Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не
вырваться наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими
ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою дикую
нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, заперт в темнице, и
толкающая его пружина напрасно сжала свои витки, как змея, ожидая, пока
откроют шкатулку.
Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас и панику
замурованной игрушки. Это было тоже самое, что держать в руках чужое
сердце. Эдвин не мог сказать, пульсировала ли шкатулка или его собственная
кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то сломалось.
Он бросил шкатулку на пол и выглянул в окно. Снаружи деревья окружали
дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями, он не знал. Если он
пытался рассмотреть мир, который был за ними, деревья дружно сплетались на
ветру своими ветвями и преграждали путь его любопытному взгляду.
- Эдвин! - крикнула сзади мать. - Хватит глазеть. Иди завтракать.
Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание.
- Нет, - еле слышно сказал он.
- Что?! - раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. - Что
важнее: завтрак или какое-то окно?!
- Окно, - прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда,
что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог ответить, а
взгляд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И
Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам крыльца, к его
пальцам, дрожащим на подоконнике.
Он повернулся и пошел есть свои безвкусные абрикосы, вдвоем с
Матерью, в огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч раз
- утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.
Ели молча.
Мать была бледной женщиной. Каждый день в определенное время - утром
в шесть, днем в четыре, вечером - в девять, а также спустя минуту после
полуночи - она подходила к узорчатому стеклу окошка в башенке на четвертом
этаже старого загородного дома и замирала там на мгновение, высокая,
бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый в старой
оранжерее, и упрямо протягивающий свою головку навстречу лунному свету.
А ее ребенок, Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего
ветра могло разнести по всему свету. У него были шелковистые волосы и
голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и
резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.
Мать начала говорить с ним сначала медленно и убедительно, затем все
быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной.
- Почему ты не слушаешься каждое утро?
Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь?
Увидеть их? - кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на
белый ядовитый цветок. - Хочешь увидеть чудовищ, которые бегают по дорогам
и поедают людей, как клубнику?
"Да, - подумал он. - Я хочу увидеть чудовищ такими страшными, как
они есть."
- Ты хочешь выйти туда? - кричала она. - Как и твой отец до того, как
ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
- Нет...
- Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих
чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса. - Но если ты так уж хочешь
умереть, то ступай!
Она успокоилась, но ее пальцы все еще нервно сжимались и разжимались
на скатерти.
- Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого Мира. Он был
прекрасен для него, а, значит, должен быть прекрасен и для тебя тоже. За
этими деревьями нет ничего, ничего кроме смерти. Я не хочу, чтобы ты
приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо думать.
Он кивнул с несчастным видом.
- A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она.
Он медленно ел, и окно незаметно отражалось в его серебряной ложечке.
- Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты
все время об этом говоришь. Это такое чувство?
- Для тех, кто потом остается жить, это плохое чувство. - Она
внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги!
Он поцеловал ее и схватил учебники.
- Пока!
- Привет учительнице!
Он пулей вылетел из комнаты и побежал по бесконечным лестницам,
холлам, переходам, все вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в
слоеном пироге с прослойками из восточных ковров между ними и яркими
свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный
пролет на четыре Мира Вселенной.
Низменность - кухня, столовая, гостиная. Две возвышенности - музыка,
игры, рисование и запертые запретные комнаты. И здесь - он обернулся -
Высокогорье удовольствий, приключений и учебы. Здесь он любил болтаться,
бездельничать или сесть где-нибудь в уголке, напевая детские песенки.
Итак, это называлось Вселенной. Отец (или Господь, как часто называла
его мать) давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями. Это было
создание Творца, в котором Матери отводилась роль солнца. Вокруг нее
должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором, кружившимся
среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную.
Иногда он и Мать устраивали пикники здесь, на Высокогорье, расстилали
бесконечные скатерти на коричневых плитах. А со старых портретов
незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они пили воду,
прозрачную и холодную, из блестящих кранов, упрятанных в черепичных нишах,
а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости били стаканы об
пол. А еще они играли в прятки, и она находила его то завернутым, как
мумия, в старую штору, то под чехлом какого-нибудь кресла, как диковинное
растение, защищаемое от непогоды. Однажды он заблудился и долго плутал по
каким-то пыльным переходам, пока Мать не нашла его, испуганного и
плачущего, и не вернула в гостиную, где все такое родное и знакомое.
Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей тянулись
вдоль коридора. Все они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и Дали
на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.
- Эти живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про
портреты изображенных на них чудовищ. Сейчас, пробегая мимо, Эдвин показал
им язык. Вдруг он остановился; одна из запретных дверей была приоткрыта.
Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал Эдвина. За дверью
виднелась винтовая лестница, уходящая навстречу солнцу и неизвестности.
Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил к разным дверям, и
всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и взобраться по этой
лестнице на самый верх? Не ждет ли его там какое-нибудь чудовище?
- Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице.
- Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало.
Он вошел в комнату.
- Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх.
Эдвин начал подниматься по лестнице, с каждым шагом ожидая
заслуженной кары. Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника. Он
шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели его.
Неожиданно ступеньки кончились, и он оказался в открытой, залитой солнцем,
башенке. Эдвин открыл глаза и тут же зажмурился. Никогда, никогда он не
видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические перила и
несколько мгновений стоял с закрытыми глазами под лучами утреннего солнца.
Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза.
В первый раз он находился над лесным барьером, окружавшим дом со всех
сторон. Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше,
насколько хватало глаз, открывалась удивительная картина - зеленая
равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А
другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали какие-то
предметы, похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не
было видно. Затем Эдвин увидел красно-бело-голубые палатки, развевавшиеся
на высоких шестах.
Вдруг у него закружилась голова, он почувствовал себя больным, совсем
больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по
лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не должен был
увидеть это, не должен, не должен". Он упал на колени, распростерся на
полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его!
Пять минут спустя он стоял у окна на Высокогорье и наблюдал знакомую
картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную стену и этот лес, который
он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно быть, кроме
кошмара небытия, тумана, дождя и вечной ночи. Теперь он точно знал, что
Вселенная не кончается этим миром Низменности и Возвышенностей.
Он снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что он
поднимался наверх? Уж не пригрезился ли ему этот бесконечный
полузеленый-полуголубой мир? Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим
чудесным миром! Может быть он и сейчас глядит на него. Эдвин провел
ладонью по похолодевшему лицу:
- Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть.
В девять тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь
класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с капюшоном,
закрывавшем лицо. На ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и
серые перчатки.
- Ты опоздал сегодня.
За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих корешках книг,
стоявших на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был
такой большой, что Эдвин мог вступить в него не наклоняя головы.
Дверь класса закрылась, стало тихо и тепло. В классе стоял письменный
стол, у которого когда-то сидел Господь. Он ходил по этому ковру, набивая
свою трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого огромного окна с
цветными стеклами. В комнате еще носились запахи табака, каучука, кожи и
серебряных монет. Здесь голос учительницы звучал медленно и торжественно,
когда она рассказывала о Господе, о старых временах, когда Мир еще
создавался Волей и Трудом Господа, когда он из проекта на бумаге
превращался в строение из бревен и досок. Отпечатки пальцев Господа еще
сохранились на нескольких отточенных карандашах, которые лежат в коробке,
закрытой стеклом. Их нельзя трогать, можно только смотреть, пока отпечатки
не исчезнут, как растаявшие снежинки.
Здесь в этом классе, мягко льющийся голос Учительницы рассказывал
Эдвину, что ожидается от него и его тела. Он должен расти и унаследовать
черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он сам станет Господом, и ничто
не должно помешать этому. Ни небо, ни деревья, ни То, что находится за
деревьями.
Он задумался, и очертания Учительницы расплылись у него перед
глазами.
- Почему ты опоздал, Эдвин?
- Я не знаю.
- Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?
- Одна... одна из дверей, запертых, была открыта...
Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с
подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой же был
однажды у него самого, когда он плакал, испугавшись ночного кошмара.
- Какая дверь? Где? Она же должна быть заперта!
