Тит Космократов (А.С. Пушкин, В.
П.Титов) Уединенный домик на Васильевском (1829)
Кому случалось гулять кругом всего
Васильевского острова, тот, без сомнения,
заметил, что разные концы его весьма мало похожи
друг па друга. Возьмите южный берег, уставленный
пышным рядом каменных, огромных строений, и
северную сторону, которая глядит на Петровский
остров и вдается длинною косою в сонные воды
залива. По мере приближения к этой оконечности,
каменные здания, редея, уступают место
деревянным хижинам; между сими хижинами
проглядывают пустыри; наконец строение вовсе
исчезает, и вы идете мимо ряда просторных
огородов, который по левую сторону замыкается
рощами; он приводит вас к последней
возвышенности, украшенной одним или двумя
сиротливыми домами и несколькими деревьями; ров,
заросший высокого крапивой и репейником,
отделяет возвышенность от вала, служащего
оплотом от разлитии; а дальше лежит луг, вязкий,
как болото, составляющий взморье. И летом
печальны сии места пустынные, в еще более зимою,
когда и луг, и море, и бор, осеняющий
противоположные берега Петровского острова, -
всё погребено в серые сугробы, как будто в могилу.
Несколько десятков лет тому назад,
когда сей околоток был еще уединеннее, в низком,
но опрятном деревянном домике, около означенной
возвышенности, жила старушка, вдова одного
чиновника, служившего не помню в которой из
коллегий. Оставляя службу, он купил этот домик
вместе с огородом и намерен был завесть
небольшое хозяйство; но кончина помешала
исполнению дальних его замыслов; вдова вскоре
нашла себя принужденною продать всё, кроме дома,
и жить малым денежным достатком, накопленным
невинными, а может быть, отчасти и грешными
трудами покойного. Всё ее семейство составляли
дочь и престарелая служанка, бывшая в должности
горничной и вместе кухарки. Вдалеке от света,
вела она тихую жизнь, которая при всем своем
однообразии казалась бы счастливою. По
праздникам в церковь; по будням утро за работою;
после обеда мать вяжет чулок, а молодая Вера
читает ей Минею (Четьи-Минеи, сборник житий
святых православной церкви) и другие
священные книги или занимается с нею гаданием в
карты - препровождение времени, которое и ныне в
обыкновении у женщин. Вера давно уже достигла
того возраста, когда девушки начинают думать, как
говорится в просторечии, о том, как бы
пристроиться; но главную черту ее нрава
составляла младенческая простота сердца; она
любила мать, любила по привычке свои
повседневные занятия и, довольная настоящим, не
питала в душе черных предчувствий насчет
будущего. Старушка мать думала иначе: с грустью
помышляла она о преклонных летах своих, с
отчаянием смотрела на расцветшую красоту
двадцатилетней дочери, которой в бедном
одиночестве не было надежды когда-либо найти
супруга-покровителя. Всё это иногда заставляло
ее тосковать и тайно плакать; с другими старухами
она, не знаю почему, водилась вовсе не охотно;
зато уж и старухи не слишком ее жаловали; они
толковали, будто с мужем жила она под конец дурно,
утешать ее ходил подозрительный приятель; муж
умер скоропостижно и - бог знает, чего не
придумает злоречие.
Одиночество, в коем жила Вера с
своей матерью, изредка было развлекаемо
посещениями молодого, достаточно отдаленного
родственника, который за несколько лет приехал
из своей деревни служить в Петербурге. Мы
условимся называть его Павлом. Он звал Беру
сестрицею, любил ее, как всякий молодой человек
любит пригожую, любезную девушку, угождал ее
матери, у которой и был, как говорится, на примете.
Но о союзе с ним напрасно было думать: оп не мог
часто навещать семью Васильевского острова.
Этому мешали не дела и по служба: он тем и другим
занимался довольно небрежно; жизнь его состояла
из досугов почти беспрерывных. Павел принадлежал
к числу тех рассудительных юношей, которые
терпеть не могут излишества в двух вещах: во
времени и в деньгах. Он, как водится, искал и
приискал услужливых товарищей, которые охотно
избавляли его от сих совершенно лишних
отягощении и на его деньги помогали ему
издерживать время. Картежная игра, увеселения,
ночные прогулки - всё призвано было в помощь; и
Павел был счастливейшим из смертных, ибо не
видал, как утекали дни за днями и месяцы за
месяцами. Разумеется, не обходилось и без
неприятностей: иногда кошелек опустеет, иногда
совесть проснется в душе, в виде раскаяния или
мрачного предчувствия. Чтобы облегчить сие новое
бремя, он сперва держался обыкновения посещать
Веру. Но мог ли он без угрызений сравнить себя с
этой невинною, добродетельною девушкой?
Итак, необходимо было искать
другого средства. Он ско ро нашел его в одном из
своих соучастников веселия, из которого сделал
себе друга. Этот друг, которого Павел знал под
именем Варфоломея, часто наставлял его на такие
про казы, какие и в голову не пришли бы
простодушному Павлу; зато он умел всегда и
выпутать его из опасных последствий; главное же,
неоспоримое право Варфоломея на титул друга
состояло в том, что он в нужде снабжал нашего
юношу припасом, которого излишество тягостно, а
недостаток еще тягостнее - именно деньгами. Он
так легко и скоро доставал их во всяком случае,
что Павлу на сей счет при ходили иногда в голову
странные подозрения; он даже решался выпытать
сию тайну от самого Варфоломея; но как скоро
хотел приступить к своим расспросам, сей
последний одним взглядом его обезоруживал.
Притом: “Что мне за дело, - думал Павел, - какими
средствами он добывает деньги? Ведь я за него не
пойду на каторгу... ни в ад!” - прибавлял он
тихомолком от своей совести. Варфоломей к тому же
имел искусство убеждать и силу нравиться, хотя в
невольных его порывах нередко обнаруживалось
жестокосердие. Я забыл еще сказать, что его
никогда не видали в православной церкви; но Павел
и сам был не слишком богомолен; притом Варфоломей
говаривал, что он принадлежит не к нашему
исповеданию. Короче, наш юноша наконец
совершенно покорился влиянию избранного им
друга.
Однажды в день воскресный, после
ночи, потерянной в рассеянности, Павел проснулся
поздно поутру. Раскаяние, недоверие давно так его
не мучили. Первая мысль его была идти в церковь,
где давно, давно он не присутствовал. Но, взглянув
на часы, он увидел, что проспал час обедни. Яркое
солнце высоко блистало на горячем летнем
небосклоне. Он невольно вспомнил о Васильевском
острове. “Как виноват я перед старухою, - сказал
он себе; - в последний раз я был у ней, когда снег
еще не стаял. Как весело теперь в уединенном
сельском домике. Милая Вера! она меня любит, может
быть, жалеет, что давно но видала меня, может
быть...”. Подумал и решился провести день па
Васильевском. Лишь только, одевшись, он вышел со
двора, откуда ни возьмись, Варфоломей навстречу.
