Альбинос

   "Еще шестьдесят минут до полуночи, — сказал Ариост и вынул изо рта тонкую голландскую глиняную трубку.
    Тот там, — и он указал на темный портрет на почерневшей от дыма стене, где едва можно было различить черты лица, — он стал гроссмейстером без шестидесяти минут сто лет тому назад".
   "А когда распался наш орден? — Я хочу сказать, когда мы опустились до собутыльников, каковыми теперь являемся, Ариост?" — спросил голос из густого табачного дыма, наполнявшего маленький старинный зал.
    Ариост пропустил свою длинную белую бороду сквозь пальцы, провел как бы медля по кружевному воротнику бархатной мантии; "Это произошло в последние десятилетия, — может быть — это произошло и постепенно".
   "Ты дотронулся до раны в его сердце, Фортунат", — прошептал Баал Шем, — старший цензор ордена в одеянии средневековых раввинов, и, выходя из темной амбразуры окна, подошел к спросившему у стола. — Говори о чем-нибудь другом!
    И громко он продолжал: Как же звали гроссмейстера в повседневной жизни?"
   "Граф Фердинанд Парадис, —быстро ответил кто-то рядом с Ариостом, сообразительно подхватывая тему, — да это были известные имена того времени — да и более раннего. Графы Шпорк, Норберт Врбна, Венцель Кайзерштейн, поэт Фердинанд фан-дер-Рохас! — Все они прославляли "Ghonsla" — ритуал ложи азиатских братьев; в старом саду св. Ангела, где теперь находится главная квартира. Все они были объяты духом Петрарки и Кола-ди Риенци, которые тоже были нашими братьями".
   "Да, это так. В саду Ангела, названному так в честь Ангела Флорентийского, придворного врача императора Карла IV, давшего приют Риенци до выдачи его папе, — быстро вставил "скриб" Измаил Гнейтинг.
    Знаете ли вы, что Сат-Бхаисами, старыми азиатскими братьями была основана Прага и Аллахабад, короче говоря, все те города, названия которых обозначают "порог". Боже мой, какие дела!
    И все это испарилось, умерло!
    Как говорит Будда: "В воздушном пространстве не остается следов". Это были наши предки! А мы — пьяницы!! Пьяницы!! Гип, гип, ура; как это смешно".
    Баал Шем делал говорящему знаки, чтобы он замолчал. Но тот не понимал его и говорил дальше, пока, наконец, Ариост, быстро оттолкнув свой стакан с вином, не покинул комнаты.
   "Ты оскорбил его, — сказал Баал Шем серьезно Измаилу Гнейтингу, — его года должны были бы внушать тебе деликатность по отношению к нему".
   "Ах, — извинился тот, — разве я хотел обидеть его? А если бы даже?
    Впрочем, он вернется.
    Через час начнется столетний юбилей, он должен на нем присутствовать".
   "Всегда какое-нибудь разногласие, как досадно, —сказал один из более молодых, — а пить было так приятно".
    Смущение охватило всех.
    Они безмолвно сидели за полукруглым столом и сосали свои белые голландские трубки.
    В средневековых мантиях ордена, обвешанные каббалистическими украшениями, они были похожи на собрание призраков и выглядели странно и нереально при тусклом свете ламп, едва достигавшем углов комнаты и готических окон без занавесей.
   "Пойду, постараюсь смягчить старика", — сказал, наконец, "Корвинус", — молодой музыкант, и вышел.
    Фортунат наклонился к старшему цензору: "Корвинус имеет влияние на него? — Корвинус??"
    Баал Шем что-то бормотал себе в бороду: "Корвинус, кажется, помолвлен с Беатрисой, племянницей Ариоста".
    И снова Измаил Гнейтинг начал говорить и говорил о забытых догматах ордена, уже существовавшего в седую древность, когда демоны сфер еще обучали предков людей.
