Ты не я. Никто, кроме меня, не может ею быть. Я это знаю, и знаю, где
была и что делала со вчерашнего дня, когда вышла из ворот во время крушения.
Все так волновались, что меня никто не заметил. Я стала совершенно незначительной,
как только дело дошло до изрезанных людей и сплющенных вагонов на рельсах.
Мы, девочки, все побежали вниз по откосу, когда услышали грохот, и облепили
изгородь, точно стая мартышек. Миссис Верт грызла распятие и рыдала взахлеб.
Наверное, губам больно было. Или же она думала, что внизу, в поезде, --
одна из ее дочерей. Действительно очень серьезное крушение -- это сразу
видно. Весенними дождями размыло землю, которая держала на месте шпалы,
поэтому рельсы немножко разъехались, и поезд свалился в кювет. Но чего
было так волноваться, я до сих пор не пойму.
Поезда я никогда терпеть не могла, ненавидела, когда они проезжали
внизу, ненавидела, когда они исчезали в верховье долины на пути к следующему
городку. Меня злила мысль обо всех людях, которые передвигаются из одного
города в другой без всякого на то право. Кто сказал им: «Можете пойти и
купить билет, и сегодня утром отправиться в Ридинг. Проедете двадцать три
станции, больше сорока мостов, три тоннеля и можете ехать дальше, если
хотите, даже после того, как приедете в Ридинг»? Никто. Я это знаю. Я знаю,
что нет такого начальника, который говорил бы людям подобные вещи. Но мне
приятнее воображать, что этот человек есть. Хотя бы как ужасный голос из
громкоговорителей, установленных на всех главных улицах.
Я увидела внизу поезд, лежавший беспомощно на боку, точно старый червяк,
сбитый с ветки, и рассмеялась. Но в изгородь вцепилась очень крепко, когда
люди, истекавшие кровью, начали выбираться из окон.
Я была во дворе, и на скамейке лежала бумажная обертка с коробки «Сырного
Лакомства». А потом я оказалась у главных ворот, и они были открыты. Снаружи
на обочине стояла черная машина, на переднем сиденье курил человек. Я хотела
заговорить с ним, спросить, знает ли он, кто я такая, но решила, что лучше
не стоит. Стояло солнечное утро, полное птичек и сладкого воздуха, я пошла
по дороге, огибавшей холм, вниз к железной дороге. Потом -- вдоль путей,
не находя себе места. Странно выглядел вагон-ресторан -- лежал на боку,
все окна разбиты, некоторые шторки опущены. На дереве над головой все время
насвистывала малиновка. «Конечно, -- сказала я себе. -- Это же все просто
в человеческом мире. Если бы случилось что-нибудь настоящее, они бы прекратили
петь.» Я ходила туда и обратнопо шлаковой насыпи возле путей, рассматривала
людей, лежавших в кустах. Их начали носить к передней части поезда, где
рельсы пересекаются с дорогой. Там была женщина в белой форме, и я старалась
держаться от нее подальше.
Я решила пойти по широкой тропинке среди кустов ежевики, и на небольшой
полянке нашла старую печь -- вокруг ее подножия в мусоре валялось много
грязных бинтов и носовых платков. Подо всем этим была куча камней. Я нашла
несколько круглых и какие-то еще. Земля здесь была очень мягкой и влажной.
Когда я вернулась к поезду, казалось, вокруг бегает гораздо больше людей.
Я подошла ближе к тем, что лежали рядами на шлаке, и стала рассматривать
их лица. Одна была девочкой, у нее был открыт рот. Я опустила внутрь один
камешек и пошла дальше. У толстого дядьки рот тоже был открыт. Я положила
туда острый камень, похожий на уголек. Мне пришло в голову, что камней
на всех может не хватить, а кусочки шлака -- слишком маленькие. Взад и
вперед там ходила какая-то старуха, она вытирала руки о юбку, очень быстро,
снова и снова. На ней было длинное черное шелковое платье, и по нему везде
отпечатывался узор из синих ртов. Наверное, они считались листьями, но
формой походили на рты. Мне она показалась сумасшедшей, и близко к ней
я не подходила. Вдруг я заметила руку с кольцами на пальцах -- она торчала
из-под множества гнутых железяк. Я потянула за железо и увидела лицо. Это
была женщина, и рот у нее был закрыт. Я попробовала открыть его, чтобы
положить туда камешек. За плечо меня схватил какой-то человек и оттащил
от нее. Похоже, он сердился. «Что ты делаешь?» -- заорал он. «Ты с ума
сошла?» Я заплакала и сказала, что это моя сестра. Женщина действительно
немного на нее походила, и я всхлипывала и все время повторяла: «Она умерла.
