Тень

    Парабола

                     Если я пойду и долиною тени...
                           Псалом Давида

     Вы, читающие, находитесь еще в числе живых;  но  я,  пишущий,  к  этому времени  давно уйду в край теней. Ибо воистину странное свершится и странное откроется, прежде чем люди  увидят  написанное  здесь.  А   увидев,  иные  не поверят,   иные   усумнятся,  и  все  же  немногие   найдут  пищу  для  долгих размышлений в письменах, врезанных здесь железным стилосом.
     Тот год был годом ужаса и чувств, более сильных, нежели ужас, для  коих на   земле  нет  наименования.  Ибо   много  было  явлено  чудес и знамений, и повсюду, над морем и над сушею, распростерлись черные крыла Чумы. И  все  же тем,  кто   постиг  движения  светил, не было неведомо, что небеса предвещают зло; и мне, греку Ойносу, в числе прочих, было ясно, что настало   завершение того  семьсот  девяносто   четвертого года, когда с восхождением Овна планета Юпитер сочетается с багряным кольцом ужасного Сатурна.  Особенное  состояние небес,  если я не ошибаюсь, сказалось не только на вещественной сфере земли, но и на душах, мыслях и воображении человечества.
     Над бутылями красного хиосского   вина,  окруженные  стенами   роскошного зала,  в смутном городе Птолемаиде, сидели мы ночью, всемером. И в наш покой вел только один вход:  через  высокую   медную  дверь;  и  она,   вычеканенная искуснейшим мастером Коринносом, была заперта изнутри. Черные завесы угрюмой комнаты  отгораживали  от  нас Луну, зловещие звезды и безлюдные улицы -- но предвещанье и память Зла они не  могли   отгородить.  Вокруг  нас  находилось многое -- и материальное и духовное, -- что я не могу точно описать: тяжесть в  атмосфере...   ощущение  удушья....  тревога  и,   прежде всего, то ужасное состояние, которое испытывают  нервные  люди,  когда   чувства  бодрствуют  и живут, а силы разума почиют сном. Мертвый груз давил на нас. Он опускался на наши тела, на убранство зала, на кубки, из которых мы пили; и все склонялось и   никло  --  все,  кроме  языков   пламени  в  семи  железных   светильниках, освещавших наше пиршество. Вздымаясь высокими, стройными полосами света, они горели, бледные и  недвижные;  и  в   зеркале,  образованном  их  сиянием   на поверхности  круглого  эбенового   стола,  за которым мы сидели, каждый видел бледность своего лица и непокойный блеск в опущенных глазах сотрапезников. И все же мы смеялись и веселились присущим нам образом, то есть  истерично;  и пели  песни   Анакреона,  то  есть безумствовали; и жадно пили, хотя багряное вино напоминало нам кровь. Ибо в нашем покое находился еще один обитатель -- юный Зоил. Мертвый, лежал он простертый, завернутый в саван -- гений и демон сборища. Увы! Он не участвовал-  в  нашем   веселье,  разве  что  его  облик, искаженный  чумою, и его глаза, в которых смерть погасила моровое пламя лишь наполовину, казалось, выражали то любопытство к нашему веселью, какое,  быть может,  умершие   способны  выразить  к веселью обреченных смерти. Но хотя я, Ойнос, чувствовал, что  глаза  почившего  остановились  на   мне,  все  же  я заставил себя не замечать гнева в их выражении и, пристально вперив мой взор в  глубину эбенового зеркала, громко и звучно пел песни теосца. Но понемногу песни мои прервались, а их отголоски, перекатываясь  в  черных,  как  смоль, завесах  покоя,  стали тихи, неразличимы и, наконец, заглохли. И внезапно из черных завес, заглушивших напевы, возникла темная, зыбкая тень   --  подобную тень  низкая луна могла бы отбросить от человеческой фигуры -- но то не была тень человека или бога или какого-либо ведомого нам существа. И, зыблясь меж завес покоя, она в конце концов застыла на меди дверей. Но тень была неясна, бесформенна и неопределенна, не тень человека и не  тень  бога  --  ни  бога Греции,  ни  бога Халдеи, ни какого-либо египетского бога. И тень застыла на меди дверей, под дверным сводом, и не двинулась, не проронила ни  слова,  но стала  недвижно  на   месте,  и  дверь,  на  которой застыла тень, была, если правильно помню, прямо против ног юного Зоила, облаченного в  саван.   Но  мы семеро,  увидев тень выходящего из черных завес, не посмели взглянуть на нее в упор, но опустили глаза и долго смотрели в глубину   эбенового  зеркала.  И наконец  я,   Ойнос,  промолвив  несколько  тихих   слов,  вопросил тень об ее обиталище и прозвании. И тень отвечала: "Я -- Тень, и обиталище  мое  вблизи от    птолемаидских   катакомб,    рядом   со   смутными   равнинами  Элизиума, сопредельными мерзостному Харонову проливу".  И  тогда   мы  семеро  в  ужасе вскочили  с   мест  и  стояли,  дрожа  и трепеща, ибо звуки ее голоса были не звуками голоса какого-либо одного существа, но звуками голосов   бесчисленных существ,  и, переливаясь из слога в слог, сумрачно поразили наш слух отлично памятные и знакомые нам голоса многих тысяч ушедших друзей.