    О тяжелых мрачных предсказаниях, которые все со временем исполнились, буква в букву, слово в слово, так что можно было потерять веру в свободную волю живущих — и о "Пражском запечатанном письме", — последней настоящей реликвии, и поныне находящейся в обладании ордена. "Странно! Тот безумец, который захочет распечатать его, — это "Пражское запечатанное письмо", — прежде, чем прийдет время — тот... что говорится в оригинале, лорд Кельвин? — обратил Гнейтинг свой вопрошающий взор на древнего брата, неподвижно сидевшего, согнувшись против него в резном позолоченном кресле. — Тот погибнет, прежде чем начнет! Его лик будет поглощен тьмой, и она не вернет его назад?..
    Рука судьбы скроет его черты в царстве формы до страшного суда, — докончил медленно старец, кивая при каждом слове своей лысой головой, словно желая каждому слову придать особую силу, — и будет его лик изъят из мира очертаний. Невидимым станет его лик, невидимым навсегда! Сокрытым, подобно ядру в орехе... подобно ядру в орехе".
    Подобно ядру в орехе! — братья в кругу удивленно посмотрели друг на друга.
    Подобно ядру в орехе! — странное, непонятное сравнение.

....................................................................

    Тогда открылась дверь и вошел Ариост.
    Позади него — молодой Корвинус.
    Он подмигивал радостно друзьям, словно хотел сказать, что со стариком все улажено!
   "Свежего воздуха! Впустите свежий воздух", —сказал кто-то, пошел к окнам и открыл одно из них.
    Многие встали и отодвинули свои кресла, чтобы посмотреть на лунную ночь и опалово-зеленый отблеск лунного света на горбатой мостовой Альтштедского ринга.
    Фортунат указал на иссиня-черную тень от Тейнской церкви, поверх дома падавшую на безлюдную площадь и делившую ее на две части: "Там внизу исполинский теневой кулак с двумя торчащими остриями — указательный палец и мизинец, — устремленный на запад, разве он не похож на древний, отводящий дурной взгляд знак?" .....................................................................................
    В залу вошел слуга и принес новые бутылки кианти — с длинными горлышками — как красные фламинго...
    Вокруг Корвинуса сгруппировались его более молодые друзья и рассказывали ему вполголоса и смеясь о "Пражском запечатанном письме" и о нелепом предсказании, связанном с ним.
    Внимательно слушал Корвинус; что-то шаловливое, словно веселая выдумка, засверкало в его глазах.
    И торопливым шепотом он сделал своим друзьям предложение, встреченное с ликованием.
    Некоторые из них так расшалились, что стали танцевать на одной ноге и в своем задоре не знали пределов.
...............................................................................................................................................
    Старцы остались одни.
    Корвинус со своими приятелями поспешно отпросился на полчаса; он хотел заказать скульптору отлить свое лицо из гипса, дабы успеть привести эту, как он говорил, веселую проделку в исполнение до полночи, прежде, чем начнется великое торжество.
...............................................................................................................................................
   "Забавна эта молодежь", — пробормотал лорд Кельвин...
   "Странный это должно быть скульптор, если он работает так поздно", — сказал кто-то вполголоса.
    Баал Шем играл своим перстнем: "Чужестранец, Иранак-Эссак его имя, они недавно говорили о нем. Говорят, он работает только ночью, а днем спит; — он альбинос и не выносит дневного света".
   ..."Работает только ночью?" — повторил рассеянно Ариост, не расслышав слова "альбинос".
    Потом все замолкли на долгие минуты.
   "Я рад, что они ушли — эти молодые," — измученно прервал молчание Ариост.
   "Мы, двенадцать старцев, являемся как бы обломками той прошедшей жизни, и нам нужно было бы держаться друг за друга. Тогда, быть может, наш орден опять пустит свежий зеленый росток!
    Да! Да, я— виновник распадения ордена.
   Запинаясь, он продолжал: — Я с удовольствием рассказал бы вам историю — и хотел бы облегчить мое сердце, прежде, чем они вернутся — те, другие — и прежде, чем наступит новое столетие".
    Лорд Кельвин на тронном кресле взглянул на него и сделал движение рукой, а остальные сочувственно кивнули.
    Ариост продолжал: "Я должен говорить кратко, чтобы сил моих хватило до конца. Внимайте же.
    Тридцать лет тому назад, как вы знаете, гроссмейстером был доктор Кассеканари, а я был его первым архицензором.