Неприятна была встреча для Павла; но свернуть
было некуда.
- А я к тебе, товарищ! - закричал Варфоломей
издали; - хотел звать тебя, где третьего дня были.
- Мне сегодня некогда, - сухо отвечал Павел.
- Вот хорошо, некогда! Ты, пожалуй, захочешь
меня уверить, что у тебя может быть дело. Вздор!
пойдем.
- Говорю тебе, некогда; я должен быть у
одной родст венницы, - сказал Павел, выпутывая
руку свою из холодной руки Варфоломея.
- Да! да! я и забыл об твоей Васильевской
ведьме. Кстати, я от тебя слышал, что твоя
сестрица довольно мила; скажи, пожалуй, сколько
лет ей?
- А мне почему знать? я не крестил ее!
- Я сам никого не крестил отроду, а знаю
наперечет и твои лета и всех, кто со мной
запанибрата.
- Тем для тебя лучше, однако...
- Однако не в том дело, - прервал Варфоломей,
- я давно хотел туда забраться с твоею помощью.
Нынче погода чудная; я рад погулять. Веди меня с
собою.
- Ей-ей не могу, - отвечал Павел с
неудовольствием, - они не любят незнакомцев.
Прощай, мне нельзя терять вре мени.
- Послушай, Павел, - сказал Варфоломей,
сердито ос танавливая его рукою и бросая на него
тот взгляд, который всегда имел на слабого юношу
неодолимое действие. - Я не узнаю тебя. Вчера ты
скакал, как сорока, а теперь надулся, как
индейский петух. Что это значит? Я не в одно место
возил тебя из дружбы; потому и от тебя могу того
же требовать.
- Так! - отвечал Павел в смущении, - но теперь
не могу исполнить этого, ибо... ибо знаю, что тебе
там будет скучно.
- Пустая отговорка: если хочу, стало, не
скучно. Веди меня непременно; иначе ты не друг
мне.
Павел замялся; наконец, собравшись с
духом, сказал:
- Слушай, ты мне друг! но в этих случаях, я
знаю, для тебя нет ничего святого. Вера хороша,
непорочна как ангел, по сердце ее просто. Даешь ли
ты мне честное слово не расставлять сетей ее
невинности?
- Вот нашел присяжного волокиту, - прервал
Варфоломей с каким-то адским смехом. - И без нее,
брат, много есть девчонок в городе. Да что
толковать долго? честного слова я не дам: ты
должен мне верить или со мной рассориться. Вези
меня с собою или - давай левую.
Юноша взглянул на грозное лицо
Варфоломея, вспомнил, что и честь его и самое
имущество находятся во власти этого человека и
ссора с ним есть гибель; сердце его содрог нулось;
он употребил еще несколько слабых возражений - и
согласился.
Старушка от всей души благодарила
Павла за новое знакомство; степенный, тщательно
одетый товарищ его крайне ей понравился; она, по
своему обыкновению, видела в нем выгодного
женишка для своей Веры. Впечатление,
произведенное Варфоломеем на сию последнюю, было
не столь выгодно: она робким приветствием
отвечала на поклон его, и живые ланиты ее
покрылись внезапною бледностию. Черты
Варфоломея были знакомы Вере. Два раза, выходя из
храма божия, с душою, полною смиренными набожными
чувствами, она замечала его стоящим у каменного
столпа притвора церковного и устремляющим на нее
взор, который пресекал все набожные помыслы и,
как рана, оставался у нее врезанным в душу. Но не
любовной силою приковал этот взор бедную
девушку, а каким-то страхом, неизъяснимым для нее
самой. Варфоломей был статен, имел лицо
правильное; но это лицо не отражало души, подобно
зеркалу, а, подобно личине, скрывало все ее
движение; и на его челе, видимо спокойном, Галлъ
верно заметил бы орган высокомерия, порока
отверженных. Впрочем, Вера умела скрыть свое
смущение, и едва ли кто заметил его, кроме
Варфоломея. Он завел разговор общий, и был
любезнее, умнее, чем когда-нибудь. Часы проходили
неприметно; после обеда предложена прогулка на
взморье, по окончании которой все воротились
домой, и старушка принялась за любимое свое
препровождение вечера - гадание в карты. Но
сколько ни трудилась она раскладывать, как
нарочно ничего не выходило. Варфоломей подошел к
ней, оставя в другом углу своего друга в
разговоре с Верою. Видя досаду старухи, он
заметил ей, что по ее способу раскладывания
нельзя узнать будущего, и карты, как они теперь
лежат, показывают прошедшее. “Ах, мой батюшка! да
вы, я вижу, мастер; растолкуйте мне, что же они
пока зывают?” - спросила старушка с видом
сомнения. - “А вот что”,- отвечал он и, придвинув
кресла, говорил долго и ти хо. Что говорил? Бог
весть, только кончилось тем, что она от него
услышала такие тайны жизни и кончины покойного
сожителя, которые почитала богу да ей одной
известными. Холодный пот проступил на морщинах
лица ее, седые волосы стали дыбиться под чепцом;
она дрожа перекрестилась. Варфоломей поспешно
отошел; он с прежней свободою вмешался в разговор
молодежи; и беседа верно продлилась бы до
полночи, если бы наши гости не поторопились,
представляя, что скоро будут разводить мост и им
придется ночевать на вольном воздухе.
Не станем описывать многих других
свиданий, которые друзья наши имели вместе на
Васильевском в продолжение лета. Для вас
довольно знать, что в течение всего времени
Варфоломей всё более и более вкрадывался в
доверенность вдовы; добродушная Вера, которая
привыкла согласоваться слепо с чувствами своей
матери, забыла понемногу неприятное впечатление,
сперва произведенное незнакомцем; но Павел
оставался для нее предметом предпочтения
нескрытного, и, если сказать правду, так было за
что: частые свидания с молодою родственницей
возымели на юношу преблаготворное действие; он
начал прилежнее заниматься службою, бросил
многие беспутные знакомства, словом, захотел
быть порядочным человеком; с другой стороны,
беспечный его нрав покорялся влиянию привычки, и
ему изредка казалось, что он может быть счастлив
такою супругою, как Вера.
