они просто не обращают внимания...
    Но такого нельзя не замечать. Во всяком случае, теперь, когда это бросается в глаза... И все молчат, ни один человек не спрашивает, в чем дело. По разным другим поводам они судачат сколько угодно.
    Непонятно, почему он не заботится о себе. Обычно он бывает очень рассудителен, продумывает каждую мелочь. Совершенно не в его стиле. Отчего, спрашивается?..
    Мог бы по крайней мере поберечь себя, не обязательно с утра до вечера убиваться на работе. Например, он вполне мог бы, если б захотел, отменить прием пациентов. Направлял бы их к другому врачу, и все. Однако он этого не делает, продолжает принимать больных, как раньше.
    И все же он не может не чувствовать, что такая работа ему больше не по плечу. Иногда он кажется совершенно обессиленным... И, конечно же, его мучает бессонница. Заметно, что он недосыпает...
    Но почему он старается не подавать виду?
    Что-нибудь за этим кроется... Должна быть какая-то причина...
    Не может не быть... Надо же, перемогается и не хочет взять отпуск! Обязательно ему нужно надрываться!
    Вообще-то он никогда не был особенно крепким. Так ей, по крайней мере, казалось. Хотя он, конечно, делал вид, что все в порядке. И не щадил себя. Вот и доигрался.
    Да... Просто непонятно... Непонятно, как тут можно помочь...
    Что? Доктор едет в Шёбю? Но это невозможно... Возможно, автомобиль уже во дворе.
    На ночь глядя, да в такую даль. И в открытой машине... Кому это нужно?! И почему обязательно он?! Как он может так наплевательски относиться к...?
    Все ли необходимое он берет с собой? Надо проверить.
    Он стоял у себя в кабинете и спокойно затягивал пояс. Слава Богу, хоть оделся тепло...
    Она задержалась радом. Не более, чем того требовали обстоятельства, саквояж был уже собран... А он, казалось, даже не замечал ее.
  - Доктор, неужто обязательно ехать?
    Он повернулся и окинул ее сначала удивленным, а потом другим, более пристальным взглядом.
  - Само собой! — не повышая голоса, ответил он и посмотрел ей в глаза.
    Она тоже вынуждена была посмотреть на него. Но слов они больше никаких не сказали. Когда он вышел, она взяла саквояж и проводила доктора до автомобиля.
    Слышала, как он укатил. Прикрыла двери, думая о чем-то своем.
    Само собой... Само собой...
    Она вернулась к делам. Собственно говоря, рабочий день закончился, но дел в больнице всегда невпроворот. Почему бы и не заняться ими сегодня, самой? Она еще с час возилась: наводила порядок среди инструментов в операционной (они лежали не совсем так, как положено), потом даже рассортировала пришедшее из прачечной белье. Она переделала эти дела, хотя они вовсе не входили в ее обязанности. Но кому-то все равно надо было этим заняться. А никогда неизвестно, у кого дойдут руки.
    Около десяти она пошла в свою комнату. Сидела у раскрытого окна и смотрела в летние сумерки. Никак не могла собраться лечь в постель.
    Да и красота стояла необыкновенная. Кругом было тихо-тихо, можно сказать, мертвая тишина. Только время от времени шум проезжающего автомобиля... Она просидела так больше часу.
    В конце концов она, не зажигая света, улеглась спать. Завтра рано подниматься. На ее плечах множество забот, особенно таких, про которые никто не думает.
    В окне — около самой поперечины рамы и в то же время бесконечно далеко — горела звезда, настолько маленькая и тусклая, что увидеть ее можно было, только приглядевшись. Она не становилась ярче, потому что больше уже не темнело... Да, в эти белые ночи трудно заснуть... Так светло, что и здесь, в глубине комнаты, можно разглядеть время. Даже на таких часиках, как у нее, с этими крохотными стрелками...
    Доктор вернулся за полночь.
    И в доме опять стало тихо. Но она еще долго лежала, не сомкнув глаз. Наверное, как раз из-за этой тишины. Удивительно тихая ночь... Звезды больше не было видно. Подступал рассвет...
    Теперь, наверное, все уже заснули...
    Утром приходит сестра-хозяйка и говорит:
  - Что это творится с нашим доктором?
  - А что такое?
  - Он выглядит ужасно!
  - Вы так считаете? А я и не заметила.
  - Как не заметили?! Это точно! С ним явно что-то неладное. Все обратили внимание.
  - Да что вы, он почти не изменился, — сказала сестра Сите и отправилась по своим делам.

