Клементе (60 лет)
донья Хертрудис (40 лет)
Матушка Хесусита (80 лет)
Каталина (5 лет)
Висенте Мехия (23 года)
Муни (28 лет)
Ева, иностранка (20 лет)
Лидия (32 года)

Маленькое помещение, стены и потолок каменные. Нет ни окон, ни дверей. Слева в стене несколько каменных ниш, в одной из них лежит матушка Хесусита в ночной сорочке из кружев и кружевном чепце. Сцена погружена в полумрак.

Голос доньи Хертрудис. Клементе! Клементе! Я слышу, кто-то идет!

Голос Клементе. Вечно ты об одном и том же. И почему женщины такие нетерпеливые? Всегда тревожатся раньше времени, предрекают несчастья.

Голос доньи Хертрудис. Но я же слышу.

Голос Клементе. Да нет же, тебе как всегда померещилось, а все из-за твоей склонности во всем усматривать беды...

Голос доньи Хертрудис. Это верно... но на этот раз я не ошибаюсь.

Голос Каталины. Слышны шаги, Хертрудис, много шагов! (Выбегает Катита в белом платье, какие носили в 60-е годы прошлого века, черных ботиночках и с коралловыми бусами на шее. Волосы собраны на затылке красным бантом.) Вот здорово! Вот здорово! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! (Катита прыгает и хлопает в ладоши.)

Донья Хертрудис (появляется в розовом платье по моде 30-х годов этого века). Дети не ошибаются. Ведь правда же, тетя Каталина, кто-то идет?

Каталина. Да, я знаю это. Я это знала с того раза, когда они пришли впервые. Мне было так страшно здесь одной!

Клементе (появляется в черном костюме, из обшлагов рукавов рук не видно). Похоже, они правы. Хертрудис! Хертрудис! Помоги мне найти мои кисти рук. Вечно я их теряю, а как же без них здороваться.

Висенте (появившийся в офицерском мундире времен Хуареса). Вы много читали, дон Клементе, отсюда и дурная привычка забывать. Поглядите на меня, все на месте, мундир в порядке, я всегда готов встретить любого, кто явится.

Матушка Хесусита (приподнимаясь на своей лежанке так, что становится видна ее голова в ночном чепце из кружев). Катита права. Шаги приближаются (подставляет к уху ладонь, чтобы лучше слышать)… вот те, кто идут впереди, приостановились... Не иначе как у Рамиресов случилось несчастье... это соседство уже и так принесло нам массу хлопот.

Каталина (прыгая). А ты спи, Хесусита! Ты ведь только и любишь, что спать.

Спать, спать,
поют петухи
Блаженного Августина.
А что хлеб, уже готов?

Матушка Хесусита. А что мне еще остается делать? Ведь меня положили в ночной рубашке...

Клементе. Не жалуйтесь, донья Хесус. Мы полагали, что из уважения...

Матушка Хесусита. Ах, значит, из уважения? Из уважения и сотворить такое!

Донья Хертрудис. Если бы я при этом была, мама... А что ты хочешь от девочек и Клементе. (Наверху слышатся громкие шаги. На мгновение становится тихо. Снова доносится звук шагов.)

Матушка Хесусита. Катита, подойди и потри мне лоб, я хочу, чтобы он блестел, как яркая звезда. Сколь счастливо было то время, когда я вихрем носилась по дому, подметала, вытирала пыль, которая садилась на пианино, золотясь в лучах солнца, чтобы после того, как все было отполировано и начищено, разбить ледяную корочку в ковше, выставленном на ночную росу, и умыться водой, усыпанной зимними звездами. Ты помнишь, Хертрудис? Это и означало жить — в окружении своих детей, чистых и здоровых.

Донья Хертрудис. Да, мама. А еще я помню твою жженую пробку, чтобы подводить брови, и как ты ела лимоны, чтобы разжижать кровь, и те вечера, когда ты вместе с папой отправлялась в театр. Какая же ты была красивая с веером и серьгами в ушах!

Матушка Хесусита. Да, дочка, видишь, промелькнула жизнь как один миг. Всякий раз, когда я входила в ложу...

Клементе (прерывая). Умоляю, помогите, теперь я никак не могу найти свою бедренную кость.

Матушка Хесусита. Какая неучтивость! Как можно перебивать даму! (Катита тем временем помогает Хесусите поправить чепец на голове.)

Висенте. Я видел, Катита играла с ней, будто с трубой.

Донья Хертрудис. Тетя Каталина, куда вы задевали бедренную кость Клементе?

Каталина. Хесусита! Хесусита! У меня хотят отнять мою трубу!

Матушка Хесусита. Хертрудис, оставь девочку в покое. А тебе я вот что скажу: Не то плохо, что моя девочка заболела, как то, что ее не излечить от дурных привычек...