Предпочтение этой прелестной
девушки к товарищу, ка залось, должно бы
оскорбить неукротимое самолюбие Варфоломея;
однако он не только не изъявлял неудовольствия,
но обращался с Павлом радушнее, ласковее
прежнего; Павел, платя ему дружеством искренним,
совершенно откинул все сомнения насчет замыслов
Варфоломея, принимал все его советы, поверял ему
все тайны души своей. Однажды зашла у них речь о
своих взаимных достоинствах и слабостях - что
весьма обыкновенно в дружеской беседе на четыре
глаза. “Ты знаешь, я не люблю лести, - говорил
Варфоломей, - но откровенно скажу, друг мой, что я
замечаю в тебе с недавнего времени весьма
выгодную перемену; и не один я, многие говорят,
что в последние шесть месяцев ты созрел больше,
чем другие созревают в шесть лет. Теперь
недостает тебе только одного: навыка жить в
свете. Не шути этим словом; я сам никогда не был
охотником до света, я знаю, что он нуль; но этот
нуль десятерит достоинство единицы. Предвижу
твое возражение; ты думаешь жениться на Вере”...
(при сих словах Варфоломей остановился на минуту,
как будто забывшись)... “ты думаешь на ней
жениться, - продолжал он, - и ничего не хочешь
знать, кроме счастия семейного да любви будущей
супруги. То-то и есть: вы, молодежь, воображаете,
что обвенчался, так и бал кончен; ан только
начинается. Помяни ты мое слово - поживешь с женою
год, опять вспомнишь об людях; но тогда уж
потруднее будет втереться в общество. Притом
люди необходимы, особливо человеку семейному: у
нас без покровителей и правды не добудешь. Может
быть, еще тебя стращает громкое имя: большой свет!
Успокойся: это манежная лошадь; она очень смирна,
но кажется опасной потому, что у нее есть свои
привычки, к которым надо примениться. Да к чему
тратить слова по-пустому? Лучше поверь их истину
на опыте. Послезавтра вечер у графини И...; ты
имеешь случай туда ехать. Я вчера у нее был,
говорил об тебе, и она сказала, что желает видеть
твою бесценную особу”.
Сии слова, подобно яду, имеющему
силу переворотить внутренность, превратили все
прежние замыслы и желания юноши; никогда не
бывалый в большом свете, он решился пуститься в
этот вихрь, и в условленный вечер его увидели в
гостиной графини. Дом ее стоял в не очень шумной
улице и снаружи не представлял ничего отличного;
но внутри - богатое убранство, освещение.
Варфоломей уже заранее уведомил Павла, что на
первый взгляд иное покажется ему странным; ибо
графиня недавно приехала из чужих краев, живет на
тамошний лад и принимает к себе общество не
большое, но зато лучшее в городе. Они застали
нескольких пожилых людей, которые отличались
высокими париками, шароварами огромной ширины, и
не скидали перчаток во весь вечер. Это не совсем
согласовалось с тогдашними модами среднего
петербургского общества, которые одни были
известны Павлу, но Павел уже положил себе за
правило не удивляться ничему, да и когда ему было
заметить сии мелочи? его вниманием овладела
хозяйка совершенно. Вообразите себе женщину
знатную, в пышном цвете юности, одаренную всеми
прелестями, какими природа и искусство могут
украсить женский пол на пагубу потомков
Адамовых, прибавьте, что она потеряла мужа и в
обращенье с мужчинами может позволить себе ту
смелость, которая более всего пленяет
неопытного. При таких искушениях мог ли
девственный образ Веры оставаться в сердце
переменчивого Павла? Страсти загорелись в нем; он
всё употребил, чтобы снискать благоволение
красавицы, и после повторенных посещений
заметил, что она не равнодушна к его стараниям.
Какое открытие для пламенного юноши! Павел не
видал земли под собой, он уже мечтал... Но
случилась неприятность, которая разрушила все
его отважные воздушные замки. Однажды, будучи в
довольно многолюдном обществе у графини, он
увидел, что она в стороне говорит тихо с одним
мужчиною; надобно заметить, что этот молодец
щеголял непомерным образом и, несмотря на все
старания, не мог, однако, скрыть телесного
недостатка, за который Павел с Варфоломеем
заочно ему дали прозванье косоногого;
любопытство, ревность заставили Павла подойти
ближе, и ему послышалось, что мужчина произносит
его имя, шутит над его дурным французским
выговором, а графиня изволит отвечать на это
усмешками. Наш юноша взбесился, хотел тут же
броситься и наказать насмешника, но удержался
при мысли, что это подвергнет его новому,
всеобщему по смеянию. Он тот же час оставил
беседу, не говоря ни слова, и поклялся ввек не
видеть графиню.
Растревоженный в душе, он опять
вспомнил о давно по кинутой им Вере, как грешник
среди бездны разврата вспоминает о пути
спасения. Но на этот раз он не нашел близ милой
девушки желаемой отрады; Варфоломей хозяином
господствовал в доме и того, кто ввел его туда за
несколько месяцев, принимал ужо, как гостя
постороннего. Старуха была больна, и не на шутку.
Вора казалась в страшных суетах и развлечении;
Павла приняла она с необычайною холодностию и,
занимаясь им, сколько необходимо требовало
приличие, готовила лекарства, бегала за
служанкою, ухаживала за больною и нередко
призывала Варфоломея к себе па помощь. Всё это,
разумеется, было странно и досаждало Павлу, на
которого теперь, как на бедного Макара, валилась
одна неудача за другою. Он хотел было затеять
объяснение, но побоялся растревожить больную
старуху и Веру, без того уже расстроенную
болезнию матери. Оставалось одно средство -
объясниться с Варфоломеем. Приняв такое решение,
Павел, извиняясь головною болью, откланялся
немного спустя после обеда и, не удержанный
никем, уехал, намекнув Варфоломею с некоторою
крутостию, что желает его видеть в завтрашнее
утро.
Чтобы вообразить себе то состояние,
в каком несчастный Павел ожидал на другой день
своего бывшего друга и на стоящего соперника,
должно понять все различные страсти, которые в то
время боролись в душе его и, как хищные птицы,
словно хотели разорвать между собою свою жертву.
Он поклялся забыть навеки графиню, и между тем в
сердце пылал любовию к изменнице; привязанность
его к Вере была не столь пламенна; но он любил ее
любовью братскою, дорожил добрым ее мнением, а в
нем почитал себя потерянным надолго, если но
навеки. Кто же был виновник всех этих напастей?
Коварный Варфоломей, этот человек, которого он
некогда называл своим другом и который, по его
мнению, так жестоко обманул его доверенность. С
каким нетерпением ждал его к себе Павел, с какою
досадою он смотрел на улицу, где бушевала точно
такая же метель, как и в душе его! “Бездельник, -
думал он, - воспользуется непогодою, он избежит
моей правдивой мести; он лишит меня последней
отрады - сказать ему в бесстыдные глаза, до какой
степени я его ненавижу!”
