Один мой друг, литератор и философ, в
один прекрасный день объявил мне, не то в шутку,
не то всерьез:
- Вообразите себе: со времен нашей последней
встречи я обнаружил дом, ставший вместилищем
потусторонних сил — и в самом центре Лондона!
- В самом деле? Потусторонние силы?
Привидения, вы хотите сказать?
- На этот вопрос я затрудняюсь ответить; вот
все, что я знаю: шесть недель назад мы с женой
отправились на поиски меблированных комнат.
Проходя по тихой улочке, в окне одного из домов мы
увидели объявление: «Сдается внаем».
Местоположение нам понравилось; мы вошли —
одобрили помещение — сняли его на условиях
еженедельной оплаты — и уехали уже на третий
день. Ни за что на свете жена моя не согласилась
бы задержаться в доме; и я тому не дивлюсь.
- Что же вы видели?
- Прошу прощения: я не желаю, чтобы меня
высмеяли как суеверного выдумщика; с другой
стороны, не могу настаивать, чтобы вы приняли на
веру мои утверждения; не имея возможности
убедиться на собственном опыте, вы бы сочли их в
высшей степени неправдоподобными. Скажу только
вот что: не столько увиденное и услышанное (здесь
вы можете справедливо предположить, что мы
одурачены собственной разыгравшейся фантазией,
либо стали жертвами ловкого мошенничества со
стороны других) заставило нас уехать, но
неописуемый ужас, что охватывал нас обоих всякий
раз, когда мы проходили мимо двери некоей
необставленной комнаты, в которой мы ровным
счетом ничего не видели и не слышали. А самое
невероятное чудо состоит в том, что впервые в
жизни я согласился с женой, — она у меня ума
небольшого, — и признал, после третьей ночи, что
на четвертую мы в доме не останемся. Засим на
четвертое утро я вызвал экономку (ту особу, что
присматривала за особняком и прислуживала нам) и
объявил ей, что жилье нас не устраивает и до конца
недели мы не задержимся. Она сухо ответила: «Я вас
вполне понимаю; вы пробыли дольше других жильцов.
Мало кто оставался на вторую ночь; вы — первые,
кто выдержал третью. Я так понимаю, что они
отнеслись к вам по-доброму».
- Они? Кто такие «они»? — переспросил я,
натянуто улыбаясь.
- Ну как же, призраки дома, кто бы они ни были.
Меня они не тревожат; я помню их с незапамятных
времен: тогда я жила в этом доме, и отнюдь не в
качестве прислуги; я знаю, что однажды они меня
убьют. Что мне за дело! — я стара, и в любом случае
жить мне осталось недолго; а тогда я стану одной
из них и вовеки не покину этих стен. — Женщина
говорила с такой мрачной обреченностью, что
благоговейный страх не позволил мне затягивать
беседу. Я заплатил за неделю, и мы с женой только
порадовались, отделавшись так дешево.
- Вы возбудили мое любопытство, — отозвался я,
— больше всего на свете мне хотелось бы провести
ночь в доме с привидениями. Не будете ли вы столь
добры дать мне адрес того особняка, который вы
столь бесславно покинули?
Приятель снабдил меня адресом, и,
расставшись с ним, я отправился прямиком к
указанному дому.
Особняк расположен на северной
стороне Оксфорд-стрит, в безликом, но
респектабельном проулке.
Я нашел дом заколоченным; на окне не
висело объявлений, и на стук мой никто не
отозвался. Я уже собрался было уходить, как вдруг
меня окликнул мальчишка из пивной, собиравший по
соседству оловянные кружки:
- Вам нужен кто-то из этого дома, сэр?
- Да, я слыхал, что дом сдается внаем.
- Сдается! Да ведь домоправительница-то
умерла — вот уже три недели как умерла, и нет
такого человека, что согласился бы там пожить,
хотя мистер Дж. предлагает ужас как много денег.
Моя мать у него в поденщицах, так он посулил ей
фунт в неделю только за то, чтобы она открывала да
закрывала окна, только она ни в какую.
- Ни в какую? Почему же?
- В доме призраки; старуху-домоправительницу
нашли мертвой в постели, с широко открытыми
глазами. Говорят, сам дьявол задушил ее.
- Вот вздор! Ты упомянул мистера Дж. — это
владелец особняка?
- Да.
- Где он живет?
- На Г.-стрит, номер такой-то.
- Чем он занимается? Каким-нибудь
предпринимательством?
- Нет, сэр, ничем таким особенным; просто
одинокий холостяк
Я вознаградил мальчишку за любезно
предоставленные сведения и проследовал прямиком
к мистеру Дж. на Г.-стрит, каковая находилась
неподалеку от улицы, обремененной зловещим
особняком.
Мне повезло: я застал мистера Дж. дома.
Он оказался пожилым джентльменом с
умным взглядом и приятными манерами. Я назвал
себя и с полной откровенностью изложил свое дело.
Я сообщил, что мне стало известно, будто
пресловутый особняк считается прибежищем
потусторонних сил; что я сгораю от желания
изучить дом с репутацией столь сомнительной; чтo
я буду весьма признателен, ежели владелец
позволит мне его снять, пусть только на одну ночь.
Я изъявил готовность заплатить за эту привилегию
ровно столько, сколько ему угодно запросить.
- Сэр, — отозвался мистер Дж. весьма учтиво, —
дом в полном вашем распоряжении, причем на любой
срок — длительный либо краткий. О ренте не идет и
речи; напротив, я стану почитать себя вашим
должником, ежели вы разгадаете причину странных
явлений, что в настоящий момент сводят ценность
особняка на нет. Я не могу сдать его; не могу даже
нанять слугу, чтобы тот поддерживал порядок и
отвечал на звонки. К сожалению, привидения
разгуливают по дому (да простится мне это
выражение) не только ночью, но и днем; хотя ночные
беспорядки носят менее приятный и зачастую менее
безобидный характер. Злосчастная старуха, что
умерла там три недели назад, была нищенкой; я взял
ее из работного дома, потому что родственники мои
знавали ее еше ребенком; некогда она располагала
достаточными средствами, чтобы арендовать
помянутый дом у моего дяди. Она получила
превосходное образование и отличалась
характером весьма решительным; эта женщина —
единственная, кого мне удалось поселить в доме.
Однако после ее смерти, каковая приключилась
внезапно, а также и судебного осмотра трупа,
снискавшего дому печальную известность во всей
округе, я настолько отчаялся найти
домоправительницу, не говоря уже о жильце, что
охотно сдал бы особняк на год безо всякой
арендной платы любому, кто согласился бы взять на
себя сборы и налоги.
- Как давно дом приобрел столь зловещую
репутацию?
- Затрудняюсь ответить; но очень давно.
Старуха, о которой я поминал, уверяла, что уже
тридцать-сорок лет назад, когда она снимала
особняк, в нем водились привидения. Дело в том,
что моя жизнь прошла в Восточной Индии, на службе
у Компании. Я возвратился в Англию в прошлом году,
унаследовав состояние дяди, в собственность
которого входил и помянутый дом. Я обнаружил, что
здание заколочено и всеми покинуто. Мне сказали,
что в доме поселились привидения и никто не
пожелает в нем жить. Я посмеялся над досужим
вымыслом: как иначе я мог воспринять подобное
заявление? Я затратил деньги на ремонт, добавил к
старомодной мебели несколько более современных
предметов, дал объявление в газету и в результате
сдал дом на годичный срок, — полковнику в
отставке на половинном жаловании. Он въехал
вместе с семьей, сыном и дочерью и четырьмя или
пятью слугами; все они покинули особняк на
следующий же день, и хотя каждый уверял, что
наблюдал нечто свое, непохожее на кошмарные
видения прочих, это нечто внушало всем равный
ужас. Я по совести не мог ни потребовать
возмещения убытков, ни даже упрекнуть полковника
в нарушении договора. Тогда я поселил в особняке
помянутую старуху, и поручил ей сдавать внаем
комнаты, но ни один жилец не задержался в доме
долее трех дней. Я не стану пересказывать вам их
истории — не было случая, чтобы двоим
привиделось одно и то же. Лучше вам обо всем
судить самому, нежели входить в дом под
впечатлением чужих исповедей; скажу одно: будьте
готовы увидеть и услышать нечто исключителное и
примите любые меры предосторожности, на ваш
взгляд, уместные.
- А у вас никогда не возникало любопытства
провести ночь в доме?
