Часы на маленькой станции показывали
одиннадцать вчерашней ночи. Я направился к
гостинице. Как бывало не раз, я ощущал здесь
умиротворение и покой, чувства, которые
испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах.
Широкие ворота были распахнуты, усадьба утонула
в сумерках. Я вошел в холл, где туманные зеркала
зыбко отражали цветы и детали интерьера.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул
регистрационную книгу. Я взял ручку, обмакнул
перо в бронзовую чернильницу и, склонившись над
раскрытыми страницами, столкнулся с первой из
множества неожиданностей, которые подстерегали
меня этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис Борхес, было
начертано в книге, и чернила еще не успели
высохнуть. Хозяин сказал мне:
- Мне казалось, вы уже поднялись... - но
присмотревшись внимательнее, извинился: -
Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож,
но вы моложе.
- Какой у него номер? - спросил я.
- Он попросил девятнадцатый, - был ответ. Этого
я и боялся.
Я бросил ручку на конторку и бегом
поднялся по ступенькам. Девятнадцатый номер
находился на втором этаже, с окнами на внутренний
дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный
балюстрадой; где, как помнилось мне, стояла
пляжная скамейка. Это была самая большая комната
в гостинице. Я толкнул дверь, она поддалась.
Под потолком горела люстра. В ее
безжалостном свете я узнал себя. На узкой
железной кровати лежал я, постаревший и
обрюзгший, и разглядывал лепнину на потолке. Я
услышал голос. Не совсем мой - без обертонов,
неприятный, похожий на магнитофонную запись.
- Удивительно, - сказал он, - нас двое и мы одно.
Впрочем, во сне ничто не способно вызвать
удивление. Я робко спросил:
- Значит, все это сон?
- Причем последний сон. - Жестом он показал на
пустой пузырек, стоявший на мраморной крышке
ночного столика. - Тебе придется, наверное,
увидеть множество снов, прежде чем доберешься до
этой ночи. Какое сегодня число по твоему
календарю?
- Точно не знаю, - ошеломленно ответил я. - Но
вчера мне исполнился шестьдесят один год.
- Когда бессонница приведет тебя к этой ночи,
тебе исполнится восемьдесят четыре. Сегодня
двадцать пятое августа 1983 года.
- Как долго ждать... - прошептал я.
- А мне не осталось почти ничего, - сказал он
резко. - Смерть может наступить в любой момент, и я
затеряюсь в неведомом, где ждут иные сны.
Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и
Стивенсоном.
Упоминание о Стивенсоне прозвучало
для меня прощанием, а не призывом к беседе. Я был
человеком, лежащим на кровати, и понимал его.
Чтобы стать Шекспиром и написать незабываемые
строки, недостаточно одних трагических моментов.
Чтобы отвлечь его, я сказал:
- Я знал, что с тобой это случится. Как раз
здесь, много лет назад, в одной из комнат первого
этажа мы набросали черновик истории подобного
самоубийства.
- Да, - подтвердил он задумчиво, как бы
погрузившись в воспоминания. - Но я не вижу связи.
В том наброске я брал билет до Адроге и в
гостинице "Лае Делисьяс" поднимался в
девятнадцатый номер, самый дальний. И там кончал
счеты с жизнью.
- Поэтому я здесь, - сказал я.
- Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во
сне в доме на улице Манну. Здесь я хожу по комнате,
которая принадлежала матери.
- В комнате, которая принадлежала матери, -
повторил я, не стараясь понять. - Я вижу тебя во
сне в девятнадцатом номере, расположенном над
внутренним двориком.
- Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне,
но не знаю, снюсь ли я тебе. Гостиницу в Адроге
давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет
назад.
- Это я вижу сон, - произнес я с вызовом.
- Ты не представляешь, как это важно выяснить -
один ли человек видит сон или двое снятся друг
другу.
- Я - Борхес, который увидел твое имя в книге
постояльцев и поднялся сюда.
- Борхес - я, и я убил себя на улице Манну.
Помолчав, тот, другой, добавил:
- Давай проверим. Что было самое ужасное в
нашей жизни?
Я склонился к нему, и мы начали
говорить одновременно. Я знал, что мы оба лжем.
Легкая улыбка осветила постаревшее
лицо. Я чувствовал, что его улыбка - отражение
моей.
- Мы лжем, - заметил он, - потому что чувствуем
себя двумя разными людьми, а не одним. На самом
деле мы - и один человек, и двое.