Но в то время, как Павел мучился
сомнением, отворилась дверь, и Варфоломей вошел с
таким же мраморным спокойствием, с каким статуя
Командора приходит на ужин к Дон-Жуану. Однако
лицо его вскоре приняло выражение более
человеческое; он приблизился к Павлу и сказал ему
с видом сострадательной приязни: “Ты на себя не
похож, друг мой; что причиною твоей горести?
Открой мне свое сердце”.
- Я тебе не друг! - закричал Павел, отскочив
от него в другой угол комнаты, как от лютой змеи;
дрожа всеми составами, с глазами, налитыми кровью
и слезами, юноша опрометью высказал все чувства
души, может быть и не справедливо разгневанной.
Варфоломей выслушал его с каким-то
обидным равнодушием и потом сказал:
- Речь твоя дерзка, и была бы достойна
наказания; по я тебе прощаю: ты молод и цены еще не
знаешь ни словам, ни людям. Не так говорил ты со
мной бывало, когда без моей помощи приходилось
тебе хоть шею совать в петлю. Но теперь всё это
забыто, потому что холодный прием девушки
раздражил твою самолюбивую душонку. Изволит
пропадать по целым месяцам, творит неведомо с кем
неведомо какие проказы, а я за него терпи и не
ходи, куда мне хочется. Нет, сударь; буду ходить к
старухе, хоть бы тебе одному назло. Притом у меня
есть и другие причины: не стану та ить их - знай,
Вера влюблена в меня.
- Лжешь, негодяй! - воскликнул Павел в
исступлении, - может ли ангел любить дьявола?
- Тебе простительно не верить, - отвечал
Варфоломей с усмешкою; - природа меня не
изукрасила наравне с тобою; зато ты и пленяешь
знатных барынь, и пленяешь навеки, постоянно,
неизменчиво.
Этой насмешки Павел не мог вынести,
тем более что он давно подозревал Варфоломея в
содействии к его разладу с графинею. Он в ярости
кинулся на соперника, хотел убить его на месте; но
в эту минуту он почувствовал себя ударенным под
ложку; у него дух занялся, и удар, без всякой боли,
на миг привел его в беспамятство. Очнувшись, он
нашел себя у противной стены комнаты, дверь была
затворена, Варфоломея не было, и, как будто из
просонок, он вспоминал последние слова его:
“Потише, молодой человек, ты не с своим братом
связался”.
Павел дрожал от ужаса и гнева;
тысячи мыслей быстро сменялись в голове его. То
решался он отыскать Варфоломея хоть на краю
света и размозжить ему череп; то хотел идти к
старухе и обнаружить ей и Вере все прежние
проказы изменника; вспоминал об очаровательной
графине, хотел то заколоть ее, то объясниться с
нею, не изменяя прежнему решению: последнее
согласить, конечно, было трудно. Грудь его
стеснилась; он, как полуумный, выбежал во двор,
чув ствуя в себе признаки воспалительной
горячки; бледный, в беспорядке, рыскал он по
улицам и верно нашел бы развязку всем сомнениям в
глубокой Неве, если б она, к счастию, не была
закутана в то время ледяною своей шубою.
Утомилась ли судьба преследовать
Павла или хотела только сильнее уязвить его
минутным роздыхом в несчастиях, он, воротясь
домой, был встречен неожиданным исполнением
главного своего желания. В прихожей дожидал его
богато одетый слуга графини И..., который вручил
ему записку; Павел с трепетом развертывает и
читает следующие слова, начертанные слишком ему
знакомою рукою графини: “Злые люди хотели поссорить нас; я
всё знаю; если в вас осталась капля любви ко мне,
капля сострадания, придите в таком-то часу
вечером. Вечно твоя И.”
Как глупы любовники! Павел, пробежав
сии магические строки, забыл и дружбу Веры, и
неприязнь Варфоломея; весь мир настоящий,
прошедший и грядущий стеснился для него в
лоскутке бумаги; он прижимает к сердцу, целует
его, подносит несколько раз к свету. “Нет! -
восклицает он в во сторге, - это не обман; я точно,
точно счастлив; так не напишет, не может написать
никто, кроме ее одной. Но не хочет ли плутовка
зазвать и морочить меня, и издеваться надо мною
по-прежнему? Нет! клянусь, не бывать этому. “Твоя -
вечно твоя”, пусть растолкует мне на опыте, что
значит это слово. Не то... добрая слава ее теперь в
моих руках”.
В урочный час наш Павел, пригожий и
разряженный, уже на широкой лестнице графини; его
без доклада провожают в гостиную, где, к его
досаде, собралось уже несколько посетителей,
между которыми, однако, не было косоногого.
Хозяйка приветствует его сухо, едва говорит с
ним; но она недаром на него уставила большие
черные глаза свои и томно опустила их:
мистическая азбука любящих, непонятная профанам.
Гости принимаются за игру; хозяйка, отказываясь,
уверяет, что ей приятно садиться близ каждого из
игроков поочередно, ибо она надеется ему
принести счастие. Все не надивятся ее тонкой
вежливости. Немного спустя: “Вы у нас давно не
были, - говорит графиня, оборачиваясь к юноше, -
замечаете ли некоторые перемены в уборах этой
комнаты? Вот, например, занавесы висели сперва на
лавровых гирляндах; но мне лучше показалось
заменить их стрелами”. - “Недостает сердец”,-
отвечает Павел полусухо, полувежливо. “Но не в
одной гостиной, - продолжает графиня, - есть новые
уборы”, и вставая с кресел: “Не хотите ли, -
говорит она, - заглянуть в диванную; там развешаны
привезенные недавно гобелены отличного
рисунка”. Павел с поклоном идет за ней.
Неизъяснимым чувством забилось его сердце, когда
он вошел в эту очарованную комнату. Это была
вместе зимняя оранжерея и диванная. Миртовые
деревья, расставленные вдоль стен, укрощали
яркость света канделабров, который, оставляя
роскошные диваны в тени за деревьями, тихо
разливался на гобеленовые обои, где в лицах
являлись, внушая сладострастие, подвиги любви
богов баснословных. Против анфилады стояло
трюмо, а возле на стене похищение Европы -
доказательство власти красоты хоть из кого
сделать скотину. У этого трюмо начинается
роковое объяснение. Всякому просвещенному
известно, что разговор любящих всегда есть самая
жестокая амплификация: итак, перескажу только
сущность его. Графиня уверяла, что насмешки се
над дурным французским выговором относились не к
Павлу, а к одному его соименнику, что она долго не
могла понять причины его отсутствия, что,
наконец, Варфоломей ее наставил, и прочее, и
прочее. Павел, хотя ему казались странными
сведения Варфоломея в таком деле, о котором никто
ему не сказывал, и роль миротворца, которую он
принял на себя при этом случае, поверил,
разумеется, всему; однако упорно притворялся, что
ничему не верит. “Какого же еще доказательства
хотите вы?” - спросила наконец графиня с нежным
нетерпением. Павел, как вежливый юноша, в ответ
поцеловал жарко ее руку; она упрямилась, робела,
спешила к гостям; он становился на колени и
крепко держа руки ее, грозил, что не выпустит, да к
этому вприбавок сию же минуту застрелится. Сия
тактика имела вожделенный успех - и тихое,
дрожащее рукопожатие, с тихим шепотом: “Завтра в
11 часов ночи, на заднее крыльцо”, громче пороха и
пушек возвестили счастливому Павлу торжество
его.