* * *

    Но эти люди были верующими, у них была подлинная вера. Вот в чем их главное отличие. Мы же — неверующие... И все равно мы по сути дела такие же, как они, у нас те же внутренние потребности. Все равно, когда приходится туго, мы испытываем те же чувства... Да, в этом отношении все осталось по-прежнему. Мы лишь избавились от некоторых маловразумительных представлений, от некоторых иллюзий...
    Несомненно, можно испытывать те же ощущения без всякой веры — что и происходит с нами. В том-то и заключается сложность: отказ от веры не означает отказа от чувств.
    Кое-что мы утратили, но не всё. Отнюдь не всё.
    Утратили? Зато мы смотрим на вещи более ясным, открытым взглядом. А это всегда к лучшему. Мы не тешим себя обманом. Даже не хотим его.
    Вот как...
    И тем не менее мы испытываем тоску. Тем не менее нам чего-то не хватает. Но чего?.. Мы не знаем даже этого.
    Он не мог взять в толк, почему испытывает в отношении смерти подобные чувства. Раньше он и не предполагал их в себе. Считал, что будет воспринимать смерть как естественное явление. Но теперь он относился к ней иначе. Он пребывал в смятении, чувствовал себя абсолютно беспомощным... Что ему предпринять? Чем заниматься сейчас, если в скором времени его ожидает смерть?
    Он сидел за письменным столом, по которому были разложены открытые на разных страницах научные труды.
    Да, всю свою жизнь он посвятил изучению человеческого тела. И был прав, потому что это занятие больше всего подходило его натуре.
    Но что теперь?..
    Конечно, он, совершенно непроизвольно, наблюдал за течением своей болезни. Он даже делал записи, едва ли не ежедневно вел историю болезни. Но иногда все равно задавался вопросом: какое это имеет отношение ко мне? Может, никакого?
    Куда большее отношение к нему имело теперь нечто другое. Вероятно, это было естественно, иначе зачем все его волнения?.. Он более не управлял своими мыслями, они убегали от него к предметам, в которых он не только не разбирался, но которых даже отдаленно не понимал. И он чувствовал, что сейчас его больше всего касается именно это... Мысли блуждали, не зная дороги, отыскивая ее наощупь, устремляясь все дальше и дальше... А сам он как будто следовал за ними на расстоянии, шел по пятам, то и дело спрашивая: ну, нашли? Нашли что-нибудь?
    Ничего...
    Нет, это невозможно понять. Это не поддается пониманию. Видимо, такое непостижимо...
    Он прикрыл глаза ладонью и долго оставался в этой позе. Затем поднял взгляд. Но остался неподвижно сидеть в кабинете...
    Да, ворота туда были на запоре. Можно было сколько угодно колотить в них, но стук звучал гулко, словно с той стороны была пустота... Может, там и впрямь пусто, во всяком случае, нет ничего для нас привычного. А может, и не совсем пусто. Кто знает, никогда не известно... Да и стучимся мы в них рукой живого, а это, наверное, тоже неправильно...
    Чем же нам прикажете стучаться? И чем думать? И чем верить? Нам, которые приспособлены для здешней жизни или, во всяком случае, привычны к ней... Нам, которые так или иначе принадлежат ей...
    Он принялся разглядывать книги. Читать было слишком темно, он смотрел только иллюстрации, да и те были едва различимы в сумерках. Разглядеть как следует схемы или изображения, полученные с помощью микроскопа, было трудно. Но их он и так знал досконально. В них он разбирался даже сейчас.
    Удивительный мир...
    Что бы мы понимали из всего этого, если бы не были соответствующим образом настроены? Этот мир тоже казался бы абсолютно непостижимым! И мы не верили бы в его существование, если бы сами не наблюдали его. Конечно... Но этот мир открыт нашим глазам. Его мы по крайней мере понимаем.
    По-настоящему непостижим для нас другой мир, тот, к которому мы не привыкли.
    Да... Зато, если он существует, возможно, его не менее интересно наблюдать и он столь же плохо поддается постижению извне, хотя, вероятно, не менее изощрен, не менее сложен по своему строению. И, вероятно, имеет собственные закономерности. По-своему реален... Может быть, и так...
    Если он существует... Однако мы считаем, что его нет. Да, наши смутные представления о нем подталкивают нас к мысли, что его существование маловероятно. Даже невозможно... Но мы основываемся на предположениях, на ощущениях. А наши ощущения нередко подводят нас. Видимо, мы совсем в них запутались. Во всяком случае, возникает такое подозрение.
    Однако и вообразить себе полную пустоту тоже не легче, она не кажется более естественной.
    Да, видя бесконечное многообразие здешней жизни, действительно трудно представить себе, что за ее пределами царит пустота. Такое богатство жизни во всех ее проявлениях, такой избыток всего... А вокруг нас еще целая вселенная, не видимые глазу галактики... Но помимо них — ничего. Живя посреди такого изобилия, мы склонны воображать себе не меньшую роскошь везде. Нам нелегко представить себе сплошную пустоту за пределами видимого, трудно смириться с ней. И все же люди склоняются к тому, что, вероятно, стоит верить лишь в существование видимого. Сам он тоже так считает.
    Но почему? Да, почему?..
    Почему там должно быть пусто? Почему сплошь пустыня, никого и ничего? Почему такая бедность везде, кроме этого мира?
    Возможно, мы просто не в состоянии вообразить себе...
    Может, мы вроде младенца в материнской утробе — не воспринимаем мира за пределами своего заточения, хотя и подозреваем, что есть нечто, ради чего все ожидания, к чему направлены все усилия, нечто, для чего мы и предназначены... Мы не представяяем себе жизни в разлуке с матерью. Но стоит нам родиться, стоит появиться на свет, и все начинает казаться совершенно естественным: само собой разумеется, нам положено существовать, таково было наше изначальное предназначение. Ни малейшего изумления по поводу происшедшего, по поводу того, что дело не остановилось на удивительной фазе заточения, когда все кругом застыло в ожидании нас... Оказывается, заточение было лишь подготовкой к грядущему...
    Ох, уж эти мысли, эти озарения...
    Какой прок с того, думает он так или эдак? Зачем ему все это?
    Но у него нет ничего взамен.
    Ничегошеньки.
    Стемнело. К вечеру стало пасмурно, так что сегодня действительно было темно. По крайней мере, здесь, в кабинете: книги были почти неразличимы, остались лишь расплывчатые белые пятна. Он еще покопался в них, полистал одну.
    Не зажечь ли свет? А зачем?
    Да, зачем?
    Что ему делать? Чем заниматься, если все равно предстоит скорая смерть?
    Он поднялся из-за стола. Принялся вышагивать взад-вперед по комнате. Хорошо зная расположение мебели, он мог ходить во мраке и ни на что не натыкаться.
    На улице начался дождь. А он продолжал мерить шагами комнату. Иногда останавливался, проводил рукой по лбу: лоб был холодный и влажный.
    Наконец он подошел к окну. Постоял, глядя на улицу. Сквозь пелену дождя просвечивали черные, треплемые ветром деревья. Наверху тьма переходила в серость.
    Непроглядная ровная серость, и больше ничего.