Донья Хертрудис. Но, мама, ты неправа, это же бедренная кость Клементе!

Каталина. Ты плохая, плохая! Я побью тебя! Никакая это не кость, это мой сахарный рожок!

Клементе (обращается к Хертрудис). Она случайно не съела ее? Твоя тетка просто невыносима.

Донья Хертрудис. Не знаю, Клементе. Она потеряла мою сломанную ключицу. Ей так нравились известковые наросты, оставшиеся на месте перелома. А то была моя любимая косточка. Она напоминала мне об ограде моего дома, увитой гелиотропом. Я, кажется, тебе рассказывала, как упала? Накануне мы ходили в цирк. Весь Чиуауа собрался там, чтобы увидеть Рикардо Белла. И вот появился канатоходец, который был похож на бабочку, я этого никогда не забуду...

Донья Хертрудис (продолжая). Утром я залезла на изгородь, я хотела танцевать, как он, ведь всю ночь мне снилось, что я была словно та бабочка... (Сверху раздается более сильный удар. )

Донья Хертрудис. Конечно же, я не знала, что у меня есть кости. Ребенок ведь многого еще не знает. Вот я и сломала ключицу и всегда говорила о том, как о первом своем открытии. А потом было много других. (Удары звучат все чаще. )

Висенте (приглаживая усы). Сомневаться не приходится. К нам гости. (Поет):

Когда в ночи
блестит луна
И в лагуне
поет зимородок...

Матушка Хесусита. Замолчи, Висенте! Сейчас не до песен. И что за неучтивость такая! В мое время было принято прежде чем заявиться к кому-нибудь с визитом, предварительно ставить в известность. Люди тогда были гораздо почтительней. Ну что ж, посмотрим, кого нам доставили, наверное, какого-нибудь чужака, из тех, кто женился на девочках. Порази, Господи, смиренных, как говаривал бедняга Рамон, упокой, Господи, его душу...

Висенте. Ты не меняешься к лучшему, Хесусита. Во всем-то ты находишь плохую сторону. А ведь какая веселая ты была прежде и больше всего на свете любила танцевать польку. (Напевает “Хесусита в Чиуауа” и делает несколько танцевальных па.) Помнишь, как мы отплясывали на том карнавале? (Продолжает танцевать.) Твое розовое платье кружилось, кружилось, а твоя шея была совсем близко от моих губ...

Матушка Хесусита. Ради Бога, кузен, не напоминай мне об этих глупостях!

Висенте (смеясь). Что бы теперь сказал Рамон? Он ведь такой ревнивец... а ты и я здесь, вместе, в то время как он гниет там далеко один...

Донья Хертрудис. Дядя Висенте! Замолчи же наконец, мне не нравятся эти разговоры.

Клементе (взволнованно). Я уже объяснял, донья Хесус, в то время у нас не было денег, чтобы похоронить его здесь.

Матушка Хесусита. А что мешает девочкам перенести его сюда? Не нужно мне объяснений, вам всегда не хватало чуткости. (Слышится еще более громкий удар.)

Каталина. Я вижу свет! (Проникает луч света.) Я вижу саблю. Это архангел Михаил снова явился проведать нас! Видите его копье.

Висенте. У нас все в сборе? Тогда порядок и мы в полной готовности.

Клементе. Нет Муни и моей невестки.

Матушка Хесусита. Вы, чужаки, вечно держитесь в стороне.

Донья Хертрудис. Муни, Муни! К нам кто-то прибудет, возможно, это одна из твоих кузин. Тебя это не радует, мальчик? Вы сможете, как прежде, играть вместе и смеяться. Может тогда твоя печаль тебя покинет.

Ева. Совсем недавно Муни был здесь. Муни, сынок! Ты слышишь эти удары? Так ударяет море о скалы, на которых мой дом... Никто из вас не видел его... Он стоял на скале и был высок, как волна. Ветры бились в его стены и убаюкивали нас по ночам. Соленью вихри покрывали его окна морскими звездами. Побелка кухни золотилась от солнечных рук моего отца... Ночами таинственные существа — порождения ветра, воды, огня и соли — проникали через дымоход, съеживались в языках пламени, пели в струйках умывальников... Дзинь, дон! Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь, дон... И запах йода распространялся по дому, навевая сны... Резвящийся сверкающий дельфин возвещал нам наступление утра. Вот так, блеском чешуи и кораллов! (При этих словах Ева поднимает руку и указывает на яркий поток света, врывающийся в склеп. Наверху снимают первую плиту. Помещение освещается солнцем. Нарядные одежды выглядят пыльными, а лица — бледными. Каталина прыгает от радости.)

Каталина. Хесусита, взгляни! Кто-то идет! Кто его, Хесусита, отправил сюда, донья Дифтерия или архангел Михаил?