Графиня весьма кстати воротилась в
гостиную; между двумя из игроков только что не
дошло до драки. “Смотрите, - сказал один графине,
запыхавшись от гнева, - я даром проигрываю
несколько сот душ, а он...” - “Вы хотите сказать -
несколько сот рублей”, - прервала она с
важностью. “Да, да... я виноват... я ошибся”,-
отвечал спорщик, заикаясь и посматривая искоса
на юношу. Игроки замяли спор, и всю суматоху как
рукой сняло. Павел на сей раз пропустил всё мимо
ушей. Волнение души не позволило ему долго
пробыть в обществе, он спешил домой предаться
отдыху, но сон долго не опускался на его вежды;
самая действительность была для него сладким
сновиденьем. Распаленной его фантазии бессменно
предстояли черные, большие, влажные очи
красавицы. Они сопровождали его и во время сна; но
сны, от предчувствия ли тайного, от волнения ли
крови, всегда кончались чем-то странным. То
прогуливался он по зеленой траве; перед ним
возвышались два цветка, дивные красками; по лишь
только касался он стебля, желая сорвать их, вдруг
взвивалась черная, черная змея и обливала цветки
ядом. То смотрел он в зеркало прозрачного озера,
на дне которого у берега играли две золотые
рыбки; но едва опускал оп к ним руку, земноводное
чудовище, стращая, пробуждало его. То ходил он
ночью под благоуханным летним небосклоном, и па
высоте сияли неразлучно две яркие звездочки; но
не успевал он налюбоваться ими, как зарождалось
черное пятно на темном западе и, растянувшись в
длинного облачного змея, пожирало звездочки. -
Всякий раз, когда такое видение прерывало сон
Павла, встревоженная мысль его невольно
устремлялась на Варфоломея; по через несколько
времени черные глаза снова одерживали верх,
покуда новый ужас не прерывал мечты
пленительной. Несмотря на всё это, Павел,
проспавши до полудня, встал веселее, чем
когда-нибудь. Остальные 11 часов дня, как водится,
показались ему вечностию. Не успело смеркнуться,
как он уже бродил вокруг дома графини; но
принимали никого, не зажигали огня в парадных
комнатах, только в одном дальнем углу слабо
мерцал свет: “Там ждет меня прелестная”, - думал
про себя Павел, и заранее душа его утопала в
наслаждении.
Протяжно пробило одиннадцать часов
па Думской башне, и Павел, любовью окрыленный... Но
здесь я прерву картину свою и, в подражание
лучшим классическим и романтическим писателям
древнего, среднего и новейшего времени,
предоставлю вам дополнить ее собственным
запасом воображения. Коротко и ясно: Павел думал
уже вкусить блаженство... как вдруг постучались
тихонько у двери кабинета; графиня в смущении
отворяет; доверенная горничная входит с
докладом, что на заднее крыльцо пришел человек,
которому крайняя нужда видеть молодого
господина. Павел сердится, велит сказать, что
некогда, колеблется, вы ходит в прихожую, ему
говорят, что незнакомый ушел сию минуту. - Оп
возвращается к любезной; “Ничто с тобой но
разлучит меня”,-говорит он страстно. Но вот
стучатся снова, и горничная входит с повторением
прежнего, - “Пошлите к черту незнакомца, - кричит
Павел, топнув ногою, - или я убью его”; выходит,
слышит, что и тот вышел; сбегает по лестнице во
двор, по там ничто не колыхнется, и лишь только
снег безмолвно валит хлопьями па землю. Павел
бранит слуг, запрещает пускать кого бы то ни было,
возвращается пламеннее прежнего к встревоженной
графине; но прошло несколько минут, и стучатся в
третий раз, еще сильнее, продолжительнее. “Нет,
полно! - закричал он вне себя от ярости, - я
доберусь, что тут за привидение; это какая- нибудь
штука”. - Вбегая в прихожую, он видит край плаща,
который едва успел скрыться за затворяемою
дверью; опрометью накидывает он шинель, хватает
трость, бежит на двор, и слышит стук калитки,
которая лишь только захлопнулась за кем-то.
“Стой, стой, кто ты таков?” - кричит вслед ему
Павел и, выскочив на улицу, издали видит высокого
мужчину, который как будто останавливается,
чтобы поманить его рукою, и скрывается в боковой
переулок. Нетерпеливый Павел за ним следует,
кажется, нагоняет его; тот снова останавливается
у боковой улицы, манит и исчезает. Таким образом
юноша следит за незнакомцем из улицы в улицу, из
закоулка в закоулок, и наконец находит себя по
колена в сугробе, между низенькими домами, на
распутии, которого никогда отроду не видывал; а
незнакомец пропал безо всякого следа. Павел
остолбенел, и признаюсь, никому бы не завидно,
пробежав несколько верст, очнуться в снегу в
глухую полночь, у черта на куличках. Что делать?
идти? - заплутаешься; стучаться у ближних ворот? -
не добудишься. К неожиданной радости Павла,
проезжают сани. “Ванька! - кричит он, - вези меня
домой в такую-то улицу”. Везет послушный Ванька
невесть по каким местам, скрыпит снег под санями,
луна во вкусе Жуковского неверно светит путникам
сквозь облака летучие. Но едут долго, долго, всё
нет места знакомого; и наконец вовсе выезжают из
города. Павлу пришли естественно на мысль все
старые рассказы о мертвых телах, находимых на
Волковом поле, об извозчиках, которые там режут
седоков своих, и т. п. “Куда ты везешь меня?” -
спросил он твердым голосом; не было ответа. Тут,
при свете луны, он захотел всмотреться в жестяной
билет извозчика и, к удивлению, заметил, что на
этом билете не было означено ни части, ни
квартала, но крупными цифрами странной формы и
отлива написан был № 666, число Апокалипсиса, как
он позднее вспомнил. Укрепившись в подозрении,
что он попал в руки недобрые, наш юноша еще громче
повторил прежний вопрос и, не получив отзыва, со
всего размаху ударил своей палкою по спине
извозчика. Но каков был его ужас, когда этот удар
произвел звон костей о кости, когда мнимый
извозчик, оборотив голову, показал ему лицо
мертвого остова, и когда это лицо, страшно
оскалив челюсти, произнесло невнятным голосом:
“Потише, молодой человек; ты не с своим братом
связался”. Несчастный юноша только имел силу
сотворить знамение креста, от которого давно
руки его отвыкли. Тут санки опрокинулись,
раздался дикий хохот, пронесся страшный вихрь;
экипаж, лошадь, ямщик - всё сравнялось с снегом, и
Павел остался один-одинехонек за городскою
заставою, еле живой от страха. На другой день
юноша лежал изнеможенный на кровати в своей
комнате. Подле него стоял добрый престарелый
дядька и, одной рукой держа вялую руку господина,
часто отворачивался, чтобы стереть другой слезу,
украдкой навер нувшуюся на подслепую зеницу его.