Дверь около портретов Дали-Пикассо, - сказал он в страхе; они с
Учительницей всегда были друзьями. Неужели все кончилось? Он все испортил?
- Я поднимался по лестнице. Я должен был, должен! Простите меня,
простите! Не говорите, пожалуйста, маме!
Она растерянно посмотрела на него; в стеклах его очков поблескивали
языки пламени от камина.
- И что ты там видел? - пробормотала она.
- Большое голубое пространство!
- А еще?
- Еще зеленое, и даже какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я был
там совсем не долго. Клянусь вам, клянусь!
- Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да, - от ее
голоса стало еще страшнее. Он шагнул к ней и хотел взять ее за руку, но
она отняла руку и подняла ее к своей груди. - Я сразу спустился, я закрыл
дверь, я больше не буду, никогда-никогда! - отчаянно плакал он.
Ее голос был таким тихим, что он едва мог разобрать слова.
- Но ты уже видел, и захочешь увидеть еще и теперь всегда будешь
интересоваться этим.
Она раскачивалась взад-вперед. Внезапно она повернула к нему свое
лицо:
- А какое оно, то, что ты видел?
- Оно очень большое - я очень испугался.
- Да, да, большое, огромное, Эдвин. И так же похоже на наш Мир.
Большое, огромное, неопределенное. О, зачем ты это сделал? Ты же знаешь,
что это плохо!
Воцарилась тишина, прерываемое потрескиванием дров в камине. Она
ждала его ответа, и так как он молчал, проговорила, едва двигая губами:
- Это все из-за Матери?
- Я не знаю!
- Она все время кричит, ворчит на тебя, ничего не позволяет, а тебе
хочется побыть одному, да? Ну, скажи мне!
- Да! Да! - закричал он, захлебываясь от рыданий.
- И ты убежал, потому что она захватила все твое время, все твои
мысли? - ее голос был печальным и растерянным. - Ну, скажи...
Он вытирал кулачками слезы: - Да!
Он кусал себя за пальцы, за руки: - Да!
Это было нехорошо - признавать такие вещи, но сейчас ему не нужно
было их говорить. Она сама все сказала, и ему оставалось только
соглашаться, кивать головой, громко всхлипывать.
Учительница как-то сразу постарела и сгорбилась. Она медленно
поднялась, подошла к столу и что-то написала на листке бумаги.
- Передай это Матери; здесь сказано, что у тебя каждый день должно
быть два свободных часа. Проводи их, где хочешь. Но только не снаружи. Ты
меня слышишь?
- Да, - он вытер лицо. - Но...
- Что?
- А Мама обманывала меня о том, что происходит снаружи, и об этих
чудовищах?
- Посмотри на меня, - сказала она. - Я твой друг, и никогда тебя не
била, как это иногда приходится делать твоей Матери. Мы обе здесь для
того, чтобы помочь тебе во всем разобраться и вырастить тебя так, чтобы с
тобой не случилось того же, что с Господом.
Она поднялась и нечаянно оказалась ярко освещенной пламенем из
камина. На лице ее прорезались мелкие морщины. Эдвин замер.
- Огонь! - прошептал он.
Учительница неловко отвернулась.
- Огонь, - Эдвин перевел взгляд с пламени на ее лицо, которое уже
исчезло в складках капюшона.
- Ваше лицо, - глухо сказал Эдвин. - Вы так похожи на мою Маму!
Она быстро повернулась к книгам и сняла одну с полки. Затем она
произнесла своим высоким монотонным голосом, глядя на книги:
- Женщины все похожи друг на друга, ты же знаешь! Забудь об этом! Иди
сюда, - она протянула ему книгу. - Читай дневник! Первую главу.
Эдвин взял книгу и даже не почувствовал ее веса. Языки пламени
вспыхивали и исчезали в дымоходе. Эдвин начал читать, а Учительница
откинулась назад, удобно устроившись в кресле. И чем дальше он читал, тем
спокойнее становилось ее лицо. Она начала кивать в такт его чтению, и ее
голова в капюшоне напоминала торжественно раскачивающийся язык колокола.
