Bal Macabre

     Лорд Гоплес пригласил меня сесть к его столу и представил меня присутствующим.
    Было уже далеко за полночь, и я не запомнил большинства имен. Доктора Циттербейна я знавал уже раньше.
   "Вы все сидите один, это жаль, — сказал он и потряс мне руку, — почему вы все сидите один?"
    Я знаю, что мы выпили не много и все-таки были в состоянии тонкого, незаметного опьянения, заставлявшего нас слышать некоторые слова словно из отдаления. Такое опьянение приносят ночные часы, когдаа табачный дым, женский смех и легкомысленная музыка обволакивают нас.
    И подумать только, что в этом канканном настроении, — в атмосфере цыганской музыки, кэк-уока и шампанского мог возникнуть разговор о фантастических вещах?!
    Лорд Гоплес рассказывал что-то.
    О братстве — существующем в действительности, о людях, правильнее о покойниках или мнимых покойниках, — людях из лучших кругов общества, давно умерших в устах живых, даже имеющих на кладбище надгробные плиты и могилы с начертанием имени и датой смерти, в действительности же бесчувственных, защищенных от тления, лежащих в каких-то ящиках, в долголетнем, беспрерывном столбняке, где-то в городе, в старомодном доме, охраняемых горбатым слугой в туфлях с пряжками и напудренном парике, которого зовут "пятнистый Арон".
    В определенные ночи у них на губах появляется бледное фосфоресцирующее сияние и калеке этим предписывается произвести таинственную процедуру над шейными позвонками этих мнимых трупов. Так говорил он.
   Их души, на короткое время отделенные от тел, могли тогда витать свободно и предаваться порокам города с интенсивностью и жадностью, немыслимой даже для наиболее утонченных развратников.
    Между прочим, они, наподобие вампиров или клещей, присасываются к бросающимся от порока к пороку живым людям, крадут нервное возбуждение масс и обогащаются им. В этом клубе, носящем, между прочим, забавное название "Аманита", бывают даже заседания, — оно имеет статуты и строгие постановления, касающиеся приема новых членов. Но это покрыто строжайшей, непроницаемой тайной.
    Конца этого рассказа лорда Гоплеса я уже не мог понять, ибо музыканты слишком громко заиграли новейшую площадную песенку:
                                             "Одна лишь Кла-ра
                                              мне в мире па-ра
                                              Трала, трала, трала
                                              Тра-ла-ла-ла-ла".
    Нелепые кривляния пары мулатов, танцевавших что-то вроде негритянского канкана, все это усиливало неприятное впечатление, произведенное на меня рассказом.
    В этом ночном ресторане, среди намазанных уличных девок, завитых кельнеров и украшенных брильянтами в форме подков посредников, все впечатления получали пробелы, становились уродливыми и в мозгу моем появлялось ужасное, наполовину живое, искаженное отражение всего этого.
    Можно подумать, что время, когда не следишь за ним, делает вдруг бесшумный быстрый шаг, так сгорают часы в нашем опьянении, превращаясь в секунды, как искры вспыхивают в душе, чтобы осветить болезненное сплетение странных головоломных снов, сотканных из бессвязных понятий, из прошлого и будущего.
    Так мне слышится из тьмы воспоминаний голос, сказавший: "Нам следовало бы написать в клуб Аманата открытку".
    Из этого я заключаю, что разговор вертелся все на той же теме.
    Кроме этого в мозгу у меня брезжут отрывки каких-то маленьких восприятий: сломавшаяся ликерная рюмочка, свист, — потом француженка у меня на коленях, целовавшая меня, пускавшая мне в рот дым папиросы и всовывшая кончик языка в ухо. После этого мне сунули в рот какую-то исписанную открытку, для того чтобы я тоже подписал ее, и карандаш выпал у меня из рук, — а потом я не мог этого сделать, потому что кокотка вылила мне на манжету стакан шампанского.
    Отчетливо я вспоминаю только то, что мы все вдруг отрезвели и стали искать открытку в наших карманах, так как лорд Гоплес во что бы то ни стало хотел вернуть ее, но она так и исчезла бесследно.

............................................