Мне наскучила беседа, и я откровенно
сознался в этом. И добавил:
- Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о
тех годах, которые предстоит прожить мне?
- Что же сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя
будут продолжать сыпаться беды, к чему ты уже
привык. Ты останешься один в доме. Будешь
перебирать книги без букв и касаться барельефа с
профилем Сведенборга и деревянного блюдца, на
котором лежит орден Креста. Слепота - это не тьма,
это род одиночества. Ты вновь окажешься в
Исландии.
- В Исландии! В Исландии среди морей!
- В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье
имя, как и все прочие имена, недолговечно.
- Я никогда не был в Риме.
- Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее
стихотворение, элегию.
- На смерть... - не окончил я фразы, боясь
назвать имя.
- Она переживет тебя.
Мы помолчали. Он продолжал.
- Ты напишешь книгу, о которой мы столько
мечтали. А году в 1979 ты поймешь, что твое так
называемое произведение - не что иное, как ряд
набросков, разнородных набросков, и откажешься
от тщеславного заблуждения - написать Великую
Книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом"
Гете, "Саламбо", "Улиссом". Я написал
невероятно много.
- И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
- Хуже. Я понял, что это мастерская работа в
самом тягостном смысле слова. Мои благие
намерения не шли дальше первых страниц, затем
появлялись лабиринты, ножи, человек, считавший
себя отражением, отражение, полагавшее себя
реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются
в крови, Хуан Муранья, неумолимый и слепой, голос
Маседонио, корабль из ногтей мертвецов, занятия
староанглийским по Венерам.
- Эта кунсткамера мне знакома, - заметил я с
улыбкой.
- Кроме того, ложные воспоминания, двойная
игра символов, долгие перечисления, легкость в
восприятии действительности, неполные
симметрии, что с радостью обнаружили критики,
ссылки, не всегда апокрифические.
- Ты опубликовал книгу?
- Меня посещала мелодраматическая мысль -
уничтожить ее, возможно, предать огню. В конце
концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом.
Книгу сочли бездарным подражанием, а автора
обвинили в том, что он лишь пародирует известного
писателя.
- Ничего удивительного, - вставил я. - Каждый
писатель кончает тем, что превращается в
собственного бесталанного ученика.
- Эта книга в числе прочего, и привела меня
сюда. А прочее - старческие немощи, убежденность,
что отмеренный тебе срок прожит...
- Я не стану писать эту книгу, - заверил я.
- Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти
лишь как воспоминание о сне. Меня раздражал его
менторский тон, без сомнения, тот самый, каким я
говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так
схожи и что он открыто пользуется
безнаказанностью, которую ему дает близость
смерти. Чтобы отплатить ему, я спросил:
- Ты так уверен, что умираешь?
- Да, - ответил он. - Я чувствую облегчение и
умиротворение, каких никогда не испытывал. Нет
слов, чтобы передать тебе мои ощущения. Можно
описывать только разделенный опыт. Отчего тебя
так задевают мои слова?
- Потому что мы слишком похожи. Мне
отвратительно твое лицо - карикатура моего,
отвратителен твой голос, жалкое подражание
моему, отвратительна твоя высокопарная манера
выражаться, потому что она моя.
- Мне тоже, - ответил тот. - Поэтому я решил
покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
- Последняя, - сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его
рука искала мою. Я попятился, опасаясь, что мы
сольемся в единое целое. Он сказал:
- Стоики учат: не должно сетовать на жизнь,
дверь тюрьмы открыта. Я всегда чувствовал это, но
лень и трусость останавливали меня. Недели две
назад я читал в Да Плата лекцию о шестой книге
"Энеиды". Вдруг, произнося вслух гекзаметры,
я понял, что мне надобно сделать. Я принял
решение. С этого момента я почувствовал себя
неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты совершишь
внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию,
полностью забыв об этом любопытном провидческом
диалоге, происходящем в двух разных местах и двух
разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон,
ты станешь мною и станешь моим сном.
- Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
- Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под
толщей других снов. Записав его, ты захочешь
превратить его в фантастический рассказ. Но
произойдет это не завтра, а через много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он
мертв. Каким-то образом и я умер вместе с ним;
опечаленный, я склонился над подушкой, но на
кровати уже никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось
ни внутреннего дворика, ни мраморных лестниц, ни
большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни
статуй, ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот
в ограде усадьбы в поселке Адроге. Там меня
ожидали другие сны.
