Написанное Лавкрафтом | Написанное о Лавкрафте | Приложение

Г.Ф. Лавкрафт, Р. Барлоу (1936)
Ночной океан

Я приехал в Эллстон-Бич не только для того, чтобы насладиться солнцем и океаном, но, прежде всего, с целью восстановления утомленного разума. Я никого не знал в этом маленьком городке, процветавшем благодаря летним отдыхающим, а большую часть года представляющем собой лишь скопление домов с пустыми окнами. Так что, казалось, нет никакой вероятности того, что меня что-то потревожит. Это радовало меня, поскольку я не испытывал ни малейшего желания видеть что-либо, кроме плещущихся волн и пляжа, расстилающегося перед моим временным обиталищем.

Моя долгая работа, которую я вел в течение лета, была закончена к тому моменту, как я покинул город. Ее результатом являлась большая картина, которую я выдвинул на конкурс. Мне понадобилось потратить значительную часть года на то, чтобы закончить ее. Когда был нанесен последний мазок, я более не мог сопротивляться потребности заботы о здоровье, и решил некоторое время отдохнуть в уединении. В самом деле, пожив неделю на побережье, я лишь время от времени вспоминал о работе, успех которой совсем недавно казался мне исключительно важным. Для меня более не существовало беспокойства о сотнях оттенков и орнаментах; я более не испытывал страха и неуверенности в своей способности реализовать задуманное изображение и, используя все свое мастерство, выразить смутно представляемую идею на холсте. Но, возможно, все, что позднее произошло со мною на пустынном берегу, было только следствием подсознательного ощущения этого страха и колебаний. Поскольку я всегда находился в поисках, был мечтателем, нельзя ли предположить, что это мое свойство открыло внутренний взор, чувствительный к невероятным мирам и формам жизни?

Теперь те события, свидетелем которых я был и о которых попытаюсь поведать, вызывают у меня тысячи сводящих с ума сомнений. Вещи, созерцаемые внутренним зрением, подобно тем мимолетным сценам, являющимся в тот момент, когда мы проваливаемся в пустоту сна, на самом деле более значимы и ярки для нас, нежели те, что наблюдаются нами в реальности. Возьмите с собой в сон кисть, и сновидения насытятся цветами. Чернила, которыми мы пишем, кажутся слишком бледным, слишком реалистичным средством, чтобы выразить наши невероятные воспоминания. Это как если бы наша внутренняя сущность вырвалась из пут повседневности и объективности и стала упиваться освобожденными эмоциями, которые стремительно угасают, когда мы пытаемся передать их. В грезах и сновидениях таятся величайшие творения человечества, поскольку они не связаны реальными законами черт и цветов. Забытые пейзажи, миры, более смутные, нежели золотые времена детства, проникают в спящее сознание, чтобы царствовать до тех пор, пока пробуждение не рассеет их. В них мы можем добиваться желанной славы и удовлетворенности; мы можем каким-то образом соприкоснуться с яркой, ранее невиданной красотой, что будет равносильно Граалю для сакрального духа средневекового мира. Чтобы придать форму этим вещам посредством искусства, чтобы отыскать какой-нибудь призрачный трофей в этом неосязаемом царстве теней и эфира, нужны в равной степени талант и память. Поэтому, несмотря на то, что сны присущи всем нам, лишь некоторые руки могут ухватить их, словно крылья мотылька, и не повредить.

Боюсь, моему рассказу как раз не хватает этого таланта. По мере сил я постараюсь показать те фантомные события, что осознавались мною весьма смутно, подобно тому, как если бы я вглядывался в лишенный света пейзаж и мимолетные формы, чьи движения едва угадываются. На моей картине, что позже валялась с множеством других в доме, где они были написаны, я попытался ухватить след этого иллюзорного мира теней и, возможно, добился большего успеха, нежели в своем стремлении передать его словами. Мое пребывание в Эллстоне являлось ожиданием решения жюри конкурса по этой картине; и когда передо мной открылась перспектива нескольких дней необычного отдыха, я обнаружил, что - несмотря на все сомнения, характерные для творческого человека, - я действительно сумел в линиях и цветах выразить некоторые фрагменты бесконечного мира воображения. Трудности этого процесса и вызванное ими напряжение всех моих сил подорвали мое здоровье и, тем самым, привели меня на побережье на период этого ожидания. Желая одиночества, я снял (к радости недоверчивого владельца) маленький домик на некотором расстоянии от деревушки Эллстон - в которой, вследствие мертвого сезона, находилось всего несколько туристов, совершенно неинтересных мне. Некрашеный домик еще более потемнел от морского ветра и ни в коей мере не был связан с деревней; располагаясь ниже ее на пляже, он покачивался на ветру, словно маятник часов, совершенно одинокий среди поросших травой песчаных холмов. Подобно разгоряченному животному, дом обратился лицом к морю, и его непроницаемые грязные окна таращились на пустынную землю, небо и необъятное море. Впрочем, эти детали не играют существенной роли в моем рассказе, события которого, будучи выстроены и упорядочены в мозаику, покажутся чрезвычайно странными. Но мне показалось, что маленькое жилище было одиноко, когда я увидел его, и подобно мне, оно осознавало свою ничтожность перед великим морем.

Я прибыл сюда в конце августа, на день раньше, чем рассчитывал, и повстречал грузовую машину и двух рабочих, разгружавших мебель по распоряжению владельца дома. В тот момент я не знал, сколько пробуду здесь, и когда грузовик, доставивший вещи, уехал, я уложил свой скромный багаж и запер дверь (привычка весьма важная для того, кто собирается снять дом на несколько месяцев), отправившись бродить по покрытым травой холмам и пляжу. Будучи почти квадратным и имея всего одну комнату, домик требовал немного заботы. Два окна с обеих сторон пропускали немного света, а дверь накренилась, словно в раздумьях, перед стеной океана. Дом был построен около десяти лет назад, но в силу его удаленности от Эллстона было затруднительно сдавать его даже в бурный летний период. Тут не было камина; он пребывал пустым и одиноким с октября до весны. Хотя на самом деле он располагался менее чем в миле от Эллстона, дом казался более далеким; из-за изгиба береговой линии можно было видеть только покрытые травой дюны в том направлении, где находилась деревня.

