Одним из самых смелых поступков мастера Лоренцо Барди была услуга,
оказанная им герцогу, которому он, как утверждает молва, помог взять
крепость Пьяве ди Кадоре, где укрылся Якопо Андреа.
Правда, развязка этой истории оказалась для него трагической. Ибо
Лоренцо погиб, пораженный в сердце узким блестящим кинжалом мадонны*
Джованнины, которую он так любил. Джованнина была прелестна, кротка и добра
ко всем. И очень привязана к нему - просто в тот момент у нее в руке
оказался кинжал, узкий, блестящий, вспыльчивый кинжал.
Никто в крепости не мог понять, как солдатам герцога удавалось выбирать
для штурма именно те места, где за бойницами не стояли бомбарды, где
защитники были наиболее усталы, а стены наиболее уязвимы. Никто не мог себе
объяснить, откуда неприятельским мортирам стало известно о том, что порох
хранится в башне над воротами Сан Эунуфрио. Ни один не ведал, кто устроил в
амбарах пожар, уничтоживший за один день семинедельный запас зерна.
И, наконец, - как так получалось, что на рассвете перед каждым штурмом
с той стороны замка, где во время предыдущего приступа неприятельские
мортиры бушевали с наибольшей силой, развевался узкий черный флаг, открытый
взгляду неприятеля, где бы он ни находился?
Никому и в голову не приходило подумать на мастера Лоренцо Барди. Ибо
старый Якопо любил его, а его дочь Джованнина охотно ему позировала. Ибо
мастер Лоренцо был великим художником, и принадлежащая его кисти "Мадонна"
по сей день висит в капелле цель Фьоре.
К тому же у Лоренцо был добрый и честный взгляд, как у ребенка, и в
сражении он всегда был впереди всех.
И все же не кто иной, как он, дал обещание Мавру и поклялся на своем
гербе, что крепость падет не позднее чем через сорок пять дней. Ибо он
боготворил черного герцога, а старого Якопо ненавидел, и это было нечто
большее, чем естественная неприязнь молодого красивого человека к
безобразному старцу: ибо Якопо убил его отца, когда тот, выходя от юной
супруги Якопо, в темноте упал с лестницы и лежал, беззащитный, с
раздробленной ногой.
Но Лоренцо дал Мавру твердую клятву, поклявшись хромым львом на своем
гербовом щите. И теперь он вел счет дням...
На тридцать второй день осады герцогский звездочет Джан Розате,
переодевшись купцом, пробрался к мастеру Лоренцо, как он это делал перед тем
уже дважды. Он пришел, чтобы умолять его не рисковать своей жизнью столь
безрассудно, как прежде. В рукопашной схватке трудно отличить друга от врага. К тому же герцог повелел установить на горе Марционе две новых
мощных бомбарды и собирается на сорок пятый день осады предпринять
последний, решающий штурм. Перед ним крепость будет подвергнута жестокому
обстрелу, и многие распрощаются с жизнью, сраженные стремительными
ядрами.
Лоренцо же еще предстоит творить великое - ведь он пока даже не
закончил "Святое семейство".
Но Лоренцо отвечал ему: "Мне уже не совершить много великих дел. Ибо я
понял: мы не знаем своих врагов. Поверь мне: одно дело - разить неприятеля в
жестоком бою, другое - убивать людей, чьих нежных детей ты гладил по кудрям.
Давая клятву герцогу, я еще не понимал, что это такие же живые люди, как
мы. Вам, кто находится снаружи, они представляются крошечными фигурками,
мелькающими по-над стенами и беззвучно падающими, когда в них попадают ваши
снаряды. Я же слышу их предсмертные стоны. Издалека вам видно, как они молча
делают свое дело и, когда приходит иx час, молча валятся на земь. А я - я
вижу, как они живут и умирают!
Порой, Джан Розате, я почти забываю, что должен отомстить за отца.
Хромой лев на моем гербовом щите - это и есть мой отец. Он часто приходил на
свидание к Бьянке, юной супруге Якопо Андреа, нежно любившей его, и покидал
ее прежде, чем начинал брезжить рассвет. Но однажды он оступился на
тесной потайной лестнице, выходившей в сад, и расшиб себе ногу. Так он
пролежал несколько часов, не в силах сдвинуться с места. И когда наступило
утро, его обнаружили слуги и сообщили о нем своему господину Якопо, который
пришел и зарубил его мечом".
Когда Лоренцо замолчал, Джан Розате сказал: "Ты уже отомстил, мой друг.
Нам бы никогда не удалось взять крепость без твоей помощи. Но теперь твоя
работа закончена. Так вернись же к нам для новых дел! Тебя зовет герцог,
слышишь? Тебя зовет герцог!"
Но Лоренцо - Лоренцо подпер голову рукой и долго молчал. Потом он
заговорил: "Передай герцогу, о Джан Розате, что я не могу оставить крепость.
Скажи ему, что со мной случилось то же, что со львом на моем гербовом щите.
Скажи ему, что я разделил печальную участь своего отца. Я упал и расшиб
себе ногу. Я не могу покинуть дом врага; я хром".
И Джан Розате с недоумением воззрился на него, тщетно пытаясь вникнуть
в смысл его слов. Как раз в этот момент через сад проходила Джованнина с
тонкой трепещущей вуалью на белокурых волосах. И они распустились и ниспали
ей на плечи, когда она нагнулась за двумя цветками, лежавшими на ее пути.
Ее улыбка была подобна той, какою многие живописцы наделяют своих мадонн, и
тогда Джан Розате вернулся к своим и сообщил герцогу, что Лоренцо хром.