Она умерла.» Человек перестал так сильно сердиться и начал подталкивать
меня к голове поезда, крепко держа одной рукой за плечо. Я попробовала
вывернуться. В то же время я решила ничего больше не говорить, кроме «Она
умерла» время от времени. «Ну, ничего,» -- говорил человек. Когда мы дошли
до начала поезда, он усадил меня на травянистый откос рядом со множеством
других людей. Некоторые плакали, поэтому я сама перестала и принялась их
разглядывать.
Мне казалось, что снаружи жизнь такая же, как внутри. Всегда есть кто-то,
и он не дает людям делать то, что им хочется. Я улыбнулась, подумав, что
это совсем не так, как чувствовала я, когда сама еще была внутри. Возможно,
то, что нам хочется, -- неправильно, но почему решать всегда должны они?
Сидя на откосе и выдергивая из земли молодые побеги травы, я начала об
этом размышлять. И решила: на этот раз я сама буду решать, что правильно,
-- и делать так.
Немного спустя подъехало несколько карет скорой помощи. Это за нами
-- за всеми, кто сидел на откосе, и за теми, кто лежал вокруг на носилках
и пальто. Не знаю, почему, ведь им не было больно. Или было. Когда многим
людям вместе больно, они вряд ли станут об этом кричать -- наверное, потому,
что никто не слушает. Мне, разумеется, совсем не было больно. Я могла бы
это любому сказать, если бы меня спросили. Но меня никто не спросил. У
меня спросили только адрес, и я дала им адрес сестры, потому что до нее
ехать всего полчаса. А кроме этого, я довольно долго у нее жила, пока не
уехала, только это было много лет назад, наверное. Увезли нас всех вместе,
некоторые лежали в каретах скорой помощи, а остальные сидели на неудобной
скамейке в той машине, где не было кровати. Женщина рядом со мной наверняка
была иностранкой: она стонала, как маленькая, но ни единой капельки крови
я на ней нигде не заметила. По дороге я очень внимательно всю ее осмотрела,
но ей, казалось, это не понравилось, и она отвернулась в другую сторону,
плача по-прежнему. Когда нас довезли до больницы, то всех ввели внутрь
и осмотрели. Про меня они просто сказали: «Шок», -- и еще раз спросили,
где я живу. Я сказала им тот же адрес, что и раньше, и вскоре меня вывели
снова и посадили на переднее сиденье какого-то фургона, между шофером и
еще одним человеком, наверное, санитаром. Оба они говорили со мной о погоде,
но я достаточно соображаю, чтобы меня можно было так легко подловить. Я-то
знаю, как самая простая тема может внезапно извернуться и придушить тебя,
когда считаешь, что уже в безопасности. «Она умерла,» -- один раз сказала
я, на полпути между двумя городками. «Может, и нет, может, и нет,» -- ответил
шофер, как будто разговаривал с ребенком. Почти все время я ехала, опустив
голову, но сосчитать автозаправки по пути удалось.
Когда мы приехали к дому моей сестры, шофер вышел и позвонил в дверь.
Я совсем забыла, что улица такая безобразная. Дома выстроили друг напротив
друга, все одинаковые, между ними -- только узкая цементная дорожка. И
каждый дом -- на несколько футов ниже соседнего, поэтому весь длинный их
ряд выглядел, как огромный лестничный пролет. Детям, очевидно, разрешалось
бегать без присмотра по всем дворам, а травы видно нигде не было, одна
грязь.
Дверь открыла моя сестра. Они с шофером перекинулись парой слов, и
я увидела, как она вдруг очень встревожилась. Она подошла к машине и, нагнувшись,
заглянула внутрь. У нее были новые очки, толще, чем прежде. Казалось, она
на меня не смотрит. Вместо этого она спросила шофера: «А вы уверены,
что с нею все хорошо?»
«Абсолютно, -- ответил тот. -- Я бы вам сказал, если было бы плохо.
