Препарат

    Оба друга сидели у углового окошка в кафе Радецкого, близко придвинувшись друг к другу.
   "Он уехал, — сегодня после обеда, со своим слугой, в Берлин. Дом совершенно пуст: — я только что оттуда и сам вполне убедился — оба перса были единственными обитателями".
   "Значит, он все-таки попался на телеграмму?"
   "В этом я ни минуту не сомневался; когда он слышит имя Фабио Марини — его не удержать".
   "Собственно говоря, меня это не удивляет, так как он целые годы жил с ним вместе, — до его смерти, — что же он может узнать о нем нового в Берлине?"
   "Ого! Профессор Марини, говорят, многое скрывал от него; — он однажды сам обронил это во время разговора, — приблизительно полгода назад, когда наш милый Аксель был еще с нами".
   "Разве действительно правда то, что говорят об этом таинственном методе препарирования Фабио Марини? — Ты правда так уверен в этом, Синклер?"
   "О том, чтобы верить, здесь не может быть и речи. Вот этими глазами я во Флоренции видел детский трупик, препарированный Марини. Я скажу одно, каждый поклялся бы, что дитя только спит, — никаких следов окоченения, никаких морщин, никаких складок — даже розовый цвет кожи живого человека был налицо".
   "Гм... Ты думаешь, что перс действительно мог убить Акселя и..."
   "Этого я не знаю, Оттокар, но во всяком случае мы обязаны, по отношению к нашей совести, достоверно узнать о судьбе Акселя. — Что, если он тогда, под влиянием какого-нибудь яда просто впал в состояние оцепенения, похожего на смерть! — Боже, как я уговаривал врачей в анатомическом институте, — умолял их, сделать еще попытку оживить его... Чего вы, собственно говоря, хотите, — говорили они, — человек умер, это ясно, и посягательство на труп без разрешения доктора Дарашикуха недопустимо. И они предъявили мне контракт, где ясно было сказано, что Аксель продает предъявителю сего обязательства свое тело после смерти и за это такого-же числа получил 500 фл., в чем и выдал расписку".
   "Нет, — это ужасно, — что нечто подобное может иметь законную силу в наш век. — Каждый раз, когда я думаю об этом, меня охватывает бешенство, неимеющее названия. — Бедный Аксель!  — Если бы он имел хоть малейшее понятие о том, что этот перс, его злейший враг, может стать владельцем этого контракта! — Он всегда придерживался того мнения, что даже анатомический институт..."
   "А разве адвокат ничего не мог сделать?"
   "Все было напрасно. — Даже свидетельское показание старой молочницы, что Дарашикух однажды в своем саду, при восходе солнца, так долго проклинал имя Акселя, пока у него на губах не показалась пена, не нашло внимания... Да, если бы Дарашикух не был европейским medicanаe doctor ! — Но зачем говорить, — хочешь ты пойти со мной, Оттокар или нет! Решайся".
   "Конечно, хочу, но подумай, если нас поймают — как взломщиков. — Перс имеет безупречную репутацию ученого! Простое указание на наше подозрение это же — ведает бог, это недостаточная приемлемая причина. — Не обижайся на меня, но совершенно ли исключено, что ты мог ошибиться, когда услышал голос Акселя?... — Не вскакивай, Синклер, пожалуйста, — расскажи мне еще раз подробно, как это тогда случилось. — Может быть, ты был до этого чем-нибудь взволнован?"
   "Даже следа волнения не было! — За полчаса до этого я был на Градшине и осматривал не в первый раз часовню св. Вячеслава и собор св. Вита, эти странные постройки со скульптурами словно из запекшейся крови, производящие каждый раз глубокое неслыханное впечатление на нашу душу, — и "башню голода" и улицу
алхимиков. — Потом я спускался по замковой лестнице и невольно остановился, так как маленькая дверь в стене, ведущая к дому Дарашикуха, оказалась открытой. —Я в ту же минуту ясно услышал — это доносилось, должно быть, из окна напротив — голос (и я клянусь всем святым: это был голос Акселя) — кричавший:
   "Раз... два... три... четыре..."
    Ах боже мой, если бы я тогда сразу же проник в квартиру; — но прежде чем я успел что-нибудь сообразить, турецкий слуга Дарашикуха захлопнул калитку в стене. — Я говорю тебе, мы должны проникнуть в дом! — Мы должны! — А что, если Аксель действительно жив! — Видишь ли, — ведь поймать нас совершенно не могут. Кто же ночью ходит по старой замковой лестнице, подумай, — и притом, я теперь так умею обращаться с отмычками, что ты будешь удивлен".