- Было такое. Один, без спутников, я провел в
доме не ночь, но три часа среди бела дня. Мое
любопытство не удовлетворено, однако изрядно
поутихло. Повторять эксперимент я не желаю.
Видите, сэр, я с вами вполне откровенен: и, разве
что ваш интерес разыгрался не на шутку, а нервы
исключительно крепки, я по чести добавлю, что не
советую вам оставаться в доме на ночь.
- Мой интерес и в самом деле разыгрался, —
заверил я, — и хотя только трус хвастается
выдержкой в ситуациях, совершенно ему
незнакомых, однако мои нервы закалены в
опасностях столь разнообразных, что я с полным
правом надеюсь: они меня не подведут даже в доме с
привидениями!
Мистер Дж. почти ничего к тому не
прибавил; он достал ключи от дома из ящика
письменного стола, вручил их мне, и, сердечно
поблагодарив хозяина за откровенность и
любезную снисходительность к моему пожеланию, я
унес приз.
Сгорая от нетерпения приступить к
опыту, я, едва оказавшись дома, призвал к себе
доверенного слугу — молодого человека,
наделенного неунывающим характером, бесстрашным
сердцем, и при том совершенно свободного от любых
предрассудков и суеверий.
- Ф., — объявил я, — помнишь, какое
разочарование пережили мы в Германии, не
обнаружив фантома в том старинном замке, где, по
слухам, рыскал безголовый призрак? Ну что ж,
здесь, в Лондоне, отыскался дом, в котором, как я
имею веские основания надеяться, водятся самые
настоящие привидения. Сегодня я там ночую. Из
того, что мне довелось услышать, бесспорно
следует, что нечто непременно явит себя взору или
слуху — не исключено, что нечто
непередаваемо-жуткое. Если я возьму тебя с собой
— могу ли я положиться на твое присутствие духа,
что бы уж там ни случилось?
- О сэр! Положитесь на меня, — ответствовал Ф.,
просияв улыбкой.
- Хорошо же, вот тебе ключи от дома; вот адрес.
Ступай туда; выбери для меня любую спальню; и
поскольку в доме вот уже много недель никто не
живет, разведи в очаге огонь пожарче, проветри
постель, запасись и свечами, и топливом. Возьми с
собой мой револьвер и мой кинжал, — иного оружия
я брать не стану, — и сам вооружись также; и если
мы не выстоим против дюжины призраков, жалкая мы
с тобою парочка!
Остаток дня я занимался делом
настолько важным, что почти не вспоминал о ночном
приключении, за которое поручился честью.
Я поужинал в одиночестве и позже
обычного, а за едой, по привычке, почитывал книгу.
В тот день я отдал предпочтение томику
«Опытов» Макалея. Я решил прихватить книгу с
собой; манера изложения заключала в себе столько
здравого смысла, а темы — столько практицизма,
что "Опыты" послужили бы отличным
противоядием противу суеверных фантазий.
Таким образом, около половины
десятого, я положил книгу в карман и не спеша
направился к загадочному дому. Я взял с собой
любимую собаку — на редкость смышленого,
храброго и бдительного бультерьера — этот пес
обожал рыскать ночами по зловешим, незнакомым
коридорам и углам, выслеживая крыс, — словом,
первоклассная собака для охоты на призрака!
Стояло лето, но вечер выдался
прохладный; пасмурное небо затянули тучи. Однако
проглядывала и луна — бледная и тусклая, но все
же луна; и я знал: если облака разойдутся, после
полуночи сделается светлее.
Я дошел до дома, постучался, и мой слуга
распахнул дверь, улыбаясь до ушей.
- Все в полном порядке, сэр; ни малейших
неудобств.
- Ох! — отозвался я, несколько разочарованный.
— Так ты не слышал и не видел ничего необычного?
- Ну, сэр, я должен признать, что слышал нечто
странное.
- Что же? Что?
- Звук шагов за спиной; а пару раз тихие
отголоски, вроде шепота, у самого уха; вот и все.
- Ты не испугался?
- Я? Ничуть, сэр! — и отважный взгляд слуги
убедил меня в одном, а именно: что бы ни случилось,
он меня не покинет.
Мы стояли в прихожей, парадная дверь
закрылась, и я обратил внимание на собаку. Пес
вихрем ворвался в дом, но тут же, поджав хвост,
прянул обратно к двери, и теперь царапался и
повизгивал, требуя, чтобы его выпустили. Я
потрепал бультерьера по загривку и принялся
ласково его уговаривать; пес вроде бы примирился
с неизбежным и последовал за мной и Ф. на обход
дома, однако жался к моим ногам, вместо того,
чтобы умчаться вперед на разведку, как поступал
всегда в незнакомых местах.
Сперва мы побывали в подвальных
помещениях, в кухне и прочих службах, и,
безусловно, в погребах; в последнем из них
отыскались две или три бутылки вина, забытые в
клетке и затянутые паутиной; судя по их виду, их
не трогали вот уже много лет. Надо полагать,
призраки исповедовали трезвый образ жизни. Что
до остального, ровным счетом ничего интересного
мы не нашли. За домом обнаружился мрачноватый
задний дворик, окруженный исключительно
высокими стенами. На камнях поблескивали
капельки влаги; благодаря сырости, а также пыли и
саже, там, где мы шли, на мощеной поверхности
оставались легкие следы.
Тут-то и явил себе первый из
удивительных феноменов, кои мне своими глазами
довелось наблюдать в этом необыкновенном
обиталище. Я увидел, как прямо передо мною вдруг
возник отпечаток ноги — возник сам по себе. Я
остановился, схватил слугу за руку и указал на
след. Рядом с первым оттиском так же внезапно
образовался еще один. Мы оба это видели. Я быстро
шагнул к нужному месту, но след заскользил прочь
от меня, след совсем крохотный — явно детский; по
отпечатку столь слабому затруднительно было
определить форму, но нам обоим показалось, что
это — оттиск босой ноги. Едва мы достигли
противоположной стены, явление прекратилось, и
на обратном пути не повторилось более.
Мы снова поднялись по лестнице и
осмотрели комнаты первого этажа, столовую,
крохотную заднюю комнату и еще меньшую
комнатенку — возможно, некогда
предназначавшуюся для лакея, — вездe царила
мертвая тишина. Затем мы побывали в гостиных;
здесь, в обновленных апартаментах, запустения не
ощущалось. В парадной гостиной я уселся в кресло.
Ф. поставил на стол подсвечник, при помощи
которого освещал нам путь. Я велел слуге закрыть
дверь. Он повернулся — и тут кресло, стоявшее у
противоположной стены, быстро и бесшумно
стронулось с места и встало напротив меня, на
расстоянии ярда.
- Да это забавнее, чем вращающиеся столы! —
заметил я с натянутым смешком; и при этом звуке
пес запрокинул голову и завыл.
Не заметив перемещений кресла, Ф.
вернулся к собаке и принялся ее успокаивать. Я
по-прежнему не сводил с кресла глаз, и вот мне
померещилось, что я различаю в нем бледный,
голубоватый, туманный контур человеческой
фигуры, однако настолько неясный, что я не был
уверен, не подводит ли меня собственное зрение.
Бультерьер тем временем затих.
- Поставь на место это кресло, — приказал я
слуге. — Отодвинь назад к стене.
Ф. повиновался.
- Это вы, сэр? — вдруг спросил он, резко
оборачиваясь.
- Я? Что?
- Что-то меня ударило. По плечу, резко — вот
сюда.
- Я тут ни при чем, — отозвался я. — Тут у нас,
похоже, завелись фокусники; может быть, их трюков
мы и не разгадаем, зато их самих поймаем с
поличным куда раньше, чем они напугают нас.
Мы недолго задержались в гостиных —
там было так сыро и холодно, что мне не терпелось
подняться наверх, к очагу. Двери гостиных мы
заперли, — надо заметить, что эту меру
предосторожности мы предприняли в отношении
всех помещений нижнего этажа, нами
обследованных.
Спальня, выбранная для меня слугой,
оказалась лучшей на всем этаже — просторная, с
двумя окнами, выходящими на улицу. Внушительная
кровать с пологом возвышалась напротив очага, в
котором плясало яркое, живое пламя; дверь в стене
слева, между окном и кроватью, вела в комнатушку,
где предстояло расположиться слуге. Это тесное
помещение с диван-кроватью не сообщалось с
лестницей — иных дверей, помимо той, что вела в
мою спальню, мы не обнаружили. По обе стороны от
очага располагались стенные шкафы, в тон со
стенами, и оклеенные теми же блекло-коричневыми
обоями. Мы заглянули внутрь — нашли только
вешалки для женских платьев, и ничего более; мы
исследовали стены — убедились, что они явно
сплошные и явно выходят на улицу. Закончив
изучение этих апартаментов, я секунду-другую
постоял у огня, зажег сигару и, по-прежнему в
сопровожаении Ф., вышел из спальни, дабы
продолжить осмотр дома.
