Болонские слезки

    Видите вы этого разносчика со спутанной бородой? Его зовут Тонио. Он сейчас подойдет к нашему столу. Купите у него маленькую чашку или несколько болонских слезок. — Вы ведь знаете: это стеклянные капли, распадающиеся на мельчайшие осколочки — как соль, — если отломать тоненький как нитка кончик. — Игрушка — ни что иное. И посмотрите при этом на его лицо, — на его выражение!

...........................................

    Неправда ли, во взгляде этого человека есть что-то глубоко трогательное?
    А что слышится в его беззвучном голосе, когда он называет свои товары. Никогда он не говорит плетеное стекло, всегда только женские волосы...
    Когда мы пойдем домой, я расскажу вам историю его жизни, только не в этом пустынном ресторане... там у озера... в парке...
    Я никогда не мог бы забыть этой истории, даже если бы он не был моим другом, тот, кого вы видите теперь в качестве разносчика и кто уже не узнает меня. — Да, да, — поверьте мне, он был моим хорошим другом, — раньше, когда еще он жил, имел душу, — не был еще сумасшедшим... Почему я не помогаю ему?.. Здесь помочь нельзя. Разве вы не чувствуете, что нельзя помогать душе, — ослепшей, ощупью, своими особенными, таинственными путями стремящейся к свету, — может быть к новому, более яркому?.. — И в данном случае, когда он продает свои болонские слезки, это душа его ощупью старается найти воспоминания!
   — Потом вы услышите, — пойдемте теперь отсюда... —

