Уильям Батлер Йетс. О Гордом Костелло, дочери Макдермота Уне и злом языке
Костелло вернулся с полей, растянулся у порога своей квадратной башни и, закинув руку за голову, глядел на закат и гадал, какая будет завтра погода. Хотя местное дворянство все более склонялось к почти уже отставленным в Англии модам Елизаветы и Якова, на нем был просторный плащ, какие издавна носили в Ирландии; и в неколебимой суровости лица, во всем его крупном теле чувствовалась гордость и сила немудрящей старины. Взгляд его, оторвавшись от заката, скользнул туда, где долгая белая дорога терялась на юго-западе у горизонта, и остановился на коннике, медленно одолевавшем подъем. Еще немного - и конник настолько приблизился, что неказистая его фигура, длинный ирландский плащ, ветхие болтавшиеся по бокам волынки и косматая кляча отчетливо вычертились в серых сумерках. Едва убедившись, что Костелло уже может его услышать, он заорал:
- Иль ты спишь, Тумас Костелло, когда иные получше тебя люди надрывают сердца по большим дорогам? Встань, гордый Костелло, ибо я принес тебе весть! Встань, балда! Смахни с себя пыль, орясина!
Костелло вскочил на ноги, вплоть подпустил волынщика, схватил за шиворот, приподнял в седле и встряхнул.
- Отпусти, отпусти! - вопил тот, но Костелло не отпускал. - У меня к тебе весть от МакДермота дочери Уны!
Сразу расслабился могучий кулак, и волынщик, отдуваясь, упал в седле.
- Зачем сразу не сказал, что от нее явился? - крикнул Костелло.- Ругался бы тогда на здоровье.
- Я от нее явился, но ни слова не скажу, покуда ты не заплатишь мне за то, что безбожно меня растряс.
Костелло схватился за сумку с деньгами, но не сразу открыл, так дрожали у него руки.
- Это все, что у меня есть, - сказал он, бросив несколько испанских и французских монет на ладонь волынщика, и тот попробовал их на зуб, прежде чем ответить:
- Все верно. Цена справедливая. Да только я ничего не скажу, покуда не войду под надежную кровлю, потому что, если МакДермота люди схватят меня на горной ли тропке после заката, днем ли на лугу, - меня бросят гнить в крапивном рву либо повесят, где повесили конокрадов в месяц Бельтайн четыре года тому. - И, так говоря, он наматывал поводья своей клячи на вделанный в стену ржавый железный крюк.
- Я тебя сделаю своим волынщиком и телохранителем, - сказал Костелло.- И никто и пальцем не посмеет тронуть ни человека, ни пса, если тот принадлежит Костелло.
- А я передам свою весть, - сказал волынщик, бросая наземь седло, - только с чарочкой виски в руке, ибо, хоть сам я оборван и пустоутробен, праотцы мои были разнаряжены, и сыты, и пьяны, покуда, тому семь веков, их дом не сожгли и скот не свели Диллоны - жариться им на сковородках в аду и визжать, как пить дать, не иначе.
Костелло по каменной винтовой лестнице ввел его в покойчик, устланный тростником и лишенный всех тех удобств, с которыми уже свыклось дворянство, и указал на приступку к большой печи; и когда волынщик уселся, наполнил роговую чарку, поставил на пол, рядом поместил кувшин, повернулся к нему и спросил;
- Придет ли ко мне дочь МакДермота, отвечай же, Дуллах, сын Дали?
- Дочь МакДермота к тебе не придет, ибо отец поставил женщин ее стеречь, но вот что я должен тебе передать: через неделю, день в день, на Иванову ночь, будет обручение ее с МакНамарой Озерным, и она тебя просит прийти, и как скажут ей выпить за того, кто ей больше всех люб, она выпьет за тебя, Тумас Костелло, и всем откроет, где лежит ее сердце; а от себя я дам тебе совет - возьми с собою надежных людей, потому что тех конокрадов я своими глазами видел.
И он протянул Костелло опорожненную чарку и крикнул:
- Наполни опять мою чарку, Костелло, ибо душа моя желает дожить до такого дня, когда бы на земле иссякли все воды, и вмещались бы в барвинковой чашечке, и я бы не пил ничего, кроме виски.
Увидев, что Костелло, не отвечая, сидит в глубокой задумчивости, он крикнул:
- Наполни мою чарку, говорю тебе! Еще не родился такой чересчур великий Костелло, чтобы не услужить Дали, пусть тот Дали шлепает по дорогам с волынкой, а у Костелло есть за душой и голый холм, и порожний дом, и коняга, и несколько коровенок в придачу!