Ее всю в больнице только что осмотрели. Это просто шок. Хорошо отдохнуть
-- и все пройдет.» Санитар вышел, помог мне вылезти и подняться по ступенькам,
хоть я и сама бы прекрасно справилась. Я заметила, что сестра все время
поглядывает на меня краем глаза -- как и раньше. Стоя на крыльце, я услышала,
как она прошептала санитару: «А мне кажется, она еще не очень хорошо
выглядит.» Тот похлопал ее по руке и сказал: «С нею все будет отлично.
Только не давайте ей волноваться.»
«Мне всегда так говорили, -- пожаловалась она. -- А она волнуется,
и всё.»
Санитар сел в машину. «Ее даже не задело, женщина.» Он хлопнул
дверцей.
«Задело!» -- воскликнула моя сестра, наблюдая, как машина отъезжает.
Она провожала ее взглядом, пока та не заехала на холм и не скрылась из
виду. А я по-прежнему смотрела в настил крыльца, поскольку точно не знала,
что случится дальше. Я часто чувствую, когда что-то должно произойти, а
когда я это чувствую, то стараюсь совсем не шевелиться -- пусть происходит.
Никакого смысла об этом думать или пытаться остановить. В тот момент у
меня не было никакого ощущения, что должно случиться что-то особенное,
однако я предполагала, что мне правильней будет ждать, и пусть сначала
предпримет что-то сестра. Она стояла все там же, прямо в фартуке, обрывая
кончики стеблей красной ивы, торчавшие из куста рядом. Она по-прежнему
отказывалась на меня смотреть. Потом пробурчала: «Чего бы нам в дом не
зайти? Тут холодно.» Я открыла дверь и вошла.
Я сразу увидела, что она там все перестроила -- только наоборот. В
доме всегда были прихожая и гостиная, только прихожая раньше располагалась
по левую руку от гостиной, а теперь -- по правую. Интересно, подумала я,
почему я не обратила внимания, что парадная дверь сейчас -- с правой стороны
крыльца? Она даже поменяла местами лестницу и камин. Мебель осталась той
же, но каждый предмет поставили ровно напротив того, где он стоял раньше.
Я решила ничего не говорить -- пускай сама объясняет, если захочет. Мне
пришло в голову, что она, должно быть, истратила все, что у нее лежало
в банке, до цента -- и все равно это выглядело точно так же, как и в начале.
Я держала язык за зубами, но не могла не озираться с любопытством: до последней
ли детали совершила она эту перестановку.
Я вошла в гостиную. Три больших стула вокруг стола в центре были по-прежнему
зачехлены старыми простынями, а у торшера возле пианолы целлофан на абажуре
по-прежнему был порван. Я начала смеяться -- все выглядело таким комичным
наоборот. Я увидела, как она вцепилась в край портьеры и жестко на меня
посмотрела. Я продолжала смеяться.
У соседей радио играло органные пьесы. Неожиданно моя сестра сказала:
«Сядь, Этель. Мне нужно кое-что сделать. Я сейчас вернусь.» Через прихожую
она вышла в кухню, и я услышала, как открылась дверь черного хода.
Я уже знала, куда она пошла. Она меня боялась и хотела, чтобы пришла
миссис Джелинек. И, конечно, через минуту в дом вошли обе, и моя сестра
теперь сразу же прошла в гостиную. Судя по всему, она сердилась, но сказать
ей было нечего. Миссис Джелинек -- неопрятная и жирная. Она поздоровалась
со мной за руку и сказала: «Так-так, старина!» Я решила с нею тоже не разговаривать,
потому что не доверяю ей, отвернулась и подняла крышку пианолы. Попробовала
надавить на несколько клавиш, но они были на замке и не поддавались. Я
закрыла крышку и подошла посмотреть в окно. По тротуару маленькая девочка
катила под уклон кукольную коляску; она все время оглядывалась, какие следы
та оставляет, выезжая из лужи на сухой цемент. Я была настроена не давать
миссис Джелинек над собой никакого преимущества, а потому помалкивала.
Я села в кресло-качалку у окна и замычала.