Первый день, уже наполовину прошедший, когда я встал, был проведен мною в наслаждении солнцем и безмятежными водами, чье степенное величие делало работу над картинами ненужной и утомительной. Но это было естественной реакцией на долгое занятие одной и той же деятельностью. Мысли о работе улетучились, и начался отпуск. Это обстоятельство, хотя и смутно осознаваемое, проявлялось во всем, что окружало меня в первый день моего пребывания здесь, а также в весьма изменчивых далеких пейзажах. Это было эффектом яркого солнца над морскими волнами, чьи загадочно двигающиеся извилистые очертания сверкали подобно граням бриллианта. Казалось, цветистые воды пропитались плотными массами нестерпимо яркого света в том месте, где море смешивалось с песком. Хотя океан сохранял собственный цвет, он был поглощен невероятным, ослепительным блеском. Поблизости от меня никого не было, и я радовался этому зрелищу, избавленный от досадного присутствия чужаков. Каждое из моих ощущений было затронуто по-разному; временами казалось, что шум моря был сродни этому грандиозному сиянию, а волны испускали свет вместо солнца, каждая настолько мощно и настойчиво, что эти впечатления смешивались между собой. Забавно, что я не видел купающихся в окрестностях своего маленького дома в течение этого и последующего дней, хотя к извилистому побережью примыкал широкий пляж, даже более приятный, нежели у деревни, где поверхность была испещрена человеческими фигурами. Я предположил, что этот факт имел место вследствие удаленности дома, а также из-за того, что ниже деревни никогда не было других домов. Почему это место оставалось незастроенным, я не мог понять; ведь множество жилищ было разбросано на северном побережье, обратив свои бессмысленные глаза в сторону моря.

Я плавал до самого вечера, а позже в качестве отдыха прогулялся к деревне. Тьма скрыла от меня море, когда я добрался до поселка, и я обнаружил в тусклых огнях улиц признаки жизни, которые совершенно не соответствовали окутанному пеленой великому пространству, лежащему столь близко. Здесь были накрашенные женщины, сверкающие мишурой побрякушек, и унылые мужчины, давно утратившие энергию юности - скопище глупых марионеток, облепивших край океанской бездны; неспособные и нежелающие увидеть то, что находится над ними и около них, в неизмеримой грандиозности звезд и бесчисленных лигах ночного океана. Повернув назад к своему дому, я побрел вдоль темного моря, посылая лучи своего фонарика в безмолвную непроницаемую пустоту. Луны не было, и свет фонаря образовывал плотную полосу поперек стены беспокойного прилива. Я ощущал неописуемые эмоции, порождаемые шумом воды и восприятием своей малости, когда направлял тонкий луч на этот необъятный мир, который был лишь черной границей земной бездны. Эта ночная бездна, по которой во тьме плыли невидимые мною одинокие корабли, шумела подобно далекой злобной толпе.

По пути от деревни к своей расположенной на вершине холма резиденции я никого не встретил и по-прежнему сохранял ощущение того, что общаюсь лишь с духом одинокого моря. Я подумал, что он персонифицировался в некую форму, которая была непонятна мне, но которая незаметно продвигалась рядом со мной вне пределов моих чувств. Она была сродни тем актерам, что ожидают позади затененной сцены в готовности к тому, чтобы предстать перед нашими глазами, говорить и действовать под огнями рампы. Наконец, я отбросил это наваждение и достал ключ, чтобы открыть свой дом, чьи голые стены, как ни странно, внушали чувство защищенности.

Мой коттедж был совершенно независим от деревни, словно он отправился странствовать по побережью и уже не мог вернуться; здесь, по возвращении после ужина, вечерами я был свободен от каких-либо раздражающих шумов. Я лишь на короткое время появлялся на улицах Эллстона, когда порой ходил туда с целью прогулки. Там было великое множество антикварных магазинов и театров, чей фальшивый лоск столь характерен для курортных поселков. Но я их никогда не посещал. Рестораны были единственным, что представляло для меня пользу. В целом поселок поражал обилием никчемных вещей, в поисках которых сюда приезжали люди.

Наступила череда солнечных дней. Я рано вставал и созерцал серое небо, чье постепенное покраснение обещало восход - пророчество, становившееся реальностью на моих глазах. Зори были прохладными, и их цвета выглядели бледными в сравнении с однообразным дневным излучением, когда каждый час был равен раскаленному добела полудню. Яркий свет, который обращал на себя внимание в первый день, делал каждый последующий день желтой страницей в книге времени. Я заметил, что большинство людей на пляже было недовольно столь необычно палящим солнцем. После серых месяцев тяжелого труда летаргия, вызванная проживанием в районе, где царили простые вещи - ветер, свет и вода - оказала мгновенное воздействие на меня, и пока я был намерен продолжать этот целебный процесс, проводя все время на улице под солнечными лучами. В конце концов, это привело меня в состояние безмятежности и смирения и придавало чувство безопасности мрачными ночами. Подобно тому, как тьма похожа на смерть, так же и свет подобен жизни. Сквозь наследие миллионов лет, когда люди были ближе к матери-морю, и когда существа, от которых мы произошли, вяло шевелились в мелких пронизанных солнечными лучами водах, до нас дошла способность все еще видеть первичные вещи в те моменты, когда мы устали. Мы сами погружаемся в их умиротворяющее лоно, подобно тем ранним предкам млекопитающих, что еще не отважились выйти на покрытую илом сушу.

Монотонность прибоя внушала покой, и я не находил иного занятия, кроме как вслушиваться в мириады океанских шумов. Морские воды непрестанно менялись - цвета и оттенки проходили один за другим, подобно неуловимым выражениям на хорошо знакомом лице, которые воспринимаются нами лишь посредством едва различимых ощущений. Когда море неспокойно и вспоминает старые корабли, что проплывали над его бездной, в наших сердцах неслышно наступает желание увидеть пустынный горизонт. Но когда воспоминания моря прерываются, мы также лишаемся этого желания. Хотя мы знаем море всю жизнь, в нем всегда царит чужеродный дух, словно нечто, слишком огромное, чтобы иметь форму, скрывается во вселенной, дверью к которой служит океан. Утреннее море, чье мерцание отражается в тумане бело-голубых облаков и бриллиантовой пены, привлекает внимание того, кто размышляет о странных вещах. Его запутанные кружева, сквозь которые проносятся тысячи ярко окрашенных рыб, пронизаны атмосферой какого-то великого покоя, который восходит из древних незапамятных глубин и распространяется по суше.

В течение многих дней я наслаждался жизнью и радовался тому, что выбрал одинокий домик, разместившийся, подобно маленькому зверю, среди округлых песчаных холмов. Среди приятных бесцельных развлечений, коими изобиловала такая жизнь, я имел обыкновение следовать за краем прилива (где волны оставляли влажные беспорядочные следы, окаймленные быстро исчезающей пеной) на большие расстояния. Иногда в выбрасываемом морем мусоре я обнаруживал интересные обломки ракушек. На изогнутом внутрь побережье, над которым располагалось мое скромное жилище, попадалось поразительное множество всяких предметов. Я пришел к заключению, что сюда направлены течения, идущие от берега в районе деревни. Во всяком случае, мои карманы - если у меня таковые имелись - обычно были набиты кучей мусора, большую часть которого я выбрасывал через пару часов после того, как подбирал, и недоумевал, зачем я вообще поднял это. Однако однажды я нашел маленькую кость, чье происхождение не смог определить. Она явно не имела отношения к рыбам. Я сохранил эту кость наряду с большим металлическим украшением, на который были нанесен крохотный рисунок весьма причудливого вида. Последний изображал похожее на рыбу существо на фоне морских водорослей, заменяющих традиционные флористические или геометрические орнаменты. Рисунок на украшении бы все еще хорошо различим, хотя изрядно стерся в течение многих лет скитаний по морской поверхности. Я никогда не видел ничего подобного и решил, что на рисунке представлен какая-то модная штука, ныне позабытая, - наследие былых времен в Эллстоне, где такие безделушки были обычны.