На лестничной площадке обнаружилась
еще одна дверь, плотно закрытая.
- Сэр, — удивленно заметил мой слуга, — я
отпер эту дверь вместе с прочими сразу по
прибытии; запереть ее изнутри невозможно, потому
что...
Не успел он докончить фразы, как дверь,
к которой ни один из нас не прикасался, бесшумно
отворилась сама по себе. Мгновение мы глядели
друг на друга. Одна и та же мысль пришла в голову
обоим — здесь не обошлось без человеческого
участия. Я вбежал первым, слуга — за мной. За
дверью оказалась пустая и мрачная обставленная
комнатушка: взгляд различал несколько порожних
коробок и корзин в углу, да крохотное окно с
закрытыми ставнями; взгляд не усматривал ни
очага, ни другой двери, помимо той, через которую
мы вошли, ни ковра на полу: сам пол, невесть когда
настеленный, неровный, изъеденный червями, был
тут и там залатан, судя по проплешинам более
светлого дерева. Мы не нашли ни души — равно как и
места, где живое существо сумело бы спрятаться.
Пока мы стояли, оглядываясь по
сторонам, дверь, через которую мы вошли,
затворилась так же тихо, как и открылась. Мы
оказались в западне.
Впервые я ощутил приступ безотчетного
страха. Слуга, впрочем, проявил должную
стойкость.
- Тоже мне заманили в ловушку, сэр; да я вышибу
эту жалкую дверь одним ударом ноги!
- Сперва попробуй, не удастся ли справиться
при помощи рук, — посоветовал я, гоня неясную
тревогу, меня обуявшую, — а я открою ставни и
погляжу, что там за окном.
Я отодвинул шпингалет и распахнул
ставни: окно выходило на внутренний дворик,
описанный выше; карниза не было — стена
обрывалась совершенно отвесно. Выбравшись из
этого окна, человек не нашел бы, куда поставить
ногу, и рухнул бы прямо на камни.
Тем временем Ф. тщетно пытался открыть
дверь. Наконец он обернулся ко мне и попросил
разрешения применить силу. И здесь следует
отметить, воздавая должное слуге, что он и не
думал поддаваться суеверным страхам; напротив,
его выдержка, спокойствие и даже веселость в
обстоятельствах столь необычных вызвали мое
восхищение, и я поздравил себя с тем, что
заручился спутником, во всех отношениях
подходящим к случаю. Требуемое разрешение было
ему охотно даровано. Но, хотя и он отличался
недюжинной статью, грубая сила ни к чему не
привела, равно как и более деликатные попытки;
дверь даже не дрогнула под самыми мощными
пинками. Тяжело дыша, он отступился.
Затем за дверь взялся я—и с тем же
успехом. Прекратив бесполезные старания, я снова
ощутил приступ ужаса; но на этот раз еще более
леденящего и неумолимого. Мне казалось, что от
щелей шероховатого пола поднимаются неведомые,
жуткие испарения, и ядом разливаются в воздухе,
угрожая человеческой жизни. Дверь открылась —
очень медленно и тихо, словно по собственной
воле. Мы опрометью выбежали на лестничную
площадку. И оба увидели, как огромное, бледное
пятно света — размером с человеческую фигуру, но
бесформенное и бесплотное — заскользило впереди
нас и поднялось вверх по лестнице, ведущей в
мансарду. Я поспешил за светом, а слуга — за мною.
Световое пятно свернуло направо, в небольшой
чулан, дверь которого была открыта. Я вошел
следом. Свет сконцентрировался в крохотную
шаровидную каплю, ослепительно-яркую и
подвижную; на мгновение капля повисла над
постелью в углу, затем задрожала и исчезла. Мы
подошли к кровати и осмотрели ее — самая
обыкновенная односпальная кровать с балдахином,
из тех, что являются традиционным атрибутом
мансарды, отведенной для слуг. На комоде рядом мы
нашли старый, выцветший шелковый платок; в
прорехе, зашитой до середины, до сих пор торчала
иголка. Платок был покрыт слоем пыли; возможно, он
принадлежал той самой старухе, что умерла в доме
последней; вероятно, чулан служил ей спальней. У
меня достало любопытства выдвинуть ящики: внутри
обнаружились разные детали дамского туалета и
два письма, перевязанные узкой ленточкой
поблекшего желтого цвета. Я позволил себе
завладеть письмами.
Ничего больше, достойного упоминания,
в комнате мы не нашли, и световое пятно больше не
появлялось; но, уже собираясь уходить, мы
отчетливо заслышали чью-то поступь, легкий
топоток — прямо перед нами. Мы прошли через все
комнаты мансарды (в общей сложности четыре); эхо
шагов по-прежнему звучало впереди. Взгляд не
различал ровным счетом ничего — но топоток не
умолкал. Я держал письма в руке; спускаясь по
лестнице, я ясно почувствовал, как кто-то схватил
меня за запястье и предпринял слабую, еле
ощутимую попытку вырвать письма. Я крепче сжал
пальцы, и борьба тут же прекратилась.
Мы возвратились в мою спальню, и тут я
заметил, что пес не последовал за мной, когда мы
ушли. Бультерьер жался ближе к огню и весь дрожал.
Мне не терпелось изучить письма; пока я их читал,
слуга открыл ящичек, в который поместил оружие,
мною затребованное; извлек на свет и кинжал, и
револьвер, выложил их на стол у изголовья
кровати, а затем принялся успокаивать собаку, но
не особенно преуспел.
Письма оказались краткими; на них
обнаружились даты — даты тридцатипятилетней
давности. То были послания от любовника к
возлюбленной, либо от мужа к молодой жене. Не
только обороты речи, но и прямое упоминание о
былом путешествии указывало на то, что автор
некогда принадлежал к числу морских скитальцев.
Орфография и почерк выдавали человека
малообразованного, однако сам по себе язык
отличался своеобразной выразительностью. В
изъявлениях нежности звучала исступленная,
неистовая любовь: но тут и там встречались
неясные, мрачные намеки на некую тайну, к любви
отношения не имеющую — на некий секрет, очевидно,
связанный с преступлением.
«Нам должно любить друг друга, — гласила
одна запомнившаяся мне фраза, — ведь теперь
каждый преисполнился бы отвращения к нам, если бы
все открылось». И еще: «Не позволяй никому
оставаться с тобой в одной комнате на ночь — ты
разговариваешь во сне». И еще: «Сделанного не
воротишь; но говорю тебе, против нас нет ни
малейших улик, разве что мертвые смогли бы
вернуться к жизни». Здесь обнаружилась приписка,
сделанная изящным женским почерком: «Они это
могут!» В конце письма, датированного более
поздним числом, та же женская рука начертала:
«Погиб в море 4 июня, в тот же самый день, когда...»
Я отложил письма в сторону и принялся
размышлять над их содержанием. Опасаясь, однако,
что подобное направление мыслей не лучшим
образом скажется на состоянии нервной системы, я
твердо решился сохранять должную
рассудительность, способную с честью
противостоять любым чудесам, чего бы уж там ни
сулила грядущая ночь. Я встал, отложил письма на
столик, подбросил дров в огонь, что по-прежнему
весело и ярко пылал в очаге, открыл том Маколея, и
читал, без каких бы то ни было помех, до половины
восьмого. Затем, не раздеваясь, улегся на кровать
и велел слуге отправляться к себе, но ни в коем
случае не засыпать. Дверь, разделяющую обе
комнаты, я оставил открытой.
Оставшись один, я поставил на стол у
изголовья кровати две горящие свечи, положил
часы рядом с оружием и преспокойно принялся за
Маколея. Напротив меня жарко горел огонь; на
коврике у очага лежал пес, очевидно, задремав.
Минут через двадцать я почувствовал, как у самой
моей щеки потянуло холодным воздухом, словно в
комнату, откуда ни возьмись, ворвался сквозняк.