    Управление орденом было в наших руках. Доктор Кассеканари был физиолог — большой ученый. Его предки происходили из Тринидада, — я думаю, что они были из негров, — оттуда, может быть, его внушающее ужас экзотическое уродство. Но все это вы, вероятно, еще помните.
    Мы были друзьями; но так как горячая кровь смывает самые крепкие преграды, то, короче говоря, я обманул его с его женой Беатрисой, прекрасной, как солнце, и любимой нами обоими превыше меры.
    Преступление между братьями ордена!!
...Двое мальчиков было у Беатрисы, из них один — Пасквале — был мое дитя.
    Кассеканари узнал о неверности своей жены, привел в порядок свои дела и покинул Прагу с двумя маленькими детьми, так что я не мог воспрепятствовать этому.
    Мне он не сказал ни единого слова, даже ни разу не взглянул на меня.
    Но месть его была ужасна. Так ужасна, что я и сегодня не понимаю, как я пережил это".
    На одну минуту Ариост умолк, тупо уставился на противоположную стену, затем продолжал:
   "Только такой мозг, соединявший в себе мрачную фантазию дикаря с пронизывающе острым умом ученого, глубочайшего знатока человеческой души, мог создать такой план; он выжег Беатрисе в груди сердце, у меня коварно украл свободу воли и медленно заставил меня стать соучастником преступления, ужаснее которого трудно было что-нибудь придумать...
    Судьба сжалилась над моей бедной Беатрисой, послала ей безумие, и я благословляю час ее избавления"...
    Руки говорившего тряслись, как в лихорадке, и проливали вино, поднесенное им к устам, чтобы подкрепиться.
   "Дальше! Немного времени спустя после отъезда Кассеканари, я получил от него письмо с указанием адреса, куда можно сообщить все "важные известия", — как он выражался, причем они будут доставлены ему, где бы он ни находился.
    И сейчас же, вслед за этим, он написал, что, после долгих раздумий, пришел к заключению, что маленький Эммануил мое дитя, а младший Пасквале, без сомнения, его ребенок.
    В то время, как в действительности было как раз наоборот.
    В его словах звучала скрытая угроза мести и я не мог отделаться от эгоистического чувства успокоения по поводу того, что, благодаря недоразумению, мой маленький сын Пасквале, защитить которого иным способом я не мог, был огражден от ненависти и преследования.
    Итак, я смолчал и, не зная того, сделал первый шаг к пропасти, откуда потом уже не было спасения.
    Много-много позднее у меня явилась мысль, не было ли это хитростью, — ... не хотел ли Кассеканари заставить меня поверить ошибке, чтобы потом подвергнуть меня неслыханнейшим сердечным мукам.
    Чудовище медленно забирало меня в тиски.
    Через ровные промежутки времени, с пунктуальностью часового механизма, настигали меня известия о физиологических и вивисекционных экспериментах над маленьким Эммануилом, не его ребенком, как я это молчаливо признавал, производившихся для того, чтобы "искупить чужую вину, а также ради блага науки", - тем более, что это существо его сердцу было более далеким, нежели любое животное, применяемое для опытов.
    И снимки, прилагавшиеся им, подтверждали ужасную правдивость его слов. Когда приходило такое письмо и лежало нераспечатанным передо мною, мне казалось, что я должен сунуть свои руки в бушующее пламя, чтобы заглушить ужасную пытку при мысли, что прочту о новых, еще более кошмарных ужасах.
    Только надежда, что я наконец открою настоящее местопребывание Кассеканари и освобожу бедную жертву, удерживала меня от самоубийства.
    Часами я простаивал на коленях, умоляя бога дать мне силы уничтожить письмо, не распечатывая его.
    Но никогда у меня не хватало сил для этого.
    Я вновь и вновь распечатывал письма и падал в глубокий обморок. Если я разъясню ему ошибку, говорил я себе, вся его ненависть обратиться против моего сына, зато тот, другой, невинный, будет спасен.
    И я брался за перо, чтобы написать, объяснить.
    Но мужество покидало меня, — я не мог хотеть, и не хотел мочь и стал, таким образом, преступником по отношению к бедному маленькому Эммануилу — ребенку той же Беатрисы, — преступником, благодаря молчанию.
