РЫБИЙ ЯД

Рыбий яд наливает
Рыбий бог в рыбий рот.
Человек умирает,
превращаясь в живот.

Человек обтекаем.
И внутри живота
то, что кажется раем,
то есть сверхпустота,

то есть мертвое море,
то есть мир мертвых рыб.
Их рогатое горе
как олень веселит.

Он по лесу гуляет
как живая еда.
И его поливает
рыбьим ядом вода.

И ночинка ночная
в небесах настает.
Сквозь деревья сияет
полоумный живот.

Рыбий яд наливает
Рыбий бог в рыбий рот.
Человек убегает,
даже если умрет.

Он ногой ускользает
изумленный назад,
а рукой отбивает
от себя рыбий ад.

Только это не ноги.
Это лыжные пал.
С ними в снежном су-гробе
навсегда ты упал.

Только это не руки
рубанут мясники,
чтобы не было скуки,
чтобы были куски.

Разноцветен и празден
беззаботный порез.
Остается лишь разность
неслагаемых мест.

То есть некуда деться.
Ни туда, ни сюда.
То есть мимо вглядеться
семиглазкой стыда.

Ты глазами пустыми
наблюдая, прилип.
Естествами шестыми
все равно ты ошиб.

Тридесятое чувство
(снова чувство стыда)
челюстится до хруста
ада рыбьего "да".

И на лобовой глобус
в лобовое стекло
аварийный автобус
вырывается зло.

Или какой-то поезд
голову колесит,
чья безразлична скорость,
но тягостен внешний вид.

Мозг не имеет темы.
Рисуя его нутро,
получается схема
выученного метро.

То, что мыслью зовется,
это кость ординат.
Ею в горле замкнется
пировальный обряд.

Не вода остается
там, где сушу съедят.
То, что плачет и льется, -
не вода, рыбий яд.

Где Малевичу праздник
был обратный квадрат,
вычисляется разность
неслагаемых плат.

То есть плата за место -
это мусорность сумм,
где у двух неизвестных
отнимается ум...

* * *
На каком мне теперь говорить языке?
Я про все рассказал человечьим.
Я как мертвая рыба лежу на песке,
сединой чешуи обесцвечен.

Как на падаль не падает жадный птенец,
и не жалит Медуза Горгона.
Я лежу на песке, как лежащий на дне
человек, что никак не утонет

для себя, даже если для прочих мертвец,
мертвый брат, мертвый сын, мертвый папа.
Депьтапланно-бесчувственен хищный птенец,
безразлично взирая на падаль.

Я Горгоне смотрю в роковое лицо.
Где любой превращается в камень,
там Медуза меня обращает в яйцо
и трепещет волос червяками.

И водитель, давя, не нажмет на педаль.
И моя скорлупа разлетится.
Я желтком растекусь. Отчего и тогда
мне волною бесследно не смыться?

Как кощеево сердце, хранюсь на замке.
Оттого, что себе я не нужен,
на каком мне еще умолять языке
принимать меня только за ужин?

На каком мне еще языке говорить?
Я молился и плакал по-птичьи.
Я готов разжевать себя, в рот положить.
Вы за труд проглотить не сочтите.

И о чем я, безумный и глупый, прошу,
утонув и разбившись, не кончен?
И тогда не исчезну, когда я прельщу
птиц, как ужин желанный и сочный.

На каком мне еще языке вопрошать,
если мне не затем не ответят,
чтоб измучить? Но некому мне отвечать -
все на том, завершившемся свете.

Не привыкнуть, не выкинуть из головы,
ни на миг не уснуть, не свихнуться.
И теперь на каком языке ни завыть -
оглушающим эхом вернуться.

Все щепотки бессчетных моих шепотков
хамским эхом взорвут перепонки.
И из памяти выпали палочки слов,
словно с лысины волосенки.

На каком мне теперь говорить языке?
РЫБ МОЛЧАНИЕ - СУТЬ ЧЕЛОВЕЧЬЕ
МНОГОСЛОВЬЕ. И я остаюсь налегке -
не жалея, теряю дар речи.

Без труда из пруда сам себя на крючок
зацеплю. Сам я мясо для рыбы,
сам я рыба, рыбак, блюдо в баре и счет,
официант, произнесший "спасибо".

Кто есть кто? Это кот. Он прошел ОТК.
Это мама, топившая папу
в ледяном океане, не глядя, что так
характерно для съевших собаку

в этом мутном и мокром как море и ром
щедрокровьем дешевых романов
разукрашенном деле, как в супе с котом,
хвостотворчество комом застрянет.