                                              "Одна лишь Клара
                                               Мне только пара" —

    визжали скрипки припев и погружали наше сознание в темную ночь.
    Закрывая глаза, можно было подумать, что лежишь на черном, толстом, бархатном ковре, где вспыхивают отдельные красные, как рубины, цветы.
   "Я хочу чего-нибудь съесть, — услышал я чей-то голос, — что-что? — Икры! тупоумие!"
   "Принесите мне — принесите мне — принесите мне маринованных грибков".
   И мы все ели кислые грибки, плававшие вместе с какой-то острой травой в слизистой, прозрачной, как вода, жидкости.
                                              "Одна лишь Клара
                                               Мне в мире пара.
                                               Траля, траля, траля
                                               Тра-ляля-ля"

............................................

    И вдруг у нашего стола появился странный акробат в болтающемся трико, а направо от него замаскированный горбун с белым, как лен, париком.
    Рядом с ним женщина; и все смеялись.
    Как он вошел с теми, ——? и я обернулся. Кроме нас в зале не было никого.
    Ах, да что там, подумал я, — ах, да что там.
    Мы сидели за очень длинным столом, и большая часть скатерти сверкала белизной тарелок, и стаканов не было.
   "Господин Мускариус, протанцуйте нам что-нибудь", — сказал один из присутствующих и ударил акробата по плечу.
    Однако они на короткой ноге друг с другом, старался я сообразить, вер... вероятно он уже давно здесь, вот этот-этот, это трико.
    Потом я посмотрел на горбуна, сидевшего направо от него, и его взгляд встретился с моим. Он был в белой лакированной маске и вытертом светло-зеленом камзоле, совершенно изодранном и покрытом заплатками.
    С улицы!
    Его смех был похож на журчащий рокот.
   "Crotalus! — Crotalus horridus", — вспомнил я слово, слышанное мною в школе; я не помнил его значения, но я вздрогнул, когда тихо произнес его.
    Вдруг я почувствовал, что пальцы молодой женщины трогают мое колено под столом.
   "Меня зовут Альбина Вератрина", — прошептала она, заикаясь, словно желая сообщить тайну, когда я взял ее за руку.
    Она близко придвинулась ко мне, и я неясно вспомнил, что это она вылила когда-то стакан шампанского мне на манжету.
    От ее платья исходил такой острый запах, что при каждом ее движении мне хотелось чихнуть.
   "Ее, конечно, зовут Гермер, фрейлейн Гермер, вы знаете", — сказал доктор Циттербейн громко.
    Тогда акробат засмеялся коротким смешком, посмотрел на нее и пожал плечами, словно хотел в чем-то извиниться.
    Мне он был противен. У него на шее были кожные перерождения шириною в ладонь, как у индюка, но похожие на брыжжи, окружавшие всю шею, белесые.
    Трико его было бледно-телесного цвета и болталось на нем сверху до низу, так как он был узкогрудым и худым. На голове у него была светло-красная шляпа с белыми крапинками и пуговками. Он встал и начал танцевать с какой-то женщиной, у которой на шее было ожерелье из крапчатых ягод.
   "Разве вошли еще новые женщины?", — спросил я лорда Гоплеса глазами.
   "Это Игнация — моя сестра", — сказала Альбина Вератрина и, произнося слово "сестра", она подмигнула уголками глаз и истерично засмеялась. Потом она вдруг высунула мне язык, и я увидел, что на нем была сухая, длинная красная полоса и мне стало страшно.
    Это похоже на последствия отравления, подумал я про себя, почему у нее красная полоса? — Это похоже на отравление.
    И снова я услышал музыку, словно издалека:
                                      "Одна лишь Клара
                                       Мне в мире па-ра"
    и, сидя с закрытыми глазами, знал, что все кивали в такт головою.
    Это похоже на отравление, снилось мне, — и я проснулся, вздрогнув от холода.
    Горбун в зеленом, покрытом пятнами камзоле держал на коленях уличную девку и сдирал с нее платье дрожащими, угловатыми движениями, как бы в пляске св. Витта, словно следуя ритму неслышанной музыки.
    Потом доктор Циттербейн встал с большим трудом и растегнул ей на плечах платье.

............................................

