Через месяц Никодим уже свыкся с кулисами; он еще ни разу не выступал перед публикой, но уже разучил две роли в новых драмах и подготавливал третью, которой окружающие придавали особое значение; в ней же он собирался и выступить на суд публики.
   Бывает так, что входишь в новое дело и в новое место - и в деле, и в месте все кажется немного страшным, потому что и то, и другое неизвестно. Но проходят дни, и человек мало-помалу привыкает. Так же и Никодим, привыкнув видеть перед собою каждый день и каждый вечер пьяненького, но добросовестного суфлера, щеголеватого театрального парикмахера с чересчур нафабренной и слегка подкрашенной эспаньолкой, театральных плотников - одного очень рыжего, другого очень черного, в грязных бумазейных рубахах, с постоянно вываливающейся подоплекою; первого любовника труппы, примадонну и прочих, и прочих, вместе с оборотною стороной декораций и смешною вблизи бутафорией, стал этому всему своим человеком, зажил одною с ним жизнью...
   В противоположность всем остальным членам труппы у Никодима всегда были деньги; новоявленные товарищи и приятели Никодима это знали и дорожили его дружбой.
   Он пробовал сначала открещиваться от них, но начал постепенно сдавать, стал больше думать о своих ролях, чем о себе, и у него выработалось сносное и простое отношение к товарищам: он привык или не замечать, или прощать им их грешки.
   Накануне своего первого выступления Никодим сильно волновался, быть может, сильнее, чем кому-либо доводилось из всей труппы когда-либо. Весь спектакль накануне дебюта он просидел в первом ряду, внимательно ловя каждый жест, каждое движение своих товарищей, чтобы в последний раз поучиться: себе он не совсем доверял; ему казалось, что на сцене он будет чужим человеком и публика это сразу заметит.
   Первое выступление Никодима ознаменовалось необыкновенным и ужасным происшествием. Происшествие это было описано в местных газетах (я забыл сказать, что труппа, в которой участвовал Никодим, играла в одном из больших поволжских городов), но, во-первых, газетам не позволили напечатать точное описание события, а во-вторых, даже если бы им и позволили говорить правду, то редакторы их ни за что не рискнули бы предать тиснению все те рассказы, которые от очевидцев пошли по городу,- так как коллеги их из других городов упрекнули бы редакторов местных газет в легковерии, а их органы (вполне серьезные) - в пристрастии к сплетням, которыми позволительно пробавляться только желтой прессе...
   Публика же, которая гораздо неосмотрительнее редакторов, потому что не чувствует за собою обязанности давать отчет в своих поступках и словах, говорила о происшествии, освещая его подробно, и хотя среди публики также встречались скептики, но они терялись в общей массе, и возражения таких скептиков выходили негромкими.
   Когда рассказы о происшествии дошли до базарной площади, один старичок, торговавший книгами и картинами духовно-нравственного содержания и давно ожидавший светопреставления, сказал: "Не иначе как Антихрист народился" - и заплакал горькими слезами.
   В газетах же можно было прочесть только приблизительно следующее:
   "Вчера, 15 октября, в нашем городском театре во время представления новой пьесы "Приговоренный к казни", о которой подробный отзыв дает специальный наш сотрудник в театральном отделе, после выхода в последнем акте на сцену мало известного гастролера Александровского, выступавшего в нашем городе впервые, среди публики произошла паника, вызванная внезапным появлением огня над авансценой. Появление огня было следствием плохого устройства топки, как впоследствии выяснилось. Но небрежность эта дороже всего обошлась публике, которая пострадала и без пожара, во-первых, своими боками во время давки, а во-вторых, и кошельками, так как, не увидев пьесу до конца, денег за билеты обратно не получила, несмотря на предъявленные некоторыми лицами из публики требования.
   Число пострадавших приводится в известность".
   Я обязан изложить происшествие в точности, откинув все дошедшие до меня сплетни и слухи. Никодим в тот день с последней репетиции пьесы направился к себе в номер гостиницы, чтобы отдохнуть до спектакля и в тишине еще раз обдумать свою роль. На площади у гостиницы его кто-то окликнул. Никодим осмотрелся, но не приметил никого, кто мог бы издать возглас, обращенный к нему. Зато на другой стороне площади он увидел Феоктиста Селиверстовича Лобачева. Лобачев шел быстро, нахлобучив каракулевую шапку и подняв воротник пальто; руки он заложил в карманы и под мышкой нес палку; смотрел в землю, никуда не оборачиваясь. За Феоктистом Селиверстовичем шли четыре молодца; по всему было видно, что они сопровождали Лобачева, но за дальностью расстояния Никодим не мог рассмотреть их хорошо.
   Увидев Лобачева, Никодим обрадовался (он уже давно скучал по нему и даже хотел писать Феоктисту Селиверстовичу письмо); обрадовавшись, побежал через площадь за ним вдогонку, но, когда перебежал на другую сторону, Лобачев успел свернуть за угол в ближайшую улицу. Никодим тоже свернул туда, но на улице уже ни Лобачева, ни спутников его не увидел. Никодим подумал тогда, что он обознался.
   Явившись вечером в театр, Никодим перед началом спектакля успокоился, и только когда ему уже нужно было идти на сцену - Основа очень заволновался. Комик Иванов-Деркольский попробовал успокоить его словами, но из того ничего не вышло, и комик махнул рукой.
   Быть одному на сцене, в полумраке, среди свешивающихся серых сукон, перед совершенно черным и неразличимым залом, как перед пропастью, очень нелегко. Нужно на то иметь особенную душу и большую веру. Когда Никодим вышел, зрительный зал жутко молчал.
   Но вера к Никодиму явилась быстро: он твердо провел первые акты и в третьем получил в награду аплодисменты, еще не очень дружные, но явно одобрительные: очевидно, его игра понравилась.
   Нужно было начинать последний акт. По ходу пьесы Никодим должен был появиться на сцене один, перед помостом из досок, приготовленным для казни. Герой трагедии убежал из тюрьмы, но невольно ночью, пробираясь по городу, сам пришел на площадь к возведенному для него эшафоту. Измученный, душевными страданиями, он в ту минуту понял, что единственный исход для него - смерть и добровольно взошел на помост, чтобы ждать палача. Все это было натянуто и нелепо, конечно, но так было: актер обязан подчиняться драматургу всецело, иначе взаимодействия между ними не будет.
   Всходя на помост, Никодим скрестил руки на груди (ему казалось, что так будет лучше всего) и, взойдя,  лег навзничь, весьма смиренно, чем на публику произвел большое впечатление. В публике пронесся едва различимый шорох.
   Никодим так бы и пролежал, сколько требовалось, а потом произнес бы несколько слов. Но только что он легмучительная боль, начавшись в голове у затылка, пронизала все его существо до кончиков пальцев на ногах и отняла у него язык.
   Двое или трое из публики вдруг крикнули тогда резко и иступленно на весь зал. Что они крикнули, разобрать было нельзя, но их крик подхватили еще некоторые, и тут же он перешел в общий вопль.
   Все, оставив свои места, бросились к выходам, не оглядываясь на сцену. Многие не знали, в чем дело, но бежали, не разбираясь. Произошла давка. Несколько человек были раздавлены насмерть, другие изувечены, но большинство только кричало от страха; груды тел, свиваясь, бились в проходах в темноте, и никто не мог дать огня потому, что ведь это был не пожар, а совсем особенное.
   Никодим же продолжал лежать неподвижно, и то, отчего люди бежали, приковывало его к себе. В ту минуту это было для него очень небольшим и незначительным, тогда он был способен на гораздо большее,- только огненное отражение его лица и скрещенных кистей рук, то есть того, что из его тела было не прикрыто одеждой, появилось и стало в черном воздухе над авансценой. Отражение лица было неподвижно, руки не шевелились; глаза же в огневом сиянии самого лица не могли светить.
   Через пять минут, уже при зажженном свете, когда смятение немного улеглось и отражение исчезло в электрическом освещении, несколько человек яви-лись на авансцену и отнесли молчавшего и неподвижного Никодима к нему в уборную.
   Лежа в уборной на диванчике, Никодим за стеною слышал разговор двух актрис: комической старухи Подорезовой и примадонны Грацианской (он их признал по голосам).
   Примадонна говорила:
   - Вы понимаете, что я не деревенская баба, чтобы верить всему, что мне скажут, но знаете ли, когда мне сказали сейчас об этом, то я невольно поверила. Он не только может вводить в заблуждение всех своим видом - он способен создавать двойников по собственной воле и отпускать их в люди.
   - Что вы, матушка, говорите! - со страхом в голосе воскликнула старуха.
   - Если это вы обо мне рассказываете,- закричал Никодим сквозь стенку,- вы говорите сущую правду. Двойника своего я уже показал одного - с вас хватит. Но я вам еще и не то покажу. Вот я вас!!!
   И застучал с силой кулаком в стену.
   Дамы взвизгнули в ужасе и выбежали из соседней уборной вон. Одновременно с ними выбежал и из уборной Никодима театральный парикмахер, приставленный к нему для наблюдения: он перепугался едва ли не больше дам.
   В дверь, оставленную парикмахером открытой настежь, вошел вдруг Феоктист Селиверстович Лобачев. Он был во фраке, с белой розой в петлице и с серым цилиндром в руках; лицо его сияло радостью.
   - Я вам раньше говорил, что ничего для вас нет лучше, как идти на сцену,- обратился он к Никодиму,- смотрите, какого успеха вы достигли при первом же выступлении.
   - Очень рад вас видеть, Феоктист Селиверстович,- ответил ему Никодим во весь голос, в то же время стараясь вспомнить, когда Лобачев давал ему такой совет. И протянул по направлению к Лобачеву руку, но Феоктист Селиверстович попятился; поклонился и вышел вон, держа цилиндр в руке. Тут в уборную явились два врача в сопровождении антрепренера и Нескольких артистов. Врачи отдали распоряжение отвезти Никодима домой в гостиницу, а сами все время в его присутствии советовались, не  отправить ли его прямо в больницу. Но Никодима свезли все-таки в гостиницу и оставили в номере с сиделкой. Уже успокоившись совершенно и попросив себе горячего чаю, Никодим подумал: "Все это пустяки. А нужно мне съездить в Палестину непременно",- и, повернувшись на другой бок, почувствовал легкую дрему. Засыпая, он повторял в мыслях: "В Палестину, в Палестину".