Примерно через неделю моего пребывания на побережье погода стала постепенно меняться. Небо все более и более темнело, так что, в конце концов, день уже мало отличался от вечера. Я ощущал это скорее в своих ментальных впечатлениях, нежели в реальных наблюдениях; мой маленький дом одиноко стоял под серым небом, и временами порывы ветра приносили с океана влагу. Солнце надолго исчезало за облаками - слоями серого тумана, за чьей безвестной глубиной солнце словно выключалось. Его ранее ослепительное сияние не могло проникнуть сквозь мощную пелену. Порой побережье становилось пленником бесцветного склепа на долгие часы, словно какая-то часть ночи распространялась на день.

Ветер усиливался, а океан покрылся маленькими пенящимися спиралями самых причудливых форм. Я отметил, что вода становится холоднее, так что я не мог плавать столь долго, как прежде. Поэтому я предавался длительным прогулкам, которые, - когда мне не удавалось поплавать, - представляли собой занятие, пришедшееся мне по душе. Эти прогулки покрывали гораздо большие пространства морского берега, нежели мои предшествующие похождения, и поскольку побережье простиралось на мили за пределы вульгарного курортного поселка, я часто обнаруживал, что вечерами нахожусь совсем один посреди бесконечной области песка. Когда это происходило, я быстрым шагом прохаживался вдоль границы шепчущего моря, следуя его очертаниям, так что не терял ориентации относительно суши. Порой, когда прогулки затягивались до позднего вечера (поскольку продолжительность их росла), я наталкивался на припавший к земле дом, который выглядел как окраина деревни. Расположенный в опасном месте среди источенных ветром скал, дом был похож на темное пятно на фоне ярких красок океанского рассвета. Моему воображению казалось, что дом похож на безгласно вопрошающий лик, обращенный ко мне в ожидании какого-то действия. Место, о котором я говорю, было пустынным, и поначалу это понравилось мне. Однако в те короткие вечерние часы, когда солнце скрылось за выкрашенным в кровавый тон склоном, и темнота распространялась, словно огромная бесформенная клякса, я ощущал здесь присутствие чего-то чужого - дух, настроение, впечатление, проистекавшие из заволновавшегося ветра, гигантского неба и моря, чьи черные волны, шумящие возле берега, внезапно становились какими-то странными. В такие моменты я чувствовал тревогу, у которой не было определенной причины, хотя моя склонность к одиночеству привила мне устойчивую приязнь к первозданной тишине и древнему голосу природы. Эти дурные предчувствия, которым я не мог дать ясного названия, не оказывали на меня длительного воздействия, хотя теперь я полагаю, что мною овладело постепенное осознание безмерного одиночества океана - одиночества, которое делали ужасным туманные намеки, интуитивно предостерегающие меня от того, чтобы оставаться совершенно одному.

Шумные, суетливые улицы Эллстона с их курьезно бессмысленной активностью были чрезвычайно далеки отсюда. Когда я приходил туда по вечерам ради трапезы (не доверяя результатам своего сомнительного кулинарного искусства), я испытывал нарастающее внутреннее ощущение того, что должен вернуться в свой коттедж до наступления темноты, хотя часто находился вне его до десяти часов или около того. Испытывая какой-то детский страх перед тьмой, я пытался совершенно избегать ее. Вы спросите, почему я не покидал своего жилища после того, как его изолированность стала угнетать меня. Я не могу дать ответа, кроме следующего: какое бы беспокойство я не испытывал, какой бы смутный дискомфорт не доставляли мне короткие появления темного солнца, или яростный соленый ветер, или поверхность мрачного моря, покрытая морщинами, словно огромная ткань, было нечто, отчасти порожденное в моем сердце, проявлявшееся лишь на мгновения и не оказывавшее на меня длительного воздействия. В прошедшие дни бриллиантового света с игривыми волнами, бросающимися в виде голубых гор на раскаленный берег, воспоминания о дурном настроении казались невероятными, хотя часом или двумя позже я снова мог испытывать мрачные эмоции и падать в призрачное царство отчаяния.

Возможно, эти внутренние эмоции были лишь отражением настроения моря, поскольку, хотя половина из того, что мы видим, представляет собой интерпретацию наших собственных мыслей, многим нашим чувствам явно придают форму внешние физические вещи. Море может связывать нас с множеством его настроений, когда его волны нашептывают смутные знаки теней или света, в которых таятся уныние или радость. Оно всегда помнит о древности, и эти воспоминания, хотя мы можем не понимать их, передаются нам, так что мы соприкасаемся с его весельем или милосердием. С тех пор, как я перестал работать и не видел знакомых людей, я, возможно, приобрел восприимчивость к теням тайного значения моря, которое недоступно другим людям. Океан управлял моей жизнью в течение всего позднего лета, требуя вознаграждения за то целебное действие, что он оказывал на меня.

В тот год возле побережья нередко тонули люди; услышав об этом лишь случайно (таково наше безразличие к смерти, которая не касается нас и свидетелями которой мы не были), я узнал, что подробности происшествий были неприятны. Погибших людей - а некоторые из них были пловцами весьма высокого уровня - порой не могли найти в течение многих дней, и складывалось впечатление, что их сгнившие тела стали жертвами тайной ярости морской пучины. Все выглядело так, словно море поглотило их в свою бездну и прятало во тьме до тех пор, пока не удовлетворялось в том, что они более не пригодны, после чего оно выбрасывало их на берег в ужасном состоянии. Казалось, никто не имеет представления о том, что вызвало эти смерти. Их частота вызывала среди наиболее слабохарактерных людей настоящую панику, поскольку приливы в Эллстоне были незначительными, к тому же поблизости не было ни одной акулы. Были ли на трупах следы нападений, я не знал, но боязнь смерти, бродившей среди волн и настигавшей одиночек в темных тихих местах, испытывали все люди. Следовало поскорее выявить причину смертных случаев, даже несмотря на то, что здесь не было акул. Поскольку акулы представляли лишь гипотетическую угрозу, и я лично ни разу не видел их, люди, продолжавшие купаться, были настороже относительно вероломных приливов в большей степени, нежели относительно каких-нибудь морских тварей. А осень была уже не за горами, и кое-кто использовал это обстоятельство как повод, чтобы покинуть море, где людей подстерегала смерть. Они уехали в безопасные места, где им не приходилось даже слышать звука моря. Итак, август закончился, а я пробыл на побережье уже много дней.