“Барин, барин, - говорил он, - недаром докладывал я
вашей милости, что не бывает добра от ночной
гульбы. Где вы пропадали? что это с вами
сделалось?” Павел не слыхал его: он то дикими
глазами глядел по нескольку времени в угол, то
впадал в дремоту, впросонках дрожал и смеялся, то
вскакивал с постели как сумасшедший, звал имена
женские, потом опять бросался лицом на подушки.
“Бедный Павел Иванович! - думал про себя дядька. -
Господь его помилуй, он верно ума лишился”, и в
порыве добросердечия, улучив первую удобную
минуту, побежал за врачом. Врач покачал головою,
уводя больного, не узнававшего окружающих, и
ощупав лихорадочный пульс его. Наружные признаки
противоречили один другому, и по ним ничего
нельзя было заключить о болезни; всё подавало
повод думать, что ее причина крылась в душе, а не в
теле. Больной почти ничего не вспоминал о
прошедшем; душа его, казалось, была замучена
каким-то ужасным предчувствием. Врач, убежденный
верным дядькою, с ним вместе не отходил целый
день от одра юноши; к вечеру состояние больного
сделалось отчаянно; он метался, плакал, ломал
себе руки, говорил о Вере, о Васильевском острове,
звал на помощь, к кому и кого, бог весть, хватал
шапку, рвался в дверь, и соединенные усилия врача
и слуги едва смогли удержать его. Сей ужасный
кризис продолжался за полночь; вдруг больной
успокоился - ему стало легче; но силы душевные и
телесные совершенно были убиты борьбою; он
погрузился в мертвый сон, после коего прежний
кризис возобновился.
Припадок одержал юношу полные трое
суток с переменчивою силою; на третье утро,
начиная чувствовать в себе Go/see крепости, он
вставал с постели, когда ему сказали, что в
прихожей дожидается старая служанка вдовы.
Сердце не предвещало ему доброго; он вышел;
старушка плакала навзрыд. “Так! еще несчастие! -
сказал Павел, подходя к ней, - не мучь меня,
голубушка; всё скорее выскажи”. - “Барыня
приказала долго жить, - отвечала старушка, - а
барышне бог весть долго ли жить осталось”. -
“Как? Вера? что?” - “Не теряйте слов, молодой
барин: барышне нужна помощь. Я прибрела пешком;
коли у вас доброе сердце, едемте к ней сию минуту:
она в доме священника церкви Андрея
Первозванного”.- “В доме священника? зачем?” -
“Бога ради, одевайтесь, всё после
узнаете”.-Павел окутался, и поскакали на
Васильевский.
Когда он в последний раз видел Веру
и мать ее, вдова уже давно страдала болезнию,
которая при ее преклонных летах оставляла не
много надежды на исцеление. Слишком бедная, чтобы
звать врача, она пользовалась единственно
советами Варфоломея, который, кроме других
сведений, хвалился некоторым знакомством с
медициною. Деятельность его была неутомима: он
успевал утешать Веру, ходить за больною, помогать
служанке, бегать за лекарствами, которые
приносил иногда с такой скоростию, что Вера
дивилась, где он мог найти такую близкую аптеку.
Лекарства, доставленные им, хотя и не всегда
помогали больной, но постоянно придавали ей
веселости. И странно, что чем ближе подходила она
к гробу, тем неотлучнее пребывали ее мысли
прикованы к житейскому. Она спала и видела о
своем выздоровлении; о том, как ее дети
Варфоломей и Вера пойдут под венец и начнут жить
да поживать благополучно, боялась, не будет ли
этот домик тесен для будущей семьи, удастся ли
найти другой поближе к городу, н проч. и проч.
Мутная невыразительность кончины была в ее
глазах, когда она, подозвав будущих молодых к
своей постели, с какой-то нелепою улыбкою
говорила: “Не стыдись, моя Вера, поцелуйся с
женихом своим; я боюсь ослепнуть, и тогда уже не
удастся мне смотреть на ваше счастие”. Между тем
рука смерти всё более и более тяготела над
старухою: зрение и память час от часу тупели. В
Варфоломее не заметно было горести; может быть,
самые хлопоты, беспрерывная беготня помогали ему
рассеяться. Веру же треножили размышления об
матери, как и о самой себе. Какой невесте не
бывает страшно перед браком? Однако она всячески
старалась успокоить себя. “Я согрешила перед
богом, - думала девица; - не знаю, почему я сперва
почла Варфоломея за лукавого, за злого человека.
Но он гораздо лучше Павла; посмотрите, как он
старается о матушке: сам себя бедный не жалеет -
стало, он не злой человек”. Вдруг мысли ее
туманились. “Он крутого нрава, - говорила она
себе, - когда чего не хочет и скажешь ему:
Варфоломей, бога ради это сделайте, - он задрожит
и побледнеет. Но, - продолжала Вера, мизинцем
стирая со щеки слезнику, - ведь я сама не ангел; у
всякого свой крест и свои пороки: я буду
исправлять его, а он меня”.
Тут приходили ей на ум новые
сомнения: “Он, кажется, богат; честными ли он
средствами добыл себе деньги? по это я выспрошу,
ведь он меня любит”. Так утешала себя добрая,
невинная Вера; а старухе между тем всё хуже да
хуже. Вера сообщила свой страх Варфоломею,
спрашивала даже, не нужно ли призвать духовника;
но он горячился и сурово отвечал: “Хотите
ускорить кончину матушки? это лучший способ.