* * *

...Как волшебно сверкает озеро при лунном свете!
...Камыш, вон там у берега! — Такой ночной — темный! - И как дремлют тени вязов на поверхности вод... там в заливе!..
...Часто в летние ночи я сидел на этой скамье, когда ветер, шепча и отыскивая что-то, проносился сквозь тростник, а плещущие волны сонно разбивались о корни прибрежных деревьев, — и вдумывался в нежные таинственные чудеса озера, видел в глубине светящихся, сверкающих рыбок, тихо шевеливших во сне своими красноватыми плавниками, — старые, поросшие зеленым мхом камни, потонувшие ветви, гнилое дерево и мерцающие раковины на белом песке.
    Разве не лучше было бы лежать там мертвому — там глубоко на мягком лугу, на колеблющихся водорослях — и забыть все желания и мечты?!
    Но я хотел вам рассказать о Тонио...
    Мы все жили тогда там в городе; — мы называли его Тонио, хотя на самом деле его зовут иначе.
    О прекрасной Мерседес вы тоже вероятно никогда не слышали?
    О креолке с рыжими волосами и такими светлыми, странными глазами?
    Как она попала в город, я уже не помню, — теперь она уже давно пропала без вести...
    Когда Тонио и я познакомились с ней — на празднике в клубе орхидей, — она была возлюбленной какого-то молодого русского.
    Мы сидели на веранде, и из зала до нас доносились далекие нежные звуки испанской песенки.
...Гирлянды тропических орхидей, необычайно роскошных, свешивались с потолка. — Catteya aurea — царица этих никогда не умирающих цветов, одонтоглоссы и дендробии на гнилушках, белые светящиеся лоэлии, как райские бабочки. — Каскады темно-голубых ликаст, — и из чащи этих как бы в танцах переплетающихся цветов лился одуряющий аромат, пронизывающий меня даже и сейчас, когда я вспоминаю картину той ночи, отражающейся в моей душе резко и ясно, как в волшебном зеркале: Мерседес на скамье из коры, ее стан был на половину скрыт за живой занавесью из фиолетовых вандей. — Узкое, страстное лицо было совсем в тени.
    Никто из нас не произносят ни слова.
    Как видение из тысячи одной ночи, мне вспомнилась сказка о султанше, бывшей гулью и прокрадывавшейся ночью во время полнолуния на кладбище, чтобы на могилах полакомиться мясом мертвецов. И взгляд Мерседес как бы испытующе покоился на мне.
    Глухие воспоминания проснулись во мне, словно когда-то в, далеком прошлом — в давно-давно прошедшей жизни чьи-то холодные, неподвижные, змеиные глаза уже однажды смотрели на меня и я никогда более не мог забыть этого.
    Она склонила голову, и фантастические, покрытые черными и пурпурными крапинками, цветы бирманского бульбофиллума запутались в ее волосах, как бы для того, чтобы шептать ей о новых неслыханных пороках. Тогда я понял, что за такую женщину можно отдать душу...
  ...Русский лежал у ее ног. — И он не говорил ни слова...
    Празднество было каким-то странным — как и орхидеи — много редких сюрпризов. Негр, выйдя из-за портьеры, стал предлагать сверкающие болонские слезки в чаше из яшмы. — Я видел, как Мерседес, улыбаясь, что-то сказала русскому, — видел, как он долго держал между зубами болонскую слезку и передал ее затем своей возлюбленной.
    В эту минуту, из тьмы переплетающихся листьев, выскочила исполинская орхидея — лицо демона, с сладострастными жадными губами, — без подбородка, только переливчатые глаза и зияющее голубоватое небо. И это ужасное лицо растения дрожало на своем стебле, качалось, как бы зло смеясь, — неподвижно уставясь на руки Мерседес. У меня остановилось сердце, словно душа моя заглянула в пропасть.
    Как вы полагаете, могут орхидеи думать? Я в эту минуту почувствовал, что они это могут, — почувствовал, как чувствует ясновидящий, что эти фантастические цветы ликовали над своей госпожой. - И она была царицей орхидей, эта креолка с чувственными красными губами, чуть зеленоватым отливом кожи и волосами цвета потускневшей меди... Нет, нет - орхидеи не цветы, - они создания сатаны. - Существа, показывающие нам только щупальцы своего образа, в очаровывающем зрение красочном водовороте показывают нам глаза, языки, губы, дабы мы не подозревали их отвратительного змеиного тела, скрывающегося невидимо в царстве теней - и приносящего смерть.
    Опьяненные наркотическим ароматом, мы наконец вернулись в залу.
    Русский крикнул нам что-то на прощанье. Это действительно было прощание, ибо смерть уже стояла за его спиной. — Взрыв котла на следующее утро разорвал его на куски...
    Прошли месяцы, и брат его, Иван, стал возлюбленным Мерседес; это был неприступный, высокомерный человек, избегавший всяких знакомств. — Оба они жили в вилле у городских ворот, — вдали от всех знакомых, — и жили только дикой безумной любовью.
    Тот, кто видел их подобно мне, когда они, тесно прижавшись друг к другу, в сумерки, гуляли по парку, говорили почти шепотом, — как потерянные в мире, — не видя никого окружающего, — тот понимал, что какая-то могучая, чужая нашей крови страсть, сковывала воедино этих двух людей...
    И вдруг неожиданно — пришло известие, что погиб и Иван, — во время путешествия на воздушном шаре, предпринятом им, по-видимому, без всякой цели; он по какой-то загадочной причине вылетел из гондолы.
    Мы все думали, что Мерседес не переживет этого удара.
...Через несколько недель после этого — весной — она проехала мимо меня в открытой коляске. Ни одна черточка на ее неподвижном лице не говорила о пережитом горе. Мне казалось, что это не живая женщина, а египетская бронзовая статуя, с покоящимися на коленях руками и со взором, направленным на другой мир, проехала мимо меня... Даже во сне преследовало меня это впечатление. Каменное изображение Мемнона с его нечеловеческим спокойствием и пустыми глазами, направляющееся в модном экипаже к утренней заре, — все дальше и дальше сквозь пурпурно-светящийся туман и колыхающийся пар к солнцу. — Тени от колес и лошадей бесконечно длинные — странно изогнутые — серофиолетовые, — подобно тем, — которые скользят как привидения по мокрым от росы дорожкам, при свете раннего утра.

...........................................

    После этого я долгое время путешествовал и видел свет и много прекрасных картин, но не многие так сильно подействовали на меня. — Существуют цвета и формы, из которых наша душа создает живые сны наяву. — Звон уличной решетки под нашей ногой в ночной час, удар весла, душистая волна, резкий профиль красной крыши, дождевые капли, падающие на наши руки, — часто это те волшебные слова, которые вызывают в нашей памяти такие картины. В подобных воспоминаниях слышатся глубоко меланхоличные переливы, подобные звукам арфы.