На четвертый день нового месяца поступило штормовое предупреждение, а на шестой, когда я вышел на прогулку под сырым ветром, увидел над бурным морем свинцового цвета массу бесформенных облаков, темных и тягостных. Ветер, не имеющий четкого направления, но очень буйный, производил впечатление движущегося живого существа - живого в том смысле, что это могла быть только приближающаяся долгожданная буря. Я позавтракал в Эллстоне, и хотя казалось, что небеса близки к тому, чтобы стать крышкой большого гроба мира, я рискнул спуститься к пляжу и удалиться как от деревни, так и от своего исчезнувшего из поля зрения дома. По мере того, как вселенская серость стала покрываться отвратительными пятнами фиолетового цвета - загадочно яркими, несмотря на мрачный оттенок - я обнаружил, что нахожусь в нескольких милях от любого возможного убежища. Это, однако, не показалось мне существенным, вопреки тому, что на темном небе появилось дополнительное сияние, предвещающее неизвестно что. Я был преисполнен любопытства, которое внезапно сменилось тревогой и страхом перед очертаниями форм и видов, прежде скрывавшихся в тумане. Понемногу ко мне пришли воспоминания, вызванные схожестью увиденной сцены с тем, что я воображал, когда мне в детстве читали сказку. Эта история, - о которой я не думал уже много лет, - повествовала о женщине, которую полюбил чернобородый король подводной страны за округлыми скалами, где жили рыбоподобные твари. По словам женщины, когда она была еще юной девушкой с золотистыми волосами, ее похитило темное существо, коронованное жреческой митрой и имевшее вид сморщенной обезьяны. На периферии моего воображения остался образ подводных скал и бесцветной сумрачной поверхности, заменяющей в этом мире небо. И этот образ, хотя я почти забыл эту историю, совершенно неожиданно вновь всплыл в моем сознании, вызванный похожей картиной скал и неба, которая в этот момент предстала предо мной. Зрелище было очень похоже на то, что я представлял себе в давно ушедшем детстве, и что сохранилось в обрывочных случайных впечатлениях. Эта история могла укрыться в каких-то растревоженных неоконченных воспоминаниях и в каком-то виде скрываться в моих ощущениях, вызванных сценами, которые теперь кажутся весьма сомнительными. Зачастую мы очень ярко воспринимаем какой-нибудь незначительный, легкий, как перышко, образ - например, женское платье, стелющееся вдоль изгибов дороги в полдень, или твердость векового дерева под бледным утренним небом - и такие образы более ощутимы, нежели объекты, содержащие важную, ценную особенность, которую мы должны сознательно ухватить. И когда такая легкая сцена наблюдается позже или с другой точки, мы обнаруживаем, что она теряет свою важность и привлекательность для нас. Возможно, в некоторых наблюдаемых вещах мы обнаруживаем некое важное иллюзорное качество, проистекающее из наших обрывочных воспоминаний. Расстроенный разум, не осознающий причину этой переоценки, сосредотачивается на объекте, взволновавшем его, и удивляется, когда в нем на самом деле не оказывается ничего существенного. Так произошло, когда я наблюдал за краснеющими облаками. В них была величавость и загадочность погруженных в сумерки старых монастырских башен, но они также напоминали о тех скалах из детской сказки. Внезапно охваченный воспоминаниями, родившимися у меня в связи с этой историей, я почти ожидал увидеть в вихрях грязной пены посреди волн, которые сейчас словно лились из треснувшего черного стакана, ужасную фигуру того обезьяноподобного существа в старой медной митре. Я ожидал, как оно выходит из своего королевства, спрятанного в какой-то забытой бездне, для которой волны были небом.

Я так и не увидел никакого существа из воображаемого царства, но по мере того, как холодный ветер менял направление, с шелестом разрезая небеса подобно ножу, в том месте, где сливались темные облака и вода, появился серый объект, похожий на кусок дерева, болтающегося по закутанному в туман морю. До него было довольно далеко, и когда он внезапно исчез, я предположил, что это, возможно, был дельфин, нырнувший в волнующуюся воду.

Вскоре я обнаружил, что уже очень долго стою здесь, созерцая нарастающую бурю и связывая свои ранние фантазии с ее величием. Полился ледяной дождь, принесший однообразную унылость в пейзаж, погруженный в темноту, чрезмерную для данного часа. Спешно направившись вдоль серого песка, я чувствовал удары холодных капель по спине, и вскоре моя одежда промокла насквозь. Поначалу я побежал, намереваясь увернуться от бесцветных капель, образовывавших длинные скручивающиеся потоки по пути с невидимого неба; но после того, как я понял, что бежать до какого-нибудь сухого пристанища слишком далеко, замедлил шаг и повернул к дому, имитируя прогулку под чистым небом. Не было особого смысла торопиться, хотя обстоятельства, в которые я попал, не внушали радости. Тяжелая мокрая одежда холодила меня, и в условиях надвигающейся темноты и бесконечно усиливающегося ветра со стороны океана я не мог сдерживать дрожи. Однако помимо дискомфорта от проливного дождя была еще какая-то веселость, скрытая в низко нависших вьющихся массах облаков и в возбужденной реакции тела. Меня охватило настроение, в котором были и ликующая радость от противостояния дождю (теперь он лился на меня буквально струями, полностью пропитав мою обувь и карманы), и странный восторг перед этими мрачными гнетущими небесами, которые неслись на темных крыльях над вечно беспокойным морем. Я брел вдоль серой полосы побережья Эллстона. Быстрее, чем я ожидал, в хлещущем косом дожде показался низкий дом. Все кустарники на песчаных холмах раскачивались в такт неистовому ветру, словно вырывали сами себя с целью присоединиться к нему в далеком путешествии. Море и небо ничуть не изменились, и пейзаж оставался прежним. Спасение заключалось в сгорбившейся крыше, которая, казалось, прогнулась под свирепым дождем. Очертя голову, я бросился к дому и вскоре очутился в сухой комнате, где, непроизвольно удивляясь тому, что избавился от назойливого ветра, я на некоторое время остановился, пока вода ручьями стекала с каждого дюйма моего тела.

В доме было два окна, расположенных по бокам от двери, которые смотрели прямо на океан, видимый мною довольно плохо из-за пелены дождя и наступающей ночи. Надев пеструю одежду, выбранную мною из набора висевших в комнате сухих костюмов, я уселся на стул и стал смотреть в окна. Со всех сторон я был огражден каким-то неестественно усиливающимся сумраком, который вот уже который час опускался на разыгравшуюся бурю. Как долго я бежал по мокрому серому песку и сколько сейчас времени, я не знал. Пришлось заняться поиском часов, которые, к счастью, остались внутри одежды и избежали проникновения воды. Я взял их в руку и принялся разглядывать - но они были видимы немногим лучше, чем окружающие предметы. Наконец, мой взгляд проник сквозь темноту (которая в доме была сильнее, нежели снаружи), и я увидел, что сейчас 6:45.