    Самым ужасным во всех мучениях было одновременное страшное нарастание во мне чьего-то чужого, мрачного влияния, лежавшего вне моей власти, проникавшего в мое сердце тихо и неотразимо — чего-то вроде полного ненависти удовлетворения от того, что чудовище беснуется против своей же собственной плоти и крови".
    Братья вскочили и уставились на Ариоста, едва державшегося в своем кресле и скорее шептавшего, чем говорившего.
   "Годами он пытал Эммануила, причинял ему страдания, — описания их не сойдут с моих уст, — пытал и пытал, пока смерть не вырвала ножа из его рук. Он делал ему вливания крови белых вырождающихся животных, страшащихся дневного света, удаляя те мозговые частицы, которые по его теории возбуждали в человеке все добрые и хорошие чувства. Таким образом, он превращал сына в существо, названное им "духовно умершим". И, по мере умерщвления всех человеческих движений сердца, всех зачатков сочувствия, любви, сожаления, у бедной жертвы появились, как и предсказывал Кассеканари в одном из своих писем, признаки телесной дегенерации, превратившей его в результате в ужасный феномен, называемый африканскими народами "настоящим белым негром".
    После долгих, долгих лет, проведенных в отчаянных разведках и поисках, — орден и себя самого я предоставил на волю судьбы, — мне удалось, наконец (Эммануил так и пропал бесследно), найти моего сына уже взрослым.
    Но последний удар сразил меня при этом: моего сына звали Эммануилом Кассеканари...
    Это брат "Корвинус", — всем вам в нашем ордене известный.
    Эммануил Кассеканари.
    И он непоколебимо стоит на том, что его никогда не называли Пасквале.
    С тех пор меня преследует мысль, что старик обманул меня и изуродовал Пасквале, а не Эммануила — что, следовательно, все-таки мое дитя стало жертвой. На фотографии черты лица были столь неясны, а в жизни дети были так похожи друг на друга, что ошибиться было очень просто. .........................................................
    Но это не может, не может, не может быть так, — преступления, все бесконечные угрызения совести, все напрасно! — Не правда ли ?!"
    Ариост вскрикнул, как сумасшедший: — "не правда ли, скажите, братья, не правда ли, "Корвинус" мой сын, это моя копия!"
    Братья робко потупились и не решались произнести лжи.
    Только молча наклонили головы.
    Ариост медленно договорил:
   "И иногда, в страшных сновидениях, я чувствую, как отвратительный, беловолосый калека с красными глазами преследует мое дитя и, боясь света, в полумраке, полный ненависти подстерегает его: Эммануил, исчезнувший Эммануил — внушающий ужас... белый негр".
    Ни один из братьев ложи не мог произнести ни единого слова.
    Мертвая тишина...
    Тогда, словно почувствовав немой вопрос, Ариост произнес вполголоса, как будто поясняя: "Духовно умерший! — Белый негр... настоящий альбинос".
   "Альбинос!"... — Баал Шем покачнулся.
   "Милосердный боже, скульптор-альбинос, Иранак-Эссак"!...

............................................

   "Звучат победным гласом трубы, о новом возвещая дне", — пропел Корвинус сигнал к турниру из "Роберта Дьявола" перед окном своей невесты Беатрисы, белокурой племяннице Ариоста,  — а друзья его просвистали в тон ему.
    И сейчас же распахнулось окно, и молодая девушка в белом бальном платье, посмотрев вниз на старинный сверкающий при лунном свете "Тейнгоф", — спросила, смеясь, не собираются ли господа брать дом штурмом.
   "А, так ты ходишь на балы, Трикси, — и без меня? — вскричал Корвинус, — а мы боялись, что ты спишь давным давно!"
   "Но теперь ты же видишь, как мне без тебя скучно, я даже задолго до полуночи вернулась домой!"
   "Что значат твои сигналы, случилось что-нибудь?" — спросила в свою очередь Беатриса.
   "Что случилось? У нас к тебе большая просьба. Не знаешь ли ты, где у твоего отца спрятано "Пражское запечатанное письмо?"
    Беатриса поднесла обе руки к ушам:
   "Запечатанное — что?"
   "Пражское запечатанное письмо — старая реликвия", — кричали все, перебивая друг друга.