* * *

    Стажирующаяся в больнице фрекен Страндберг разговаривала с сестрой-хозяйкой.
  - По-моему, она стала совсем чуднАя. Вы не знаете, что с ней случилось?
  - Я не заметила ничего особенного.
  - Нет, чтo-нибудь должно было случиться, иначе чего она ходит и дуется? К ней обращаешься, а она только цедит что-то сквозь зубы. Я ей, между прочим, ничего не сделала!
  - А, это у нее такая манера. Я вам советую, фрекен, не обращать внимания.
  - Да, пускай себе дуется в свое удовольствие.
  - Вот с доктором дела, по-моему, обстоят хуже.
  - А что с ним такое?
  - Боюсь, как бы он не заболел.
  - Я ее на днях спрашивала про него, а она говорит, ничего страшного.
  - Мало ли что она говорит! А по нему очень даже заметно. Он и есть почти перестал. Ума не приложу, чем это все кончится.
  - Ну и дела... Ох, как я устала!
  - Устали? Небось, с непривычки к нашей каторге.
  - Вот уж точно... И вы не представляете себе, какая она стала привереда. Что ни сделаешь, на нее ни за что не
угодишь.
  - Безобразие!
  - Я тоже так считаю. Раньше еще можно было с ней вечером поболтать или просто посидеть в приятной компании. А теперь это чуть ли не ниже ее достоинства. Впрочем, она и крутится сейчас до полуночи: есть какие дела, нет ли, уж она себе занятие найдет. Скоро, пожалуй; возьмется мыть полы.
    Сестра-хозяйка только улыбалась про себя и покачала крупной головой.
  - Да, по части работы эту женщину не переплюнешь. Она очень деловая, очень толковая. Лучше нее не было старшей сестры за всю историю больницы.
  - Наверное. Но, по мне, она могла бы еще быть полюбезнее.
  - Конечно. Я тоже так считаю.
  - Ну почему, скажите на милость, обязательно надо быть такой злюкой?
  - Честно признаться, я ее сама не понимаю. Но, говорят, когда люди очень долго работают, они все устают и делаются такими.
  - Ой-ой-ой! Впрочем, это меня не удивляет.
  - Я же сказала, фрекен, каторжная работа. Она изматывает во всех отношениях, сами видите.
  - Да, я уже совсем выбилась из сил. Подумать страшно, что можно так вкалывать всю свою жизнь! Нет, я бы просто не сумела.
  - Сумели бы. Но для этого надо прежде всего иметь желание.
  - Само собой. А у меня его нет.
  - Так вы, может, и медсестрой не хотите становиться?
  - Не-а.
  - А кем же вы собираетесь быть, фрекен?
  - Я? Я, конечно, собираюсь замуж.
  - Ага. Вот вы чего хотите. Может, уже и помолвлены?
  - Да нет. А в общем, сама не знаю. Не один, так другой на подхвате есть.
  - Тогда я вам вот что скажу, фрекен. «Не один, так другой на подхвате есть» — это еще не все. Когда с человеком предстоит прожить целую жизнь, нужно рассуждать совсем иначе. — Сестра-хозяйка подняла с колен вязание и опять взялась за крючок. — А пока что, если я правильно понимаю, фрекен пробует себя на разных работах?
  - Это не я придумала, а моя родня. Впрочем, познакомиться с больничным делом никогда не мешает.
  - По-моему, очень разумно. У вас, оказывается, заботливые родители.
  - О да. Они очень милые... А теперь мне пора бежать!
  - Что еще стряслось?
  - Ничего, просто нужно сбегать перевернуть старика Тулльберга.
  - Ах, Тулльберга. Это у которого язва?
  - У него целый букет болезней. В любом случае, его пора переворачивать.