Немного погодя они начали тихонько переговариваться, но я, конечно,
слышала все. Миссис Джелинек сказала: «Я думала, они ее оставят.» Сестра
ответила: «Не знаю. Я тоже. Но этот человек твердил мне, что у нее все
в порядке. Ха! А она такая же.» «Еще бы,» -- сказала миссис Джелинек. Они
ненадолго замолчали.
«Всё, я с этим мириться не собираюсь, -- вдруг сказала моя сестра.
-- Я скажу доктору Данну все, что я о нем думаю.»
«Позвони в Приют,» -- настаивала миссис Джелинек.
«Конечно, позвоню, -- ответила сестра. -- Ты посиди тут. Я схожу посмотрю,
Кейт дома или нет.» Она говорила о миссис Шульц, которая живет напротив,
-- у нее есть телефон. Я даже головы не подняла, когда она вышла. Я уже
все решила -- остаться здесь, в доме, и ни при каких условиях не позволить
им отвезти себя обратно. Я знала: это будет трудно, -- но у меня был план,
я была уверена: он удастся, если я применю всю свою силу воли. А у меня
большая сила воли.
Самое важное -- сидеть тихо, не говорить ни слова, чтобы не разрушить
чары, которые я уже начала сплетать. Я знала, что должна глубоко сосредоточиться,
но это мне дается легко. Я знала, что битва будет между сестрой и мною,
но я была уверена: сила моего характера и превосходное образование подготовили
меня для такой битвы, и я смогу ее выиграть. Нужно только настаивать внутри
на своем, и все произойдет так, как я пожелаю. Я сказала это себе, покачиваясь
в кресле. Миссис Джелинек стояла в проеме прихожей, сложив на груди руки,
и, главным образом, смотрела на входную дверь. Жизнь теперь казалась гораздо
яснее и значительнее -- так со мною не было очень и очень давно. Только
так я получу то, чего хочется. «Никто тебя не остановит,» -- подумала я.
Сестра моя вернулась только через четверть часа. Вошла она вместе с
миссис Шульц и братом миссис Шульц -- и все трое выглядели немного испуганными.
Я в точности знала, что произошло, не успела она и слова вымолвить миссис
Джелинек. Она позвонила в Приют и пожаловалась доктору Данну на то, что
меня выпустили, а там очень разволновались и велели ей во что бы то ни
стало удержать меня, потому что меня вовсе не выписали, а мне каким-то
образом удалось выбраться. Меня немного шокировало, когда она так
выразилась, но теперь, когда я об этом задумалась, приходится признать:
именно это мне и удалось.
Я встала, когда зашел брат миссис Шульц, и яростно на него посмотрела.
«Ну-ну, полегче, мисс Этель,» -- сказал он, у голос у него звучал нервно.
Я низко склонилась перед ним: по крайней мере, говорил он вежливо.
«Привет, Стив,» -- сказала миссис Джелинек.
Я наблюдала за каждым их движением. Я бы скорее умерла, чем позволила
чарам разрушиться. Я чувствовала, что могу удержать их вместе только неимоверным
напряжением. Брат миссис Шульц чесал себе с одной стороны нос, а другая
рука у него подергивалась в кармане брюк. Я знала, что с ним у меня хлопот
не будет. Миссис Шульц и миссис Джелинек не осмелятся зайти дальше, чем
велит им моя сестра. А сама она от меня в ужасе, поскольку, хотя я ей никакого
вреда никогда не причиняла, она всегда была убеждена, что однажды это произойдет.
Быть может, она уже знала, что я собираюсь с ней сделать, хотя вряд ли
-- иначе она убежала бы из дома.
«Когда приедут?» -- спросила миссис Джелинек.
«Как только доедут,» -- ответила миссис Шульц.
Все они стояли в дверях.
«Я вижу, жертв наводнения уже спасли, помните, вчера вечером по радио?»
-- сказал брат миссис Шульц. Он закурил и оперся на лестничные перила.
Дом был очень безобразен, но я уже начала придумывать, как сделать
его лучше. У меня отличный вкус к меблировке. Я пыталась об этом не думать
и в голове у себя все время повторяла, снова и снова: «Пусть получится».
Миссис Джелинек, в конце концов, уселась на тахту около двери, поддернула
на коленях юбку и кашлянула. Лицо ее по-прежнему выглядело красным и серьезным.
Я чуть не расхохоталась вслух, когда подумала: если б только они знали,
чего ждут на самом деле.