   "Я не понимаю ни одного слова, когда вы так ревете, messieurs, — сказала Трикси, закрывая окно,—но подождите, я сейчас буду внизу, я только найду ключ от входной двери и проскользну мимо честной гувернантки".
    И через несколько минут она была у ворот.
   "Прелестная, восхитительная, в этом белом платье при зеленом лунном свете", — и, говоря это, молодые люди окружили ее, чтобы поцеловать ей ручку.
   "В зеленом бальном платье, при белщм свете луны, — присела Беатриса кокетливо и спрятала свои крошечные ручки в исполинской муфте, — и окруженная черными членами тайных судилищ!
    Нет, все-таки ваш почтенный орден нечто нелепое!"
    И она с любопытством разглядывала длинные праздничные одеяния молодых людей со страшными капюшонами и вышитыми золотом каббалистическими знаками.
   "Мы так стремительно удрали, что даже не успели переодеться, Трикси", — извинился перед ней Корвинус, и с нежностью поправил ее кружевной шелковый платок.
    Потом он торопливо рассказал ей о реликвии, о "Пражском запечатанном письме", — о диком предсказании и о том, что они придумали прекрасную полночную шутку.
    А именно: они собираются побежать к скульптору Иранак-Эссаку, весьма странному субъекту, работающему только ночью, так как он альбинос, но сделавшему, впрочет весьма ценное изобретение: — массу из гипса, которая, под влиянием воздуха, становится твердой и долговечной, как гранит. И этот альбинос должен ему наскоро приготовить слепок с лица...
   "Это изображение мы возьмем с собой, милая барышня, — вмешался Фортунат, — возьмем также и таинственное письмо, если вы его милостиво разыщите в архиве вашего отца и так же милостиво сбросите вниз.
    Мы, конечно, сейчас же распечатаем его, чтобы прочесть написанную там чушь, и, "расстроенные", — отправимся в ложу.
    Конечно, нас сейчас же спросят о Корвинусе, куда он пропал. Тогда мы с громким плачем покажем оскверненную реликвию и сознаемся в том, что он вскрыл ее и внезапно, при сильном запахе серы, появился черт, схватил его за шиворот и унес в воздух; Корвинус же, предвидев это, велел заранее Иранак-Эссаку сделать слепок со своей головы из неразрушающейся гипсовой массы — для верности! Сделал он это для того, чтобы показать нелепость страшного и красивого предсказания "о полнейшем исчезновении царства очертаний". Этот бюст здесь, а тот, кто много о себе воображает, будет ли то один из почтеннейших старцев, или все они вместе, или основавшие орден посвященные, или даже сам бог, тот пусть выступит вперед и уничтожит каменное изображение, — если он только сможет сделать это. Впрочем, брат Корвинус просил передать всем сердечный привет, и самое позднее через десять минут вернется из царства теней".
   "Знаешь что, сокровище, это имеет еще ту хорошую сторону, — прервал его Корвинус, — что мы отнимем этим смысл у последнего суеверия ордена, сократим, таким образом, скучное празднование столетнего юбилея и скорее попадем на пиршество.
    Ну, теперь прощай и спокойной ночи, так как: раз, два, три стремительными шагами мчится время"...
   "И мы побежим с ним, — докончила Беатриса и повисла на руке своего жениха, — отсюда далеко до Иранак-Эссака... ведь так ты назвал его? А у него не сделается удар, когда к нему ворвется такое шествие?!"
   "У настоящих художников не бывает удара, — поклялся Сатурнил — один из молодых людей. — Братья! ура, ура, да здравствует мужественная барышня!"
    И они пустились галопом.
    Через Тейнгоф, сквозь средневековые ворота, по кривым переулкам, мимо выдающихся углов и мимо старых дворцов в стиле барокко.
    Потом сделали остановку.
   "Здесь живет, № 33", — сказал Сатурнил, задыхаясь, — "№ 33, не правда ли. Рыцарь Кадош? Посмотри-ка наверх, у тебя лучше зрение".