   ГЛАВА ХХХП

   Содомская долина.

   У Никодима понемногу сглаживалось впечатление от прибытия в Яффу, от пути в Иерусалим, от посещения Гроба Господня и других святых мест. Многое из увиденного начинало забываться, некоторые частности в воспоминаниях принимали уже иной вид, чем получили его впервые. Никодим ехал на муле к Мертвому морю.
   Дорога подходила к концу, но становилась все угрюмее и неприветливее: громоздились камни, раскаленные солнцем, не видно было птиц, людей, животных и очень скудно произрастали растения.
   Сопровождавший Никодима слуга-сириец подремывал, свесив с мула свои длинные ноги - настолько длинные, что, когда в дремоте он опускал их невольно, они цеплялись за камни. Тогда он, ворча, поддергивал их.
   Сириец этот явился к Никодиму с предложением своих услуг еще в Яффе. Он немного говорил по-русски и очень хорошо по-английски, но в лице его и в облике сирийского было весьма мало - скорее он напоминал англичанина, и Никодим даже подумал, не отпрыск ли крестоносцев этот сириец. Однако сам сириец, спрошенный Никодимом о том, отговорился полным незнанием, и действительно, по выражению его лица в ту минуту можно было думать, что крестоносцы - для него звук пустой.
   Он мало разговаривал и чаще всего мурлыкал песенку, но за Никодимом присматривал очень внимательно и оказался добросовестным слугой.
   К Мертвому морю Никодим ехал не только по собственному желанию: в Яффе ему подали письмо от Якова Савельича, который извещал его, что он сейчас живет в Иерусалиме, но оттуда предполагает ехать к Мертвому морю и, если Никодим свободен, пусть приедет туда же, чтобы непременно повидаться с ним.
   Дорога в письме была указана. Сириец уверил Никодима, что он также знает дорогу. Но теперь, задремав, он, по-видимому, сбился с настоящей направления и, когда Никодим, наскучив некончающейся ездой, окликнул его - сириец, вздрогнув от неожиданности, протер глаза, осмотрелся кругом и сказал с досадой:
   - Мы не туда попали, напрасно я понадеялся на мулов.
   - Что же будем делать? - спросил Никодим.
   - Мы можем ехать наугад в сторону, хотя это очень трудно,- пояснил сириец,- лучше нам ехать той же дорогой - наверное, куда-нибудь приедем и спросим там. Я не местный житель. Я знаю только одну дорогу.
   Никодим согласился. Они тронулись дальше и к вечеру заметили у дороги одинокое строение обыкновенного в тех местах типа, белое с плоскою кровлей.
   У порога жилища находились двое: очень старый еврей, с седой бородою до пояса, одетый в черное и молодой человек тоже еврейского типа, но в клетчатом европейском костюме коричневого цвета.
   Старый еврей сидел на пороге, закрыв глаза, и нараспев произносил молитву, а молодой с веселым и приветливым видом покуривал папироску и посматривал по сторонам.
   За домом, запирая проход между двумя скалами, возвышались тяжелые железные ворота, утыканные поверху зазубренными железными остриями. Ни одно-го растения не было видно около дома - голый камень и песок повсюду.
   Сириец,   ехавший впереди, слез с мула и, ведя его в поводу, направился к молодому еврею.
   - Даст ли господин путникам совет и ночлег? - спросил его сириец.
   Еврей ответил утвердительным кивком головы и сказал:
   - Прошу пожаловать к нам. - Затем, обратившись к старому еврею, добавил:
   - Ты бы, Янкель, прекратил на время свое пение: не всякому оно понравится. К нам приехал просвещенный господин.
   Старый еврей открыл свои глаза, посмотрел на Никодима одно мгновение, снова закрыл их и продолжал петь.
   - Войдите, господа! - сказал молодой еврей, отворяя дверь в жилище. Никодим передал повод своего мула сирийцу и вошел в дом. Посередине первой комнаты стоял большой некрашеный стол, на нем находились два высоких глиняных сосуда с узкими горлами, лежал нарезанный белый хлеб, а кругом стола стояли скамейки. В углу . возвышалась конторка американского типа с промокательной бумагой, густо закапанной чернилами; на ней были поставлены письменные принадлежности.
   - Вы из России? - спросил еврей, пытливо глядя. на Никодима и уже по-русски.
   - Да! - ответил Никодим радостно.
   - А вы тоже из России? - Нет, я из Берлина. Я раньше жил в России и был русским подданным. Теперь уже нет. Но родители мои и сейчас живут в Белостоке.
   - Что же вы здесь делаете?
   - Я состою на службе.
   - У кого же?
   - Нет, это не лицо. Это акционерная компания.
   - Как же называется ваша компания?
   - Она не имеет названия. Это аноним в полном смысле слова. Но мы обслуживаем главным образом государственную власть почти всего мира. То есть те правительства, разумеется, которые располагают деньгами.
   - Почему же вы здесь?
   - Здесь находится одно из наших учреждений.
   - Какое?
   - Я не могу сказать. Не имею, собственно, права. Но я вижу, что вы человек порядочный и можете дать мне слово никому не рассказывать об этом в течение двух лет.
   - Хорошо. Я дам вам это слово. - Слушайте. Я бедный еврей Лейзер Шмеркович Вексельман из города Белостока, но я делаю важное дело, потому что я еврей. Только еврею компания могла доверить такое дело.
   Он остановился на минуту, опять пытливо глядя на Никодима.
   - В чем же дело?? - удивленно спросил Никодим.
   - Есть разные женщины,- почти шепотом заговорил снова еврей,- но только еврей может знать, что такое женщина. И вот мне поручили... Он, очевидно, с трудом находил соответствующие важности его положения слова. Глаза еврея бегали по сторонам. - Да,- продолжал он,- здесь за воротами нахо-дятся на полном моем попечении (не думайте, что тот старый Яикель мне начальник; он должен только за определенную сумму справлять за меня все необходи-мые обряды; мне самому некогда тем заниматься; у меня по горло работы),- так вот несколько жен-щин, которых нельзя было посадить в тюрьму, но и нельзя было оставить на свободе. Они мужеубий-цы...
   Еврей запнулся, будто сожалея, что он рассказал Никодиму так скоро все.
   Никодим на его слова ответил, желая помочь ему выйти из неудобного положения.
   - Мне же это неинтересно - пусть акционерная компания. Мы ищем только отдыха и ночлега.
   - Ах, нет, вовсе нет! - засуетился еврей.
   - Вы меня не понимаете, это очень важно: ведь здесь находится также и ваша жена.
   - Действительно не могу понять,- сказал Нико-дим, широко раскрывая глаза,- я не женат, а, кроме того, если здесь мужеубийцы, то почему я жив?
   - Ах да!- сказал еврей, почесывая подбородок.
   - Я забыл вам сказать: ваша жена особенная. Она тоже мужеубийца, как остальные, но по-другому.
   - Все же, я решительно ничего не понимаю,- возразил Никодим,- но если моя жена особенная, как вы говорите, то нельзя ли, во внимание к этой особенности, позволить мне взглянуть на нее хотя раз? Где же она, в другой комнате, что ли?
   - Нет, она вместе со всеми остальными за воротами. Там долина, и они живут.
   - Какая же долина?
   - Хорошая долина. Все, что осталось от Содомской. Растения, фрукты, плодородная земля - нельзя и сравнить с тем, что у нас. Я думаю, женщины там хорошо устроились - вы знаете, как умеют устраиваться женщины.
   - Да, я знаю,- ответил Никодим,- но, голубчик, нельзя ли мне попасть туда к ним? Еврей заколебался.
   - Ну, прошу вас,- повторил Никодим.
   - Господин Ипатьев,- сказал еврей, называя Никодима по фамилии, хотя до того в его присутствии Никодим еще не называл себя,- вы поняли меня, вероятно? Мне очень хотелось передать вам все, что я знаю, ведь так трудно знать и не иметь права кому-либо рассказать об этом. Я рассказал, но не сочтите, что я болтлив. Янкель не должен знать ничего; слугу  вашего я вижу первый раз, но кто он? Как же я могу?
   - Вы боитесь, что я расскажу. Но ведь вы же просили меня никому не Говорить? И я дал слово. Пожалуйста, успокойтесь.
   - Я уже успокоился. Но душа моя будет больна, если я вас пущу туда. Еще третьего дня один из нас, местный житель, из любопытства, а может, и по другому чему, прошел к ним (я не заметил как) и больше не возвращался. Ай-ай, что с ним? - Что же с ним могло случиться?
   - Ах, вы не знаете этих женщин. Они так ненавидят мужчин. Только дурного и жди от них. Они его замучили до смерти, наверное, а потом съедят.
   - Полно вам! Разве эти женщины - людоедки?
   - О, вы не знаете их!
   - Но все же пустите меня к ним,- просительно повторил Никодим...
   - Не беспокойтесь, я вернусь к утру. Скажите, есть у вас бритва? Я оставил свою в Иерусалиме.
   - Я вас понял! - воскликнул еврей, радуясь, что он действительно постиг намерение Никодима,- но, ведь если вы пробудете дольше, чем до утра, борода отрастет. Но не подумали вы и о другом - где же мы достанем платье?
   - Да, не подумал,- сказал Никодим, разочаровываясь в своем плане.
   - Не горюйте,- с самодовольной улыбкой ответил еврей,- у меня есть платья, я кое-что припас:
   этим женщинам присылают их много, а я припрятал, будто знал, что вы приедете сюда. О, недаром бедного Лейзера всегда считали проницательным человеком. Еще папаша, когда я жил в Белостоке, говорил мне каждый день: "Ты, Лейзер, будешь у меня самый умный и полезный ребенок". Садитесь, господин Ипатьев, я вас побрею. Я люблю помянуть старое - когда-то в Белостоке, там папаша имеет две собственных парикмахерских, мне часто приходилось бривать.
   Через короткое время Никодим преобразился совершенно. Вексельман его начисто выбрил, подзавил ему пряди волос, перерядил в женскую одежду, выбрал очень шедшую к Никодиму шляпу - повертел его, повертел и, удовлетворенный результатами своей работы, сказал: "Готово!"
   - Теперь пойдемте,- попросил он, вывел Никодима другою дверью через вторую комнату наружу, провел узким каменным коридорчиком к калитке, проделанной в скале рядом с воротами, и остановился около нее.
   - Я... я боюсь за вас,- сказал он, глядя Никодиму в лицо, причем нижняя губа у него задрожала,- вы не вернетесь.
   - Вернусь,- уверенно ответил Никодим.
   - Всю ночь я не буду спать и буду стеречь у калитки. Когда вам придется вернуться, вы стукните два раза - я открою сейчас же. Но пусть женщины этого не видят. Если встретите там нашего слугу - молчите, чтобы он не выдал вас. Берегите себя. Я открываю.
   Он щелкнул, замком калитки с таким видом, будто показывал замысловатый фокус. Калитка отошла небольшою щелью. Никодим ухватил калитку за край, потянул к себе и прошел туда, в сумрак; дальше нужно было идти ходом, прорубленным в сплошном камне, ход заворачивал влево.
   Калитка за Никодимом защелкнулась. Первые шаги Никодим шагнул неуверенно, весьма колеблясь, но потом оправился и смело пошел вперед.
   Коридор кончился. У самого выхода росли большими кустами розы. Они были в полном цвету. Над ними колыхались пальмы, и тут же легкою струйкою падала из утеса холодная вода, убегая по каменному желобку вдоль дорожки. Никодим набрал воды в горсти и напился ею, она весьма освежила его.
   Солнца Никодим за скалами не видел - оно, вероятно, было уже недалеко от горизонта. Но в воздухе не чувствовалось приближения холода. А за кустами, у дорожки, невдалеке, склоняясь над куртинами и срывая цветы, стояла женщина в белом и пела песенку. Еще дальше Никодим увидел другую, в голубом. Долина же, расширяясь, постепенно уходила к смутно различимым граням.