- Хвастай, хвастай на здоровье, - сказал Костелло и налил ему еще чарку. - Зато ты принес мне доброе слово от моей милой.
Потом несколько дней Дуллах бегал туда-сюда, и пытался собрать стражу, и у каждого, кого он встречал, был свой рассказ про Костелло: один рассказал, как тот, еще мальчишкой, убил борца, так натянув опоясавший их обоих ремень, что у борца треснул хребет; второй - как Костелло побился об заклад, что проведет через брод необъезженных коней, и провел; еще один рассказал, как, уже взрослым, он в Майо согнул стальную подкову; но никто не отваживался взять сторону человека такого горячего и такого бедного в распре с людьми такими богатыми и осмотрительными, как МакДермот Овчий и МакНамара Озерный.
И тогда Костелло пошел сам и привел большого полоумного малого, и батрака, который его уважал за силу, и толстого хуторянина, чьи праотцы служили в семье у Костелло, и еще двоих, которые пасли его коз и коров; и всех их он выстроил подле костра. Они принесли с собой толстые палки, и Костелло раздал им каждому по пистолю, и всю ночь до утра он поил их и велел стрелять в белую репу, насаженную на кинжал у стены. А Дуллах сидел на печной приступке и наигрывал "Зеленые камыши", "Мутную реку" и "Владык из Бреффена" на своей ветхой волынке и костерил стрелков за их вид, а то за промашки, и ругал Костелло, что не мог подобрать себе людей поприличней. Батрак, полоумный малый, хуторянин и двое работников привыкли к бранчливости Дуллаха и дивились только терпению Костелло, который не ходил никогда на свадьбы и похороны, и уж если пошел бы, едва ли спустил такую дерзость волынщику.
На другой вечер они отправились в путь, Костелло на сносном коне, вооруженный мечом, прочие на косматых клячах, с дубинками под мышкой. Проскакав по топям и горным тропам, они наконец увидели перемигивающиеся по холмам от горизонта до горизонта костры, и повсюду в красных отсветах торфа плясали люди. Приблизясь к дому МакДермота, они увидели у дверей большую толпу оборванцев, плясавших у костра, посреди которого полыхало тележное колесо, а сквозь двери и окна с обоих сторон проникал свет свечей и шарканье множества ног, исполнявших танцы времен Елизаветы и Якова.
Привязав лошадей к кустам, - их уж там столько стояло, что сразу ясно: в конюшне места нет,- они протиснулись сквозь толпу простонародья у дверей и вошли в просторную залу, где танцевали. Батрак, полоумный малый, хуторянин и двое работников смешались с челядью, глазевшей на танцы из выгородки. Дуллах со своей волынкой подсел на скамью к другим музыкантам, а Костелло, расталкивая танцующих, прошел туда, где МакДермот разливал виски, и рядом с ним был МакНамара.
- Тумас Костелло,- сказал старик, - ты поступил славно, забывши старые распри и придя на праздник обручения моей дочери.
- Я пришел оттого, - отвечал Костелло,- что когда во времена Костелло де Ангало мои предки побороли твоих и заключили мир, был у них договор, что Костелло вовеки должен приходить со своим волынщиком и своею стражей на всякий пир, какой задает МакДермот, а МакДермот пусть вовеки приходит со своим волынщиком и своею стражей на пир, какой задает Костелло.
- Если ты пришел с черной думой и вооруженной стражей, - сказал МакДермот, весь наливаясь краской, - тебе несдобровать, как бы ловко ни владел ты мечом, ибо кое-какие родичи моей жены пришли из Майо, и трое моих братьев с людьми спустились с Воловьих Гор, - и пока он так говорил, он держал руку за пазухой, словно сжимал оружие.
- Нет, - отвечал Костелло.- Я пришел всего только сплясать прощальный танец с твоей дочкой.
МакДермот вытащил руку из-за пазухи и подошел к бледной девушке, которая стояла неподалеку, потупив свой нежный взор.
- Костелло пришел сплясать с тобой прощальный танец, потому что знает, что больше вам уж не свидеться.