Я решил было, что открылась дверь
направо, та, что выходила на лестницу; но нет,
ничего подобного. Я посмотрел налево: пламя
свечей подрагивало и металось, словно на ветру. В
то же мгновение часы, лежащие подле револьвера,
медленно соскользнули со столика — тихо-тихо, —
руки я не увидел, но часы исчезли. Я вскочил, одной
рукою схватил револьвер, другой — кинжал; мне
совсем не хотелось, чтобы оружие разделило
судьбу часов. Вооружившись до зубов, я оглядел
пол — часы пропали бесследно. Что-то ударило в
головье кровати: громкий, отчетливый,
размеренный стук прозвучал трижды, и мой слуга
крикнул:
- Это вы, сэр?
- Нет; будь настороже.
Бультерьер проснулся и уселся на
задние лапы, уши его быстро двигались
вперед-назад. Пес не сводил с меня взгляда
настолько странногo, что все мое внимание
поневоле сосредоточилось на нем. Он медленно
поднялся, ощетинился и застыл неподвижно; в
глазах читалось все то же безумное выражение.
Однако теперь мне было не до собаки. Из
смежной комнаты явился мой слуга; если я
когда-либо и видел ужас в лице человеском, этот
момент настал. Встретив Ф. на улице, я бы не узнал
его, настолько исказились его черты. Слуга вихрем
пронесся мимо меня, еле слышно прошептав:
«Бегите, бегите! Оно гонится за мной!» Бедняга
добежал до двери, распахнул ее и выскочил на
лестничную площадку. Я непроизвольно последовал
за ним и окликнул, веля остановиться; но, не слыша
меня, он промчался вниз по лестнице, цепляясь за
перила и перескакивая через несколько ступенек
сразу. Я слышал, как входная дверь открылась — и
снова захлопнулась. Я отался один.
Только мгновение я колебался, думая, не
последовать ли примеру слуги; но гордость и
любопытство в равной степени не позволили мне
позорно обратиться в бегство.
Я вернулся в спальню, закрыл за собою
дверь и осторожно вступил в смежный покой. Я не
обнаружил ничего такого, что оправдало бы страх
моего слуги. Я снова тщательно изучил стены,
проверяя, не обнаружится ли потайной двери.
По-прежнему ни следа — тускло-коричневые обои
затягивали стены сплошняком, не видно было даже
места стыка. Откуда же Тварь (уж кем бы она ни
оказалась), перепугавшая беднягу до такой
степени, проникла внутрь, ежели не через мою
собственную спальню?
Я вернулся к себе, закрыл и запер дверь
смежной комнаты и остановился перед очагом, не
теряя бдительности, ко всему готовый.
Я видел, что собака забилась в угол и
всем телом прижимается к стене, словно пытаясь в
буквальном смысле слова протиснуться внутрь. Я
подступился к бультерьеру и заговорил с ним; тот
явно себя не мнил от ужаса. Он скалил зубы, с
клыков капала слюна; прикоснись я к нему, пес
всенепременно укусил бы меня. Похоже, бультерьер
меня не узнавал.
Кто видел в Зоологическом саду
кролика, забившегося в угол под гипнотизирующим
взглядом змеи, тот отчасти сможет вообразить
себе страдания моего пса.
Видя, что все мои усилия успокоить
бультерьера ни к чему не приводят, и опасаясь, что
его укус в этом состоянии окажется столь же
смертоносным, как в случае бешенства или
водобоязни, я оставил пса в покое, выложил оружие
на стол у огня, уселся сам и снова взялся за
Маколея.
Чтобы не создалось впечатления, будто
я ставлю себе в заслугу храбрость, или, скорее,
хладнокровие, кои читатель может счесть отчасти
преувеличенными, да простится мне, если я
отвлекусь и позволю себе одно-два самонадеянных
замечания.
Поскольку я считаю, что выдержка, иначе
называемая храбростью, прямо пропорциональна
привычности обстоятельств, помянутое ощушение
обуславливающих, я должен сказать, что давно
знаком со всеми экспериментами, относящимися к
области Чудесного. Я наблюдал немало весьма
необычных явлений в разных частях света —
явлений, которые, возьмись я их охарактеризовать,
слушатель счел бы вымыслом либо приписал
воздействию сверхъестественных сил.
Моя теория состоит в следующем:
Сверхъестественное — суть Невозможное, а то, что
обычно называется сверхъестественным — всего
лишь одно из проявлений законов природы,
относительно коего мы до поры пребываем в
неведении.
Так что, если передо мною вдруг явится
призрак, я не имею права сказать: «Итак,
сверхъестественное возможно», но скорее:
"Итак, явление призрака, вопреки общепринятому
мнению, соответствует законам природы — т.е.
сверхъестественным не является».
При этом, во всем, что мне доселе
доводилось наблюдать, и, по чести говоря, во всех
чудесах, что современные дилетанты-любители тайн
почитают непреложным фактом, всегда требуется
посредничество живого человека, то есть
материального фактора. На континенте и по сей
день встречаются маги, претендующие на то, что
они, якобы умеют вызывать духов. Допустим на
мгновение, что это правда; и все же одушевленный,
материальный объект, т. е. маг при том
присутствует; именно он и является тем
вещественным орудием, посредством которого,
благодаря определенным особенностям
конституции, те или иные непривычные явления
воспринимаются нашими органами чувств.
Опять-таки, допустим, что не лгут
истории о вестях из потустороннего мира, столь
распространенные в Америке — из ниоткуда
доносятся музыкальные и иные звуки, невидимая
рука чертит письма на бумаге, предметы мебели
передвигаются сами по себе, как бы 5ез участия
человека, либо кто-то видит и ощущает
прикосновение рук, лишенных тела - все равно при
этом требуется посредничество медиума, то
есть живого существа, наделенного физическими
особенностями, каковые и обуславливают подобные
явления. Короче говоря, во всех этих чудесах, даже
если предположить, что речь идет не о
мошенничестве, должен присутствовать человек
вроде нас, посредством которого, или через
которого, производятся подобные эффекты.
Так обстоит дело с широко
распространенным ныне явлением гипноза или
электробиологии; на ум объекта воздействуют
через материального посредника. Даже если
предположить, что загипнотизированный объект
воздействия и в самом деле подчиняется воле или
пассам гипнотизера, находящегося на расстоянии
ста миль; все равно отклик вызван материальным
фактором; воздействие осушествляется
посредством материальных флюидов — назовите их
Электричеством, назовите Одом (Од —
гипотетическая всепроникающая сила, описанная в
трудах барона Карла фон Рейхенбаха (1788-1869),
немецкого естествоиспытателя и, якобы,
объясняющая явление гипноза и животного
магнетизма; проявления ее заметны лишь особым
«сенситивам», преимущественно людям, страдающим
различными расстройствами нервной системы),
назовите как угодно, — что обладают способностью
преодолевать пространство и проникать сквозь
преграды, так что материальный эффект передается
с одного объекта на другой.
Отсюда — все, что я до сих пор видел
либо ожидал увидеть в этом необычном доме, по
моим представлениям, осуществлялось благодаря
вмешательству медиума, то есть такого же
смертного, как и я, и эта мысль полностью
исключала благоговейный страх, каковой в ходе
приключений достопамятной ночи неизбежно
подчинил бы себе тех, кто воспринимает как
сверхъестественное все выходящее за пределы
привычных явлений природы.
Итак, поскольку я предполагал, будто
все, что явилось или еще будет явлено моему
восприятию, исходит от человека, обладающего
врожденной способностью вызывать подобные
эффекты и имеющего причину это делать, моя теория
вызывала во мне интерес скорее философский,
нежели суеверный. Так что могу сказать, положа
руку на сердце, что я сохранял невозмутимую
способность к наблюдению, подобно любому
экспериментатору-практику, ожидающему
результатов редкого, и, возможно, опасного
сочетания химических элементов.
Разумеется, чем надежнее ограждал я
разум от влияния воображения, тем более подобный
душевный настрой располагал к беспристрастному
наблюдению; так что я обратил взгляд и мысль к
ясным, словно день, рассуждениям Маколея.
Но вот я почувствовал, как нечто новое
встало между страницей и источником света; на
книгу пала тень.
Я поднял глаза и увидел то, что с трудом
поддается описанию, ежели вообще поддается.
То была Тьма, возникшая из воздуха —
Тьма крайне неопределенных очертаний. Не могу
сказать, что она приняла человеческое обличие, и
однако же более походила на человека, или скорее
тень, нежели на что другое.