    И он уже хотел позвонить, как вдруг ворота внезапно открылись и сейчас же послышался резкий голос, кричавший куда-то наверх слова на негритянско-английском наречии. Корвинус удивленно покачал головой: "Джентльмены уже здесь?! —Джентельмены уже здесь, — это звучит так, словно нас ожидали!! Вперед, в таком случае, но осторожно: здесь темно, как в погребе, света у нас нет, так как в наших костюмах по каким-то хитроумным соображениям нет карманов, а следовательно и излюбленных серных спичек".
    Шаг за шагом пробиралось вперед маленькое общество — Сатурнил впереди, позади него Беатриса, потом Корвинус и остальные молодые люди: рыцарь Кадош, Иероним, Фортунат, Ферекид, Кама и Илларион Термаксимус.
    По узким, витым лестницам направо и налево, вдоль и поперек.
    Через открытые входные двери и пустые комнаты без окон пробирались они ощупью, следуя голосу, невидимо в отдалении шествовавшему перед ними и кратко указывавшему направление.
    Наконец они прибыли в комнату, где, по-видимому, они должны были подождать, ибо голос замолк и никто не отвечал на их вопросы.
    Не слышно было ни малейшего шума..............................................................................
   "По-видимому, это бесконечно старое здание, со многими выходами, как лисья нора, один из странных лабиринтов, существующих в этой части города с 17-го столетия", — сказал наконец вполголоса Фортунат, "а то окно вероятно выходит во двор; ибо через него не падает свет!? — Едва можно различить оконную раму".
   "Я думаю, что перед самыми окнами высокая стена, которая и не пропускает света", — ответил Сатурнил — "и темно здесь, — даже руки не видно.
    Только пол немножко светлее. Не правда ли?"
    Беатриса вцепилась в руки своего жениха:
   "Я так боюсь этой, вселяющей ужас, темноты. Почему не несут света...".
   "Ш-ш, ш-ш, тише", — зашептал Корвинус, "ш-ш! Разве вы ничего не слышите!? — Что-то тихо приближается. Или оно уже в комнате?"
   "Там! Там стоит кто-то", — вздрогнул Ферекид, здесь, здесь, в десяти шагах от меня, — я вижу теперь совсем отчетливо.
   "Эй, вы"! — закричал он преувеличенно громко и слышно было как дрожал его голос от сдерживаемого страха и волнения.
- "Я скульптор Пасквиле Иранак-Эссак", — сказал кто-то голосом, звучащим не хрипло, а как-то странно-беззвучно.
   "Вы хотите, чтобы я сделал слепок с вашей головы! Я ценю это!"
   "Не я, а наш друг Кассеканари, музыкант и композитор", — и Ферекид сделал попытку представить Корвинуса в темноте.
    Несколько минут молчания.
   "Я не вижу вас, господин Иранак-Эссак, где вы стоите"? спросил Корвинус.
   "Разве для вас недостаточно светло?" - ответил насмешливо альбинос. "Сделайте спокойно несколько шагов налево... здесь открытая дверь, через которую вы должны пройти... посмотрите, я уже иду навстречу".
    Казалось, при последних словах, беззвучный голос приблизился и друзьям вдруг почудилось, что они увидали на стене беловато- серый расплывающийся пар, — неясные очертания человека.
   "Не ходи, не ходи, ради Христа, если ты любишь меня", — прошептала Беатриса и хотела удержать Корвинуса: "Но, Трикси, ведь не могу же я опозориться, он и так вероятно думает, что мы все боимся".
    И решительно направился к белой массе; в следующую минуту он исчез за дверью, во тьме.
    Беатриса жалобно плакала, полная страха, а молодые люди пробовали ободрить ее.
   "Не беспокойтесь, милая барышня", —утешал ее Сатурнил, ничего с ним не случится.
    А если бы вы могли видеть, как делается слепок, это бы вас очень заинтересовало и заняло. Сначала, знаете ли, накладывается пропитанная маслом шелковистая бумага на волосы, ресницы и брови. Масло наливается на лицо, чтобы к нему ничего не приставало, — затем пациента кладут на спину и опускают его голову до кончиков ушей в сосуд с мокрым гипсом. Когда масса затвердеет, на открытое лицо наливают мокрый гипс, так что вся голова превращается в большой ком. После затвердения гипса места соединения разбиваются резцом и таким образом получается пустая внутри форма для отличнейших слепков и изображений".