   ГЛАВА ХХХШ

   Ночь в долине.- Мертвый город и деревянная башня.

   Никодим подошел к первой женщине и поклонился. Его поклон выдавал в нем мужчину, но женщина, должно быть, этого не заметила. Никодим же почувствовал, что сделал неловкость, стал извиняться, еще больше смутился и замолчал.
   Первая женщина была очень молода, стройна и высока ростом, одета в белое легкое платье с нежно-голубым воротником, такими же обшлагами и поясом; она испуганно взглянула на Никодима светлыми большими глазами. Рот у нее был маленький, красивый, щеки покрыты слабым румянцем, белокурые букольки выбивались из-под соломенной шляпы, а чулки и туфли были тоже белые.
   - Вы... сегодня только попали сюда? - спросила она по-французски и запинаясь от неожиданности.
   - Да, только сегодня... приехала,- ответил Никодим, тоже запинаясь. Он положительно не знал, куда девать руки, и, право, никогда не предполагал, что так трудно будет держаться в женском одеянии. Собеседница оживилась, :
   - А здесь найдется для вас очень хорошая комната. Вы англичанка? - защебетала она.
   - Да, англичанка,- ответил Никодим, пользуясь тем, что он сносно изъяснялся по-английски.
   - Пойдемте же, пойдемте,- сказала она, беря его за руку, и потащила за собою.
   - Я познакомлю вас со всеми.
   И она побежала. Никодим побежал рядом с нею. Она вывела Никодима на обширную площадку, обсаженную разнообразнейшими, но искусно подобран-ными цветами. Посередине многими струями, загорающимися в последних лучах солнца, бил фонтан, далеко разбрасывая брызги и освежая ими воздух. На скамьях, расставленных повсюду, сидели женщины. Их было до тридцати, они или читали, или занимались рукоделием. При появлении Никодима и его спутницы головы всех повернулись в сторону пришедших не без любопытства.
   - Наша цветочница привела кого-то,- сказала одна дама, уже почтенная, вставая и направляясь к пришедшим.
   Глаза всех сидевших при этих словах загорелись, и все заговорили разом свои приветствия. Но взор Никодима был привлечен только глазами одной из них, сидевшей у фонтана и глядевшей на него молча. Это была госпожа NN. Никодим понял, что она узнала его, и со страхом ждал, что будет дальше.
   Госпожа NN вдруг воскликнула веселым голосом:
   - Ах, я знаю, кто это. Это госпожа Ипатьева, из России. Ведь мы встречались, Нина Михайловна,- обратилась она к Никодиму.
   Никодим только тогда вспомнил, что он не подумал найти себе новое имя. Но к восклицанию госпожи NN отнесся недоверчиво. Бог знает, может быть, она хочет посмеяться над ним сначала и потом выдаст его, подумал он.
   Но она совсем не собиралась поступить так. Напротив, подошла к Никодиму, приняла его из рук той, которую называли цветочницей, и, крепко пожав ему руку, быстро сказала, но так, чтобы другие не замети-ли:
   - Пожалуйста, твердо ведите вашу роль.
   - Да, мы встречались,- ответил он ей.
   - Мы скоро будем ужинать. Вы разделите с нами первый ужин, а потом устроитесь здесь,- сказала она и начала знакомить Никодима со всеми остальными.
   Никодим не мог запомнить их имен и через минуту уже всех спутал. В голове у него осталось только, что здесь были и француженки, и американки, и англичанки, две или три испанки, две итальянки, одна индуска и одна японка.
   Делая реверансы, Никодим все же не, переставал думать о том, что его ждет дальше.
   Дамы, сидевшие на площадке, вскоре стали собираться, чтобы идти к ужину. Они еще не успели привыкнуть к Никодиму и не знали, как лучше обходиться с ним.
   Госпожа NN. уже не оставлявшая Никодима, подхватила его под руку и повела в столовую. Дом, куда они вошли, оказался очень обширным. Столовая, убранная цветами, была в два света, с расписным потолком. Гул шагов и голосов терялся в комнате где-то вверху и в углах.
   Но обитательницы этого радующего, богатого дома стали почему-то невеселы и мало разговорчивы. Молча сели они за стол, уставленный различными яствами и напитками в красивой и невиданной Никодимом посуде, и молча принялись кушать.
   - Здесь всегда так... тихо и скучно? - робко спросил Никодим.
   - Нет,- сказала госпожа NN. стараясь предупредить чей-либо ответ.
   Пожилая дама, назвавшая первую женщину, увиденную Никодимом в долине, цветочницей, играла за столом роль хозяйки: угощала, напоминала то одной, то другой из сидевших о различных кушаньях, хвалила их.
   Когда подали какое-то мясное блюдо, она сказала, обращаясь к Никодиму:
   - Так как вы только сегодня прибыли и, вероятно, никогда не имели, в противоположность нам, возможности отведать этого редчайшего кушанья, я положу первый кусок вам. Через него вы войдете в нашу дружную семью.
   - Ну, не очень-то дружную,- заметила госпожа NN вполголоса.
   - А... что же это за блюдо?.. Это не человеческое мясо? - опять очень робко спросил Никодим, вспомнив, что ему говорил Вексельман о пропавшем слуге. В ту минуту он слова Вексельмана принимал всерьез.
   - Зачем вам знать? - сердито ответила ему почтенная госпожа.
   - Или вы хотите заводить здесь новые порядки?
   Госпожа NN дернула Никодима за рукав, но он почувствовал, что если возьмет кусок в рот, кусок этот непременно станет ему поперек горла.
   - Я, право, не знаю... я не могу,- трясясь, как лист, пробормотал Никодим.
   - Вы, должно быть, страдаете вегетарианством? - гневно спросила его почтенная госпожа.
   - Нет... нет... я не страдаю вегетарианством,- попробовал оправдаться Никодим, но куска все-таки не решился взять.
   Его выручила госпожа NN.
   - Мааате, прошу вас,- сказала она, обращаясь к почтенной даме,- моя знакомая вовсе не вегетарианка, но она очень устала с дороги и не совсем здорова.
   - Как хотите,- отвечала почтенная госпожа,- можете не есть; только знайте, что завтра этого блюда я уже не могу вам дать.
   И положила приготовленный кусок на другую тарелку.
   - Я налью вам вина лучше,- сказала госпожа NN и налила ему красного. Никодим, отпивая глоток за глотком, успел шепнуть своей собеседнице:
   - После ужина мы поговорим?
   - Да! -ответила она, но так громко, что многие на нее посмотрели.
   Когда ужин кончился и застучали отодвигаемые стулья, госпожа NN отвела Никодима в темный угол.
   - Разве можно вам здесь с вашей бородой,- воскликнула она шепотом и провела по его подбородку рукой, как бы желая знать, насколько борода отросла и не представляет ли она уже теперь опасности.
   - Еще ничего,- сказала госпожа №'1,- но ждать безумно. Милый мой, бегите, если знаете дорогу,- И, сжав страстно его руку, добавила:  - И меня возьмите с собой,- вкладывая в последние слова все свое очарование.
   - Да, я не могу здесь оставаться,- сказал Никодим,- я обещал вернуться к утру. Вексельман и слуга ждут меня. Я должен торопиться. И здесь страшно.
   - Торопитесь, торопитесь,- повторила госпожа NN,- если вы не хотите разделить печальную участь попавшего сюда на днях слуги.
   - Идем,- сказал Никодим,- я знаю дорогу.
   Они вышли из столовой, никем не замеченные. Никодим отыскал знакомую дорожку и быстро, быстро пошел. Госпожа NN едва поспевала за ним. Она сильно волновалась.
   В наступившей темноте по звуку падающей воды и сильному запаху роз Никодим отыскал вход в каменный темный, коридор и ощупью нашел калитку. Отыскав ее, он стукнул два раза.
   Калитка раскрылась и выпустила их на площадку. Но ничего не было в этой площадке схожего с тою, на которой Никодим вечером оставил Вексельмана.