* * *

    Оба друга до темноты шатались по улицам, прежде чем привести в исполнение свой план. Затем они перелезли через стену и очутились перед старинным домом, принадлежавшим персу.
    Строение, — одиноко стоявшее на возвышенности Фюрстенбергского парка, — прислонилось, как мертвый сторож, к боковой стене поросшей мхом замковой лестницы.
   "Этот сад, эти старые вязы там внизу производят безотчетно-страшное впечатление", прошептал Оттокар Дональ, — "и посмотри только, как угрожающе выделяется Градшин на фоне неба. И эти освещенные оконные ниши там, в замке. Правда, странный воздух веет здесь в этом старом городе. — Словно вся жизнь ушла глубоко в землю — из страха перед подстерегающей смертью. Разве у тебя нет такого чувства, что вся эта призрачная картина может в один прекрасный день провалиться — как видение, Fata morgana, — что вся эта спящая скрючившаяся жизнь должна была бы подобно призрачному зверю проснуться для чего-то нового и страшного. — И посмотри только, там внизу эти белые песчаные дорожки — словно жилы".
   "Ну, иди же, — торопил Синклер, — у меня от волнения дрожат колени, — здесь, — держи пока что план местности"...
    Дверь скоро открылась, и оба друга ощупью поднялись по старой лестнице, темное звездное небо, глядевшее через круглые окна, почти не давало света.
   "Не зажигай, могут заметить снизу — из беседки, заметить свет, слышишь, Оттокар. Не отставай от меня. ..
    Внимание, здесь выломана одна ступенька... Дверь в коридор открыта... здесь, здесь, налево".
    Они вдруг очутились в какой-то комнате.
   "Да не поднимай же такого шума".
   "Я тут не причем: дверь захлопнулась сама".

......................................

   "Нам придется зажечь свет. Я каждую минуту боюсь что-ни: будь опрокинуть, так много стульев на моем пути".
    В эту минуту на стене блеснула искра и послышался какой-то шум — похожий на стонущее вдыхание.
    Легкий треск исходил от пола, от всех скважин.
    На секунду воцарилась мертвая тишина. — Затем какой-то хриплый голос громко и медленно стал считать:
   "Раз... два... три..."
    Оттокар Дональ вскрикнул, стал как сумасшедший царапать спичкой свой коробок, — руки его тряслись от ужасного страха.  — Наконец свет — свет! Оба приятеля с ужасом взглянули друг другу в белое как известь лицо: "Аксель".
   "...четыре... пять... шесть... семь..."
   "Зажигай свечу, скорей, скорей".
   "...восем... девять... десять... одиннадцать..."

......................................

    В нише, с потолка, прикрепленная на медном шесте, свешивалась человеческая голова с белокурыми волосами. — Шест проходил в самый череп, — шея под подбородком была связана шелковым шарфом... а под ней две красноватых доли легких с бронхами и дыхательным горлом. — В промежутке между ними ритмично билось сердце, — обвязанное золотой проволокой, достигавшей пола и примыкавшей к маленькому электрическому аппарату. — Жилы, туго натянутые, проводили кровь наверх из двух узкогорлых бутылок.
    Оттокар Дональ вставил свечу в маленький подсвечник и вцеился в руку своего друга, чтобы не упасть.
    Это была голова Акселя, с красными губами, цветущим лицом, каззавшимся живым — широко раскрытые глаза уставились с ужасным выражением на зажигательное зеркало на противоположной стене, покрытой, по-видимому, туркменским и киргиз:ким оружием и платками. — Повсюду своеобразные змеи и обезьяны лежали среди разбросанных книг.
    В стеклянной ванне, на столике, стоявшем в стороне, плавал в голубоватой жидкости человеческий живот.
    Гипсовый бюст Фабио Марини, стоявший на постаменте, серьезно смотрел вниз на комнату.
    Друзья не могли произнести ни слова; словно загипнотизированные, уставились они на сердце этих ужасных человеческих часов, дрожавшее и бившееся, как если бы оно было живым.
   "Ради бога — прочь отсюда я потеряю сознание. — Будь проклято это персидское чудовище".
    Они хотели подойти к двери.
    И вдруг, — опять этот неприятный скрежет, исходивший, как казалось, изо рта аппарата.
    Задрожали две голубых искры и отразились от зажигательного зеркала на зрачках мертвеца.
    Губы его раскрылись, — тяжеловесно высунулся язык, — потом спрятался за передние зубы, — и голос прохрипел:
   "Чет... вее... рть".
    Потом рот закрылся и лицо уставилось прямо перед собой.
   "Отвратительно!! Мозг функционирует... живет...
    Прочь... прочь... на воздух... прочь отсюда!... свеча, возьми свечу, Синклер!"
   "Да открывай же, ради бога — почему ты не открываешь?"
   "Я не могу, там, — там, посмотри!"
    Внутренняя дверная ручка была человеческая рука, украшенная кольцами. — Рука покойника; белые пальцы вцепились в пустоту.
   "Здесь, здесь, бери платок! чего ты боишься... ведь это рука нашего Акселя! "

......................................

    Они стояли опять в проходе и видели, как медленно захлопывается дверь.
    Черная стеклянная доска висела на ней: ДОКТОР МУХАММЕД ДАРАШИКУХ. Анатом
    Пламя свечи колыхалось от сквозного ветра на выложенной кирпичами лестнице.
    И вдруг Оттокар отшатнулся к стене и со стоном упал на колени: "Здесь!... вот это...", он указал на ручку звонка.
    Синклер поднес ближе свечу.
    С криком он отскочил и уронил свечу...
    Жестяной подсвечник зазвенел по ступенькам...
    Как безумные, — с поднявшимися дыбом волосами, — со свистящим дыханием они в темноте помчались вниз по ступенькам.
   "Персидский сатана. — Персидский сатана!"