Эдвин машинально читал и думал о книгах, стоявших на стеллажах. Некоторые
страницы на них были вырезаны, некоторые зачеркнуты. Некоторые книги были
совсем заклеены, а другие были плотно перевязаны клейкой лентой и стояли,
как собаки в намордниках.
"Почему?" - думал Эдвин, продолжая читать.
- Вначале был Бог. Он создал Вселенную и Миры во Вселенной,
континенты в Мирах и Земли на континентах. Он своим умом и своими руками
создал свою любимую жену и ребенка, который со временем сам станет
Богом...
Учительница медленно кивала. Огонь засыпал на багровых углях. Эдвин
продолжал читать.
Эдвин съехал вниз по перилам и, запыхавшись, влетел в гостиную:
- Мама! Мама!
Она сидела в кресле и тяжело дышала, как будто ей тоже пришлось
проделать бегом изрядный путь.
- Мама, почему ты так вспотела?
- Я? - в ее голосе послышалось раздражение, как будто это была его
вина, что ей пришлось так спешить. Она тяжело вздохнула и взяла его на
руки.
- Послушай, а у меня для тебя сюрприз! Знаешь, что будет завтра? Ни
за что не угадаешь! Твой день рождения!
- Но прошло всего девять месяцев...
- Я сказала: завтра! А если я что-то говорю, это действительно так и
есть, мой дорогой. - Она улыбнулась.
- И мы откроем еще одну секретную комнату?
- Да, четырнадцатую! Потом пятнадцатую - на будущий год, затем
шестнадцатую, семнадцатую и так до твоего двадцать первого дня рождения! А
когда, Эдвин, мы откроем самую главную дверь, закрытую на три замка, и
тогда ты станешь Хозяином дома, Богом, Правителем Вселенной!
- Ух, ты! - воскликнул он, и от возбуждения подбросил вверх свои
книжки. Они раскрылись, и, как белые голуби, полетели на пол. Он
рассмеялся. Она тоже засмеялась. Эдвин побежал вверх по лестнице, чтобы
снова съехать по перилам. Мать стояла внизу, раскинув руки, чтобы снова
поймать его.
Эдвин лежал в кровати. Луна светила в окошко. Он вертел в руках
шкатулку с попрыгунчиком - крышка оставалась закрытой; он даже не смотрел
на нее. Завтра его день рождения. Но почему? Может все тот же Бог? Нет.
Почему же тогда день рождения наступает так быстро? "Наверное, теперь мои
дни рождения будут приходить все быстрее и быстрее, - сказал он, глядя в
потолок. - Я чувствую это - Мама смеется так громко. И глаза у нее
какие-то необычные..."
"А Учительницу пригласить на праздник? Нет. Они с Мамой никогда не
встречаются. Почему? - "Потому", - отвечает Мама."
"Вы не хотели бы встретится с моей Мамой, Учительница? -
"Когда-нибудь", - вяло говорит Учительница. - "Когда-нибудь".
"А где Учительница спит? Может она поднимается вверх по всем этим
секретным комнатам к самой луне? А может уходит далеко-далеко за деревья,
которые растут за деревьями. Нет, вряд ли."
Он повертел игрушку в потных ладонях. "Как это называется, когда все
как-то раздражает и из-за ерунды хочется плакать? Нервы? Да, да, ведь в
прошлом году, когда у них с Мамой что-то стало не так, она тоже ускорило
его День рождения на несколько месяцев!"
"О чем бы еще подумать? О Боге! Он сотворил холодный подвал,
обожженную солнцем башенку и все чудеса между ними. И он погиб. Его
погубили те чудовищные жуки, которые ползают там, вдали, за стенами. О,
сколько потерял мир с его гибелью!"
Эдвин поднес шкатулку к лицу и прошептал:
- Эй, ты, слышишь?
Ни звука не послышалось из-под плотно закрытой крышки.
- Я тебя выпущу. Слышишь? Может быть тебе будет больно, но зато ты
сможешь выйти. Сейчас, погоди.
Он встал с кровати и на цыпочках подошел к окну, приоткрыв его.