Когда я шел по пляжу, там никого не было, и, естественно, я не ожидал увидеть каких-либо пловцов этой ночью. Однако когда я снова посмотрел в окно, там что-то было - вероятно, какие-то фигуры, чьи очертания едва угадывались в сумерках дождливого вечера. Я насчитал три объекта, двигающихся в какой-то непонятной манере, и еще один на бушующей поверхности моря вблизи от дома - это точно не мог быть человек, но скорее раскачивающееся на волнах бревно. Я ничуть не боялся - лишь задавался вопросом, с какой целью эти смельчаки оставались в воде в такой шторм. Затем я подумал, что, возможно, как и меня, дождь застал их врасплох, и они не смогли противостоять ярости моря. Спустя мгновение, побуждаемый чувством долга цивилизованного человека, которое пересилило мое желание остаться одному, я вышел на улицу и, стоя на маленьком крыльце (что стоило мне нового промокания, поскольку дождь немедленно обрушился на меня с неукротимым напором), принялся жестами подзывать людей. Но либо они не видели меня, либо не понимали, но никакого ответного сигнала я не уловил. В вечерней темноте они оставались на месте, то ли в удивлении, то ли ожидая от меня какого-то другого действия. В их позе ощущалось что-то вроде скрытого смущения - не знаю, выражало ли оно что-нибудь или нет; мне казалось, что такое же выражение было у дома в момент унылого восхода. Внезапно они направились ко мне, и у меня возникло мрачное предчувствие относительно той неподвижной фигуры, что предпочла остаться дождливой ночью на пляже, покинутом всеми людьми. Я закрыл дверь с нарастающим неприятным волнением, к которому примешивался плохо скрываемый страх - панический страх, проистекающий из теней моего сознания. Спустя мгновение, когда я подошел к окну, мне показалось, что снаружи нет ничего, кроме зловещей ночи. Чрезвычайно заинтригованный и еще более напуганный - подобно тому, кто не видит ничего тревожного, но ощущает, что может столкнуться с чем-то ужасным на темной улице, которую ему предстоит пересечь - я уверил себя, что на самом деле никого не видел, и сгустившаяся тьма помогла мне в этом самообмане.

Аура изолированности этого места с наступлением ночи возросла, хотя я знал, что где-то на севере, на побережье в дождливой темноте стоит сотня домой. Их улицы освещены желтым светом глянцевых окон, которые похожи на глаза гоблинов, отражающихся на маслянистой поверхности лесных прудов. Поскольку я не видел их и не мог попасть туда в эту ужасную погоду (не имея ни машины, ни иного средства покинуть этот приземистый домик, кроме как отправиться пешком в полной подозрительных фигур темноте), я внезапно осознал, что нахожусь здесь в полном одиночестве - лишь где-то в дымке едва угадывались очертания мрачного моря. И голос моря стал подобен хриплому стону, словно у того раненого, что колеблется перед тем, как попытаться встать.

Сопротивляясь господствующему мраку с помощью грязной лампы - тьма наползала на окна дома и неуклонно надвигалась на меня из углов, словно какой-то очень упорный зверь - я приготовил пищу, поскольку не имел ни малейшего представления о том, как доберусь до деревни. Казалось, что прошло неимоверное количество часов, хотя на самом деле не было и девяти, когда я лег в постель. Темнота наступила рано и украдкой; во всех отношениях - в каждой сцене, в каждом действии - оставшийся период моего пребывания здесь представлялся мне очень долгим. В ночи что-то таилось - вечно неопределенное, но возбуждающее во мне какое-то скрытое ощущение, так что я был подобен зверю, ожидающему незаметно приближающегося врага.

Непрерывно дул ветер, и дождевые потоки бесконечно обрушивались на тонкие стены, защищающие меня. Затем наступило затишье, во время которого я услышал шум моря, унылое завывание ветра и звук сталкивающихся друг с другом огромных бесформенных волн, выбрасывающих на берег соленые брызги. В монотонном ритме неустанных элементов природы я нашел какую-то летаргическую ноту - звук, который привлек мое внимание своей дремлющей серостью и бесцветностью, подобно ночи. Море продолжало свой безумный монолог, и ветер выл ему в такт; но этот рокот был огорожен стенами бессознательного, и с течением времени ночной океан был изгнан из моего спящего разума.

Утро принесло тусклое солнце - солнце, подобное тому, что увидят люди, когда земля будет старой (если к тому времени еще останутся люди); солнце более тусклое, чем закутанное в саван облаков умирающее небо. Когда я встал, призрачное эхо древнего образа Феба стремилось пронзить рваные блеклые облака, то посылая бледно-золотистые волны света в северо-западную часть моего дома, то тускнея до такой степени, что становилось похожим лишь на едва светлый шар, словно кто-то затеял невероятную игру на небесном поле. После дождя, который, должно быть, шел всю предыдущую ночь, остались клочки пурпурных облаков, похожих на океанские скалы в старой сказке. Как будто обманутый взошедшим солнцем, этот день слился с вчерашним днем, словно прошедшая буря не принесла с собой в мир долгую тьму, но сникла и осела в один долгий полдень. Приободрившись, крадущееся солнце напрягло все свои силы, чтобы разрушить и унести из своего царства старый туман, теперь похожий на грязное стекло. По мере наступления дневной голубизны эти темные клочья пропадали, и одиночество, которое окружало меня, также спряталось в какое-то потаенное место, где принялось ждать своего нового часа.