* * *

    Доктор вышел из больницы и отправился на свою вечернюю прогулку. Он выбрал привычную дорогу, ту, по которой гулял в последнее время: похоже было, что он не собирается больше гулять в других местах. Погода была прекрасная, какая стояла этим летом почти каждый день. Летний сезон был в разгаре, созревали хлеба, сено с лугов уже вывезли.
    Кажется, он шел несколько медленнее обычного, даже прихватил с собой для опоры палку. Взгляд его стал изучающим, едва ли не испытующим. Доктор шел, созерцательно оглядываясь вокруг. Мог где угодно остановиться. Не только из любопытства, но и потому, что ему требовалась передышка.
    Хорошая в этом году уродилась рожь. Она везде замечательная. Яровые тоже неплохие, но, пожалуй, редковаты из-за того, что было мало влаги... Вон там еще не вывезли все сено. Осталось несколько копен. Ага, просто они закончили на сегодня работу, благо дождя не ожидается... Да, небо высокое и ясное. А эти облака, они не страшные... Вот тут еще не скошенный кусок. Нет, это, оказывается, лен. Подумать только, лен. Кто-то еще продолжает возделывать лен...
    Он словно вышел специально, чтобы поглядеть на зреющий урожай... Вероятно, в нем сидит еще достаточно от деревенского мальчишки, хотя он и посвятил себя другому делу, отдалился от крестьянских забот...
    Ему нравилось идти и по аналогии с увиденным вспоминать разные разности из прошлого, это согревало душу...
    Иногда он даже останавливался — посмотреть на растущие у обочины одуванчики. Или приглядеться, не бегают ли в канаве водомерки, нет ли там таких личинок, которыми он в детстве любил наживлять удочку... Но личинок не было. Видимо, они жили в других водоемах. Тем не менее он еще постоял рядом, раздвинул палкой траву, чтобы заглянуть в самый низ, под нее. Потом тронулся дальше.
    Да, я снова превращаюсь в ребенка, подумал он и улыбнулся сам себе.
    Он свернул на одно из ответвлений дороги, куда не раз сворачивал в последнее время, — на старый, ухабистый, полузаброшенный проселок, проложенный среди полей и почти не использовавшийся. Доктор шел по самой середине, вытоптанной копытами лошадей, остальное пространство между колесными колеями едва ли не сплошь заросло травой. Гулять здесь было менее удобно, но ему все равно нравилось. Теперь после захода солнца, над полями тянуло легким ветерком, который шевелил колосья, вызывая их слабое шуршание. Однако ветра совсем не чувствовалось, его можно было заметить только по ржи, да еще по ячменю там, вдали — ведь это, кажется, ячмень? Стояла полнейшая тишина. В воздухе веяло теплынью... Бесподобный, изумительный вечер.
    На самом деле доктор чувствовал, что зашел слишком далеко — только потому, что ему очень захотелось свернуть сюда. Дальняя прогулка уже давала о себе знать. И все же тут ему было покойнее. На большой дороге попадались и другие гуляющие, даже к вечеру. Здесь было лучше. Здесь можно было побыть совсем одному...
    И вдруг, непонятно почему, на него навалилась тоска. Накатил страх, сдавило грудь...
    Он остановился. Переводя дух, смотрел на скошенные луга, на возвышающиеся вдали горы.
    Говорят, животные перед смертью обычно прячутся, залезают к себе в нору...
    Он устал; казалось, идти не хватит сил. Но он пошел. Тяжело опираясь на палку... Вероятно, усталость и вызывает у него эту тоску, это ощущение сиротства... Ему приходилось снова и снова останавливаться. Но причиной тому, похоже, была тоска...
    Тоска по матери...
    В тот раз она обхватила его лицо ладонями... «Элис, мальчик мой...»
    Как ни странно, у него осталось приятное ощущение... ему было хорошо и уютно...
    Но не стоит сейчас вспоминать о ней... Это было давно, очень давно. И в ее жизни было много горестей, не одна только эта...
    Элис... Да, так его звали. Но больше уже никто не зовет. Никто..
    Впрочем, он сам виноват. Замкнулся в себе. У него была склонность обособляться от других. Так ему было проще...
    Но накануне смерти человек делается беспомощным. Снова становится ребенком.
    Элис... На самом деде Элис и является его сутью. В некотором смысле... Или, точнее, Элис тоже является его сутью. Хотя времена Элиса, казалось, отошли в прошлое...
    Да, мы с ним вроде братьев, которые редко видятся. Ничего не знаем друг о друге, не представляем себе, куда занесло второго... Но накануне ухода из жизни чувствуется потребность в новых встречах. Хочется поговорить, просто побыть вместе... Кому из нас предстоит уйти?
    Он стоял, озираясь вокруг. В вечернем небе парили отдельные облака, светлые и словно невесомые, похожие на огромнные воздушные фигуры.
    Новая встреча, причем в родных местах, там, где они провели детство... Они ведь по-прежнему близки друг другу, составляют единое целое.
    Родные места...
    Замечательно было стоять здесь, посреди этих полей. Тишина и покой... Но пора все-таки поворачивать назад. Он чувствовал, что у него уже нет сил на прогулки. Если честно, у него больше ни на что не хватало сил.
    Но сегодня выдался особенно хороший день, в такую погоду тянет прогуляться. И вообще прогулки ему полезны, они поддерживают дух. По крайней мере, пока он в состоянии ходить.
    Да, встретиться, чтобы опять расстаться. Перед самой разлукой они наконец-то снова повидались друг с другом...
    Чтобы затем разбежаться, разлететься под порывами ветра в разные стороны... уже навсегда...
    Так-то вот... О чем он, собственно, думал?
    Ах да, об облаках...
    Они, между прочим, тоже погибают, рассеиваются, впитываются землей... И снова во всем своем великолепии поднимаются ввысь. Вечно меняющиеся, бессмертные создания. Кому они принадлежат? Небесам или земле?