Болезнь ее опасна, но еще не отчаянна. Что се
поддерживает? надежда исцелиться. А призовем
попа, так отнимем последнюю надежду”. Робкая
Вера соглашалась, побеждая тайный голос души; по
в этот день, - и заметьте, это было на другой день
рокового свидания Павла с прелестной графинею, -
опасность слишком ясно поразила вещее сердце
дочери. Отозвав Варфоломея, она ему сказала
решительным голосом: “Царем небесным заклинаю
вас, не оставьте матушку умереть без покаяния:
бог знает, проживет ли она до завтра” - и упала на
стул, заливаясь слезами. Что происходило тогда в
Варфоломее? глаза его катались, на лбу проступал
пот, он силился что-то сказать и не мог
выговорить. “Девичье малодушие, - пробормотал он
напоследок. - Ты ничему не веришь... вы, сударыня,
не веряте моему знанию медицины... Постойте... у
меня есть знакомый врач, который больше меня
знает... жаль, далеко живет он”. Тут он схватил
руку девицы и, подведя ее стремительно к окну,
показал на небо, не поднимая глаз своих:
“Смотрите; там еще не явится первая
звезда, как я буду назад, и тогда решимся;
обещаете ли только не звать духовника до моего
прихода?” - “Обещаю, обещаю”. Тогда по слышался
протяжный вздох из спальней. - “Спешите, - за
кричала Вера, бросаясь к дверям ее, потом
оборотилась, взглянула еще раз с умилением
грусти неописанной на вко панного и, махнув ему
рукою, повторила: - Спешите ради меня, ради бога”.
- Варфоломей скрылся.
Мало-помалу зимний небосклон
окутывался тучами, а в больной жизнь и тление
выступали впоследние на смертный поединок. Снег
начинал падать; порывы летучего ветра за
ставляли трещать оконницы. При малейшем хрусте
снега Вера подбегала к окну смотреть, не
Варфоломей ли возвращается; но лишь кошка
мяукала, галки клевались на воротах, и калитку
ветер отворял и захлопывал. Ночь с своей черной
пеленою приспела преждевременно; Варфоломея нет
как нот, и на своде небесном не блещет ни одной
звезды. Вера решилась послать по духовника
старую служанку; долго по возвращалась она, и не
мудрено, потому что не бы ло ни одной церкви ближе
Андрея Первозванного. Но хлопнула калитка, и
вместо кухарки явился Варфоломей, бледный и
расстроенный. “Что? надежды нет?” - прошептала
Вера. - “Мало, - сказал он глухим голосом; - я был у
врача; далеко живет ой, много знает...” - “Да что
же говорит он, бога ради?” - “Что до того нужды?..
за попом теперь посылать время. А! вижу; вы
послали уже... туда и дорога!” - сказал он с
какой-то сухостью, в которой обнаруживалось
отчаяние.
Чрез несколько времени, уже в глухую
ночь, старая служанка прибрела с вестью, что
священника нет дома, но когда воротится, ему
скажут и он тотчас придет к умирающей. Об этом
решились предварить ее. “С умом ли вы, дети, -
сказала она слабо; - неужто я так хвора? Вера! что
ты хныкаешь? Вынеси лампаду; сон меня поправит”.
Дочь лобызала руку матери, а Варфоломей во всё
время безмолвствовал поодаль, уставив на больную
глаза, которые, когда лампада роняла на них свое
мерцание, светились как уголья.
Вера с кухаркою стояли на коленях и
молились. Варфоломей, ломая себе руки,
беспрестанно выходил в сени, жалуясь на жар в
голове. Чрез полчаса он вошел в спальню и как
сумасшедший выбежал оттуда с вестью “Всё
кончено!” Не стану описывать, что в сию минуту
почувствовала Вера! Однако сила ее духа была
необычайная. “Боже! это воля твоя!” - произнесла
она, поднимая руки к небу; хотела идти; но
телесные силы изменили, она полумертвая
опустилась на кресла, и не стало бы несчастной,
если б внезапный поток слез не облегчил ее
стесненной груди. Между тем старуха, воя, обмыла
труп, поставила свечу у изголовья и пошла за
иконою; но тут же от усталости ли, от иной ли
причины, забылась сном неодолимым. В эту минуту
Варфоломей подошел к Вере. У самого беса растаяло
бы сердце: так она была прелестна в своей горести.
“Ты меня не любишь, - воскликнул он страстно; - я с
твоею матерью потерял единственную опору в твоем
сердце”. Девицу испугало его отчаяние. “Нет, я
тебя люблю”,- отвечала она боязливо. Он упал к
ногам ее: “Клянись, - говорил он, - клянись, что ты
моя, что любишь меня более души своей”. Вера
никогда не ожидала б такой страсти в этом
холодном человеке:
“Варфоломей, Варфоломей, - сказала она
с робкою нежностию, - забудь грешные мысли в этот
страшный час; я поклянусь, когда схороним
матушку, когда священник в xpaме божием нас
благословит...” Варфоломей не выслушал ее и, как
исступленный, ну молоть околесную: уверял, что
это всё пустые обряды, что любящим не нужно их,
звал ее с собою в какое-то дальнее отечество,
обещал там осыпать блеском княжеским, обнимал ее
колена со слезами. Он говорил такою страстью, с
таким жаром, что все чудеса, о которых
рассказывал, в ту минуту казались вероятными.
Вера ужо чувствовала твердость свою скудеющей,
опасность пробудила ее силу душевную; она
вырвалась и побежала к дверям спальной, где
думала найти служанку; Варфоломей заступил ей
дорогу и сказал уже с притворною холодностью, с
глазами свирепыми: “Послушай, Вера, не упрямься;
тебе не добудиться ни служанки, ни матери:
никакая сила не защитит тебя от моей власти”.-
“Бог защитник невинных”, - закричала бедняжка, в
отчаянии бросаясь на колени пред распятием.
Варфоломей остолбенел, его лицо изобразило
бессильную злобу. “Если так, - возразил он, кусая
себе губы, - если так... мне, разумеется, с тобою
делать нечего; но я заставлю твою мать сделать
тебя послушною”. - “Разве она в твоей власти?” -
спросила девица. “Посмотри”, - от вечал он,
уставивши глаза на полурастворенную дверь
спальней, и Вере привиделось, будто две струи
огня текут из его глаз и будто покойница, при
мерцании свечи нагоревшей, приподнимает голову с
мукою неописанной и иссохшею рукою машет ей к
Варфоломею. - Тут Вера увидела, с кем имеет дело.
“Да воскреснет бог! и ты исчезни, окаянный”, -
вскрикнула она, собрав всю силу духа, и упала без
памяти.