В горле ор. Голая Орлеанская девственница.
Одна нога у туриста, другая у сутенера.
После постели следует повеситься,
крикнув "стоп!" Постскриптум автора: "ор повт-ора".

Футурист формирует словесный морг. Пол
катафалка толкает пол тела Кафки.
Мяч отрывает вату. Мочится кровью гольф. Фут-боль.
Галерею графикроют угри /аллергия на факты/.

ОСТАНОВИТЕ СКУЛЬПТОРА, КАСТРИРУЮЩЕГО КУСТ
                                                                                  ИСКУССТВ.
НАРУЧНИКИ НА РУКИ. СКУЛЬПТОР - СТУПОР КУЛЬТУРЫ.
СКАЛЬПТОР ПУСТЬ АППЛИКАЦИЮ СКАЛЬПОВ НА КУНСТ-
КАМЕРУ ВЫКЛЕИТ, ГДЕ ГОЛОДОМ ВЫМУЧЕННЫЕ ТЕЛА
               ОТВЕЧАЮТ ДОГМАМ МОДНОЙ РАХИТЕКТУРЫ.

Так пору мертвецов заменяет пора арестантов.
Безымянный сезон открывается мертвым Сезаном.
И шатаются статуи, уставившись на иностранцев
мотылькамнями глаз. За клыкастые облака так закат затянет.

Я о многом на рыбьем молчу языке,
без запинок молчу и ошибок.
Я сижу на замке, я вишу на крючке.
Я не птица, не мясо, не рыба.

Тварь ли я или право имею дрожать?
Риторический ор безответен.
Кем угодно извольте меня называть -
пешкой рабской и рыбным паштетом.

На каком мне теперь говорить языке?
Слов осталось - цепляльцев хватает
В плавнике, или пальцев на правой руке
плюс все те, кто ее пожимает,

отнимая перчатку. Она на руках,
притворяясь не-вещью, повисла.
НАМ ОТСУТСТВИЕ СМЫСЛА ДАЕТСЯ В СЛОВАХ,
КАК ОТСУТСТВИЕ ВРЕМЕНИ В ЧИСЛАХ.

Помню прошлое: рыба, лежанье, песок,
ужин, падаль. Медуза Горгона.
И единственный цельный и ясный кусок:
человек, что никак не утонет.

Помню: брат, папа, сын, анонимный мертвец,
камень, коршун, пейзаж, ужин, птица,
хищный наглый бесчувственный хитрый птенец.
Им сей перечень слов завершится.

Минимальный набор. Но его стасовать,
перепутать, распутать, желая
обнаружить начало, вскрывая слова,
осторожно сюжет извлекая.

Тот, что долго не тонет, - он главный герой.
Он массивней, чем рыбы и птицы,
меньше моря и пляжа, зато относительно них он живой,
и тем самым размер возместится

небольшой, так как больший всегда интерес
отчего-то всегда представляет
не в себе человека гуляющий лес -
человек, что по лесу гуляет.

Потому что в природе все вечноживо
столом пьяным стоит постоянством
состоянеменянием этим мертво
как метро парадоксом упрямства.

Если все это так, значит, некто лежит на песке,
от попыток топиться, скорее всего, отдыхая.
Тут случается нечто. И он на чужом языке,
сам себя напугав, сам с собой говорить начинает.

Безымянный водитель немножко его задавил
то ли с умыслом злым, то ли просто пейзажем растроган -
неизвестно. Но то, что наезд послужил
изменению личности, - ясно. И, значит, смотреть на дорогу

не особенно важно, и даже бывает во вред.
Кой-кого иногда задавить и во благо.
Пострадавший лишился мизинца, и, бед-
ный, от обиды и боли он даже заплакал.

Перестал. "Хорошо не на правой - на левой руке.
Бесполезная роскошь - к чему эти левые руки?" -
он подумал на самом чужом из чужих языке.
И в ответ на своем промолчали туристами бывшие трупы.

Мне теперь на чужом говорить языке.
Я читаю на нем и считаю.
Трупов столько, как пальцев на левой руке.
И того, одного не хватает.

Этот вывод как все гениальное прост,
эстетичен, логичен, закручен.
И великий встает человек в полный рост.
И не страшно ему, и не скучно.

Он воздвиг себе памятник рукотворя.
Из песка и ботинка воздвиг.
И к нему устремился ни свет ни заря
Друг степей восхишенный калмык.

200 лет он уже никуда не ходил -
ни работать, ни просто на воздух -
оттого, что однажды когда-то он был
незаслуженно подло обозван.