Она застыла на месте отчетливым
пятном, резко обособленная от воздуха и света;
исполинских размеров, она уходила под самый
потолок. Я не сводил с нее глаз: ощущение стылого
холода охватило меня. Даже оказавшись рядом с
айсбергом, я не заледенел бы до такой степени;
мороз, исходящий от айсберга, не показался бы
настолько ощутимо-реальным. Я был убежден, что
озноб мой вызван отнюдь не страхом.
Я продолжал наблюдать; мне почудилось,
— впрочем, за это не могу поручиться, — что я
различаю два глаза, взирающие на меня сверху. В
первое мгновение показалось, будто я вижу их
ясно, в следующую секунду они словно бы исчезли;
но по-прежнему два бледно-голубых луча то и дело
рассекали тьму с высоты, на которой мне
примерещились глаза.
Я попытался заговорить — голос подвел
меня; я мог только повторять про себя: «Это страх?
Нет, это не страх!» Я попытался встать — тщетно;
на меня словно бы навалилось неодолимое бремя.
В самом деле, впечатление было такое,
словно всевластная, всеподчиняющая Сила
противилась моему желанию; это ощущение полной
беспомощности перед мощью превыше человеческой,
которое человек испытывает в физическом плане
при шторме, на пожаре, столкнувшись с хищным
диким зверем, или, скорее, морской акулой, — это
ощущение я испытал в плане моральном. Моей воле
противостояла воля чужая, превосходящая ее в той
же степени, в какой шторм, огонь и акула
превосходят в материальном отношении силу
человека.
И теперь, по мере того, как это
впечатление подчиняло меня себе, наконец-то
нахлынул ужас — ужас, который невозможно
передать словами. Однако у меня еще осталась
гордость, если не смелость; и мысленно я сказал
себе так: «Это ужас, но это не страх; до тех пор,
пока я не поддамся страху, повредить мне
невозможно; мой разум не приемлет кошмарного
видения; это только иллюзия — я ничего не боюсь».
Нечеловеческим усилием я сумел, наконец,
протянуть руку к оружию на столе; и тут что-то
ударило меня в плечо и рука безжизненно повисла
вдоль тела.
И вот, умножая мой ужас, пламя свечей
начало медленно меркнуть: они не погасли, нет, но
огонь постепенно убывал; то же самое происходило
с очагом — свет из него словно вычерпывали;
спустя несколько минут в комнате воцарился
кромешный мрак. При мысли о том, что я оказался в
темноте наедине с порождением Тьмы, сила
которого ощущалась так явственно, накатила
паника, и нервы мои не выдержали. По сути дела,
ужас достиг своего апогея: я должен был либо
лишиться чувств, либо прорваться сквозь
наваждение.
И я прорвался. Я снова обрел голос —
пусть срывающийся на крик. Я помню, что
воскликнул что-то похожее на: «Я не боюсь, моя
душа не боится!» —и в то же время нашел в себе
силы встать. В непроглядной мгле я ринулся к окну,
рывком отдернул занавеску и распахнул ставни;
первой моей мыслью было — свет! Когда высоко
в небе я увидел луну, ясную и безмятежную,
радость, нахлынувшая на меня в тот момент, вполне
вознаградила меня за пережитый кошмар.
Луна сияла; впридачу к ней на
пустынной, уснувшей улице мерцали газовые
фонари. Я оглянулся и обвел взглядом спальню:
бледные лучи луны лишь отчасти разгоняли тени, но
все-таки это был свет.
Порождение тьмы, что бы оно из себя не
представляло, исчезло; если не считать того, что я
по-прежнему различал смутную тень — словно
отражение пресловутого сгустка мрака на фоне
противоположной стены.
Я перевел взгляд на старинный, круглый
стол красного дерева: из-под стола (на нем не было
ни скатерти, ни иного покрытия) показалась рука,
видимая до запястья. Эта кисть, по виду судя, из
плоти и крови, под стать моей собственной,
принадлежала человеку преклонных лет, —
исхудалая, морщинистая, крохотная — явно женская
кисть. Пальцы неслышно сомкнулись на двух
письмах, лежащих на столе; в следующее мгновение
и рука, и письма исчезли. Затем послышались три
громких, размеренных удара в изголовье кровати,
— тот же самый стук, что мне довелось услышать
перед началом этой удивительной драмы.
По мере того, как звуки медленно
затихали, я почувствовал, как ощутимо вибрирует
вся комната; а затем в дальнем ее конце над полом
взмыли многоцветные искры или капельки вроде
пузырьков света — зеленые, желтые, огненно-алые,
лазурные. Вверх и вниз, туда и сюда, вперед и
назад, словно крохотные болотные огни,
заметались искры, то замедляя, то ускоряя полет,
каждая — следуя собственной прихоти.
Кресло (как и в гостиной нижнего этажа)
отодвинулось от стены без чьей-либо помощи и
переместилось к противоположному концу стола.
Вдруг, словно отделившись от кресла,
возникла фигура — фигура женщины: отчетливо
различимая, словно отображение жизни;
мертвенно-бледная, словно отображение смерти.
Юное лицо заключало в себе странную, скорбную
красоту; шея и плечи были обнажены, остальное
скрывали просторные облачно-белые одежды. Она
принялась приглаживать длинные, золотые,
рассыпавшиеся по плечам волосы; взгляд был
обращен не на меня, но на дверь; незнакомка словно
прислушивалась, наблюдала, ждала. Отражение тени
на заднем плане сгустилось, и снова померещилось
мне, будто в верхней части темного пятна
поблескивают глаза — глаза, устремленные на
привидение.
И вот от двери, — хотя она и не
открылась, — явилась новая фигура, столь же
отчетливая, столь же призрачная, — фигура
мужчины, или, точнее, юноши. Он был облачен в
костюм прошлого века, или, скорее, в подобие этого
костюма (ибо обе тени, мужская и женская, хотя и
четко очерченные, представляли собою лишь
видения, фантомы — бесплотные, неощутимые); и
нечто несообразное, гротескное, и вместе с тем
жуткое заключал в себе контраст между
изысканными украшениями, элегантной
утонченностью старомодного платья с его
гофрированными манжетами, и кружевами, и
пряжками, и трупным видом и призрачной
неподвижностью иллюзорного владельца. Едва
мужская фигура приблизилась к женской, от стены
отделилась темная Тень, и все трое на мгновение
потонули во мраке.
Когда снова замерцал бледный свет, оба
фантома оказались словно в когтях Тени, что
возвышалась между ними; и на груди женщины алело
кровавое пятно, а призрачный юноша опирался на
призрачную шпагу, и кровь потоком струилась по
манжетам и кружевам; но тут темнота Тени
поглотила их обоих — они исчезли. И снова взмыли
вверх пузырьки света, и поплыли в воздухе, и
волнообразно заколебались; их становилось все
больше, и все более беспорядочной казалась
неистовая круговерть.
Тут отворилась дверь стенного шкафа
справа от очага, и в проеме появилась фигура
пожилой женщины. В кулаке она сжимала письма — те
самые письма, над которыми на моих глазах
сомкнулась Рука; и позади нее я услышал шаги. Она
обернулась, словно прислушиваясь, а затем
вскрыла письма и принялась читать; а за ее плечом
маячило посиневшее лицо, лицо давно пролежавшего
в воде утопленника, — распухшее, бледное — в
мокрых волосах запутались водоросли; у ног
гостьи лежало нечто бесформенное, напоминающее
труп, а рядом с трупом дрожал ребенок, жалкий,
грязный заморыш с запавшими от голода щеками и
испуганным взглядом. Я пригляделся к старухе:
морщины и складки исчезли, передо мной было лицо
девушки — лицо холодное и жестокое, но все-таки
юное; и Тень метнулась вперед, и окутала тьмой эти
призраки, точно так же, как и первые.