    Ну к чему эти фантазии?!
    На самом деле он совершенно не разбирается в таких предметах. Все, о чем он сейчас размышляет, для него чуждо и непонято... Посмотри лучше, какое раскинулось небо!.. С вечерними облаками и звездами... облаками, летящими в космическом пространстве... несущимися в бесконечность, в вечность, светлую и ласковую, точно летняя ночь...
    Да, по его представлениям небеса принадлежат земле. Как и все земное.
    Как он сам. И все сущее...
    Да, конечно...
    Он не мог оторвать взгляда от этой красоты. Шел, задрав голову к облакам. Ему нравилось наблюдать за ними, видеть, как они почти незаметно для глаз, исполненные таинственности, словно бесплотные духи, уплывают в свое бесконечное пространство.
    Из заросшей травой придорожной канавы поднялась какая-то птица, которая бесшумно полетела над хлебами и исчезла, точно растаяла в воздухе. Он не успел разглядеть, что это была за птица.
    Он добрался до межевой изгороди, отворил ворота и прошел внутрь. Здесь, на возвышенности, было тем более красиво. Откуда-то доносился шум телеги, очевидно, воза с сеном, но слишком издалека, нигде ничего не было видно. Вечер был такой, что малейший звук распространялся по всей округе.
    А воздух, воздух был поразительно легок и прозрачен...
    Доктор встал, чтобы отдышаться. Он немного запыхался... Перед глазами все поплыло...
    Пора возвращаться! Поворачивать к дому. Еще бы. Давно пора.
    Надо же, как он далеко зашел! Никуда не годится.
    Впрочем, небольшая остановка давала роздых. А если еще прикрыть глаза... Он снова почувствовал нечто вроде головокружения. Нельзя было забираться так далеко...
    И вообще пора кончать с прогулками. Можно выходить ненадолго, рядом с домом. И сидеть под каштаном около больницы. А дальние прогулки уже не для него. Ладно, в последний раз. Больше он не будет.
    На его пути попался отрезок, казавшийся гораздо теплее. Тут было едва ли не жарко. Словно здесь еще задержался летний день. Может быть, он останется тут на всю ночь, притворившись, будто не заметил ее?
    Сегодня у доктора было умиротворенное настроение. Он шел, предаваясь тихой печали. Окидывая взглядом поля...
    Иногда ты словно видишь землю впервые в жизни. Она воспринимается иначе, чем раньше. Такое впечатление, будто она делается ближе, роднее тебе, хотя это и неверно...
    Он подошел к следующим воротам, старым и рассохшимся. Открыл их — ржавые петли заскрипели. Поперек ворот была набита планка, некогда выкрашенная красным, но теперь посеревшая и почти не отличавшаяся от других. Верхний брусок, на который ворота закрывались, был отполирован до блеска, второй вообще отсутствовал, от него сохранился только огрызок. Внизу, у самой земли, ворота были перекошены и потому их невозможно было как следует закрыть.
    Они показались ему чуть ли не живыми. Даже с собственным, хорошо различимым, голосом. Он снова поводил створкой туда-сюда, послушал скрипенье. Долго стоял около них.
    Там, в другом мире, наверняка не останется никаких воспоминаний ни от ворот, ни от их скрипа...
    Ни от чего не останется...
    Там все должно быть иначе, все совершенно по-другому.
    И что же, ничего не будет, как здесь?..
    Нет, ничего...
    Он повернул назад. Шел, при каждом шаге тяжело опираясь на палку.
    Удивительно: больше всего чувствуешь усталость, стоит только повернуть к дому. Наверное, в предвкушении долгой дороги, А дорога действительно предстояла неблизкая. Он задыхался, так что то и дело приходилось останавливаться.
    Внезапно он упал: ни с того ни с сего взял и повалился на землю. И руками не успел подстраховать себя. Поначалу он даже не мог подняться и некоторое время лежал неподвижно. Затем ему удалось встать на колени и, посидев, собравшись с силами, выпрямиться во весь рост. Он стряхнул грязь с колен и, задыхаясь, двинулся дальше.
    Вот уж это совершенно недопустимо! Оказывается, ситуация вышла из-под контроля! Ему гораздо хуже, чем он смел себе в этом признаться... Все, пора переходить на постельный режим! Давно пора. Он явно переоценивал свои возможности...
    Не отдавая себе в этом отчета, он торопился, словно боясь опоздать. Боясь, что не успеет добраться домой...
    Проселок вывел его на большую дорогу. Она была белая, точно покрытая слоем мела.
    В придорожной запруде он заметил лягушку, сухую и сморщенную, как мумия, с распластанными в разные стороны лапами, словно приготовленную к распятию.
    Он поспешил дальше. Хотя шел он не очень быстро, ему казалось, что он бежит, едва ли не летит.
    Кругом по-прежнему стояла тишина. На небе не было ни облачка, в ровном вечернем свете отчетливо вырисовывались стоявшие в отдалении дома и сады. Он не различал ничего по отдельности, а видел как бы все вместе.
    Он успокоился только на самых подступах к городу. Сбавил шаг — и от усталости, и потому, что идти оставалось недолго.
    От него и пользы будет куда больше, уговаривал он себя. В постели еще ого-го сколько можно сделать, за скольким проследить. И сил его хватит на более длительное время. Это уж наверняка.
    Да, теперь он просто обязан...
    Непременно. Завтра с утра нужно распорядиться. Чтобы с этим было покончено.
    Дойдя до дому, он чувствовал себя не хуже прежнего. Повесил плащ в прихожей. Плащ был светлый, с обшлагами на рукавах и крупными роговыми пуговицами. Он носил его уже третье лето, около карманов наметились небольшие потертости, да и на воротнике тоже. Он поправил плащ, повесил его аккуратно, как положено.