Лоренцо выпустил кисть из руки и сказал: "Сегодня я больше не смогу
тебя писать, Джованнина. Твой лоб прорезала глубокая морщина, которой я
раньше у тебя не замечал".
И Джованнина отвечала ему: "Утром я навещала больных и раненых и
слышала их стоны. Утром я была в комнатах, где лежат мертвецы, и слышала
стенания жен и всхлипы детей. Будь проклят герцог!"
Но Лоренцо сказал: "Я не испытываю ненависти к герцогу. Я благодарен
ему! Ибо я понял: красота есть даже в злом и враждебном. Взгляни на шатер
Мавра - тот, что из багряного шелка и выделяется на фоне остальных, как алая
капля крови на огромном белом саване! Взгляни на громогласные мортиры,
сверкающие на солнце подобно кострам! Все в мире красиво и существует лишь
потому, что красиво. Видеть вещи, Джованнина, это значит побеждать их!"
И Джованнина слушала его, затаив дыхание, как вдруг Лоренцо замолчал и
пошатнулся. Осколок одного из неприятельских снарядов, выпущенных с горы
Марционе по высоким окнам замка, попал ему в голову.
Первым, кто распознал беду, был Джанбаттиста - врач, ухаживавший за
ранеными. Ибо больной, находясь в бреду, все настойчивее требовал света и
жаловался на окружающую его тьму. Джованнина долго отказывалась верить в
случившееся, ибо глаза Лоренцо были такими же светлыми и ясными, как
прежде. И рана на голове зажила так быстро, что она не могла понять,
почему ему уже никогда не суждено прославлять красоту, никогда не суждено
закончить ее портрет. Она не могла поверить тому, что крошечная рана на
голове лишила его зрения. Она упрекала врача и еще долго продолжала
надеяться...
Но на седьмой день Лоренцо очнулся от бреда.
Услышав ее голос, он воскликнул: "Где ты, Джованнина? Я тебя не вижу!"
На протяжении трех дней перед этим Джованнина подыскивала ласковые и
тихие слова утешения. Но теперь она вдруг напрочь их забыла и сказала
первое, что пришло ей в голову: "Уже ночь, Лоренцо! Глубокая ночь".
"Тогда почему у моей постели не стоит светильник?" И Джованнина
ответила: "Запасы смолы иссякли, и все светильники пусты".
Тогда Лоренцо спросил ее о неприятеле и о том, какой по счету день
длится осада. И Джованнина сказала: "Сорок пятый. Враг готовится к крупному
штурму, и все, кто оборонял восточную и южную стороны крепости, отведены к
воротам Джова, так что южная стена остается почти незащищенной, а в
башне Сан Эунуфрио едва ли наберется горстка людей. Что же касается
башни Сан Сеполькро и капеллы Санта Мария дель Фьоре, то в них вообще никого
не осталось! Эх, если бы нам только продержаться еще и на этот раз... Скоро
здесь будет Гино де Косей с многочисленной армией. И тогда горе Мавру!" -
"Так, значит, в капелле никого не осталось? Совсем никого?"
Ближе, к полудню слепец стал проявлять признаки нетерпения. Он
потребовал, чтобы ему разрешили встать и пойти в капеллу для сотворения
молитвы. Он уже не испытывает слабости и не чувствует рану. Он вполне мог бы
добраться туда без посторонней помощи. Но Джованнина взяла его под руку и
велела одному из слуг поддерживать его слева, после чего они втроем
медленно двинулись в сторону капеллы Сайта Мария дель Фьоре.
Слугам и воинам, встречавшимся на их пути, было приказано замирать на
месте и не дышать, пока они не пройдут мимо. Разговаривать было нельзя даже
шепотом, а швейцарцам было запрещено предаваться своей любимой забаве -
стрельбе из ружей по воробьям. Всюду, где они проходили, должно была!!e
царить глубокое ночное безмолвие.
"Сегодня в небе нет ни звезды", - произнес Лоренцо упавшим голосом, и
Джованнина добавила: "Одни черные тучи".
В действительности же стоял ясный день, и негреющие лучи осеннего
солнца падали им под ноги.
Ступив на гулкий каменный пол капеллы, Лоренцо осторожно высвободился
из руки Джованнины. Сделав три беззвучных шага, он присел и замер,
прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь за ним.
"Куда ты, Лоренцо?" - воскликнула Джованнина. Но он не двигался с места
и почти не дышал. Было очень грустно смотреть на то, как он стоял при ярком
свете солнца так близко от нас, пребывая в полной уверенности, что его никто
не видит...
Но все было тихо, и тогда он выпрямился и на ощупь пробрался к окну,
затем вытащил из-под одежды черный флаг и хотел было прикрепить его к
выступу на карнизе, так чтобы утром его могли увидеть люди герцога.
"Лоренцо! Что ты делаешь?" - вскричала Джованнина.
И Лоренцо ответил тихим, мягким голосом: "Я молюсь, Джованнина. Я
молюсь".
До конца дней моих не забыть мне ту печальную картину, когда мастер
Лоренцо стоял, освещенный ярким солнцем, с ужасным черным флагом в руке, и
кротким голосом невинного ребенка повторял: "Я молюсь, Джованнина!" -
пребывая в полной уверенности, что его окружает ночная тьма.
Но когда раздался лязг вынимаемых из ножен мечей, он мгновенно все
понял, выронил флаг и поднес руки к глазам. И изданный им крик был настолько
громким, что его услышали далеко за пределами крепости, возле самого шатра
Мавра из багряного шелка.