Солнце вновь обрело прежнюю яркость, отразившись блеском на волнах, чьи игривые голубые формы одна за другой набегали на берег еще в ту пору, когда не был рожден человек, и продолжат свое движение тогда, когда он уже будет позабыт, погребенный в гробнице времени. Обрадованный этим обманчиво успокаивающим зрелищем, подобно тому, кто верит дружеской улыбке на устах врага, я открыл дверь; в тот момент, когда она - черное пятно на фоне света - распахнулась наружу, я увидел, что с пляжа смыло все следы, словно до меня ничьи шаги не нарушали ровной поверхности песка. Будучи в приподнятом настроении, последовавшем за тяжелой депрессией, я чувствовал, - совершенно интуитивно, без всякого осознания, - что моя память тоже очистилась от всех подозрений и болезненных страхов жизни, подобно тому, как грязь на кромке воды во время прилива была унесена из виду. Ощущался запах мокрых соленых водорослей, похожий на запах заплесневелых страниц книги. К нему примешивался сладковатый аромат, созданный жаркими солнечными лучами, падающими на луга суши, и это произвело на меня эффект веселящего напитка, текущего и бурлящего в моих венах, словно передавало мне что-то из своей неосязаемой природы и головокружительно наполняло меня каким-то бесцельным дыханием. Как будто сговорившись с этими запахами, солнце продолжало поливать меня, подобно вчерашнему дождю, непрестанным потоком сияющих копий. Оно также желало скрыть то загадочное присутствие, что находилось вне моего зрения и выдавалось только неосторожными проявлениями на границе моего сознания или в виде таинственных фигур, вышедших из океанской бездны. Солнце, раскаленный шар, одиноко катящийся в водовороте бесконечности, был подобен рою золотых мотыльков напротив моего обращенного вверх лица. Бурлящая белая чаша непостижимого божественного огня, оно утаивало от меня тысячи обещанных миражей, кроме одного. Сейчас солнце показывало мне призрачные запретные царства, путь к которым я мог отыскать в этом необычайном торжестве света. Эти вещи исходят из нашей собственной натуры, поскольку жизнь никогда за один раз не раскрывает своих секретов, и только в нашей интерпретации этих скрытых образов мы можем обрести экстаз или тоску, в соответствии со своим нарочно вызванным настроением. Снова и снова мы вынуждены покоряться ее обманам, веря в тот момент, когда мы сможем отыскать утраченное наслаждение. И именно таким образом приятная свежесть ветра утром, приходящим на смену полной угроз тьме (зловещие намеки которой доставили мне больше беспокойства, нежели любая опасность моему телу), шептала мне о древних тайнах, лишь отчасти связанных с Землей, и об удовольствиях, тем более ярких, что я чувствовал, что могу познать лишь немногие из них. Солнце, ветер и окрестный пейзаж, простирающийся вдаль, поведали мне о праздниках богов, чьи ощущения в миллион крат более остры, чем у людей, и чьи наслаждения неизмеримо дольше и устойчивее. Те вещи, что они скрывали, могли бы стать моими, если бы я полностью отдал себя их блистательной призрачной силе; и солнце, катящийся бог, чья небесная плоть обнажена, - ослепительный горн, на который никто не может взглянуть, - казалось почти священным в сиянии моих новообретенных заостренных эмоций. Грозовой эфирный свет, что несло оно, был той силой, пред которой все вещи вынуждены в благоговении склоняться. Леопард, крадущийся по зеленой бездне лесов, должен сделать короткую остановку, чтобы рассмотреть рассеянные листьями лучи, и все существа, выращенные солнцем, должны хранить его блестящее послание в такой день. Ибо когда оно исчезнет в далеких просторах вечности, Земля окажется затерянной и пустынной в бесконечной пустоте. То утро, когда меня коснулся огонь жизни, и чей краткий миг радости я сохранил вопреки беспощадному времени, ознаменовалось появлением странных существ, чьи неведомые имена никогда не смогут быть написаны.

По дороге к деревне, задаваясь вопросом, как она выглядит после долгожданной помывки усердным дождем, я увидел в дымке водяного пара, висящего в солнечных лучах, словно гроздья желтого винограда, маленький объект, похожий на руку. Он находился примерно в двадцати футах впереди меня и был окружен пеной. Смятение и отвращение зародились в моем напуганном сознании, когда я увидел, что это и в самом деле был кусок гниющей плоти. Это обстоятельство мгновенно рассеяло мое хорошее настроение и вызвало страшное подозрение, что это действительно человеческая рука. Определенно, ни рыба, ни какая-нибудь ее часть не могли так выглядеть, и я понял, что вижу перед собой размякшие разлагающиеся пальцы. Ногой я повернул ее, не желая касаться этого отвратительного предмета руками, и он крепко прилип к коже ботинок, как если бы моя обувь тоже оказалась в тисках гниения. Предмет, чья форма уже давно утратила первозданный вид, имел слишком явное сходство с тем, чем, как я опасался, он мог быть, и я забросил его в надвигающуюся бурную волну, которая с живостью скрыла его из поля моего зрения.

Возможно, мне следовало сообщить о своей находке, но она выглядела слишком странной, чтобы считать ее происхождение естественным. Поскольку этот предмет был частично объеден какими-то чудовищными обитателями океана, я не мог представить себе, результатом какой неведомой трагедии он являлся. Конечно, на ум приходили бесчисленные утопленники - впрочем, это было лишь мое предположение. Кому бы ни принадлежал выброшенный бурей фрагмент (то ли рыбе, то ли животному, похожему на человека), я никогда не рассказывал об этом до сего момента. В конце концов, не было доказательств того, что кусок тела не приобрел такую форму просто вследствие гниения.

Я добрался до деревни, совершенно раздавленный зрелищем этого предмета посреди ослепительного очарования чистого пляжа, хотя он был ужасающе типичен для безразличия смерти, которая смешивает разложение с красотой. В Эллстоне я ничего не слышал о недавних утопленниках или иных жертвах моря и не обнаружил никаких упоминаний о каких-либо инцидентах в колонках местной газеты - единственной, которую я прочел здесь.

Трудно описать состояние моего разума в последующие дни. Всегда восприимчивый к мрачным эмоциям, чья темная боль может быть вызвана внешними вещами или может проистекать из глубин моего собственного духа, я был охвачен чувством, которое нельзя назвать страхом, отчаянием или чем-то схожим с этим, но которое представляло собой восприятие кратковременных ужасов и потаенной мерзости жизни. Это чувство являлось отчасти отражением моей натуры и частично результатом созерцания того обглоданного гниющего предмета, который мог быть рукой. В те дни мое сознание стало прибежищем покрытых тенью скал и темных движущихся фигур, подобно древнему неосязаемому царству, о котором говорилось в детской сказке. Я ощущал, в мимолетной агонии разрушающихся иллюзий, гигантскую черноту этой ошеломляющей вселенной, в которой мои дни и дни моей расы были ничем для расколовшихся звезд; вселенной, в которой каждое действие было тщетным и напоминало печаль от бесполезных вещей.

Часы, которые я прежде проводил, восполняя физическое здоровье и получая психологическое удовольствие, теперь (если то время действительно прошло) превратились в период вялости, характерный для тех людей, которых более не заботит жизнь. Я был поглощен унылым летаргическим страхом перед каким-то неотвратимым роком, который, как я чувствовал, был абсолютной ненавистью пристально всматривающихся звезд и огромных черных волн, что надеялись схватить мои кости - месть всей безразличной угрожающей силы ночного океана.

Нечто в темноте и безжизненности моря проникло в мое сердце, так что я пребывал в состоянии муки - муки беспричинной и неопределенной, но от того не менее пронзительной вследствие неуловимости ее происхождения и странного немотивированного качества ее вампирического существования. Перед моими глазами лежала фантасмагория из багровых облаков, причудливых серебристых барашков на море, неподвижной пены, одиночества этого дома с пустыми глазами и пошлости марионеточного города. Я больше не ходил в деревню, поскольку она казалась мне лишь пародией на жизнь. Подобно моей собственной душе, она стояла подле темного окутывающего моря - моря, которое испытывало ко мне нарастающую неприязнь. И посреди этих образов, разодранный и разлагающийся, располагался тот объект, чьи человеческие контуры почти не оставляли сомнения в том, чем он был когда-то.