Дорожка, покрытая мраморными плитками, тускло поблескивала внизу. Эдвин
размахнулся и бросил шкатулку. Она завертелась в холодном воздухе и
полетела вниз. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем она чиркнула
о мраморную дорожку.
Эдвин высунулся в окошко:
- Ну! - закричал он. - Как ты? Как ты там?
Эхо замерло. Шкатулка упала куда-то в тень деревьев. Он не мог
видеть, открылась ли она при ударе, выскочил ли попрыгунчик из своей
жуткой тюрьмы или все также сдавлен крышкой, и Эдвину так и не удалось
помочь ему вырваться. Он прислушался.
Эдвин простоял у окна целый час, но, так ничего и не дождавшись,
вернулся в постель.
Утро. Из кухни доносились чьи-то голоса, и Эдвин открыл глаза. "Кто
бы это мог быть? Какие-то служители Бога? А может это люди с картин Дали?
Нет, Мама их ненавидит, они не придут. Молчание. И вдруг снова эти голоса,
слившиеся в единый громкий голос:
- С днем рождения!
Потом они смеялись, плясали, ели поджаристые пирожки и лимонное
мороженное, пили шипучий лимонад, а на именинном пироге со свечками Эдвин
прочитал свое имя, написанное сахарной пудрой. Потом Мать сидела за
пианино и, аккомпанируя себе, пела смешные детские песенки. Потом они ели
клубнику с сахаром, опять пили лимонад и опять хохотали так, что
закачалась люстра. Потом появился серебристый ключик, и они побежали
открывать четырнадцатую запретную дверь.
- Готово! Смотри-ка. - Дверь скрипнула и уехала прямо в стену.
- О! - только и сказал Эдвин. К его разочарованию, четырнадцатая
комната оказалась всего лишь пыльным чуланом, стены которого были покрыты
коричневым пластиком. Она не шла ни в какое сравнение с теми комнатами,
что открывались в его предыдущие дни рождения. На шестой год он получил
класс, где теперь проходили уроки. На седьмой - комнату для игр, на
восьмой - музыкальный салон, на девятый - ему открылась чудесная
комната-кухня, где горел настоящий огонь! На десятый год была комната, где
стоит фонограф, вызывающий голоса духов с черных дисков. На одиннадцатый -
большая комната, которая называется Сад; там лежит удивительный зеленый
ковер, который не нужно подметать, а только стричь.
- Не отчаивайся, иди-ка сюда, - сказала мать и втолкнула его в чулан.
- Это волшебная комната. Сейчас увидишь, ну-ка закрой дверь.
Она нажала какую-то кнопку на столе.
- Не надо! - закричал Эдвин, потому что чулан вдруг задрожал и начал
ползти вверх.
- Не бойся, малыш, - сказала Мать и взяла его за руку.
Мимо них уходила вниз какая-то черная стена, в которой то и дело
виднелись двери. Около одной из них чулан скрипнул и остановился.
- Ну-ка! Открой!
Эдвин осторожно открыл дверь и заморгал глазами.
- Высокогорье! Это же высокогорье! Как мы попали сюда? Где же
гостиная, где гостиная Мама?
Она взъерошила ему волосы:
- Я же сказала, что это волшебная комната. Мы прилетели сюда. Теперь
раз в неделю ты будешь тоже летать в класс, вместо того, чтобы бегать по
лестницам!
Эдвин смущенно оглядывался по сторонам, не понимая, как все это
произошло.
Потом они блаженствовали в саду, растянувшись в густой траве, и
потягивали яблочный напиток из большущих чашек. Мать несколько раз
вздрагивала, услышав грохот выстрелов за лесом. Эдвин поцеловал ее в щеки:
- Не бойся. Я тебя защищу.
- Я знаю. Ты - защитник, - сказала она, но продолжала то и дело
бросать взгляд в сторону деревьев, как бы опасаясь, что именно они
являются источником хаоса, который все обратит в пыль.
Когда солнце уже начинало клониться к закату, они увидели какую-то
блестящую птицу, с грохотом пролетавшую высоко над деревьями. Втянув
голову в плечи, они бросились домой, ожидая, что вслед за этим грохотом
грянет буря - раскаты этого близкого грома предвещали грозу. Но птица
скрылась, а за окном спокойно сгущались сумерки.