"Друг степей", как собака какая-то. "Друг" !
Как по-рабски послушная Жучка.
И калмык оскорбленный отбился от рук
и дошел, покружившись, до ручки

двери. За дверью стоит почтальон:
"Телеграмма пришла к вам по почте."
"Прочитайте", - его попросили. И он
прочитал и добрался до точки.

"Трупов столько, как пальцев на левой руке.
Ошарашен. Ура. Будь здоров.
ТЧК. ГОВОРЮ НА ЧУЖОМ ЯЗЫКЕ,
ПОТОМУ ЧТО НА ЭТОМ НЕТ СЛОВ.

Посему еще несколько раз ТЧК.
ТЧК, до которой дойдешь,
и тогда сам себя удержи ты в руках
и в ногах успокаивай дрожь.

Тиражами униженный, трижды восстань.
Гений я по причине увечий.
Я воздвигну табличку большую на пам-
ятнике, увековечив

калмыка. Он отныне не другом степей,
а кем сам пожелает, зовется".
Степь кругом. И спесивый и наглый, над ней
степенец подозрительный вьется.

В путь пустился калмык и скотину запряг,
но, проехав две трети дороги,
вдруг калмык понимает, что что-то не так,
все не так в простоте аналогий.

И калмык рассмеялся впервые и всласть:
"Ах, какая бездарная глупость!
Не безумие ли - обнаруживать связь
между пальцами рук и количеством трупов?!"

Сумасшедший у моря и счастлив и пьян,
и опасную мысль продолжает,
и кричит на чужом языке: "Это я!
Значит, это меня не хватает!

Я и есть обязательный пятый мертвец!
Я и есть завершающий группу
четырех мертвецов. На вопросы ответ.
Мне не быть теперь. Быть теперь трупом".

На каком его боль передать языке?
Он собрался покончить с собой.
Кто же мчится по пляжу на грузовике?
Тот водитель, а может, другой?

Нет, не овощ почистить, а в сердце вонзить
некто острый хватает клинок.
Тут его грузовик поспешил раздавить.
Десять пальцев осталось без ног.

Не пугайтесь, остался живой при ногах.
Только обувь ему велика.
Но зато он не думает о мертвецах
и о пальцах забыл на руках.

Как порой эффективен простой грузовик.
А иначе бы пятым лежал.
Человек позабыл иностранный язык
и родной. И совсем замолчал.

Не жалейте его, он по-своему прав.
И еще он по-моему прав.
И когда приезжают к нему доктора,
он потеет и прячется в шкаф.

Но прельстив как-то птичьим его молоком,
разрешив предварительно съесть,
ему градусник ткнули, достали, притом
"тридцать шесть" - прокричали - "и шесть!"

"Я смотрю, никакой патологии нет, -
главный врач заявляет. - Здоров".
Это слово с центральных пестрело газет.
Рядом фото и надпись: "без слов".

А зачем говорить? И о чем говорить?
На каком говорить языке?
Остается заставить себя не чертить
непонятных фигур на песке.

На каком же ему говорить языке?
Он про все рассказал человечьим
и как мертвая рыба лежал на песке,
сединой чешуи обесцвечен.

Но мораль аморальна. Нормально орать.
Или врать вам. Нашли, кому верить.
Трупам умные книжки приходит читать
человек каждый вечер на берег

по привычке. Так каждый к чему-то привык.
И как-будто угодливы годы.
Но однажды въезжает на пляж грузовик -
и случается Все Что Угодно.

Оттого и смешон анонимный мертвец,
убежденный, что смерть безопасна.
И циничный над морем летает птенец -
хищный, наглый. И все ему ясно.


КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ

Как все мы, посмотри, зацепенели.
Накорчась скоростью бежания, стоим.
И, лопнутые нутрью, изумели.
В ушах оторванных без головы звеним.

Как основательны Скелет и Стрекоза.
Но и они роняются в компот.
И в узелки завязаны глаза.
И влеплен кляп, чтоб память вставить в рот.

КАК МЫ БРЕДЕМ ВЕЛИКИМИ БЛЯДЬМИ.
Я ПРОДАЮСЬ, ПОСКОЛЬКУ СУЩЕСТВУ...
УБИТЬ ДЕТЕЙ И ВЫТОПТАТЬ ТРАВУ.
И ОЗВЕРЕТЬ КАКИМИ-ТО ЛЮДЬМИ.