Эти путаные слова никогда не смогут передать потаенное одиночество (от которого я даже не желал избавиться, настолько глубоко оно въелось в мое сердце), незаметно пробравшееся внутрь меня, грезящего что-то об ужасных непонятных вещах, скрытно кружащихся поблизости. Это было не безумие: скорее это было слишком чистое неприкрытое восприятие тьмы за пределами этого хрупкого бытия, освещенного мимолетным солнцем (не более долговечным, чем мы сами); осознание тщетности, которое переживают немногие, а еще меньше затем возвращаются в мир; знание, которое вновь приходит ко мне и ударяет по мне со всей оставшейся силой моего духа. И я не мог ни отвоевать хоть дюйм земли в этой враждебной вселенной, ни ухватить даже мгновение жизни, вверенной мне. Смертельный страх, который я пережил, принес неименуемую угрозу. По-прежнему неспособный покинуть место, вызвавшее этот ужас, я ожидал любого законченного кошмара, исходящего из безмерного мира за стенами познания.

Наступила осень, и все, что я получил от моря, ушло к нему обратно. Тоскливый период - осень на побережье, о которой здесь не напоминают ни покрасневшие листья деревьев, ни другие привычные знаки сезона. Пугающее море, ничуть не изменившееся за то время, когда развился человек. Была лишь прохлада вод, в которые я более не осмеливался входить, потемневшее небо, похожее на саван. В какой-то день на мертвенно-белые волны стало сыпать снег; снегопад непрестанно продолжался под белым, желтым и малиновым солнцем и под теми далекими маленькими рубинами звезд, которые бессмысленной роскошью рассыпались по ночам. Некогда приветливые воды многозначительно бормотали со мной и взирали на меня странным взглядом. Была ли тьма пейзажа отражением моих собственных мыслей, или мрак во мне был вызван тем, что находилось вовне - я не мог сказать. Как над берегом, так и надо мной распростерлась тень, подобная неслышно летящей над головой птице, чьи зоркие глаза отмечают на земле и на небе те образы, о которых мы и не догадываемся. Так и мы иногда внезапно смотрим вверх и обнаруживаем в том, что окружает нас, нечто до сих пор незримое.

Это произошло в конце сентября, когда в городе уже закрылись все гостиницы, где правила бессмысленный хаотический бал безумная фривольность и где опьяненные марионетки демонстрировали свои побрякушки летнего сезона. Они разъехались восвояси со своими приклеенными улыбками и неестественными гримасами, и в городе не осталось и сотни человек. Вновь красочные дома с оштукатуренными фасадами, расположенные вдоль побережья, были открыты беспокойному разрушительному ветру. По мере приближения того дня, о котором я хочу рассказать, во мне рос свет серой инфернальной зари, в которой я ощущал наступление какого-то темного чудотворства. До сих пор, это грядущее чудо пугало меня меньше, чем мои собственные продолжающееся ужасные воспоминания - меньше, чем иллюзорные намеки на нечто монструозное, таящееся позади великой реальности. Оно было более воображаемым, нежели тот страх, который я бесконечно испытывал перед тем прошлым днем ужаса, что, казалось, был все еще близок. Кажется, это произошло то ли 22, то ли 23 сентября (я точно не уверен - такая деталь выпала из моей памяти, поскольку этот эпизод невозможно упорядочить, о нем можно только догадываться, строить предположения). Будучи в смятении духа, я осознавал время лишь интуитивно - это осознание слишком глубоко, чтобы я мог его описать. В течение светлого времени суток я в нетерпении ожидал ночи; возможно, поэтому в моих глазах дневной свет мимолетно отражался в водной зыби. Это был день, о событиях в течение которого я ничего не помню.

Прошло довольно много времени спустя тот дикий шторм, который распростер тень над побережьем, и после некоторых неосознанных колебаний я решил покинуть Эллстон, поскольку стало холодно, и возврат к былой радости от пребывания здесь уже был невозможен. Когда мне пришла телеграмма (пролежавшая два дня в офисе Вестерн Юнион, прежде чем я был обнаружен его сотрудниками - столь мало известен я был в этом месте), сообщавшая, что моя заявка на конкурс одобрена и победила; и я назначил дату отъезда. Эта новость, которая раньше взбудоражила бы меня, теперь была воспринята мною с необычной апатией. Казалось, что она не имеет никакого отношения к той нереальности, что окружала меня, и выглядела совершенно неуместно, словно была адресована другой персоне, которую я не знал и сообщение к которой пришло мне по недоразумению. Тем не менее, именно эта новость побудила меня завершить свои планы и покинуть коттедж на берегу моря.

Мне оставалось провести здесь лишь еще четыре ночи, когда произошло последнее из тех событий, чье значение для меня кроется скорее в темной зловещей атмосфере, окружающей их, нежели в каком-то явном ужасе. На Эллстон и побережье опустилась ночь, и груда грязных тарелок свидетельствовала как о моей недавней трапезе, так и о моем недостаточном трудолюбии. Темнота наступила, когда я уселся с сигаретой перед выходящим в сторону моря окном, и она была подобна влаге, постепенно заполняющей небо и омывающей плывущую, необычно высокую луну. Плоское море, ограниченное поблескивающим в лунном свете песком, полное отсутствие деревьев, людей или иных признаков жизни, пристальный взгляд этой высокой луны делали окружающую меня безбрежность чрезвычайно ясной. Было только несколько звезд, рассыпанных по небосводу, словно подчеркивающих своей малостью величие лунного круга и неустанность надвигающегося прилива.

Я оставался внутри дома, отчего-то страшась выйти наружу и оказаться перед морем в эту ночь неопределенного зловещего предзнаменования, но я слышал, как океан бормочет что-то о непостижимых тайнах и невероятных знаниях. С ветром ко мне извне приносилось дыхание какой-то странной трепещущей жизни - воплощения всего, что я чувствовал и всего, что я ожидал - теперь укрывшейся в небесной бездне или под безмолвными волнами. Я не мог сказать, в каком месте эта мистерия вышла из древнего ужасного сна, но подобно тому, кто забылся в дремоте, зная, что в ближайшее мгновение проснется, так и я застыл у окна, держа в руке почти потухшую сигарету и обратившись лицом к восходящей луне.

Постепенно неподвижный ландшафт заблестел от лунного сияние, усиленного отражением от воды, и, казалось, нечто все более и более принуждает меня смотреть на то, что может произойти вскоре. Тени покрыли пляж, и я почувствовал, что с ними было все, что могло служить пристанищем моим мыслям, когда придут неведомые твари. Они были темными и бесформенными: черные пятна неуклюже тащились под яркими бриллиантовыми лучами. Бесконечный круг луны, теперь выглядящей мертвой, словно пришедшей из далекого прошлого, и холодной, как нечеловеческие могилы, что она находила среди покрытых пылью веков руин, более древних, чем человечество; море, взволновавшееся, возможно, из-за явления какой-то неизвестной жизни, какого-то запретного чувства - все они противостояли мне с ужасающей жизненностью. Я встал и закрыл окно, отчасти вследствие внутреннего побуждения, но главным образом, думаю, как предлог для того, чтобы упорядочить необузданный поток мыслей. До меня не доносилось ни звука, когда я стоял перед закрытым окном. Минуты или вечность были одним и тем же. Я ждал, подобно моему напуганному сердцу и неподвижному пейзажу вовне, явления какой-нибудь невыразимой формы жизни. Я включил лампу на шкафу в углу комнаты, но луна была ярче, и ее голубоватое сияние заливало местность, в то время как свет лампы был призрачным. Древнее свечение молчаливого круга на небе расстилалось над пляжем, подобно тому, как это происходило в течение эонов, и я находился в мучительном ожидании, вызванном как задержкой в завершении мизансцены, так и неопределенностью того, что за причудливое событие должно наступить.