* * *

  - Этого следовало ожидать. Бедный доктор. Но надо же, так запустить болезнь, не принять вовремя мер. Все-таки это странно.
  - Что теперь будет с нами? — Вот именно. — Когда приезжает новый? — Ждут послезавтра. — Ну и слава Богу. А то здесь все перевернулось вверх тормашками. Как его зовут? — Говорят, Линдвалль или что-то в этом роде. — Ага.
  - Удивительно, что он не захотел лежать у себя в кабинете. Там ему было бы удобнее. — Нет, он не желает ничем отличаться от других больных. — Что ж, значит, ничего не поделаешь!
  - Та, что во второй палате? Понятия не имею. Откуда я должна знать?! Спросите у доктора. — У доктора! Он же болен! — Тогда у сестры Сигне! — Она сегодня не в себе, почти рта не раскрывает. — А с ней что стряслось?! — Да просто дуется на что-то, и все. — Новое дело...

* * *

    Опушенная штора подсвечивалась встающим солнцем, которое пробивалось сквозь нее, создавая в палате голубоватый полумрак. Церковные часы пробили четыре. На улице проехал автомобиль, не рядом с больницей, а где-то поодаль.
    Там все должно быть иначе, совсем иначе. Почему он не в состоянии признать, что такое возможно? Если, конечно, там вообще что-либо существует...
    Непохоже ни на что у нас здесь. И абсолютно недоступно нашему пониманию.
    Почему нам непременно нужно постигнуть тот мир мыслью?
    Мы хотим понять его, отчего он от нас и ускользает. Нам хочется, чтобы он напоминал наш, здешний, мир, отчего он делается настолько нелепым, что мы не можем поверить в него. Но если не стремиться как-либо представлять его... возможно, тогда мы и сумеем в него поверить или хотя бы перестанем отрицать. Тогда нам не обязательно будет отрицать его.
    Может быть...
    Люди рассуждают про бессмертие, про вечную жизнь...
    Про жизнь! Как будто то, к чему тянется, чего жаждет наш дух, то, чего мы не в состоянии постичь, есть жизнь. Но вам приходится называть ее так. Само собой. Нужно же ее как-то называть.
    Да как нам понять ее? Мы ведь думаем словами, тем, что усвоил язык у нас во рту. И наша душа тоже пробует изьясняться словами, только бы мы уразумели, что она имеет в виду, что хочет сказать — и не может выразить.
    Да, мы не знаем ничего. Мы создаем себе теории, представления о мире, о жизни и вечности, основываясь на вере или исследованиях, на религии или науке. Но все это лишь сравнения. Не более, чем сравнения. Авторы этих теорий, если они честны, и не претендуют на что-либо большее. И одни представления заменяются другими, потому что новые кажутся нам яснее, точнее, проще. Да, новые теории могут быть
вернее, могут быть возвышеннее, могут иметь большую ценность. Но они не есть истина.
    Единственное, в чем стоит быть уверенным, это: все там будет отнюдь не так, как мы себе воображаем. Потому что так не может быть. Всегда бывает иначе, совсем иначе...
    Да...
    Но, стоит задуматься над отчаянными попытками человеческого рода постичь то, что ему необходимо, но никак не удается постичь, — и начинаешь ценить возможность участвовать в этом постижении... только участвовать, как бы мало ни хотелось добиться ясности тебе самому. Я тоже получил такую возможность. Хотя сам я и не выдвигал новых теорий, а лишь, подобно многим другим, подобно большинству, ощущал внутри себя нечто, что мы все несем в себе, не зная, что это такое и откуда появилось, нечто, что заявляет о себе в самые ответственные минуты, что на протяжении тысячелетий снова и снова пытается пробиться к нам... Мы же несчастные животные, с несовершенным мозгом и со всей присущей нам подлостью, однако и с неистребимым желанием совершеть невозможное, объять необъятное, с этой искрой, которая тлеет в нас, но никак не может разгореться... Да, нельзя не посочувствовать человечеству в этой его постоянной безнадежной борьбе, тщетной и неугомонной. Если бы Бог, как принято утверждать, действительно существовал, он, при всем своем непреложном величии, и в подметки не годился бы человеку.
    Может быть, в том-то и состоит значение жизни, что она порождает такую тягу к невозможному, которую нельзя было вызвать никак иначе? Может быть, она призвана способствовать свершению, призвана подталкивать дух к тому, чтобы превзойти самого себя?
    Что ж, в это можно верить, но этого нельзя постичь. Значит, приходится верить.
    Если хочешь...
    Да... В таком случае к нашей жизни следует относиться с симпатией, ее следует любить, что я и делал. Хотя ее можно считать слишком тесной, слишком замкнутой; душе она, вероятно, представлястся темницей. И тем не менее жизнь — это наша обитель, дом, где мы должны вырасти и созреть, за что он нам и дорог. Дом нашего детства, к которому мы привязаны — несмотря на его крохотность и нищету, а может, именно поэтому. Привязаны тысячью мелочей из тех, что легко узнаёшь и хочешь сохранить в памяти... Из тех, что невозможно забыть.
    Но мир за пределами нашего должен быть устроен иначе, совершенно иначе...
    Да-да...
    Солнце прокралось в шелку рядом со шторой, возле оконной перекладины, и прочертило дорожку на полу и до середины противоположной стены. Он рассматривал с постели эту полоску света. Даже подвинул на подушке голову.
    Мы привязаны к жизни. Большинство — не меньше, чем был привязан он сам. Мы стараемся по возможности усерднее выполнять свою работу и мало задумываемся над чем-либо еще... За что боролся он, что сделал в этой жизни для своей души? Ведь эта жизнь, вероятно, очень важна. И нам ни на минуту не следует забывать о ее значении.
    Увы, он воспринимал ее иначе. Проводил день за днем в текущих заботах, жил исключительно службой. У него было ощущение, что он выполняет свой долг. И это все... Но так положено, так и должно быть! Не надо осуждать нас за то, что мы такие. Иначе наша повседневная жизнь окажется оторванной от грядущего, окажется совершенно бесполезной, и, значит, для большинства из нас здешнее бытие пропадет понапрасну. А этого не может быть.
    Конечно, какая-то взаимосвязь должна существовать. Эти два мира должны соотноситься друг с другом. Естественно.
    Да... Мы обязаны делать здесь все возможное в расчете на то, что законы, по которым мы живем, справедливы, что они имеют отношение и к иному миру, что они соотносятся с ним... Наши поступки могут иметь другую подоплеку... как, не исключено, и все происходящие в нас процессы, душевные и физиологические... За ними может скрываться иной мир, который всегда спрятан от нас и дает о себе знать лишь иногда, чуть приоткрываясь. За всем, чего мы не понимаем, хотя и принимаем в этом участие, может таиться нечто...
    Возможно, именно потом и начинается подлинная жизнь, подлинная Действительность... Со своими устремлениями и своей целью... Не исключено, что наше несовершенство как раз и отражает тот мир, его борьбу и его тягу к достижению цели...
    Что ж, возможно...
    Он лежал и думал. Ему ведь не возбраняется думать о чем угодно, в том числе и об этом. Раньше у него никогда не было настоящего покоя для размышлений. Да и времени тоже.. Теперь у него есть время. Сколько угодно. И никаких мешающих обстоятельств...
    Но до чего мы все-таки несовершенны. Неужели нас можно считать воинами духа? Нет, никоим образом, за немногими исключениями. Нас, основную массу живущих, считать ими нельзя...
    И тем не менее...
    В нас что-то борется... Притом что-то очень сильное. И постепенно ты начинаешь чувствовать, что так и должно быть, что нечто все же существует.
    Нечто, проявляющее заботу о нас... Но что?
    Чаще всего мы оказываемся недостойными этого нечто, поскольку даже не подозреваем о его существовании. Даже не соображаем, что нужно радоваться, когда оно шевелится в нас. Увы...
    Наверное, наше поведение сродни поведению фосфоресцирующих животных, которые светятся в темноте, сами не зная почему. В нас тоже что-то светится, и мы понимаем, что это свечение чему-то служит, для чего-то нужно, возможно, оно способствует нашему размножению или помогает борьбе за существование... Но сути этого свечения мы не понимаем. Да, вероятно, мы ощущаем, как оно помогает нам, ведет нас, подвигает нас на борьбу за то, что мы считаем священным, считаем своими идеалами, за истину, за победу справедливости в мире... Но суть свечения все равно остается для нас непостижимой.
    Какие же мы...
    Дверь тихонько приоткрылась, и кто-то проскользнул в комнату. Конечно, сестра Сигне.
  - Вам ничего не нужно, доктор? — шепотом спросила она от дверей.
  - Спасибо, ничего. Неужели вы так рано встали? — удивился он.
  - Да, у меня тут были кое-какие дела, — сказала она и снова исчезла за дверью.