Матушка Хесусита. Обожди, девочка, сейчас увидим.

Каталина. Меня сюда послала донья Дифтерия. Ты помнишь ее? У нее были ватные пальцы и она не давала мне дышать. Ты ее испугалась, Хесусита?

Матушка Хесусита. Да, сестричка. Я помню, как тебя унесли, а двор остался усыпанным темно-лиловыми лепестками. Мама очень плакала и мы, девочки, тоже.

Каталина. Глупышка! А ты что, не знала, что будешь играть здесь со мной? В тот день архангел Михаил присел со мной рядом и начертал это своим огненным копьем на небе... Я не умела читать... однако же прочла. А хорошо было в школе сеньориты Симеон?

Матушка Хесусита. Очень хорошо, Катита. Мама отправила нас в школу с черными бантами... а ты уже не смогла быть с нами.

Каталина. И ты выучила азбуку? Мама тоже должна была послать меня в школу. Но поскольку...

Муни (входит в пижаме, лицо у него синее, волосы белокурые). Кто это к нам? (Вверху в открытом отверстии показываются ноги женщины.)

Донья Хертрудис. Клементе, Клементе, да это же ноги Лидии! Какая радость, дочка, какая радость, что ты умерла так скоро! (Все молчат. Лидию спускают вниз на веревках. Негнущаяся фигура в белом платье, руки скрещены на груди, пальцы сложены крестом, голова склонилась на грудь, глаза закрыты.)

Каталина. А кто она — Лидия?

Муни. Лидия — дочка дяди Клементе и тети Хертрудис, Катита. (Гладит девочку по голове.)

Матушка Хесусита. Мало нас было, так бабушка народила! Здесь уже целый выводок внуков. Сколько же слизи! А что, разве печь крематория не более современный способ? Мне кажется, это гораздо гигиеничней.

Каталина. Правда, Хесусита, здесь и без Лидии тесновато?

Матушка Хесусита. Даже очень, моя девочка! Тут находится место для всех, кроме бедняги Рамона.

Ева. Как она выросла! Когда я приехала, она была такой же маленькой, как Муни. (Лидия стоит на ногах, остальные вокруг разглядывают ее. Затем она открывает глаза.)

Лидия. Папа! (Обнимает его.) Мама! Муни! (Обнимает их.)

Донья Хертрудис. Ты неплохо выглядишь, дочка.

Лидия. А где же бабушка?

Клементе. Она не может подняться. Ты помнишь, мы допустили ошибку, похоронив ее в ночной рубашке?

Матушка Хесусита. Да, Лили, оттого мне приходится лежать per secula seculorum.

Донья Хертрудис. Ты же знаешь эти бабушкины штучки, Лили, вечно все не по ней... все не так.

Матушка Хесусита. А самое худшее, дочка, что я должна в таком виде предстать перед самим Господом. Представляешь, какое позорище? И почему ты не догадалась захватить мне какую-нибудь одежду? Хотя бы серое платье с тисненой отделкой и букетиком фиалок у шеи. Ты помнишь его? Я надевала его, отправляясь наносить визиты... О стариках никто никогда не вспоминает...

Каталина. Когда к нам является архангел Михаил, она прячется.

Лидия. А ты кто такая, малышка?

Каталина. Я — Катита.

Лидия. А, понятно. На пианино стоял твой портрет. Теперь он в доме Евиты. Ты на нем такая грустная, задумчивая, в белом платье. Я и забыла, что ты тоже здесь.

Висенте. А меня ты не рада видеть, племянница?

Лидия. Дядя Висенте! И твой портрет тоже висел у нас в гостиной, ты на нем в военной форме, а в красной бархатной коробочке хранилась твоя медаль.

Ева. А свою тетю Еву ты помнишь?

Лидия. Тетя Ева! Да, я смутно помню тебя, твои светлые волосы, выгоревшие на солнце... помню твой фиолетовый зонтик и твое надменное лицо в проникающих через него лучах, лицо прекрасной утопленницы... и твое пустое кресло, раскачивающееся в такт твоей песне после того, как ты уже ушла. (Из освещенного отверстия наверху доносится голос. Звучит прощальное слово.)

Голос выступающего. Щедрая земля нашей Мексики раскрывает свои объятия, чтобы предоставить тебе последнее пристанище. Добродетельная женщина, примернейшая мать, образцовая супруга, ты оставляешь невосполнимую пустоту...

Матушка Хесусита. Кто это говорит о тебе с такой фамильярностью?

Лидия. Это дон Грегорио де ла Уэрта-и-Рамирес Пуэнте, президент общества слепых.

Висенте. Какая глупость! И что только делают столько слепых вместе?

Матушка Хесусита. А почему он говорит о тебе ил “ты”?

Донья Хертрудис. Это так принято, мама, обращаться к мертвым на “ты”.