Вне покосившегося дома белое сияние смутно высвечивало неопределенные призрачные формы, чьи нереальные, фантасмагорические движения, казалось, издеваются над моим зрением, также как неслышные голоса насмехались над моим напряженным слухом. Целую бесконечность я оставался неподвижным, словно Время и звон его великого колокола погрузились в тишину пустоты. И по-прежнему не было ничего, что могло бы пугать меня: контуры очерченных лунным светом теней были неестественны, и ничто не укрывалось от моих глаз. Ночь была тихой - я знал это, несмотря на закрытое окно - и все звезды печально застыли на темной грандиозности прислушивающихся небес. Ни одно движение тогда и ни одно слово сейчас не могут передать состояния моего пытаемого страхом разума, заключенного в плоть, которая не осмеливалась разорвать доставляющую ей муки тишину. Подобно тому, кто ожидает смерти и понимает, что ничто не может избавить его от этой угрозы, я сжался с забытой сигаретой в руке. Молчаливый мир блестел за дешевыми запыленными стеклами, и лишь пара грязных весел, поставленных в одном из углов комнаты еще до моего прибытия, напоминала мне о том, что я бодрствую. Лампа бесконечно горела, испуская слабый свет, чей оттенок был похож на телесную плоть. Ее свет неприятно раздражал меня; я посмотрел на нее и увидел, как множество пузырьков поднимаются и исчезают в заполненном керосином корпусе лампы. И внезапно я осознал, что ночь не была ни теплой, ни холодной, а странно нейтральной, - словно все физические силы прекратили свое действие, и все нормальные законы бытия оказались нарушены.

Затем, с едва слышимым всплеском, исходившим от серебристой воды к берегу полосой зыби, отозвавшейся эхом страха в моем сердце, плывущее существо вышло из-за бурунов. Эту фигуру можно было определить как собаку, человека или нечто более странное. Я не мог понять, что я вижу, - возможно, это не важно, - но подобно какой-то аномальной рыбе оно проплыло по отражающей звезды поверхности воды и затем нырнуло вниз. Спустя мгновение оно снова появилось над водой, и в этот момент, когда оно приблизилось, я увидел, что это был человек или что-то похожее на человека, который двигался по направлению к суше из темного океана. Но он плыл с ужасающей легкостью!

По мере того, как я пассивно наблюдал, преисполненный страха, с вытаращенными глазами, как у того, кто ожидает смерти, и в то же время знает, что не может предотвратить ее, пловец достиг берега, - хотя он находился слишком далеко к югу от меня, чтобы внимательно разглядеть его контуры и черты. Явно неуклюжее, покрытое клочьями блестящей в лунном свете пены, разбрызгивающейся во время ходьбы, оно выбралось на сушу и исчезло среди дюн.

Теперь я был охвачен стремительным приступом ужаса, который ранее затих. Вокруг меня царил жуткий холод, хотя в комнате, окно в которой я не осмелился открыть, было душно. Я подумал, что будет ужасно, если нечто попытается влезть в окно, которое было не заперто на щеколду.

Теперь, более не видя таинственной фигуры, я чувствовал, что она спряталась где-то в ближайших тенях или тайно следит за мной через то окно, которого я не видел. Поэтому я обернулся и с тревожной внимательностью осмотрел каждое оконное стекло; опасаясь, что я могу на самом деле столкнуться с чьим-то пристальным взором извне, я все же был не способен удержаться от этого осмотра. Но хотя я наблюдал за пространством вне дома в течение нескольких часов, более ничто не появилось на пляже.

Так прошла ночь, и постепенно стало спадать впечатление странности - странности, которая до того нарастала, как кипящая вода в чайнике достигает его края, затем замирает и, наконец, опускается. Эта странность ушла, оставив мне какое-то непонятное послание, подобно звездам, обещающим возрождение ужасных и славных воспоминаний и побуждающим нас к почитанию этого обмана, а затем ничего не дающим. Я в страхе подошел к осознанию древней тайны, которая находится совсем близко от пределов человеческого бытия, но остается за гранью познания, но, в конце концов, ничего не получил. Мне было дан лишь мимолетный намек на потаенные вещи, намек, проявившийся сквозь покрывало человеческого невежества. Я даже не мог понять, что же проявило себя этой ночью, что это был за пловец, к которому я оказался столь близок и который двигался к берегу, вместо того, чтобы уйти в океан. Я не знал, что это могло быть - как будто закипевшая вода подошла к краю чайника, но затем осела обратно вниз после кратковременных каскадов появлений. Ночной океан забрал свое порождение. Более я ничего не узнал.

До сих пор я не знаю, зачем океан показал мне это чудо. Возможно, никто из нас не может понять суть этих вещей - они существуют за пределами всяких объяснений. Есть мудрецы, которые не любят море и его гладкую поверхность близ пляжей из желтого песка; они считают странными тех, кому по душе загадки, рожденные в древней бесконечной глубине. Но для меня есть притяжение и непостижимый шарм во всех настроениях океана. Это очарование есть и в меланхолии серебристой пены под восковым ликом луны; пены, носящейся по молчаливым вечным волнам, ударяющим по обнаженным берегам, когда все безжизненно, кроме тех неведомых фигур, что плавно выныривают из сумрачной бездны. И когда я проникся все нарастающим благоговейным трепетом, на меня нахлынул экстаз, подобный страху; теперь я должен был унизить самого себя перед могуществом, которое я ощущал в плотных водах океана и их потрясающей красотой.

Велик и одинок океан, и как все существа вышли из него, так они и вернутся туда обратно. В окутанных пеленой глубинах времени ничто не будет править на земле, и не будет никаких движений, кроме как в вечных водах. Они будут биться о темные берега, покрытые штормовой пеной, хотя не останется ничего в этом умирающем мире, что могло бы увидеть холодный свет угасающей луны, который играет на водоворотах приливов и крупнозернистом песке. На краю бездны останется лишь застывшая пена, собирающаяся возле раковин и костей вымерших существ, что обитали в океанских водах. Тихие вялые твари будут плескаться и ползать вдоль пустынных берегов, где жизнь на суше уже давно закончится. Затем все станет темным, поскольку, в конце концов, потухнет даже свет белой луны на далеких волнах. Не останется ничего - ни над, ни под сумрачными водами. И до этого последнего миллениума, и после исчезновения всех вещей в мире, море будет шуметь и нести свои волны сквозь мрачную ночь.

Перевод: Rovdyr Написать нам Форум

- - - 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1