И Костелло повел ее меж танцующих, и она неотрывно устремляла свой нежный, кроткий взор на гордость его и ярость. Они заняли место в паване, танце плавном и, с галлеярдом, сарабандой, и моррисом вместе, отвадившем всех, кроме самых заядлых приверженцев ирландских обычаев, от более живых, сдобренных стихом и пантомимой танцев родной старины; и покуда они танцевали, нашло на них отвращение к миру, и печаль, и жалость друг к другу, в ней же главное счастье влюбленных. И когда кончился танец и волынщики опустили волынки и подняли чарки, эти двое стояли чуть в стороне от других, задумчиво, молча, и ждали, когда снова грянет музыка, и вспыхнет огонь в сердцах, и снова охватит их; и так они танцевали павану, и сарабанду, и галлеярд, и моррис всю ночь напролет, и многие тихо стояли, глядя на них, и крестьяне подходили к дверям и заглядывали в залу, как зная, что через много-много лет будут созывать своих детей и внуков и рассказывать, как они видели танец Костелло с Мак-Дермота дочерью Уной; и среди всех этих танцев и всей этой музыки туда-сюда расхаживал МакНамара, громко говорил и отпускал глупые шутки, прикидываясь, что все идет как по маслу, а МакДермот все больше и больше краснел и дожидался рассвета.
Но вот он решил, что время пришло, и в наступившей тишине крикнул, что сейчас дочь его выпьет свою обручальную чашу; и Уна к нему подошла, и гости их обступили кружком, и Костелло встал у стены, и волынщик, батрак, хуторянин, полоумный малый и двое работников встали с ним рядом. Старик вынул из стенного проема серебряную чашу, из которой мать Уны и мать ее матери пили в день обручения, наполнил испанским вином и подал дочери с положенными словами:
- А теперь пей за того, кто тебе больше всех люб. Мгновение она подержала чашу у губ и потом сказала ясным, нежным голосом:
- Я пью за истинную любовь мою - Тумаса Костелло.
И чаша покатилась, покатилась, звеня, как колокол, потому что старик ударил дочь по лицу, и чаша упала, и настала мертвая тишина.
И многие из людей МакНамары, смешавшиеся с челядью, вышли теперь из-за выгородки, и среди них певец и сказитель, кормившийся со стола МакНамары на кухне, и он выхватил из-за пояса французский кинжал, и Костелло тотчас сшиб его с ног. И греметь бы, визжать бы клинкам, если бы не громкие крики крестьян, теснившихся в дверях, и тех, кто напирал на них сзади; ибо все знали, что это не дети ручных послушных Короне ирландцев с юга, но диких ирландцев с озера Гавра и озера Кара - О'Реганы, Келли, Доккерти. Друри, Мэхоны, Лэвины - которые оставляют правую ручку младенца неокрещенной, чтобы дрался ловчей, и даже, по слухам, нарекают волка ему крестным отцом.
Кулак Костелло, сжимавший рукоять кинжала, весь побелел, но вот он расслабил руку, и следом за теми, кого он с собою привел, он двинулся к двери, и гости перед ним расступились, большинство неохотно и злобно, озираясь на орущих крестьян, иные же готовно и с радостью, ибо слава его имени овевала Костелло. И он прошел меж свирепых, меж дружественных крестьянских лиц туда, где были привязаны к кустам его конь и лошаденки сопутников; и вскочил в седло, и остальные за ним, и все они ступили на узкую тропку. Едва они отдалились, ехавший последним Дуллах поворотился к дому, где кучка людей МакДермота и МакНамары стояла рядом с большой толпой крестьян, и крикнул:
- Так и надо тебе, МакДермот, ибо рука твоя всегда была скаредна для волынщика и гусляра и всякого нищего странного человека.
Не успел он так прокричать, трое братьев МакДермота с Воловьих Гор вскочили на своих коней и сам старый МакДермот схватил под уздцы пони МакНамары и кликнул за собой остальных; и много лилось бы крови и много бы было покойников, если б крестьяне не повыхватывали бы из золы еще горячие головешки и не побросали промеж лошадей, так что те, сорвавшись с узды, рассеялись по полям, и когда удалось их согнать, уже далеко был Костелло.
И следующие недели Костелло не терпел недостатка в вестях об Уне, потому что то торговавшая яйцами женщина, то мужчина или женщина на пути к Святому Источнику рассказывали ему, как любовь его занемогла сразу после Ивановой ночи, и вот теперь ей стало чуть лучше или ей стало чуть хуже.
Наконец однажды, когда Костелло пособлял двоим своим работникам косить луг, к нему прискакал гонец, подал письмо и ускакал; и в том письме по-английски стояло: "Тумас Костелло, дочь моя тяжко больна. Она умрет, если ты не придешь. А потому велю тебе явиться к той, чей покой ты отнял обманом".