Ничего не осталось, кроме Тени; я не
сводил с нее взгляда, и вот во мглистом облаке
снова обозначились глаза — злобные, змеиные
глаза. Опять взлетели и опали пузырьки света; в их
беспорядочный, хаотический, буйный круговорот
вплетались бледные лучи луны. И вот из капелек,
словно из скорлупы яйца, вырвались мерзостные
твари; воздух наполнился ими; личинок столь
бескровных и гнусных я описать не в состоянии,
иначе как напомнить читателю о бурлении жизни,
что солнечный микроскоп открывает взгляду в
капле воды; прозрачные, упругие, верткие твари
гонялись друг за другом, пожирали друг друга —
подобных форм невооруженному глазу еще не
доводилось видеть. Как сами создания не
отличались симметрией, так движения их не
отличались упорядоченностью. В самом
неистовстве их не было веселья; они кружились
вокруг меня все более плотным роем, все
стремительнее, все быстрее, они кишели над
головой, они ползали по правой руке, которую я
непроизвольно вытянул вперед в ограждающем
жесте против любого зла. Порою я ощущал
прикосновения, но не личинок; меня касались
невидимые ладони. Один раз я почувствовал, как на
моем горле сомкнулись холодные, мягкие пальцы. Я
по-прежнему ясно осознавал: если я поддамся
страху, моя жизнь окажется под угрозой, и я
направил все свои силы в единое русло, в русло
сопротивляющейся, упорной воли. Я отвернулся от
Тени — в первую очередь от странных змеиных глаз
— глаз, что теперь обозначились весьма
отчетливо. Ибо там, — только там и нигде больше, —
я ощущал волю, волю интенсивного,
изобретательного,
деятельного зла, что могла сокрушить мою
собственную.
Белесое марево в комнате приобрело
багровый оттенок, как это бывает с воздухом
поблизости от места пожара. Личинки сделались
огненно-алыми, словно порождения пламени.
Комната снова завибрировала; снова послышались
три размеренных удара; и снова все потонуло в
темноте темной Тени, словно из этой тьмы все
появилось, и в нее же все ушло.
Когда мгла рассеялась, Тень сгинула,
словно ее и не было.
Медленно, точно так же, как убывало,
пламя снова вошло в свечи на столе, в дрова очага.
Комната обрела мирный, благопристойный вид.
Обе двери по-прежнему были закрыты;
дверь, сообщающаяся с комнатушкой слуги,
оставалась запертой. В углу, куда он так
конвульсивно забился, лежал пес. Я позвал его —
ответа не последовало; я приблизился —
бультерьер был мертв; глаза закатились, язык
свешивался из пасти, на клыках выступила пена. Я
взял пса на руки и отнес к огню; я остро переживал
гибель моего бедного любимца — и терзался муками
совести, обвиняя себя в его смерти; я полагал, что
умер он от страха. Но каково же было мое
удивление, когда я обнаружил, что у собаки
сломана шея! Это произошло в темноте? Неужели это
— дело рук человеческих, таких же, как мои?
Неужели все-таки не обошлось без вмешательства
человека — здесь, в этой комнате? Очень похоже на
то. Не могу утверждать наверняка. Могу только
беспристрастно изложить факты; читатель волен
сам сделать выводы.
Еще одно удивительное обстоятельство:
мои часы вернулись на стол, откуда столь
таинственным образом были похищены, однако остановились
в момент похищения; и сколько ни бился над ними часовщик,
починить часы так и не удалось — порою стрелки
начинают беспорядочно вращаться, это
продолжается несколько часов — а затем часы
снова останавливаются. Хоть выброси!
Оставшаяся часть ночи прошла спокойно;
вскорости взошло солнце.
Дождавшись, чтобы окончательно
рассвело, и ни минутой раньше, я покинул дом с
привидениями. Прежде, чем уйти, я вновь заглянул в
крохотную глухую комнатушку, где мой слуга и я на
время оказались пленниками. Меня не оставляло
отчетливое ощущение, — объяснить его я не могу, —
что именно в этой комнате находится механизм,
порождающий явления, — да простится мне этот
термин! — которые давали о себе знать в спальне. И
хотя на тот раз я вошел туда при дневном свете, и
сквозь прозрачное окно проглядывало солнце, стоя
на полу, я снова содрогнулся от ужаса, того
самого, что впервые нахлынул на меня накануне
вечером и что
несказанно усилился в результате пережитого в
спальне.
По чести говоря, я так и не смог
заставить себя задержаться в этих стенах более
чем на полминуты. Я спустился с лестницы и снова
услышал за спиною шаги; когда же я открыл входную
дверь, мне показалось, что раздался тихий смех.
Я вернулся домой, ожидая найти там
сбежавшего слугу. Но на квартире его не
оказалось; в течение трех дней я ничего о нем не
слышал, а потом получил письмо из Ливерпуля, в
котором говорилось следующее:
Достопочтимый сэр!
Всепокорнейше прошу простить меня,
хотя и не смею надеяться на ваше снисхождение,
разве что — не дай Боже!— вы видели то же самое,
что и я. Боюсь, что мне понадобятся годы, чтобы
прийти в себя; что до пригодности к услужению, об
этом речь вообще не идет. Засим я уезжаю к моему
шурину в Мельбурн. Корабль отходит завтра. Может
быть, долгое путешествие пойдет мне на пользу.
Сейчас я то и дело вздрагиваю и трясусь от страха,
воображая, что Оно подкрадывается сзади.
Смиренно молю вас, достопочтимый сэр,
распорядиться, чтобы мою одежду и причитающееся
мне жалованье отослали к моей матушке в Уолворт
— Джон знает ее адрес.
Письмо заканчивалось пространными,
весьма сбивчивыми извинениями, и подробными
указаниями касательно того, как распорядиться
собственностью отправителя.
Это бегство вполне может навести на
мысль о том, что мой слуга лелеял планы уехать в
Австралию и так или иначе мошеннически
инсценировал происшествия памятной ночи. Я ни
словом не стану опровергать это предположение:
напротив, предлагаю его большинству в качестве
наиболее правдоподобного объяснения
неправдоподобных событий. Что до меня, я
непоколебимо верю в собственную теорию.
Вечером я возвратился в загадочный
особняк, чтобы увезти в наемном кэбе оставленные
мною вещи и труп бедного пса. За этим делом ничто
меня не обеспокоило, и ничего достойного
упоминания со мною не приключилось; однако
поднимаясь и спускаясь по лестницам, я
по-прежнему слышал впереди звук шагов. Покинув
здание, я отправился к мистеру Дж. Он оказался
дома. Я вернул ему ключи, заверил, что любопытство
мое полностью удовлетворено, и уже собрался было
вкратце пересказать все происшедшее, но тут
мистер Дж. остановил меня и сказал, хотя и весьма
вежливо, что его более не интересует тайна,
которую никто не смог разгадать.
Но я твердо решился поведать ему по
меньшей мере о двух письмах, с содержанием коих
ознакомился, а также об их удивительном
исчезновении, а затем осведомился, не адресованы
ли послания той самой женщине, которая умерла в
доме, и не содержит ли ее биография каких-нибудь
фактов, по возможности подтверждающих черные
подозрения, основания для которых дают письма.
Мистер Дж. слегка удивился, подумал несколько
мгновений и ответствовал:
- Я плохо осведомлен о прошлом этой женщины;
повторю лишь, что мои родственники знали ее
семью. Но вы воскресили смутные воспоминания
касательно некоего предубеждения против нее. Я
наведу справки и дам вам знать о результатах.
Однако же, если бы мы признали истинность
распространенного поверья, согласно которому
инициаторы или жертвы кровавых преступлений
могут возвращаться в обличий неугомонных
призраков к месту трагедии, я заметил бы, что
странные видения и звуки наводняли дом задолго
до того, как эта женщина умерла. Вы улыбаетесь —
что вы скажете на это?
- Скажу, что я убежден: если мы доберемся до
сути таинственных происшествий, мы обнаружим
влияние человеческого фактора.
- Как! Вы полагаете, что все это —
мошенничество? Но зачем?
- Нет, не мошенничество в обычном понимании
этого слова. Если мне вдруг случится заснуть
крепким сном, от которого вы не сможете меня
пробудить, но во сне я отвечу на ряд вопросов с
точностью, на которую не претендую в состоянии
бодрствования: скажу вам, сколько денег у вас в
кармане, или, допустим, подробно опишу ваши мысли
— это ведь нельзя счесть мошенничеством — точно
так же, как нельзя счесть и сверхъестественным
явлением. Я, сам того не осознавая, окажусь под
гипнотическим влиянием, подчинившим меня на
расстоянии по воле человека, получившего надо
мною власть в силу уже состоявшегося общения.
- Но если гипнотизер умеет таким образом
влиять на живое существо, вы полагаете, что
гипнотизер может воздействовать также и на
неодушевленные предметы: двигать кресла,
открывать и закрывать двери?