   "Между одной секундой и следующей есть всегда граница, но она лежит не во времени, ее можно только мыслить. Это петли, как в сетке, — слышал я голос горбуна, — и если даже сложить эти границы, еще не получится времени, но мы все же мыслим их, — один раз, еще раз, еще одну, еще четвертую.
    И когда мы живем только в этих границах и забываем минуты и секунды и не знаем их более, тогда мы умерли, тогда мы живем в смерти.
    Вы живете пятьдесят лет, из них десять лет у вас крадет школа: остается сорок.
    И двадцать пожирает сон: остается двадцать.
    И десять — заботы: остается десять.
    И пять лет идет дождь: остается пять.
    Из них вы четыре проводите в страхе перед "завтра"; итак, вы живете один год — может быть!
    Почему вы не хотите умереть?!
    Смерть хороша.
    Там покой, всегда покой.
    И никаких забот о завтрашнем дне.
    Там безмолвное настоящее, какого вы не знаете, там нет ни ранее, ни позднее.
    Там безмолвное, настоящее, какого вы не знаете! — Это те сокрытые петли между двумя секундами в сети времени".

............................................

    Слова горбуна пели в моем сердце; я взглянул и увидел, что у девушки спустилась рубашка и она, нагая, сидит у него на коленях. У нее не было грудей и не было живота, — только какой-то фосфоресцирующий туман от ключицы до бедра.
    Он схватил руками этот туман, и что-то загудело, словно басовые струны, и с грохотом посыпались куски известкового камня.
    Вот какова смерть, — почувствовал я, — как известковый камень.
    Тогда медленно, как пузырь, поднялась середина белой скатерти, — ледяной ветер подул и развеял туман.
    Показались блестящие струны, они были натянуты от ключицы к бедру девки. Существо — наполовину арфа, наполовину женщина!
    Он играл на ней, так снилось мне, песнь о любви и любовной язве, и вдруг эта песнь перешла в какой-то странный гимн:
                                      В страданья обратится страсть,
                                      На благо не пойдет она,
                                      Кто страсти ищет, страсти ждет,
                                      Найдет лишь скорбь, отыщет скорбь:
                                      Кто страсти никогда не ждал,
                                      Не будет скорби знать вовек.

    И при этих стихах у меня появилась тоска по смерти, и я захотел умереть, но в сердце встала жизнь, — как темное стремление. И смерть, и жизнь стояли грозно друг против друга; зто столбняк.
    Мои глаза были неподвижны; акробат наклонился надо мной, и я увидел его болтающееся трико, красную покрышку на его голове и брыжжи на шее.
   "Столбняк", — хотел прошептать я и не мог.
    И вот, когда он переходил от одного к другому и испытующе смотрел нам в лицо, я понял, что мы парализованы: он был, как мухомор.
    Мы съели ядовитые грибы, а также veratrum album, траву белого остреца.
    Это все ночные видения!
    Я хотел громко выкрикнуть это и не мог.
    Я хотел посмотреть в сторону и не мог. Горбун в белой лакированной маске тихо встал, остальные последовали за ним и молча построились в пары.
    Акробат с француженкой, горбун с женщиной — арфой, Игнация с Альбиной Вератриной. — Так прошли они, выстукивая пятками па кэк-уока, по двое и скрылись в стене.
    Альбина Вератрина еще раз обернулась ко мне и сделала непристойное движение.
    Я хотел отнести глаза или закрыть их и не мог. — я должен был смотреть на часы, висевшие на стене и на их стрелки, скользившие по циферблату, как воровские пальцы.
    В то же время в ушах у меня звучал дерзкий куплет:
                                   "Одна лишь Клара
                                    Мне в жизни пара.
                                    Трала, трала, трала —
                                    Тра-лалала-ла"
    и как basso ostinato кто-то проповедовал в глубине:
                                    В страданья обратится скорбь:
                                    Кто страсти никогда не ждал,
                                    Не будет скорби знать вовек.

    Я выздоровел от этого отравления после долгого, долгого времени, всех же остальных похоронили.
    Их уже нельзя было спасти, так сказали мне, — когда пришли на помощь.
    Я же подозреваю, что их похоронили заживо, хотя доктор говорит, что столбняка не бывает от мухоморов, что отравление мускарином другое; — я подозреваю, что их похоронили заживо, и с ужасом думаю о клубе Аманита и о призрачном горбатом слуге, пятнистом Ароне в белой маске.