И Костелло бросил косу, погнал одного работника за Дуллахом, а сам оседлал своего коня и волынщикову лошадку.
Когда они добрались до дома МакДермота, уже вечерело, и озеро Гавра перед ними лежало синее и пустое; и, хотя издали они видели черные тени, суетившиеся у порога, дом казался таким же пустым, как озеро. Дверь стояла приотворенная, и Костелло стучал, стучал, но никто не отзывался на стук.
- Никого там нет, - сказал Дуллах. - Не станет гордый МакДермот встречать гордого Костелло,- и он толкнул дверь, и они увидели грязную старую-старую оборванку, которая сидела, привалясь к стене, на полу. Костелло узнал Бригит Деллани, глухонемую нищенку; и она при виде него встала и сделала ему знак следовать за ней, и повела его и Дуллаха вверх по лестнице и потом по длинному коридору к закрытой двери. Она распахнула ту дверь, а сама отошла немного и села на пол, как прежде; Дуллах тоже сел на пол, только у самого порога, а Костелло вошел и стал смотреть на спящую Уну. Он сидел на стуле возле постели, и так прошло много времени, и Уна все не просыпалась, и Дуллах от двери делал ему знаки, чтоб он ее разбудил, а он даже дыхание затаил, чтоб не спугнуть ее сон. Но вот он оборотился к Дуллаху и сказал:
- Нельзя мне здесь дольше оставаться, раз никого нет рядом из ее родни, потому что неумные люди всегда готовы оговорить красоту.
И они спустились вниз и стали у порога и ждали, но сумерки сгущались, сгущались и никто не пришел.
- Глуп был тот, что прозвал тебя Гордым Костелло, - сказал наконец Дуллах. - Увидел бы он, как ты стоишь и стоишь, и невесть чего дожидаешься там, где никого не оставили даже, кроме грязной нищенки, чтобы тебя приветить, он прозвал бы тебя Смирным Костелло.
И Костелло сел в седло, и Дуллах сел в седло, но они совсем немного отъехали, а Костелло натянул поводья и осадил своего коня. Так стоял он не одну минуту, и Дуллах крикнул:
- Не диво, что ты боишься задеть МакДермота, у которого много родичей и много свойственников, да и сам он, хоть стар, человек еще бодрый и в силе, и он из послушных Короне ирландцев, и недруги кельта всегда все за него.
И тогда Костелло сказал, вспыхнув и обернувшись на дом МакДермота:
- Клянусь Матерью Божьей, что никогда больше ноги моей здесь не будет, если они ее пошлют за мною прежде, чем я перейду Темную Реку вброд. - И он снова пустил коня, но медленно, и уже закатилось солнце, и нетопыря летали над топями. И, достигнув реки, снова он медлил на берегу, а потом вывел коня на средину и стал на мели. Дуллах же переправился и ждал его на дальнем берегу над местом поглубже. Дуллах ждал и ждал, и вот снова он крикнул, на сей раз с ужасной злобой;
- Глуп, кто зачал тебя, и глупа вынашивавшая тебя под сердцем, глупы те, кто говорят, будто ты происходишь из древнего, славного рода, ибо ты происходишь от бледных нищих, шлявшихся от порога к порогу и кланявшихся прислуге.
Поник головою Костелло, переправился через реку и стал рядом с Дуллахом и ответил было ему, но тут по другому берегу застучали копыта и, расплескивая воду, к нему бросился конник. То был человек МакДермота, и он еле выговорил, задыхаясь от гоньбы:
- Я за тобою, Тумас Костелло. Ты должен вернуться в дом МакДермота. Когда ты ушел, дочь его Уна проснулась и звала тебя, потому что ты ей приснился. Бригит Деллани, нищая дурочка, увидала, как у нее шевелятся губы, и побежала туда, где мы прятались в лесу на холме, и схватила МакДермота за полу и повела его к дочери. Он увидел, как дочь плоха, и велел мне скакать за тобой что есть мочи и тебя привести.