   Эта площадка находилась в конце широкой городской улицы, обставленной белыми домами и освещенной большими фонарями с молочным светом. Калитку за Никодимом и госпожою NN запер молодой человек - негр в высоком белом тюрбане, вооруженный холодным богатым оружием.
   - Мы не туда вышли,- с досадой сказал Никодим, отступая к калитке, но негр загородил ему дорогу с красноречивым жестом, который говорил одно: нельзя.
   - Мы пропали,- сказала госпожа NN упавшим голосом. - Наверное, войдя в долину, вы напились воды из источника у розовых кустов? Зачем вы мне не  сказали? Теперь нам нет выхода.
   - Не волнуйтесь, я знаю, как спастись,- ответил Никодим твердо, уверенный в ту минуту, что он непременно найдет выход и для себя, и для своей спутницы.
   Они пошли вдоль улицы, совершенно пустынной, не встретив ни одного живого существа, и на пути заметили дом, освещенный особенно ярко, и доску, прибитую на нем у подъезда, где золотыми буквами по черному было написано: "Ноtе1". - До утра нам лучше обождать в городе. Я устал, и вы тоже. Остановимся здесь,- сказал Никодим госпоже NN.
   Она кивнула головой, соглашаясь. Он раскрыл дверь и, пропустив госпожу NN в вестибюль, прошел за нею следом.
   Оба они боялись погони и уговорились, откинув излишнюю стеснительность, ради безопасности переночевать в одной комнате, но Никодим так и не мог заснуть до утра, а госпожа NN немного поспала. Как только стало вполне светло, Никодим разбудил свою спутницу и сказал ей усталым от бессонной ночи голосом:
   - Больше нельзя спать. Одевайтесь. У меня дурные предчувствия: я боюсь опоздать.
   Госпожа NN быстро оделась. Позвав слугу, Никодим, уже переодевшийся в мужское платье, которое он ночью достал от слуги, расплатился и через минуту был с госпожой NN опять на улице. Они пошли дальше от отеля, надеясь выйти к городским воротам. Улица была так же пуста, как и ночью, и очень скоро кончилась; конец ее как раз пришелся у ворот. Там стояли двое стражей. Путники весело поспешили к ним в уверенности, что те сейчас же откроют им ворота.
   Но, подойдя к воротам, и госпожа NN. и Никодим вскрикнули разом от неожиданности и ужаса: оба сторожа были изуродованы проказой до последней степени безобразия. Гнусавыми голосами закричали они, двинувшись путникам навстречу и размахивая алебардами. Намерения их были ясны: они хртели отогнать путников прочь или схватить их.
   Госпожа NN и Никодим побежали от них вдоль городской стены.
   - Я не могу. Я упаду! - задыхаясь на бегу, повторяла госпожа NN.- Отсюда нет выхода, я слыхала про этот город... в нем только одни ворота, а за стеною еще стена. Остановись... Милый... милый... я больше не могу бежать.
   И, заливаясь слезами, прижалась к стене. Никодим остановился, но в ту же минуту услышал крик людей и увидел, что несколько человек бегут им наперерез. Между бежавшими были европейцы, но большая часть их была похожа на арабов в своих белых одеждах и чалмах. Они размахивали ружьями и палками и кричали все, но что? - нельзя было разобрать.
   Никодим с растерянною, блуждающей улыбкой озирался по сторонам и смотрел на плачущую госпожу NN. И вдруг он решился на последнее, но единственное средство спасения. Бежать назад было бессмысленно - там ждали двое прокаженных стражей и ворота были заперты. Но между Никодимом и госпожою NN и приближающейся вдоль стены толпой находилась каменная лестница, ведущая на стену. Следовало достигнуть этой лестницы раньше, чем толпа приблизится к ней.
   Схватив госпожу NN за руку и молча указав ей на лестницу, Никодим бросился вперед изо всех сил. Госпожа NN бежала, не отставая - надежда уйти вернула ей силы.
   Путники достигли лестницы, может быть, полуминутою раньше бежавшей толпы и, под проклятия преследователей, взбежали на высокую стену. Часовой, расхаживавший по стене, выскочил им навстречу, пытаясь копьем загородить путь, но Никодим, схватив копье за конец, с такою силою откинул его в сторону, что часовой не сдержал равновесия и полетел со стены в город. Никодим же и госпожа NN, взбежав на стену, не раздумывая, бросились с нее в ров с водою. Воды во рву было немного, но она помогла им, так .как, падая со столь высокой стены, они могли бы разбиться. Преследователи тоже взбежали на стену, но не решились соскакивать вниз и, побегав по стене, покричавши и помахав своим оружием, побежали обратно, может быть, намереваясь выйти воротами и вновь догнать беглецов.
   Выбравшись из рва, Никодим и госпожа NN. совершенно мокрые, но весьма радуясь своему спасению, побежали дальше, правда, уже не так спеша, как прежде. Они оказались в обширном саду, среди зеленых лужаек с посаженными на них пальмами и каштанами. Каштаны были в цвету, и белые шапки их красовались везде и справа, и слева, и у рва, только что оставленного позади, и у садовой ограды, возвышавшейся невдалеке.
   Никодиму и госпоже NN так легко было бежать по этому саду, точно они не бежали, а летели. Их сердца наполнило чувство, совсем схожее с тем, какое испытывает человек, когда он летит во сне.
   - Как хорошо! - сказал Никодим, крепко пожимая руку своей спутницы. , Она звонко и радостно засмеялась, видимо, очень довольная тем, что Никодиму хорошо. Никодим с любовью поглядел на нее.
   Они быстро добежали до садовой ограды. За оградой возвышалась высокая деревянная башня, суживающаяся кверху. Остановившись у ее подножия, госпожа NN сказала:
   - Дальше не стоит бежать. Эти арабы не смеют выходить из города - я знаю. Я бежала по саду только потому, что боялась их ружей, но теперь хочу отдохнуть. Пойдемте в башню.
   Никодим стоял в нерешительности. На лице его ясно изображалось, что он не доверяет ни здешним постройкам, ни их обитателям. Госпожа NN это увидела, усмехнулась и потянула его за руку. Лестница шла в башне винтом, и было в ней ступеней триста. Признаков жизни в башне никто не подавал.
   Верх башни представлял собою открытую площадку с четырьмя столбами по углам для поддержки крыши; между столбами шла резная деревянная решетка, она же огораживала и отверстие на полу, через которое выходила лестница. Тут же стоял длинный рассохшийся деревянный стол, скамейки - две у решетки и одна у стола, а на столе в стеклянной маленькой вазочке, наполненной водою, были посажены полевые цветы на длинных стеблях.
   Все деревянное: стол, скамьи, решетка, половицы, столбы - почернело от дождей, подгнило. Доски мочалились, мочала отдирались с пола длинными полосами. Но, несмотря на запущенность, вид площадки был уютен и приветлив: особенно красили ее простые цветы, поставленные на стол.
   - Как я устала и вся мокрая,- сказала госпожа NN. усаживаясь к столу и кладя руки на колени. И взглянула при этом на Никодима веселым и лукавым взглядом.
   - А правда это,- спросил Никодим, стоя перед нею,- что слугу, попавшего в долину... замучили и съели?
   - Если вы будете спрашивать о таких вещах, я перекушу вам горло,- ответила она.
   Нельзя было понять, в шутку или серьезно были сказаны эти слова. Но вслед она засмеялась и, пугая Никодима, оскалила свои зубы.
   Никодим тоже засмеялся.
   - Мне Вексельман сказал,- начал он,- такое, что я подивился... он мне сказал, что я... женат... и моя жена будто с вами... которая же была моя жена?
   Госпожа NN порывисто встала, положила свои руки на плечи Никодима и, приблизив свое лицо к его лицу, сказала полушепотом:
   - Милый! Ты очень глупый человек. Неужели ты до сего времени не догадался, что я... твоя жена. Ты не подумай, что я в любви признаюсь... нет... я правду говорю.