В этот миг словно пушечный выстрел
пробудил спящую служанку. Она очнулась и в страхе
увидела двери отворенными настежь, комнату в
дыму и синее пламя, разбегавшееся по зеркалу и
гардинам, которые покойница получила в подарок
от Варфоломея. Первое ее движение было схватить
кувшин воды, в углу стоявший, и выплеснуть на
поломя; но огонь заклокотал с удвоенною яростию и
опалил седые волосы кухарки. Тут она без памяти
вбежала в другую комнату, с криком: “Пожар,
пожар!” Увидя свою барышню на полу без чувства,
схватила ее в охапку и, вероятно, получив от
страха подкрепление своим дряхлым силам,
вытащила ее на мост за ворота. Близкого жилья не
было, помощи искать негде; пока она оттирала
снегом впеки полумертвой, пламя показалось из
окон, из труб и над крышею. На зарево прискакала
команда полицейская с ведрами, ухватами: ибо
заливные трубы еще не были тогда в общем
употреблении. Сбежалась толпа зрителей, и в числе
их благочинный церкви Андрея Первозванного,
который шел с дарами посетить умиравшую. Он не
был в особенных ладах с покойницей и считал ее за
дурную женщину; но он любил Веру, о которой слыхал
много хорошего от дочери, и, соболезнуя
несчастию, обещал деньги пожарным служителям,
если успеют вытащить тело, чтобы доставить
покойнице хоть погребение христианское. Но не
тут-то было. Огонь, разносимый вьюгою, презирал
всё действие воды, все усилия человеческие; один
полицейский капрал из молодцов задумал было
ворваться в комнаты, дабы вынести труп, но пробыл
минуту и выбежал в ужасе; он рассказывал, будто
успел уже добраться до спальней и только что
хотел подойти к одру умершей, как вдруг спрыгнула
сверху образина сатанинская, часть потолка с
ужасным треском провалилась, и он только
особенною милостию Николы Чудотворца уберег на
плечах свою головушку, за что обещал тут же
поставить полтинную перед его образом. Между
собою зрители толковали, что он трус и упавшее
бревно показалось ему бесом; но капрал остался
rbepd в своем убеждении и до конца жизни
проповедовал в шинках, что на своем веку лицезрел
во плоти нечистого со хвостом, рогами и большим
горбатым носом, которым он раздувал поломя, как
мехами в кузнице. “Нет, братцы, не приведи вас бог
увидеть окаянного”. Сим красноречивым обетом
наш гений всегда заключал повесть свою, и хозяин,
в награду его смелости и глубокого впечатления,
произведенного рассказом на просвещенных
слушателей, даром подносил ему полную стопу
чистейшего пенника.
Итак, невзирая на все старания
команды, которой дея тельным усилиям в сем случае
потомство должно, впрочем, отдать полную
справедливость, уединенный домик Васильевского
острова сгорел до основания, и место, где стоял
он, не знаю почему, до сих пор остается
незастроенным. Престарелая служанка, при пособии
благочинного с приютом приходским, воскресив
Веру из обморока, нашла с нею убежище в доме сего
достойного пастыря. Пожар случился столь
нечаянно и все обстоятельства оного были так
странны, что полиция нашла нужным о причинах его
учинить подробное исследование. Но как
подозрение не могло падать на старую служанку, а
еще менее на Веру, то зажигателем ясно оказался
Варфоломей. Описали его приметы, искали его явным
и тайным образом не только во всех кварталах, но и
во всем уезде Петербургском; но всё было
напрасно: не нашли и следов его, что было тем
более уди вительно, что зимою нет судоходства и,
следственно, ему никакой не было возможности
тихонько отплыть на иностранном корабле в чужие
край. Неизвестно, до чего могло бы довести долгое
исследование; но благочинный, любя Веру душевно и
не зная, до какой глубины могли простираться ее
связи с этим человеком, благоразумно употребил
свое влияние, дабы потушить дело и не дать ему
большой глас ности.
Таким образом Павел, за которым
послали на третий день, узнав от старухи дорогою,
что было ей известно из цепи несчастных
приключений, нашел юную свою родственницу
больную в жилище отца Ионна. Гостеприимное
семейство пригласило его остаться там до ее
выздоровления. Ветреный молодой человек испытал
в короткое время столько душевных ударов, и
сокровенные причины их оставались в таком
ужасном мраке, что сие произвело действие неиз
гладимое на его воображение и характер. Он
остепенился и нередко впадал в глубокую
задумчивость. Он забывал и прелести таинственной
графяни, и буйные веселия юности, сопряженные с
такими пагубными последствиями. Одно его моление
к небу состояло в том, чтобы Вера исцелилась и он
мог служить для нее образцом верного супруга. В
минуты уединенного свидания он решался
предлагать ей сии мысли; но она, впрочем оказывая
ему сестрину доверчивость, с неизменной
твердостью отвергала их. “Ты молод, Павел, -
говорила она, - а я отцвела мой век; скоро примет
меня могила, и там бог милосердый, может быть,
пошлет мне прощение и спокойствие”. Эта мысль ни
на час не оставляла Веру; притом ее, кажется,
мучило тайное убеждение, что она своею слабостью
допустила злодея совершить погибель матери в
сей, а может быть - кто знает? - и в будущей жизни.
Никакое врачевство не могло возвратить ей ни
веселости, ни здоровья. Поблекла свежесть ланит
ее - небесные глаза, утратив прежнюю живость, еще
пленял” томным выражением грусти, угнетавшей
душу ее прекрасную. Весна но успела еще украсить
луга новою зеленью, когда сей цветок, обещавший
пышное развитие, сокрылся невозвратно в лоно
природы всеприемлющей.
Надобно догадываться, что Вера пред
кончиною, кроме духовного отца, поверила и Павлу
те обстоятельства послед него года своей жизни,
которые могли быть ей одной изве стными. Когда
она скончалась, юноша не плакал, не обна руживал
печали. Но вскоре потом он оставил столицу и,
сопровождаемый престарелым слугою, поселился в
дальней вотчине. Там во всем околотке слыл он
чудаком и в самом деле показывал признаки
помешательства. Не только соседи, но самые
крестьяне и слуги, после его приезда, ни разу не
видали его. Он отрастил себе бороду и волосы, не
выходил по три месяца из кабинета, большую часть
приказаний отдавал письменно, и то еще, когда
положат на его стол бумагу к подписанию,
случалось, что он вместо своего имени возвратит
ее с чужою, странною подписью. Женщин не мог он
видеть, а при внезапном появлении высокого
белокурого человека с серыми глазами приходил в
судороги, в бешенство. Однажды, шагая по своему
обыкновению по комнате, он подошел к двери в то
самое время, как Лаврентий отворил ее неожиданно,
чтоб доложить ему о чем-то. Павел задрожал: “Ты -
не я уморил ее”, - сказал он отрывисто и через
неделю просил прощенья у старого дядьки, ибо
вытолкнул его так неосторожно, что тот едва не
проломил себе затылок о простенок. “После этого,
- говорил Лаврентий, - я всегда прежде постучусь, а
потом уже войду с докладом к его милости”.
Павел умер, далеко не дожив до
старости. Повесть его и Веры известна некоторым
лицам среднего класса в Петербурге, чрез которых
дошла и до меня по изустному преданию. Впрочем,
почтенные читатели, вы лучше меня рассудите,
можно ли ей поверить и откуда у чертей эта охота
вмешиваться в людские дела, когда никто не просит
их?