Они еще немного посидели в гостиной; Мать задумчиво потягивала
шампанское из высокого бокала. Затем она поцеловала Эдвина и отправила его
спать.
У себя в спальне он медленно раздевался и думал о том, какую комнату
он получит через год, через два года... А на что похожи чудовища, монстры?
Они убили Господа... Интересно, что такое "смерть"? Наверное, это такое
чувство; наверное, оно так понравилось Господу, что он никогда не
вернется. Может быть "смерть" это путешествие?
Внизу раздался звон разбитого стекла. Наверное, Мать уронила бутылку
шампанского. Эдвин замер от того, что его поразила странная мысль: "А
какой бы звук был, если бы упала сама Мать? Если бы она разбилась на
миллион осколков?"
Проснувшись утром, он почувствовал странный запах: так пахло вино.
Эдвин потянулся в кровати. Он прекрасно себя чувствовал. Сегодня, как
обычно, его ждет завтрак, уроки, обед, занятия музыкой, потом час или два
- электрические игры, и, наконец, самое интересное - чай на мягкой зеленой
траве. Вечером опять уроки - они с Учительницей будут читать книги из
библиотеки, и он узнает что-нибудь новое о том нездешнем мире, который
скрыт от его глаз.
- Ой, он же забыл отдать Матери записку Учительницы! Нужно сейчас же
сделать это.
Эдвин быстро оделся и распахнул дверь. В доме стояла непривычная
тишина.
- Мама, - позвал он. Никто не ответил. - Мама! - закричал он и
бросился вниз.
Он нашел ее там же, где оставил вчера вечером в гостиной. Она лежала
на полу с разбитым бокалом в руке. Рядом валялась бутылка. Она была
невредима, но все вино из нее вылилось, оставив на ковре ядовитое пятно.
Мать была все в том же зеленом платье. Она, наверное, очень крепко спала и
не слышала шагов Эдвина. Он подошел к столу. Стол был пуст. Это поразило
Эдвина: сколько он себя помнил, на этом столе по утрам его всегда ждал
завтрак. Но сегодня его не было!!!
- Мама, проснись, - он обернулся к ней. - Где завтрак? Проснись! Мне
идти на уроки?
Она не шевелилась.
Эдвин бросился наверх. Безмолвные коридоры и переходы летели ему
навстречу. Вот и дверь класса. Тяжело дыша, он постучал. Молчание. Он
стукнул сильнее, и дверь, жалобно скрипнув, приоткрылась. Класс был пустой
и темный. Веселый огонь не потрескивал в камине, разгоняя тени на потолке.
Кругом не было слышно ни звука.
- Учительница!
Он замер в центре безжизненной холодной комнаты.
- Учительница?!
Слабый луч света пробился через цветное стекло, когда он приподнял
штору.
Эдвин мысленно приказал этому лучу зажечь огонь в камине. Он
зажмурился, чтобы дать время Учительнице появиться. Затем он открыл глаза
и замер, ошеломленный тем, что он увидел на ее столе. На аккуратно
сложенном сером платье с капюшоном лежали ее очки и одна серая перчатка.
Эдвин потрогал ее, другой перчатки не было. Рядом лежал жирный
косметический карандаш. Эдвин задумчиво провел им несколько линий на
ладони.
Повернувшись, он подошел к стене и потрогал ручку маленькой двери,
которая всегда была закрыта. Ручка неожиданно легко подалась, и дверь
раскрылась. Перед ним был маленький коричневый чулан.
- Учительница!
Он вскочил в чулан, захлопнув за собой дверь и, нажав на красную
кнопку в стене, стал ждать. Чулан начал спускаться, и с ним опускался вниз
какой-то мертвый холод. Мир был безмолвен, холоден и спокоен. Учительница
ушла, а мать спит. Чулан опускался, зажав его в железных челюстях. Но вот
он остановился. Что-то щелкнуло, и дверь открылась. Эдвин вышел и
очутился... в гостиной. Самое удивительное, что за ним не было никакой
двери - только раздвижная дубовая панель.