МАТЬ СОБЛАЗНИТЬ. УДАРИТЬ СИРОТУ.
МЫ РАССТАВАТЬСЯ ВСПЫШКАМИ ДОЛЖНЫ.
И СЫРА ДЫРКИ СДЕЛАЛИ ЛУНУ.
И ЧЕЛЮСТИ РАСТАЯЛИ ВО РТУ.

Приди ко мне, меня зацементи.
Живым я оставаться не привык.
И Шапочка Кровавая в пути
Была обменена на кукольный парик.

МЕРЦАЕТ ЛИЦ СЕРЕБРЯНЫЙ ЦЕМЕНТ.
КАК НЕМЕЦ, СТРОГ МОЙ СЕРЫЙ МОНУМЕНТ.
И ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ ТРЕБУЮ ВЗАМЕН
ТУПОЙ ТОЛПЫ НЕЛОВКИЙ КОМПЛИМЕНТ.

Как цементею я под жиденький хлопок.
Хлебают Зрелища живые, как Бульон.
А я стою стремглав и наутек,
И опоздав на ноль и миллион.

Я КАМЕННЫЙ, А ПРОЧИЕ - ИСПУГ
ЖИЗНЬ - ДЕРГАНЬЕ, ИКОТА, КАШЕЛЬ, ДРОЖЬ.
ЖИЗНЬ - ТОЛЬКО ТО, ЧТО ВАЛИТСЯ ИЗ РУК.
ВСЕ ВАЛИТСЯ, А СМЕРТЬ НЕ ОТОРВЕШЬ.

МЫ СОКИ ПЬЕМ ИЗ ВОСКОВЫХ ФИГУР.
СЛОВА УШЛИ. НИКТО НЕ ЗНАМЕНИТ.
СЛОВ БОЛЬШЕ НЕТ. ОСТАЛСЯ ТОЛЬКО ГУЛ.
И УХО БЕЗ ЛИЦА. И В НЕМ ЗВЕНИТ.

И Гамлет вместо "Быть?" спросил "В каком?"
Но прав. и лев. никто не различал.
И клоун рассмеялся животом,
И ртом оповестил: "Не угадал."

Виновен размышлявший о вине.
Часы стоят на циферке расплат.
Нам остается только цепенеть.
У мертвецов часы живых стоят.

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ,
ХОТЯ ЕЩЕ ЖИВЫЕ, КАК ЗВЕРЬКИ.
И МЯТНЫЕ, ШЕВЕЛИМСЯ В ПОСТЕЛИ,
И КРЕПКО ПРИШИВАЕМ ЛОСКУТКИ.

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ.
Я ПЕРВЫЙ СРЕДИ ВАС ЗАЦЕМЕНТЕЛ.
И ВЫ МЕНЯ СВОИМ ПРИЗНАТЪ НЕ СМЕЛИ.
И Я ВАС ПОТРЕВОЖИТЬ НЕ ПОСМЕЛ.

И Гамлет вместо "Быть?" спросил "В каком?"
Но прав. и лев. никто не различал.
И клоун рассмеялся животом,
И ртом оповестил: "Не угадал."

Виновен размышлявший о вине.
Часы стоят на циферке расплат.
Нам остается только цепенеть.
У мертвецов часы живых стоят.

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ,
ХОТЯ ЕЩЕ ЖИВЫЕ, КАК ЗВЕРЬКИ.
И МЯТНЫЕ, ШЕВЕЛИМСЯ В ПОСТЕЛИ,
И КРЕПКО ПРИШИВАЕМ ЛОСКУТКИ.

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ.
Я ПЕРВЫЙ СРЕДИ ВАС ЗАЦЕМЕНТЕЛ.
И ВЫ МЕНЯ СВОИМ ПРИЗНАТЪ НЕ СМЕЛИ.
И Я ВАС ПОТРЕВОЖИТЬ НЕ ПОСМЕЛ.


* * *
Если хочешь, учись начинаться во сне.
Если можешь, расти на чужие следы.
А не хочешь, живи в промежутках беды.
А не можешь, мешай теплый сумрак в вине.

И за званье платить неизведанным брось.
Спрячь за скудностью окон чистейший бокал,
Чтоб распятый на стенке печальный Христос
Ни за что, никогда, ни о чем не узнал.

Скулы комнаты сдавит простуженный день,
А потом неподвижность едва ль встрепенется.
Ты никто, незачем, никуда и нигде.
Ты конечен. И вечность тебя не коснется.

Если веришь, рискуй возгораться в тепле.
Если знаешь, попробуй другое пространство.
А не хочешь, лиши пустоту постоянства.
А не можешь, закат разводи в хрустале.