   ГЛАВА XXXIV

   Черный вечер.- Ключ на горе.

   Никодим возвратился в имение только в августе следующего года, а перед тем заехал в Петербург, чтобы получить из градоначальства свой русский паспорт. Когда ему вернули его, он внимательно перелистал все странички, чтобы удостовериться, действительно ли он женат. С одной стороны, было смешно не помнить об этом, но с другой - Никодим давно перестал верить своей памяти и действительности и недействительности происходящего.
   Однако в паспорте не было никаких пометок. Усмехнувшись и не зная, что об этом думать, Никодим отправился на городскую квартиру, где еще не был; он ведь так торопился получить паспорт, что поехал в градоначальство прямо с вокзала, а вещи отослал домой с посыльным. Дома Никодим застал отца и, поздоровавшись с ним наскоро, прошел к себе в кабинет; открыл бюро и достал свое метрическое свидетельство; на обороте свидетельства он прочел:
   "Означенный в сем документе Никодим Михайлович Ипатьев сего 191* года июля 5-го дня повенчан первым браком с вдовою полковника английской службы Вильяма - Роберта Уокера графа N графинею NN. вероисповедания англиканского, третьим браком в С.-Петербургской ......... церкви 191* года июля 5 дня. Означенной церкви настоятель Протоиерей (подпись). Псаломщик (подпись)".
   Тут же стояли печать церкви и номер бумаги - 348.
   Он не всплеснул и не развел руками: госпожа NN говорила ему о свадьбе не раз и смеялась над ним, когда он не хотел верить тому, но, смеясь, вместе с тем не желала и указать времени их венчания. Теперь же Никодиму стало ясно, почему когда-то, очнувшись на своей квартире после долгого беспамятства, он так упорно старался восстановить в памяти, что с ним было между потерей сознания у госпожи NN и приходом в него у себя на квартире. Это что-то, значит, и было венчанием, значит, просто-напросто он болел горячкой дважды и только теперь не мог отдать себе отчета, когда заболел ею вторично. Не мог он вспомнить и обряда венчания и с сожалением думал о том.
   Войдя в столовую, он встретился с отцом совсем так, как тогда, после своей болезни. И сходство этих двух встреч очень остро почувствовал. Подойдя к отцу и взяв его за руки, Никодим спросил:
   - Папа! Отчего ты мне не сказал о моей свадьбе с госпожой NN?
   Отец ответил не сразу, будто он хотел сперва обстоятельно подумать, как следует ответить, и потом сказал:
   - Я не люблю госпожу NN. Она очень привлекательна, но я не люблю ее.
   - Ты, наверное, не хотел сказать мне о свадьбе, опасаясь, что я опять заболею?
   - Нет, нисколько, но я не желал и не желаю считаться с нею.
   - Почему же? - спросил Никодим с обидой и возмущением.
   Отец вспыхнул до корней волос и ответил резко:
   - О чем спрашиваешь? Ты еще, пожалуй, спросишь, почему я не люблю твою мать?
   Но Никодиму стало жаль отца: он поглядел на старика с болью в сердце и сказал:
   - Я знаю твои несчастья и неудачи. Но по отношению к госпоже NN ты ошибаешься.
   - Нет,- настойчиво заявил отец,- она тебя не любит и только сводит с ума на свою потеху. Оставим этот разговор. Ну, не сказал и ладно. Значит, так нужно было.
   Старик повернулся и пошел к двери.
   - Папа! - сказал Никодим.- Я любил и люблю госпожу NN. какая бы она ни была. И тебе, знаешь ли, сейчас не верю. Или ты никогда не любил маму, и она, покинув тебя, поступила правильно. Тогда ты просто не знаешь чувства любви.
   Отец, не отвечая и не оборачиваясь, затворил за собою дверь.
   - Папа, папа,- закричал Никодим ему вслед,- я знаю, почему - ты просто влюблен в госпожу NN и ревнуешь ее ко мне- Дверь приоткрылась, отец показался на минуту на пороге, сказал: "Глупец" - и снова захлопнул дверь.
   По звуку отцовского голоса Никодим понял, что предположение его было не так уж безосновательно, но тут же вспомнил о госпоже NN. о том, как она покинула его - неожиданно и обманно, и сердцу стало грустно.
   С душою, вдруг почувствовавшей свою пустоту, и с пустым взором Никодим стал собираться в имение. Ему было уже известно через Евлалию, что Евгения Александровна вернулась и снова живет в имении.
   Выходя под вечер на платформу, он, как бывало и раньше, увидел на платформе кучера Семена, поджидавшего барина. По выражению глаз слуги Никодим понял, что тому и хочется сказать о возвращении Евгении Александровны, и боязно вместе - как бы Никодим не рассердился.
   В воздухе было душно и тревожно - перед грозой. Пыльные столбы пробегали по дороге. Мрачная туча тяжело поднималась из-за леса, а навстречу ей шла другая - мрачнее первой...
   Дождь настиг Никодима недалеко от дома. Сначала, как и всегда, он капал крупными каплями - по одной, по одной то на поднятый верх экипажа, то на спину Семена и на руку Никодима и в дорожную пыль, а потом, учащаясь, сразу перешел в ливень. Семен, съежившись, принялся погонять лошадей, чтобы как можно скорее доскакать до дому. В это время мелькнула ослепительная молния и раздался первый потрясающий удар грома.
   Коляска проезжала по бугру, по тому самому бугру, на котором когда-то Никодим и Марфушин сидели вместе у камня, и еще раньше Трубадур выслеживал проходившие тени.
   Молния зигзагом ударила в бугор у камня - и Никодим и Семен явственно видели, как стрела ее уткнулась в землю. Лошади рванули от испуга и понесли; Семен, вскочив на козлах, изо всех сил старался их успокоить, но тщетно. Только доскакав домой и ударившись с разгону в ворота двора, они сразу остановились и присмирели, дрожа от страха всем телом.
   - Ну-ну, будет,- сказал им Семен, гладя коренника по морде, боязливо дергавшейся.
   Совсем мокрый Никодим пробежал в комнаты. Его первой встретила мать. Никодим сразу заметил в ней несомненную перемену, и эта перемена ему не понравилась. "Старуха!" - сказал он себе, определяя свою мысль о матери.
   Мать встретила его просто и радушно, но в своем отношении к ней Никодим почувствовал вдруг необъяснимый холодок, словно он потерял часть уважения к Евгении Александровне.
   Как только он прошел к себе наверх, поднялась туда же и она.
   - Никодим,- сказала она,- я хочу с тобою поговорить.
   И совсем по-старушечьи стала ему рассказывать, что денежные дела их плохи, что она затеяла различные улучшения и нововведения в хозяйстве, начала каменные постройки, но должна все это бросить, так как у нее нет денег, или же придется заложить имение и что об этом следует переговорить с отцом.
   - Что вы, мама, беспокоитесь,- усмехнулся Никодим, глядя в сторону,- я дам вам денег сколько угодно - их у меня много. Миллионы.
   Мысли его были всецело заняты переменой, происшедшей в Евгении Александровне.
   Потом, повернувшись к замолчавшей матери, он спросил:
   - Мама! Ты знаешь госпожу NN?
   - Как же,- сказала мать возбужденно,- она здесь жила месяц, дожидаясь тебя. А потом ушла к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву.
   Последние слова были произнесены так, что Никодим пристально заглянул матери в глаза и подумал:
   "Что с тобою, голубушка? Почему тебе это так больно?" Мать поднялась с кресла, в котором сидела, и добавила раздраженно и укоризненно:
   - Уходя, она сказала мне, что не может жить без... мужчины.
   - Неправда,- спокойно и твердо возразил Никодим,- она не могла так сказать, она иначе сказала - подумайте.
   - Да,- виновато поправилась мать,- она сказала "без мужа". Я ошиблась.
   - Это совсем другое,- заметил Никодим и добавил:- Бог с нею. Я никому не судья - тем более госпоже NN.
   - Ты, может быть, на улицу пойдешь, сад и хозяйcтво посмотришь. Дождь, кажется, перестал,- сказала мать, желая переменить разговор.
   - Пойду,- ответил ей Никодим и, поцеловав ее руку, сошел вниз.
   На выходе его встретил Семен и сказал:
   - Барин, а знаете, где тогда молния-то ударила? На Бабьей меже, у круглого камня. Говорят, ключ там открылся - девки с грибами бежали, так видели. Не хотите ли посмотреть сходить?
   Бабья межа и была та самая на бугре.
   - Хочу,- сказал Никодим. Но тут снова начался ливень и лил-лил без конца, весь вечер. И весь вечер прошел оттого черным и невеселым и в природе, и в душе Никодима.
   Только на утро, когда солнце снова ярко и тепло заблистало, Никодим вышел на двор и встретился с Семеном.
   - Пойдем, Семен, на Бабью межу, посмотрим ключ,- предложил ему Никодим...
   Повсюду сбегали бесчисленные ручейки от вчерашнего дождя и журчали-журчали. Бежал ручеек и по Бабьей меже, по бороздам, но не от дождя: ключ действительно там пробился - прозрачная вода веселой струйкой выходила из-под камня и бежала вниз, размывая землю, чтобы затем потеряться в кустах.
   Никодим и Семен постояли, поглядели. "Как бы назвать этот ключ?" - подумал Никодим, но не подыскал названия, хотя оно и вертелось у него на языке.

   ГЛАВА XXXV

   У Праматери.