* * *

  - Он явно давно мучается. И естественно, с самого начала прекрасно все понимал. — Да, бедняжка.
  - Должно быть, тяжко лежать в постели в такую жару. — Да, днем делается совершенно невыносимо. Чуть ли не начинаешь думать: хоть бы погода испортилась.
  - Ну, как вы вчера развлекались, сестра Герда? У вас ведь был выходной. — А никак. Послонялась в городе, но там по воскресеньям скучища. — Это точно. И дел никаких не сделаешь. — Во-во. Лучше уж иметь выходной в будний день. — Само собой.
  - Вам нравится доктор Линдвалль? — Очень. — По-моему, он очарователен. — Конечно. У него для каждого найдется доброе слово. — Что верно, то верно, работать с ним одно удовольствие. — К тому же, он видный мужчина. — Прямо-таки и видный! — Вне всякого сомнения. — Ну, он всегда ухожен и хорошо одет. — Совершенно с вами согласна. Этого у него не отнимешь.

* * *

    Он лежал, погруженный в свои размышления: других занятий у него сейчас не было. К его удивлению, ему понравилась возможность полностью отсраниться от работы, от повседневных хлопот. Он рассчитывал еще некоторое время помогатъ, хотя бы советами по поводу того, в чем разбирался, что хорошо умел. Но, когда он слег, из его намерений ничего не вышло. Он просто-напросто не собрался. Лежал и бездельничал...
    С него были сняты все заботы. Он мог без малейших помех раздумывать над тем, что сейчас больше всего занимало его. И он ценил такую возможность. Очень ценил. Особенно хорошо было по ночам (как, например, теперь), когда кругом воцарялся поразительный покой, в который он и окунался... Наконец-то он может кое-что уяснить для себя. Хотя бы немного...
    Нет, Бога он не обрел. Этого он и не просил, не испытывая потребности в нем... Нет, сколько он ни пытался представить себе Бога, он в него не верил. Как не верил и другим своим представлениям о том, что не относилось к здешнему миру. Все они ложны, насквозь ложны! Они отнимают у меня единственное, чем я действительно обладаю, без чего не мыслю себе существования.
    Был ли он в основе своей человеком религиозным, верующим? В глубине души он считал, что да. Однако его беспомощные представления о том свете подрывали его веру, подрывали убежденность или надежду, которые он, по собственному мнению, имел. И у него не оставалось ничего. Все начинало казаться нелепым, абсолютно невозможным...
    Да, похоже, будто сам Бог встал между мной и божественным, сам Бог разделил нас. Похоже, все наши представления отделяют нас от горнего. Поскольку они — порождение человеческого разума, признак нашего несовершенства, нашей привязанности к земле. Они недействительны, непригодны ни для какой иной жизни, кроме здешней. Они относятся лишь к нашему миру. И рассыпаются в прах, подобно отслужившим свое храмам...
    Нет, для меня они не священны. Священно для меня нечто другое, нечто не подверженное гибели.
    Не есть ли всякое поклонение Богу поклонение кумиру? Скорее всего так. Язычество, благочестивые земные грезы; заблуждения. Наш Господь на самом деле идол, иначе мы не выдумали бы его, не могли бы называть своим.
    Но, возможно, вера в Бога есть явление непостоянное, преходящее. Постоянной должна быть основа — вероятно, даже без святынь, которые повержены во прах. Может быть, религии со временем рухнут и эпоха создания религий отойдет в прошлое? Однако этот день может стать днем победы. Победы истинной веры.
    Не знаю.
    Я просто фантазирую. Ведь я никогда раньше не проникал в такие материи достаточно глубоко. И не в состоянии сделать это теперь.
    Возможно, я пытаюсь всего лишь уцепиться за что-то... спасти для себя то, что считаю наиболее важным, незаменимым...
    Известно ведь, что, когда дело доходит до дела, когда наступает очень ответственный момент, мы забываем о честности, нас уже не хватает на нее. Мы ищем окольные пути...
    Однако у меня нет такого чувства. Мне кажется, что таковы мои истинные убеждения. Они придают мне спокойствие уже одним своим присутствием внутри. И от меня не требуется, чтобы я по-настоящему понимал их или имел о них какое-либо представление.
    Да... Мне кажется, что эта уверенность и есть самое главное... А не то, что мы воображаем себе для собственного успокоения, для того, чтобы чувствовать себя защищенными. Будто у нас там будет дом, такой же дом, какой мы имели на земле. Я чувствую себя защищенным, поскольку приготовился расстаться со всем, вырваться отсюда... А куда попасть, этого я не могу сказать.
    Нет-нет, тебе не надо ничего бояться, не надо приходить в отчаяние из-за того, что ты ничего не ждешь и ничему не поклоняешься. Это неважно. Не может быть, чтобы наше понимание или непонимание чего-либо имело значение... Ни в коем случае... И вообще там мы все равно не будем помнить, что мы себе представляли, что воображали... Не будем даже подозревать об этих представлениях... Ни в коем случае...
    Как замечательно, что у него появилась эта возможность лежать в постели. Появился этот покой. Теперь он сможет немного подготовиться. Насколько сумеет. И тогда ему будет легче встретить смерть... Вот именно, если человек мог все обдумать, ему не так трудно умирать. Не так трудно, как принято считать...
    Нет, не так, как принято считать... Полегче...
    В палате, оказывается, находился кто-то еще. Ну конечно, у него теперь сиделка. Само собой разумеется, сестра Сигне.
    Но ему не нужна сиделка. Сегодня у него очень спокойная ночь. Только вот никак не удается заснуть. Видимо, морфий не подействовал. Но ему и не хочется больше спать. Ему и без того хорошо...
    Тихо и спокойно... А болезни он почти не чувствует... и почти не ошущает собственного тела. Он словно уже освободился от него... освободился от чувства тяжести... вознесся...
    Да-да... умиротворение, какого он никогда прежде не знал...
    Словно смерть — твоя подруга... Которая распространяет вокруг себя ощущение покоя... Невыразимого покоя...