И каких-то гостей откровения слей
В мутноватый зрачок, в равнодушье стекла,
И с холодной беспечностью выпить сумей
Их печаль - не твое. Их слова, что зола.

Неуслышанный дважды умеет молчать,
Но умение верить уже не вернется.
Не страдай тем, чего не успеешь зачать.
Стоит ли, если вечность тебя не коснется?

Если видишь, то знай, что не то, что на дне.
Если слышишь, то чувствуй, что это иное.
А не хочешь, живи тем, что рядом с тобой.
А не можешь, забудь - это есть и во мне.

Синей стрелкой наверх не укажется путь,
Потому что она никогда не проснется.
В этом весь ее ужас и вся ее суть
И намеки на ту, что тебя не коснется.

Белый зверь не зашел, постояв у крыльца.
Путь в твой призрачный дом диким лесом порос.
И покинул свой крест изумленный Христос,
Наконец окунувшись в твой взгляд до конца.

И растаяло солнце в безразличье болот,
И река утопилась, лишившись начал.
Сделай так: если кто-то к тебе подойдет,
Чтобы он никогда ни о чем не узнал.

Пусть хрустальный бокал чуть коснется лица,
Пусть затравленный вечер ему улыбнется,
Чтобы он не успел испугаться конца
И подумать о той, что его не коснется.
1989 г.


Изнанка куртизанки

Сентябрь. Ночь. Фашизм.
Здесь все непостоянно.
Вчера в аптеке йод, сегодня - яд.
То танцы судорог, то судороги танцев.
И танц-пощады нет. Смеется бес-пощад.

Я улыбаюсь вам. Пластмассовая кукла.
Глаза мои - стекло. И ноги - костыли.
Я вновь не умерла от боли и испуга,
До капли крови сок по городу разлив.

Уходит с полотна Мадонна, съев младенца.
Матисса рыбок горсть осыпалась с холста.
Залив картины, кровь заставила раздеться
Портреты. И тогда позналась нагота.

Искусство - что оно? Лишь форма оправданья.
Искусство есть всего лишь способ претерпеть,
Перетерпеть суметь позор существованья
И страх его узнать от страха не посметь.

А страх, как плотный хрящ, он тоже не бесплотен.
Бесплотен героизм - не раздается хруст.
И сами от себя бегут тела с полотен.
И стаи мух летят за нами вместо муз.

Остались ты да я, солдатик оловянный,
На стойких костылях валюсь с нестойких ног.
Похожая на сок, стекает кровь из крана,
Похожая на кровь. Течет по венам сок...
1988 г.


Самоубийство

Тело несут.
Разомкнуто утро.
Тело несут.
Тело не соль.
Тело не суть,
Тем паче на третьи сутки.

Гостей выпроваживай, свечи туши,
Ищи откровения мертвой души.
Разрой под подушкой бесценный тайник.
В нем зеркало. И перед ним ты поник.
Там, где сам себя ты увидеть спешил,
Стоит твой двойник.

Ты крикнешь: <Не верю!> Ты крикнешь: <Не я!
На шее моей не сомкнулась петля.
Пиджак же и галстук похожи. И мой
Ребенок кричит. Только месяц другой.>
Январево. Город был бешено бел.
А ты лишь спокойный как кукла висел.
Был виден сквозь окна огромный сугроб
И черный по белому маленький гроб.
Ты крикнешь: <Не верю!> Ты крикнешь: <Не я!
На шее моей не сомкнулась петля.
Все то же, все так же, но месяц другой.
Кто это с петлей?>

Вот дом и ему одного мертвеца
Достаточно. Что же, беги до конца.
Беги же, беги же осматривать дом.
Ты будешь жить в нем.

Ты все оживишь в нем. Он - каменный гость,
Грустил в своем доме, вбивал в стену гвоздь.
Он крепость веревки проверил, связав
Мадонну Сикстинскую, шею и шарф.
Не вышло. Но чтобы исполнить каприз
Окно раскрывает и прыгает вниз.
Он прыгнул нелепо - не трюк и не сальто.
Он книг не писал, он писал на асфальте.

Рваное тело
Незрело, неспело.
Первое дело - последнее дело.
Манит их дева, ранит их демон.

Сумрачно. Бомбой свалилось на грудь
Площади. Словно бы дернулось вглубь
И застыло. Оркестр был чуден... и глух
К мольбе запрокинутых резаных рук.

Январево. Город был бешено бел.
"Ты к этому дому привыкнуть успел", -
рыдала семья. Но мужчина с петлей
Лежал, улыбаясь улыбкой чужой.
1986 г.