   Прожив до половины сентября в имении, Никодим захотел повидать Феоктиста Селиверстовича и в один прекрасный день собрался опять в Петербург. Втайне он надеялся встретить и госпожу NN. хотя наружно даже самому себе показывал, что встречаться с нею ему более незачем. "Все, все исчерпано до конца и без возврата!" - говорил он.
   Дверь в квартиру Лобачева за Обводным каналом отворил Никодиму старичок в сильно разношенных, но чистых полосатых панталонах, клетчатом легком пиджачке и с шелковым клетчатым же платочком, обмотанным вокруг шеи, может быть, слуга, а по виду словно и нет. Откуда-то по всей квартире разносился шум - говорило сразу несколько человек, но что, нельзя было разобрать.
   - Здравствуйте, здравствуйте,- зашамкал старичок (во рту у негo не было многих зубов).- Разденьтесь, позвольте, я вам помогу.- И снял с Никодима пальто.- Почитай уж все собрались - вас, должно быть, ждут? - сказал он еще.
   - Как меня ждут? - спросил Никодим.- Да ведь я так...
   - Ах! Так,- ответил старичок,- ну, тогда извини-те: обознался я, да и много сегодня народу.
   "А, может быть, и в самом деле ждут - кто знает этого Лобачева? Необъяснимый человек",- подумал Никодим.
   - К кому же вы изволите? - спросил старичок.
   - А я к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Что, нет его?
   - Батюшки нет еще, нет пока,- ответил стари-чок,- и не знаю, будет ли. Вам, может быть, сестрицу его повидать?
   - А разве у него сестрица есть? Я не знал. - Как же, как же! Глафирой Селиверстовной величают красавицу нашу,- сказал старичок, берясь за ручку двери, ведущей в следующую комнату.
   - Постойте,- удержал его Никодим,- на что мне, собственно, сестрица Феоктиста Селиверстовича? Я его хотел видеть. Вы лучше скажите мне, когда он сегодня может быть. Я еще раз зайду.
   - Никак невозможно-с,- ответил старичок,- порядок у нас такой, кому хоть невзначай сказали про Глафиру Селиверстовичу, должен человек ее повидать. Пойду доложу.
   И вышел в соседнюю комнату. Шум, ворвавшись в переднюю через растворенную дверь, донес до Никодимовых ушей одну фразу: "Ничего-то вы не знаете, милостивый государь",- и тут же она оборвалась, как только старик дверь захлопнул. Через минуту старичок вернулся и сказал:
   - Выйдут сейчас, красавица-то наша. Просили обождать. Да что вам тут стоять, прошли бы в залу.
   Залой и оказалась та комната, в которую только что старичок выходил. В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, за-вивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо...
   Никодим походил немного по комнате и сел на продавленный диван, который все-таки был там единственной мягкой мебелью.
   Из залы шум и разговоры были слышны явственнее. Можно было понять, что говорят и мужчины, и женщины, и не в одной комнате. В комнате же рядом двое заговорили вдруг так, что каждое слово их стало слышно Никодиму.
   - И совершенно напрасно вы так рассуждаете,- сказал визгливый тенорок,- если Марфушин не мужчина, то кто же вы тогда?
   - Меня прошу не рассматривать,- ответил дьяконский хрипящий бас,- вы сами еще не лупа и не фотографический аппарат. Что же касается Марфушина господина, то мнение мое было, есть и будет о нем непреклонно.
   - Не понимаю, не изволю понимать,- возразил первый,- говорим с вами мы чуть ли не полчаса, а вы так и не можете мне объяснить. Уперлись на своем: не мужчина да не мужчина.
   - Потому что и объяснять нечего. История сия всякому очевидна, Дальше Никодим ничего не услышал, так как собеседники, должно быть, вышли в другую комнату. Но следом за ними впорхнули двое других; именно впорхнули, судя по шелесту шелковой юбки и сдержанному смешку.
   - Хи-хи,- засмеялся женский голосок,- а ты купишь мне, Ванечка, синие шелковые подвязки? Вместо ответа послышался поцелуй.
   - Бесстыдник. Не хапайте, где не следует,- сказала она,- вот я вас по рукам... И снова: - Ванечка, а Ванечка, ты купишь мне... Дальше не было слышно: должно быть, она сказала ему что-то на ушко.
   Тут уже захихикал он и сказал:
   - Куплю.
   Опять прозвучал поцелуй, и затем птички выпорхнули.
   Тяжелой поступью вошли снова двое. Один говорил медленно и рассудительно, другой только слушал.
   - По зрелом рассуждении, дочери Лота, конечно, греховные девицы. Но посмотрите, как сказано о них в Библии. Нельзя не восхищаться той простотой, с какой написатели сей священной книги решали сложнейшие вопросы. Поэтому...
   Двери в зал распахнулись, и на пороге показалась женщина.
   Она была очень высока ростом - не ниже Уокера, полная, только не безобразной, а красивой полнотой, белотелая, румяная, с алыми губами, голубыми глазами и русою пышной косой, убранной очень скромно. На ней было серое простое, но шелковое платье и накинутый на плечи шерстяной платок; грудь на ходу под платком сильно колыхалась, бедра были круты и мощны, а руки она держала скрещенными на груди; пальцы были украшены множеством перстней.
   Сколько ей было лет? Трудно было определить. Может быть" 25, может, 40, но возможно, что и 50. Так, вероятно, выглядела Ева в своей долгой жизни.
   Она была бесспорно красива - ленивой, положительной красотой. И добра. И нисколько не походила на своего брата, если только она действительно была ему сестрой.
   - Здравствуй, сынок,- сказала она Никодиму, немного нараспев, мне Федосеич доложил о твоей милости. Что же, прошу покорно гостем быть. У нас каждому гостю свое место.
   - Здравствуйте, Глафира Селиверстовна,- ответил Никодим, припомнив ее имя,- благодарствуйте. Я к Феоктисту Селиверстовичу, собственно. Неудобно мне к людям незнакомым.
   - Ничего, батюшка, не стесняйся. Я по глазам твоим вижу, что ты хороший человек, а то я не позвала бы. Пойдем уж, не отговаривайся.
   - Нет, Глафира Селиверстовна,- возразил Никодим крепко (ему вовсе не хотелось идти, куда она звала, после того, что он слышал за стеной),- я лучше посижу и подожду вашего брата.
   Она рассердилась и вместе не хотела показать этого.
   - Как знаешь, сынок,- сказала она,- только у русских людей не принято от соли-хлеба уходить. Али не русский ты?