Мать спала все в той же позе, неловко поджав руку, рядом с которой
лежала мягкая перчатка Учительницы. Он поднял перчатку и долго разглядывал
ее. Ему стало страшно. Всхлипывая, он побежал наверх.
Камин был холодный, комната пуста. Он бросился обратно, приказывая
столу накрыться скатертью-самобранкой с завтраком. Стол был все также
пуст. Эдвин наклонился к Матери, затормошил ее, умоляя проснуться. Ее руки
были холодными.
Мерно тикали часы. Пыль играла в лучах солнечного света. Наверное,
она проходила через все Миры, прежде чем осесть здесь, на ковре.
Эдвин проголодался, а Мать все не двигалась.
Он подумал об Учительнице. Если ее нет в доме, значит она куда-то
вышла и заблудилась. Только он может найти ее и привести, чтобы она
разбудила Мать, иначе та вечно будет лежать здесь и постепенно покроется
пылью.
Эдвин прошел через кухню и вышел во двор. Солнце светило, где-то за
кромкой Мира ревели чудовища. Он дошел до ограды сада, не решаясь идти
дальше, и в нескольких шагах от себя увидел шкатулку, которую сам выбросил
в окно. Ветер колыхал листья деревьев, и тени от них пробегали от разбитой
крышки и лицу попрыгунчика, протягивающего руки в извечном жесте
стремления к свободе. Попрыгунчик улыбался и хмурился, улыбался и
хмурился; выражение его лица менялось от пробегавшей тени листьев. Эдвин
зачарованно смотрел на него. Попрыгунчик протягивал руки к запретной
тропе. Эдвин оглянулся и нерешительно двинулся вперед.
- Учительница?
Он сделал несколько шагов по тропе.
- Учительница!
Он замер, вглядываясь вперед. Деревья смыкали над тропой свои кроны,
в которых шелестел ветер.
- Учительница!
Эдвин шел вперед медленно, но упрямо. он обернулся. Позади лежал его
привычный Мир, окутанный безмолвием. Он уменьшался, он был маленьким! Как
странно видеть его меньшим, чем он был всегда. Ведь он казался ему таким
огромным! Эдвин почувствовал, как замерло у него сердце. Он шагнул обратно
к дому, но, испуганный его безмолвием, повернулся и двинулся вперед по
тропе.
Все было таким новым - запахи, цветы, очертания предметов. "Если я
уйду за эти деревья, я умру", - подумал он. Так говорила Мать: "Ты умрешь,
ты умрешь". Но что такое смерть? Другая комната? Голубая комната, зеленая
комната, больше всех комнат, какие он видел! Но где же ключ? Там, впереди,
большая железная клетка. Она приоткрыта! А за ней большущая комната с
голубым небом и зеленою травой и деревьями! О, Мама, Учительница...
Он побежал вперед, споткнулся, упал, вскочил и снова бросился вперед,
плача, причитая и издавая еще какие-то неведомые ему самому звуки. Он
добежал до калитки и выскользнул через нее. Вселенная сужалась за ним, но
он даже не обернулся, чтобы проститься с ней. Он бежал вперед, а старые
его Миры уменьшались и исчезали.
Полицейский протянул зажигалку прохожему, попросившему прикурить.
- Ох, уж эти мальчишки! Никогда их не поймешь...
- А что случилось? - спросил прохожий.
- Да, понимаете, несколько минут назад тут пробегал один парень. Он
плакал и смеялся одновременно, плакал и смеялся. Он прыгал и дотрагивался
до всего, что ему попадалось. До фонарных столбов, афиш, телефонных будок,
собак, людей. А потом он остановился передо мной, посмотрел на меня и еще
на небо. Видели бы вы, какие слезы были у него на глазах! И все время он
бормотал что-то странное.
- И что же он бормотал? - спросил прохожий.
- Он бормотал: "Я умер, я умер, я счастлив, что я умер, как хорошо
быть мертвым!" - Полицейский задумчиво потер подбородок. - Наверное,
придумали какую-нибудь новую игру.