- Либо заставлять наши органы чувств
воспринимать иллюзию как реальность — мы ведь
никогда не общались с лицом, на нас
воздействующим? Нет. Гипнозу в обычном понимании
этого слова подобное не под силу; но, может
статься, на свете существует сила, схожая с
гипнозом и далеко превосходящая его — то, что в
старину называлось Магией. Я не утверждаю, что
такой силе подвластны все неодушевленные
предметы без исключения; но даже будь это так, это
не противоречило бы законам природы — речь идет
всего лишь о редкостном врожденном свойстве,
каковое может проявляться в конституции,
наделенной определенными особенностями, и
развиться до исключительных пределов
посредством долгой практики. Согласно весьма
древней, хотя и позабытой теории, относительно
которой я не рискну высказывать своего мнения,
подобная сила может распространяться и на
мертвых — то есть, на определенные мысли и
воспоминания, сохранившиеся у покойников, — а
также способна явить нашим органам чувств не то,
что следует называть Душой и что человеку
неподвластно, а что скорее фантом, отображение
всего наиболее суетного и «приземленного» на
этой земле. Но сверхъестественным явлением я
подобную силу не сочту.
Позвольте мне проиллюстрировать мою
мысль, сославшись на некий эксперимент:
Парацельс называет его нетрудным, а автор
«Литературных Курьезов» почитает
правдоподобным. Вянет цветок; вы его сжигаете.
Какие бы элементы не входили в состав цветка при
жизни, они исчезли, рассеялись неведомо куда; вы
не можете ни отыскать их, ни собрать заново. Но вы
можете, при помощи химии, из пепла цветка
возродить призрак цветка, в точности
напоминающий живое растение. То же самое можно
проделать и с человеком. Душа так же недоступна
вам, как суть элементов цветка.
Однако вы можете вызвать призрак. Этот
фантом, каковой люди суеверные почитают душой
умершего, не следует смешивать с настоящей душой;
перед нами — всего лишь отображение бренной
оболочки. И здесь, как в самых достоверных
историях о привидениях и духах, больше всего
потрясает нас отсутствие того, что мы зовем душой;
то есть, высшего свободного разума. Эти призраки
приходят за малым или вовсе ни за чем; они редко
разговаривают, даже и появившись; а если и
заговорят, так не скажут ничего более значимого,
нежели под силу заурядному обывателю.
Американские духовидцы опубликовали
целые тома сообщений потустороннего мира, в
прозе и в стихах, каковые выдаются за откровения
наиболее прославленных покойников — Шекспира,
Бэкона, Бог знает кого. Однако даже лучшие
образчики подобных посланий, безусловно, ни на
йоту не превосходят высказываний любого нашего
современника, образованного и наделенного
умеренным талантом; они далеко уступают тому, что
Бэкон, Шекспир и Платон говорили и писали при
жизни. Что еще более примечательно, сообщения эти
не содержат ни одной новой идеи. Так что, сколь
удивительными не казались бы эти явления (допуская,
что речь идет не о мошенничестве), я вижу многое,
что философия могла бы оспорить, но ничего, что
философии пристало бы отрицать — то есть, ничего
сверхъестественного. Перед нами — всего лишь
идеи, так или иначе (способ покамест не ясен)
передаваемые от одного живого мозга к другому.
Неважно, что при этом происходит, —
самопроизвольно ли перемещаются столы, или
демонические призраки являются в магическом
круге, или лишенные тела руки возникают из
ниоткуда и похищают материальные предметы, или
Порождение Тьмы, вроде того, что предстало мне,
леденит нашу кровь — я все равно убежден, что это
— лишь внешние воздействия, передаваемые, словно
по электрическим проводам, от чужого мозга к
моему собственному. У одних организмов
задействован химический состав; конституция
такого рода порождает химические чудеса; у
других все обусловливают флюиды, назовем их
электричеством; эти совершают чудеса
электрические. Однако чудеса отличаются от
Истинной Науки в следующем: они беспредметны,
бесцельны, инфантильны, поверхностны.
Они не дают эпохальных результатов, и,
следовательно, мир их не замечает, а настоящие
мудрецы их не поощряют. Однако я уверен: все, что я
видел или слышал, исходит от человека, такого же,
как и я; причем неосознанно, то есть конечных
последствий медиум себе не представляет, и вот
почему: рассказы очевидцев о пережитом никогда
не повторяются, каждый видит что-то свое.
Вспомните: ровно так же не случается того, чтобы
двоим приснился один и тот же сон. Если бы речь
шла о заурядном мошенничестве, оборудование
обеспечивало бы приблизительно один и тот же
эффект; если бы мы имели дело со
сверхъестественным вмешательством, дозволенным
Господом, оно непременно преследовало бы некую
определенную цель. Эти явления не принадлежат ни
к тому, ни к другому классу; я убежден, что
рождаются они в чьем-то мозгу, ныне от нас
удаленном; этот мозг порождал те или иные эффекты
отнюдь не целенаправленно; происходящее только
отражает его противоречивые, разнородные,
спутанные, непостоянные, не вполне оформленные
мысли; короче говоря, все это — только грезы
такого мозга, приведенные в действие и
наделенные подобием субстанции.
Да, я верю в то, что мозг этот обладает
немалым могуществом, что он может привести
материю в движение, что он — сосредоточие
деструктивного зла; некая материальная сила, по
всей видимости, убила мою собаку; вероятно, этой
силы хватило бы и на то, чтобы убить меня, если бы
я поддался страху в той же степени, что и
бультерьер, если бы мой разум и моя решимость не
уравняли чаши весов, так что моя воля сумела
противостоять чужой.
- Оно убило вашу собаку! Какой ужас! В самом
деле, странно, что ни одно животное, даже кошку, не
удавалось удержать в этом доме. Там отродясь не
водилось ни мышей, ни крыс.
- Низшие твари инстинктивно различают
воздействия, угрожающие их жизни. Разум
человеческий менее чувствителен, потому что сила
сопротивления у него выше. Но довольно; вам
понятна моя теория?
- Да, в общих чертах — и я охотнее соглашусь с
любой галиматьей (простите мне это слово), даже
самой невероятной, нежели поверю в призраков и
гоблинов, о которых нам прожужжали уши в детской.
Но, так или иначе, а мой злосчастный особняк по-прежнему
непригоден для жилья. Что мне прикажете делать с
домом?
- Я скажу вам, что бы сделал я. Внутреннее
чутье подсказывает мне, что необставленная
комнатушка по правую руку от спальни, в которой я
провел ночь, является исходной точкой и
вместилищем тех воздействий, что
распространяются по всему дому; я настоятельно
советую вам содрать обои, разобрать пол — и даже
снести всю комнату. Я так понимаю, что она
пристроена к основному зданию и возведена на
заднем дворе, засим ее можно убрать, не нарушая
общей планировки особняка.
- И вы полагаете, если я это сделаю...
- Вы перережете телеграфные провода.
Попробуйте! Я так убежден в собственной правоте,
что готов взять на себя половину расходов, если
вы позволите мне руководить операцией.
- Нет, я вполне могу позволить себе такие
издержки; что до остального, я вам напишу.
Десять дней спустя я получил письмо от
мистера Дж., в котором говорилось, что со времен
нашей встречи он побывал в пресловутом доме;
нашел два описанных мною письма, — они
возвратились в тот самый ящик, откуда я их извлек;
прочитал их, вполне разделяя мои недобрые
подозрения; осторожно навел справки касательно
женщины, которая, как я справедливо предположил,
явилась адресатом помянутых посланий.
Оказалось, что тридцать шесть лет
назад (за год до даты, проставленной на письмах)
она вышла замуж, вопреки воле своих
родственников, за американца с весьма
сомнительной репутацией; молва утверждала, что
прежде он занимался морским разбоем.
Сама она происходила из весьма
респектабельной купеческой семьи и до
замужества служила в гувернантках. У нее был брат,
вдовец, который почитался человеком
состоятельным; от брака у него остался
единственный ребенок лет около шести.
Спустя месяц после свадьбы тело
помянутого брата нашли в Темзе близ Лондонского
моста; на горле обнаружились следы насилия,
однако их не сочли достаточным основанием для
того, чтобы начать следствие, и вердикт «найден
утонувшим» остался в силе.
Американец и его жена взяли малыша на
свое попечение; покойный брат в завещании
назначил сестру опекуншей своего единственного
сына — а в случае смерти ребенка состояние
переходило к сестре.
Спустя шесть месяцев ребенок умер;
поговаривали, что с ним дурно обращались и не
уделяли бедняжке должного внимания. Соседи
утверждали, что по ночам слышали детские крики.