   - Почему не русский? Русский, разумеется.
   - А если русский, чего ж в преткновение идешь?
   - Не знаю, право,- ответил Никодим смущенно,- я посидел бы тут... обождал... Если нельзя - я пойду.
   - Можно-то, можно,- сказала она, уже, несомненно, сердясь,- а только неуч ты. Ко мне и не такие люди подходят, чтобы ручку поцеловать, а я их на троне принимаю. Я тебе уважение оказываю. Накось - навстречу вышла. Сиди уж, коли дурень неотпетый.
   Повернула и хлопнула в сердцах дверью.
   Никодим остался один в преглупом положении: сидеть и ждать Лобачева, не зная, когда он придет и придет ли вообще,- было делом не из особенно приятных. Уйти - казалось еще нелепее. Что же лучше? Разыскать Глафиру Селиверстовну, извиниться перед нею и остаться?
   Он направился к той двери, куда она вышла, приотворил дверь и увидел за нею Глафиру Селиверстовну и еще двоих - мужчину и женщину.
   Женщина сидела на полу, вполоборота к двери, поджав под себя ноги, немного запрокинув голову и закрыв глаза с очень длинными черными ресницами.
   Блузки на ней вовсе не было, а рубашка у нее была спущена до пояса. Мужчина стоял сзади нее, на одном колене, около него были расставлены баночки с разными красками и кистями. Приблизив лицо свое к обнаженной спине женщины почти вплотную (должно быть, по близорукости), он расписывал ей спину сложнейшим цветным узором, весь поглощенный этой работой. Ни он, ни женщина к Никодиму не обернулись.
   Глафира Селиверстовна сидела в дальнем конце комнаты, на возвышении, под пурпуровым балдахином, положив кисти рук на ручки кресла с богатою резьбой. Она молчала и глядела перед собою неподвижно. В комнате больше ничего и не было.
   - Глафира Селиверстовна! - сказал Никодим. Она молчала по-прежнему, глядя на него в упор немигающими глазами.
   - Глафира Селиверстовна, извините меня великодушно. Она не шевельнулась, несомненно живая, но будто каменная и не желающая отвечать.
   - Глафира Селиверстовна!
Никодим попятился к выходу. Дверь за ним захлопнулась. В досаде и в удивлении, но и с обидой на сердце походил он опять по залу и снова сел на диван.  Вошел Федосеич.
   - Красавица-то наша изволят на вас гневаться и говорят, что соли-хлеба водить с вами не желают. Не хорошо-с. Провинились очень,- сказал он.
   - Ну и что же! - ответил Никодим раздраженно.- Пойду к себе домой.
   - Нет,- заявил Федосеич,- домой вам еще рано. Вы же хотели еще монашков посмотреть.!
   - Каких монашков? - Афонских монашков.
   - Ничего я не хотел. Кто вам сказал?
   - Феоктист Селиверстович сказали. Наш-то батюшка все знает. Уж если сказал - значит, верно... Пойдемте - я проведу вас. Черным ходом нужно.
   И провел Никодима через грязную и темную кухню на черную лестницу. Покорно сойдя вниз, Никодим спросил:
   - На двор?
   - Нет, вот сюда,- указал старик на подвал, зажигая взятый с собою фонарик, свел Никодима еще на десять ступеней вниз, закрутил-закрутил его по разным переходам и коридорчикам и привел, наконец, в большую, без окон, но ярко освещенную комнату. За нею виднелась еще такая же.
   По обеим сторонам и той и другой комнат были сделаны двойные широкие нары: проход посередине оставался очень узкий, и на нарах грудами были нава-лены отдельные части человеческих тел - руки, ноги, головы, туловища, грубо сделанные из дерева, еще грубее раскрашенные. Между ними были и некрашеные - более тонкой работы.
   - Вот,- сказал Федосеич, беря из груды две головы и поднося их к самому носу Никодима,- узнаете?
   - Узнаю,- прошептал Никодим, бледнея и не двигаясь: эти головы были так похожи на головы монахов, убитых прошлою весною в их имении.
   "Ну, конечно! Вот голова отца Арсения с резко очерченным носом, тяжелой складкой губ, пристальными глазами; борода черная, густая, подбородок крупный, говорящий о силе характера; и вторая голова, без сомнения, Мисаилова: о ней ничего не скажешь: все в ней белесо, светловолосо, костляво и невзрачно".
   - Да ведь это же головы тех... убитых,- прошептал Никодим,- у него не хватило голоса.
   - Ничего не убитых,- рассердился старик, отбрасывая головы обратно в груду.- Нешто мы убивцы? Понадобилось, и сделали.
   Потом сменил гнев на милость и сказал:
   - Феоктист Селиверстович приказали вам передать, чтобы из всех этих (он указал на части тела) выбрали, что вам понравится, если переменить себя хотите. Сносу вам не будет. Душа прежняя останется, а тело новое.
   - Да ведь это же все деревянное? - рассмеялся Никодим.
   - Какое деревянное,- вскипел старик,- закройтeка глаза - я вам покажу, деревянное или нет.
   - Вот так? - спросил Никодим, закрывая глаза.
   - Нет уж, мы вас для верности платочком повяжем,- сказал старик, смотал со своей шеи шелковый платочек и завязал им Никодиму глаза.
   - Теперь вашу ручку позвольте,- попросил он, взял Никодима за правую руку и ткнул ею во что-то живое.
   Никодим ощупал это и ощутил настоящую человеческую голову, отделенную от туловища.
   Никодим в страхе отдернул руку, а старичок в тот же миг стащил с него повязку. Перед Никодимом снова лежали только деревянные части. Он не знал, что думать.
   - Выбирайте,- повторил старичок мрачнo.
   - Выберу,- решился Никодим.
   И принялся разрывать груду. Перерыв все, он выбрал самую лучшую голову, очень сильное туловище и хорошие руки и ноги. Выбрав, отложил в сторону и сказал старику:
   - Вот это!
   Федосеич посмотрел, повертел отобранное и сказал:
   - Нельзя вам этого брать. Не думал я, что вы такое выберете. Да и Феоктист Селиверстович не позволяет.
   - Я другого не хочу,- заявил Никодим.
   - Тогда позвольте вас вывести вон,- сказал Федосеич, взял Никодима под руку, закрутил-закрутил его опять по коридорчикам и переходам и вывел в глубокий и обширный погреб с земляным полом. Дверь из погреба во двор была полуотворена, а к двери вела очень шаткая и длинная деревянная лестница. Сверху пробивался свет бледного утра.
   Никодим пошел на свет, а старик, исчезая во мраке, сказал:
   - Прощенья просим, не обессудьте на угощенье.