Я услышала, как на улице хлопнула дверца. Я выглянула наружу. По дорожке
шли два человека из Приюта. Кто-то сидел за рулем, ждал. Сестра быстро
подошла к двери и открыла ее. Один спросил: «Где она?» Оба вошли и остановились
на секунду -- смотрели на меня и ухмылялись.
«Ну, здра-ссьте!» -- сказал один. Другой повернулся и спросил
мою сестру: «Хлопот не было?» Та покачала головой. «Просто дивно, осторожности
вам не занимать, -- сердито сказала она. -- Если они у вас так разбегаются,
откуда же вы знаете, что они ничего не натворят?»
Человек хмыкнул и подошел ко мне. «Хочешь поехать с нами? Я знаю, кое-кому
не терпится с тобой встретиться.»
Я встала и медленно двинулась через всю комнату, не отрывая взгляда
от ковра, а оба человека шли у меня по бокам. Дойдя до двери, где стояла
моя сестра, я вытащила руку из кармана пальто и заглянула в ладонь. Там
лежал один из моих камешков. Очень просто. Пока никто из них не остановил
меня, я протянула руку и впихнула камешек ей в рот. Она закричала, не успела
я еще ее коснуться, а сразу после этого губы ее покрылись кровью. Но всё
длилось очень долго. Все стояли совершенно неподвижно. Дальше два человека
схватили меня за руки очень крепко, а я оглядывала все стены комнаты. Я
чувствовала, что передние зубы у меня выбиты. Вкус крови на губах. Мне
казалось, я сейчас упаду в обморок. Мне хотелось поднести руку ко рту,
но они держали меня. «Вот поворотный пункт,» -- подумала я.
Я зажмурилась очень крепко. А когда открыла глаза, то все изменилось,
и я поняла, что победила. Какой-то миг я не могла ничего отчетливо разглядеть,
но даже в это мгновение увидела, как сижу на диване и руками прикрываю
рот. Когда взор прояснился, я увидела, что два человека держат мою сестру
за руки, а она изо всех сил пытается вырваться. Я закрыла лицо руками и
больше никуда не смотрела. Когда ее протаскивали в двери, умудрились сбить
подставку для зонтиков и раздавить ее. Ее ударило по лодыжке, и она пинала
куски фаянса обратно в прихожую. Я была в восторге. Ее проволокли по дорожке
к машине и усадили на заднее сиденье между собой. Она орала и скалила зубы,
но как только выехали за город, успокоилась и заплакала. Однако, все равно,
на самом деле, считала автозаправки по пути до самого Приюта и пришла к
выводу, что их на одну больше, чем она думала. Когда доехали до железнодорожного
переезда недалеко от места крушения, она выглянула в окно, но машина миновала
пути, не успела она понять, что смотрит не в ту сторону.
Когда заезжали в ворота, она сломалась по-настоящему. Ей все время
обещали на обед мороженое, но она-то знала, что верить им нельзя. У главного
входа, между двух этих людей она остановилась на пороге, вытащила камешки
из кармана пальто и положила себе в рот. Попыталась проглотить, но подавилась,
и ее стремительно протащили через вестибюль в маленький приемный покой,
где заставили все выплюнуть. Странно, стоит мне об этом подумать, что никто
так и не понял: она -- это не я.
Ее уложили в постель, а к утру ей уже плакать не хотелось: она слишком
устала.
Сейчас -- середина дня, льет как из ведра. Она сидит на своей кровати
(той самой, которая раньше была моей) в Приюте, записывает все это на бумагу.
Ей бы никогда это и в голову не пришло до вчерашнего дня, но теперь она
думает, что стала мной, а поэтому делает все, что делала бы я.
В доме очень тихо. Я по-прежнему сижу на диване в гостиной. Я могла
бы подняться наверх и заглянуть в ее спальню, если б захотела. Но с тех
пор, как я там была в последний раз, прошло столько времени, и я уже не
знаю, как располагаются комнаты наверху. Поэтому я лучше останусь здесь,
внизу. Если поднять голову, я увижу квадратное окошко из цветного стекла
над лестницей. Пурпурные и оранжевые стеклышки, узор песочных часов, только
света сюда все равно попадает немного -- соседний дом слишком близко. А
кроме того, и дождь здесь идет очень сильный.
Нью-Йорк, 1948