   "Но ведь при этом непременно задохнешся, сказала молодая девушка.
    Сатурнил засмеялся: "Конечно, если бы при этом не вставляли в рот и в ноздри соломинок, проходящих наружу сквозь гипс".
    И для того, чтобы успокоить Беатрису, он громко крикнул в соседнюю комнату.
   "Мастер Иранак-Эссак, что это будет долго и причинит боль?"
    Одну минуту царила глубокая тишина, потом издали послышался беззвучный голос, ответивший словно из третьей или четвертой комнаты, или сквозь плотную ткань:
   "Мне от этого наверно не будет больно. И господин Корвинус тоже вряд ли будет жаловаться, хе-хе. А будет ли это продолжительно? Иногда это продолжается от двух до трех минут".
    Что-то необъяснимо волнующее, неописуемо злобное ликование прозвучало в этих словах и в ударении, с каким они были сказаны альбиносом, сковало ужасом слушателей.
    Ферекид судорожно сжал руку своего соседа. "Как он странно говорит! Ты слышал? Я больше не выдержу чувства такого безумного страха.
    Откуда он вдруг узнал имя Кассеканари по ложе "Корвинус"?
    Или он с самого начала знал, для чего мы пришли?!! Нет, нет — я должен войти. Я должен узнать, что там происходит".
    В эту минуту Беатриса вскрикнула: "Там, там наверху, там наверху, — что это за белые круглые пятна там, — на стене"!
   "Розетки из гипса, всего-навсего белые розетки из гипса", — хотел ее успокоить Сатурнил, "я тоже видел их, теперь здесь гораздо светлее и наши глаза больше привыкли к темноте".
    И вдруг сильное сотрясение, словно падение большой тяжести, встряхнуло весь дом, и прервало его.
    Стены дрогнули и белые круги с особенным звоном, как будто бы они были стеклянными, покатились и замерли.
    Гипсовые слепки искаженных человеческих лиц и маски с мертвецов.
    Лежали тихо и страшно смотрели пустыми белыми глазами в потолок.
    Из ателье донесся дикий шум, возня, стук от падающих столов и стульев. Гул...
    Треск как бы ломающихся дверей, словно какой-то безумный в предсмертных судорогах уничтожает все вокруг себя и отчаянно старается проложить себе путь на волю.
    Топочущий бег, потом столкновение... и в следующую минуту через тонкую стену из материи влетел светлый бесформенный каменный ком, — покрытая гипсом голова Корвинуса! И светилась, двигаясь с трудом, белая и призрачная в полумраке. Тело и плечи поддерживались крест на крест поставленными деревянными планками и подставками.
    Одним ударом Фортунат, Сатурнил и Ферекид выбили оклеенную обоями дверь, чтобы защитить Корвинуса; но не было видно никаких преследователей.
    Корвинус, застряв в стене до груди, извивался в конвульсиях.
    В предсмертных судорогах ногти его впивались в руки друзей, хотевших ему помочь, но почти потерявших от ужаса сознание.
   "Инструментов! Железа!" вопил Фортунат, "принесите железные палки, разбейте гипс — он задыхается! Чудовище выдернуло соломинку и залило ему рот гипсом"!
    Как безумные, бросились все на помощь, обломки кресел, доски, все что можно было найти при этой спешке, разбивались о каменную маску.
    Напрасно!
    Скорее разлетелся бы гранит!
    Другие мчались в темные комнаты и кричали и понапрасну искали альбиноса, уничтожая все, что попадалось на пути; проклинали его имя; в темноте падали на пол и ранили себя до крови.

......................................

    Тело Корвинуса стало неподвижным.
    Безмолвные, в отчаянии стояли вокруг него "братья".
    Душераздирающие крики Беатрисы неслись по всему дому и будили страшное эхо; она разбила до крови свои пальцы о камень, заключавший голову любимого

......................................

    Далеко, далеко за полночь, они нашли выход из темного мрачного лабиринта и, надломленные горем, молча и тихо понесли во тьме ночи труп с каменной головой.
    Ни сталь, ни резец не могли разбить страшной оболочки и так и похоронили Корвинуса в облачении ордена:
   "С невидимым ликом, сокрытым подобно ядру в орехе".