* * *

  - Как вы считаете, его парализовало? — Да, всю правую сторону. Он не может двигаться, не может даже говорить. — Бедный доктор. Значит, уже недолго осталось. — Никогда не известно, но надежды, во всяком случае, нет. — Конечно, я понимаю.
  - Подумать только, что все так повернулось. Еще совсем недавно ничего подобного и представить себе было нельзя. — Что правда, то правда. Очень быстро.
  - Кто с ним будет сидеть сегодня? — Я думаю, она же. — Вторую ночь подряд? Но зачем, если мог бы кто-нибудь из девочек? — Вполне мог бы. — Старшая сестра вообще не обязана быть сиделкой. —Да, но что поделаешь, если она настаивает?

* * *

    Тело его застыло, одеревенело — ощущение крайне непривычное и ужасно неприятное. Он не мог ни перевернуться, ни подвинуться. Только пошевелить одной рукой и ногой...
    И еще он почти не мог думать... ни о чем... Может, ему и хотелось бы, но он был не в состоянии...
    Он потрогал правую ногу левой ступней... Она казалась омертвелой. Его словно расщепило, разделило на две части. Одна из этих половин жила, вторая была мертва... Язык тоже был какой-то странный. Толстый, расползшийся, как будто во рту было что жевать...
    Да, самочувствие было отвратительное. Он с удовольствием попросил бы помощи — если б было у кого попросить... Если б он мог хотя бы думать не хуже прежнего... Но, когда он пробовал, мысли его начинали путаться и он не мог даже этого... В голове творился сумбур... Лишь иногда сознание немного прояснялось, он как будто приходил в себя...
    Он почти не видел палату, вернее, видел, но только вблизи... А дальше словно в тумане... Все сливалось, и он не мог ничего различить...
    Да-да... Как бы то ни было... там будет мир настоящей Действительности... и нас пустят в него... После всех страхов и сомнений, после всего неведения и лишений нас наконец допустят в него...
    Но он же ничего не понял... не успел понять... И ему даже некому было молиться... невозможно было молиться...
    И все же у меня есть одна молитва... одна мольба...
    Да, я хоту помолиться о тебе, великая и милосердная Действительность... только о тебе... Чтобы ты приняла меня, взяла меня к себе... чтобы после моей беспомощной жизни здесь, внизу, мне тоже было позволено пребывать в тебе...
    Мне тоже, и мне тоже...
    Навечно пребывать у тебя...

* * *

    Он лежал в забытьи. Не шевелился, даже не было заметно дыхания. Лицо с отросшей щетиной похудело и осунулось, выражение его оставалось неизменным. С переносицы исчезли метки от пенсне. А губы были приоткрыты, как у ребенка. Волосы около висков поседели... Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на него. Уже занималась заря. Вскоре за окном взошло солнце.
    Больной вздрогнул и, кажется, проснулся. Он более или менее различал стену напротив, с вентиляционным отверстием, на которое часто смотрел. Однако он не понял, где находится. У него было только смутное воспоминание... Точно он не знал.
    Не понял он и что за женщина сидит рядом... На маму непохожа, видимо, какая-то незнакомка...
    Он снова погрузился в забытье. Потом вдруг встрепенулся и провел рукой по одеялу. Было такое впечатление, будто он хочет вздохнуть и не может, рука свесилась с кровати, худая и бессильная.
    Сестра Сигне наклонилась над ним, послушала сердце. Долго-долго стояла рядом.
    Несколько раз осторожно погладила его по лбу. Убрала нависшую прадку. И вдруг рухнула перед кроватью на колени и застыла, цепляясь за нее руками.
© Доброницкая Т.В. Перевод на русский язык. 1997