Хирург, осмотревший тело, объявил, что организм
истощен, словно вследствие недостаточного
питания, а руки и ноги покрыты синяками.
Складывалось впечатление, что однажды
ночью ребенок попытался бежать, прокрался на
задний дворик, попытался взобраться по стене, в
изнеможении упал и утром был найден на камнях уже
при смерти. Но хотя доказательства жестокого
обращения нашлись, доказательств
преднамеренного убийства не обнаружилось; тетка
и ее муж оправдывались в собственной жестокости,
ссылаясь на исключительное упрямство и скверный
нрав ребенка, объявленного ими полоумным.
Как бы то ни было, по смерти сироты
тетка унаследовала богатство брата.
Но не истек еще первый год со дня
свадьбы, как американец внезапно покинул Англию
и более туда не возвращался. Он приобрел корабль;
спустя два года судно затонуло в Атлантическом
океане. Вдова осталась владелицей изрядного
состояния, но в силу разных причин понесенные
убытки вскорости исчерпали капитал; лопнул банк,
прогорело капиталовложение, она занялась мелким
бизнесом и разорилась окончательно; затем пошла
в услужение, опускаясь все ниже и ниже, от
домоправительницы до «прислуги за все» и нигде
подолгу не задерживаясь, хотя ничего
определенного ей в вину не вменялось. Ее считали
женщиной рассудительной, честной и на удивление
молчаливой; однако несчастья словно
преследовали ее. Так она дошла до работного дома,
откуда и забрал ее мистер Дж., поместив в тот
самый особняк, который она снимала как хозяйка в
первый год своего замужества.
Мистер Дж. добавил, что один, без
спутников, провел час в необставленной комнате,
которую я убеждал уничтожить; и ощущение ужаса
оказалось настолько реальным, хотя ни взгляд, ни
слух не различали ничего особенного, что он
твердо вознамерился, последовав моему совету,
оголить стены и разобрать полы. Он нанял рабочих
и собирался приступить к делу в любой удобный для
меня день.
Итак, день был назначен.
Я прибыл в дом с привидениями; мы вошли
в глухую, заброшенную комнату, отодрали плинтуса,
а затем разобрали пол.
Под балками, заваленными мусором,
обнаружилась потайная дверь — достаточно
большая, чтобы прошел человек. Дверь была
намертво заколочена при помощи железных скоб и
заклепок. Избавившись от них, мы спустились в
нижнюю комнату, о существовании которой прежде
не подозревали. Окно и вытяжная труба, заложенные
кирпичами, судя по всему, не открывались вот уже
много лет.
При свете свеч мы осмотрели помещение;
в нем до сих пор сохранилась кое-какая
полуразвалившаяся мебель — три кресла, дубовая
скамья-ларь и стол — все в стиле
восьмидесятилетней давности. У стены притулился
комод, в котором мы обнаружили полуистлевшие
старомодные предметы мужского туалета, что лет
восемьдесят или сто назад носили джентльмены из
высшего общества: дорогие стальные пряжки и
пуговицы, вроде тех, что и по сей день украшают
придворные костюмы, изящная парадная рапира; в
кармане камзола, что некогда был богато отделан
золотым кружевом, но теперь поблек и потемнел от
сырости, мы нашли пять гиней, несколько
серебряных монет и билетик цвета слоновой кости,
возможно, на какой-нибудь званый вечер, давно
канувший в небытие.
Но главным нашим открытием стал
привинченный к стене железный сейф; над его
замком нам пришлось изрядно потрудиться. В сейфе
обнаружились три полки и два небольших выдвижных
ящика. На полках выстроились хрустальные флаконы,
герметически закупоренные.
В них содержались бесцветные летучие
масла, о природе которых могу сказать только, что
это были не яды; в состав некоторых входили
фосфор и аммиак. Там же нашлись затейливые
стеклянные трубочки и крохотный заостренный
железный жезл с внушительным набалдашником из
горного хрусталя и еще один из янтаря — а также
магнит исключительной силы.
В одном из ящиков мы обнаружили
миниатюрный портрет, оправленный в золото и на
удивление хорошо сохранившийся, учитывая,
сколько лет он пролежал в сейфе: краски нимало не
поблекли.
На портрете был изображен мужчина в
возрасте, возможно, сорока семи или сорока восьми
лет. То было примечательное лицо — на редкость
выразительное лицо!
Если вы вообразите себе гигантскую
змею, превращенную в человека, но и в
человеческом обличий сохранившую характерные
змеиные черты, вы получите куда более яркое
представление о портрете, нежели возможно
передать при помощи пространных описаний;
широкий, плоский лоб, изящно очерченный абрис
лица, скрывающий силу смертоносных челюстей —
огромные, удлиненные, жуткие глаза, зеленые и
сверкающие, словно изумруды; и при этом некое
неумолимое спокойствие, проистекающее от
осознания собственного могущества.
Я машинально перевернул миниатюру,
чтобы рассмотреть ее сзади: на оборотной стороне
была выгравирована пентаграмма; в центре
пентаграммы красовалась лестница, а вместо
третьей ступени значилась цифра 1765.
Приглядевшись повнимательнее, я обнаружил
пружину; при нажатии на нее откинулась крышка. С
внутренней стороны крышки вилась надпись: «Тебе,
Мариана. В жизни и в смерти храни верность...»
Далее следовало имя, мне хорошо знакомое, которое
я называть не стану. Еще ребенком я слышал его из
уст стариков, рассказывавших о прославленном
шарлатане, что в течение года или около того
пользовался в Лондоне сенсационным успехом, а
затем бежал из страны, будучи обвинен в двойном
убийстве под кровом собственного дома: убийстве
своей любовницы и соперника. Я не стал об этом
рассказывать мистеру Дж. и с неохотой уступил ему
миниатюру.
Первый выдвижной ящик железного сейфа
мы открыли без труда; зато со вторым пришлось
изрядно повозиться; он не был заперт, но упорно не
поддавался всем нашим усилиям до тех пор, пока мы
не вставили в щель зубило.
Выдвинув, наконец, ящик, мы обнаружили
крайне любопытный механизм, причем в полной
исправности. На крохотной, тонкой книжице, или,
скорее, блокноте стояло хрустальное блюдце,
наполненное прозрачной жидкостью, а на
поверхности плавал компас; игла его стремительно
вращалась, но, вместо привычной разметки, на
корпусе красовались семь странных знаков,
отчасти напоминающих те, что используют
астрологи для обозначения планет. От обитого
ореховым деревом ящика (вид древесины мы
идентифицировали впоследствии) исходил
своеобразный запах, — впрочем, отнюдь не резкий и
не отталкивающий.
Этот аромат, что бы уж ни служило его
источником, производил ощутимый эффект на
нервную систему. Все мы это почувствовали, даже
двое рабочих, находившихся в комнате — тревожное,
леденящее покалывание распространялось от
кончиков пальцев до корней волос.
Мне не терпелось изучить блокнот, и я
взял блюдце в руки. Игла компаса завращалась с
головокружительной быстротой, нежданный шок
потряс все мое существо, и я выронил блюдце на пол.
Жидкость разлилась, хрусталь разбился, компас
откатился в другой конец комнаты, и в то же самое
мгновение стены дрогнули и закачались, словно
гигантская рука встряхнула и сотрясла дом.
Охваченные паникой рабочие проворно
вскарабкались по приставной лестнице, по которой
все мы спустились в потайную комнату; однако,
видя, что ничего более не произошло, вняли
уговорам и вернулись.
Тем временем я открыл блокнот;
переплет простой красной кожи скрепляла
серебряная застежка; внутри обнаружился один-единственный
лист плотного пергамента, а на нем, внутри
двойной пентаграммы, были начертаны слова на
древней церковной латыни, что в дословном
переводе означают следующее: «На все, что
окажется в пределах этих стен — на существа
чувствующие и на предметы неодушевленные, на
живых и на мертвых — да воздействует моя воля,
пока вращается игла! Да будет проклят этот дом, да
не узнают покоя его обитатели!»
Ничего больше мы не нашли.
Мистер Дж. сжег блокнот вместе с
начертанным проклятием. Затем он снес до
основания ту часть здания, где располагалась
потайная комната и апартаменты над нею. После
чего он имел мужество прожить в особняке месяц, и
более тихого и благоустроенного дома не нашлось
бы в целом Лондоне. Впоследствии мистер Дж.
выгодно сдал его, и от арендатора не поступило ни
одной жалобы.