И тогда Костелло бросился к волынщику Дуллаху Дали, и схватил его в охапку, и сорвал с седла, и швырнул на большой выступавший из воды камень, и Дуллах упал замертво в глубокую воду. А потом Костелло пришпорил коня и бешено погнал на северо-запад, по краю реки, и не останавливался до тех пор, покуда не доскакал до другого, более ровного брода и увидел отраженную в воде луну. Минуту он стоял в нерешимости, а потом прошел по воде, и поднялся на Воловьи Горы, и спустился к морю; и все время он неотрывно смотрел на луну. Но вот конь его, давно уж весь потемневший от пота и тяжко поводивший боками, потому что Костелло не щадя его гнал, наконец пал, сбросив седока на дорогу. Костелло долго пытался поднять коня, но все понапрасну, и он пошел одиноко дальше на лунный свет. Только когда путь ему преградило море, он почувствовал, как он сильно устал и какая стоит холодная ночь, и вошел в харчевню у самого берега, и упал на скамью. В харчевне было много испанских и ирландских матросов, они везли контрабандный груз вина и дожидались благоприятного ветра, чтоб выйти в море. Один испанец на дурном гэльском предложил ему выпить. Костелло выпил и стал говорить, бессвязно и без умолку.
Недели три ветер дул с моря, а то чересчур крепкий, и матросы оставались на берегу, пили, играли в карты и говорили, и Костелло оставался с ними, спал на скамье в харчевне, и пил, играл в карты и говорил больше всех. Скоро он спустил все деньги, что у него оставались, и свой длинный плащ, и шпоры, и даже ботфорты. Наконец подул в сторону Испании легкий ветер, команда в лодках поплыла к своей шхуне, и вот уже паруса провалились под горизонт. И тогда Костелло отправился восвояси, и перед ним зияла его жизнь, и так он шел целый день и к вечеру очутился на дороге, что вела от озера Гавра к южной оконечности озера Кэй. И там он нагнал толпу хуторян и работников, которые очень медленно шли за двумя священниками и кучкой богато одетых людей, которые несли гроб. Костелло остановил одного старика и спросил, кого это хоронят, из чьих они будут, и старик ответил:
- Хоронят дочь МакДермота Уну, а мы из людей МакДермота и МакНамары, а ты Тумас Костелло, который ее сгубил.
И он прошел к голове процессии, и все поглядывали на него с неприязнью, а он едва понимал, что сказал ему тот старик. И он снова остановился, и снова спросил, кого хоронят, и другой человек ему ответил:
- Мы несем дочь МакДермота, которую ты сгубил, к месту ее погребения на Инсула Тринитатис.- И тот человек подобрал с земли камень и бросил в Костелло, и камень попал ему в щеку, и кровь потекла по лицу Костелло. И он пошел дальше, почти не чувствуя боли, и догнал несших гроб, протиснулся к гробу, коснулся его рукой и спросил громко:
- Кто это лежит в гробу? Трое старых братьев МакДермота с Воловьих Гор схватили с земли камни и велели своим людям последовать их примеру, и Костелло, израненного, согнали с дороги.
Процессия прошла, и тогда Костелло снова пошел за нею и издали видел, как гроб положили в большую лодку, и те, кто шел за гробом, сели в другую, и лодки тихо поплыли на Инсула Тринитатис. И погодя он увидел, как лодки вернулись, и те, кто в них был, смешались с толпою на берегу и разбрелись по дорогам и тропкам. Ему почудилось, что Уна где-то на острове, и улыбается нежно, и, когда все ушли, он переплыл туда, куда ходили лодки, и увидел свежую могилу возле разрушенного монастыря, и упал на могилу, и стал звать Уну.
Так лежал он всю ночь и весь следующий день, и звал, и звал Уну, а когда настала третья ночь, он забыл, что тело ее лежит под ним в земле, и знал только то, что Уна где-то рядом и не хочет к нему прийти.
Перед самым рассветом крестьяне слышали страшный голос Костелло, и он кричал громко:
- Если ты не придешь ко мне, Уна, я уйду, и никогда не вернусь.- И не успел он это выкрикнуть, холодный вихрь пронесся над островом, и он увидел женщин-сид, мчавшихся мимо; и потом он увидел Уну, но уже она не улыбалась, она быстро, сурово прошла мимо и, проходя, ударила его по лицу и закричала:
- Ну и уходи и никогда не возвращайся! И Костелло поднялся на ноги, он ничего не понимал, понимал только, что он рассердил свою милую и она прогоняет его, и он вошел в воду озера и поплыл. Он плыл, но члены его будто отяжелели и не держали его на плаву, и, совсем немного проплыв, он, не противясь, пошел ко дну.
На другой день рыбаки нашли его в прибрежных камышах на белом озерном песке и отнесли в дом. И крестьяне по обычаю попричитали над ним и положили его в монастыре на Инсула Тринитатис, где лишь порушенный алтарь разделял его с дочерью МакДермота Уной, и посадили над ними два ясеня, и потом эти ясени сплели свои ветки и смешали листву.