   ГЛАВА XXXVI

   Туман, солнце и автомобиль.

   Из дверной щели показалась женская голова и спряталась. Ступеньки под ногами Никодима заскрипели.
   Поднявшись наверх, Никодим оттолкнул дверь и увидел перед собою госпожу NN.
   Она стояла у входа в погреб, одетая в черный английский костюм, показывавший стройность ее фигуры; на светлых волосах у нее была темная шляпа с черным пером; в правой руке она держала кожаную сумочку, а левой придерживала юбку, так как было сыро и грязно.
   Над двором висел довольно сильный туман.
   - Я знала, что вы отсюда выйдете,- сказала она Никодиму,- выводят всегда отсюда. И, я вижу, вы с пустыми руками. Неужели вы отказались выбрать что-либо из предложенного?
   - Не отказался, а выбрал самое лучшее, и мне не дали его,- ответил Никодим.
   - Самое лучшее - это я,- заявила она,- если же вы думаете, что я убежала от вас, то это неправда. Кто мог не дать?
   - К сожалению, правда,- сказал Никодим.
   - Не будем спорить. Я сегодня очень настойчива и решительна. Уж не хотите ли вы, чтобы я доказала вам это поцелуем? Евгения Александровна - хороший человек, но мы с нею никогда не сойдемся и не сможем жить вместе. Она слишком русский человек... А мне очень нравится, что вы отобрали самое лучшее - я знаю вас,- добавила она вдруг.
   - Может быть, и так,- согласился Никодим,- но Феоктист Селиверстович влечет ваше внимание больше, чем я.
   - Ошибаетесь,- возразила госпожа NN,- вероятно, вы восприняли мнение Евгении Александровны?
   Никодим почувствовал, что она говорит не совсем правду, но ничего не ответил.
   - Я сегодня очень своя,- сказала она опять,- я вышла сюда затем, чтобы встретить вас и более уже не отпускать никогда. Если вы будете меня гнать, я не уйду. Это потому, что я вас люблю.
   Он сощурился, глядя на нее, взял ее за руки, поочередно поднес их к своим губам и поцеловал.
   - Что же мы стоим здесь? - спросил он.- Не лучше ли идти?
   И они вышли через раскрытые ворота на улицу. Туман молочно-белый клубился над мостовой, но там, где в улицу входили другие улицы и переулки и лучи восходящего солнца, пробегая вдоль них, вре-зывались в туман,- мелочно-парные его облака прев-ращались в синие и прозрачные. На тротуарах, начи-навших уже оттаивать, выступали мокрые пятна. Было свежо,, пахло чистым воздухом, и шаги гулко отдавались всюду.
   - Идти далеко,- сказал Никодим,- извозчиков тоже нет.
   На перекрестке стоял автомобиль.
   - Шофер,- крикнул Никодим,- я давно тебя ищу! Нужно скорее ехать.
   - Нельзя,- сумрачно ответил шофер,  приказано ждать.
   У Никодима явилось непреодолимое желание подшутить над ним и ввести его в заблуждение.
   - Кого же ты ждешь? - спросил Никодим.
   - Не знаю кого - господин Лобачев приказали.
   - Ах! - Восклицание у Никодима вырвалось невольно.- Послушай, да ведь господин Лобачев и приказал тебе ждать именно нас. Это тот Лобачев, что живет на М-ской улице в доме № 13-15?
   - Тот самый. - Ну и подавай. Шофер подал. Подсадив госпожу NN и усевшись сам, Никодим захлопнул дверцу.
    - На Сергиевскую,- сказал Никодим.
   Всю дорогу госпожа NN молчала и только жадно прижималась к Никодиму. Молчал и Никодим.
   У подъезда второго Ипатьевского дома на Сергиевской они вышли.
   Тумана уже не было; солнце светило ярко и радостно, но еще не успело согреть воздух.
   Живо взбежали Никодим и госпожа NN наверх. Скинув жакет, госпожа NN проскользнула в кабинет Никодима. Когда Никодим вошел, она уже сидела на греческом ложе, возвышавшемся посередине комнаты и покрытом серо-синим бархатным покрывалом с тяжелыми золотыми кистями.
   Одну ногу госпожа NN подобрала под себя; другую, в черном чулке, сквозь который просвечивало тело, она охватила руками и, слегка покачиваясь, улыбалась. Так садиться непринужденно и дерзко-кокетливо было неотъемлемой ее манерой.
   - Вот я и дома,- сказала она,- мы будем хорошо жить и не станем больше ссориться друг с другом.
   - Разве мы ссорились когда? - спросил Никодим и незаметно отвернулся. Красота и легкость движений этой женщины дразнили его воображение, волновали его, но ему трудно было слушать ее совсем неожиданную и непонятную болтовню, под которое Бог знает что могло таиться - не сознаваемое ею, но страстное и безумное.
   Что я могу добавить? Кое-кто говорил в обществе, что Яков Савельич умер, оставив свои богатства Никодиму, и что поэтому у Никодима появились столь крупные средства. Но я не советую верить этому:
   Яков Савельич весьма выдающаяся личность и не может уйти из жизни незаметно, не сыграв крупной роли в надвигающихся событиях. Думаю; что он еще жив, хотя мне известно, что Никодим действительно получил возможность располагать капиталами чудаковатого старика.