Голос выступающего. Невосполнимую утрату мы ощутим с большой печалью по прошествии времени. Нам будет не хватать твоего покоряющего сочувствия, ты оставила осиротевшим свой христианский прочный домашний очаг. Трепещут люди пред неумолимой Паркой...

Клементе. Помилуй боже! Так он все еще жив, этот вертопрах?

Матушка Хесусита. Кто ни на что не годен, с тем ничего не делается!

Лидия. Он теперь президент банка и возглавляет дворянское общество.

Голос выступающего. Только непреклонная вера, христианское смирение и сострадание...

Каталина. Вечно дон Иларио говорит одно и то же.

Матушка Хесусита. Это не дон Иларио, Катита. Дон Иларио умер всего-навсего шестьдесят семь лет назад...

Каталина (не слушая ее). Когда меня принесли сюда, он сказал: “Улетел ангелочек!” А это была неправда. Я находилась здесь, внизу, совсем одна, и мне было очень страшно. Ведь правда, Висенте, так оно и было?

Висенте. Ну конечно же! Только представьте, я оказываюсь тут еще оглушенный разрывами снарядов, истерзанный ранами и... кого же я вижу? Плачущую Катиту, которая твердит: хочу к маме, к маме хочу! Сколько беспокойства доставила мне эта девочка. Порой казалось уж лучше обратно к французам...

Голос выступающего. Requiescat in pace! (Начинают класть назад плиты. Сцена постепенно темнеет. )

Каталина. И долго мы были здесь одни, помнишь, Висенте? Мы все думали тогда, что же происходит, почему никто больше не приходит сюда.

Матушка Хесусита. Я же говорила тебе, Каталини, что мы переехали в Мехико. Потом революция...

Каталина. А потом однажды здесь появилась Ева. Ты еще сказал тогда, Висенте, что она чужачка, потому что мы ее не знали.

Висенте. Обстановка была довольно напряженной, Ева с нами не разговаривала.

Ева. Я чувствовала себя неловко... а помимо того, беспрестанно думала о Муни... о моем доме... здесь была такая гнетущая тишина. (Общее молчание. На место водрузили последнюю плиту.)

Лидия. А что теперь мы будем делать?

Клементе. Ждать.

Лидия. Ждать чего?

Донья Хертрудис. Увидишь, девочка, увидишь.

Ева. Ты увидишь все, что захочешь, не увидишь только своего дома со столом из сосновых досок, с окнами, в которых волны и паруса кораблей...

Муни. Ты чем-то недовольна, Лили?

Лидия. Да, Муни, главным образом встречей с тобой. Когда я увидела тебя в ту ночь во дворе полицейского участка, среди запаха мочи, исходящего от выщербленных плит, тебя, лежащего на носилках у ног полицейских в измятой пижаме с посиневшим лицом, я его твердила себе: ну почему, почему?

Каталина. И я тоже, Лили. Я тоже никогда не видела синего покойника. Хесусита мне объяснила, что у цианистого калия много кисточек, а вот краска всего одна — синяя.

Матушка Хесусита. Оставьте мальчика в покое. Синий цвет к светлым волосам очень подходит.

Муни. Ты спрашиваешь, почему, кузина Лили? А ты не встречала бродячих псов, слоняющихся по улицам, выискивающих кости на задворках кишащих мухами мясных лавок, и мясника, пальцы которого при рубке туш мокры от крови? Так вот, я не хотел больше слоняться по этим безжалостным мостовым, отыскивая в крови кость. Не желал видеть углы, за которые цепляются пьяницы и где мочатся псы. Я хотел жить в радостном городе, залитом солнечным и лунным светом. Надежном городе, где чувствуешь себя уверенно и свободно, как в доме, где прошло наше детство, где в каждой двери виднелось солнце, в каждом окне — луна, а по комнатам бродили звезды. Ты помнишь его, Лили? Все его закоулки были заполнены смехом. На его кухне сходились все дороги, а сад был местом слияния всех рек, а весь дом — колыбелью, откуда вели свое начало народы...

Лидия. Прочный очаг, Муни. Того же хотела и я... А меня, знаешь, привели в чужой дом, где не было ничего, только много часов и немигающие глаза, которые годами глядели на меня. Я намывала этажи, чтобы не видеть тысяч мертвых слов, которые служанки выметали по утрам. Я наводила блеск на зеркала, чтобы они не вбирали в себя наши исполненные вражды взгляды. Я надеялась, что однажды на полированной поверхности появится дорогой мне образ. Я открывала книги, чтобы проложить дороги в круги ада. Я вышивала салфетки, украшая их переплетенными инициалами, чтобы отыскать волшебную нить, самую прочную, которая соединяет два имени в одно...

Муни. Я знаю это, Лили.

Лидия. Но все было напрасно. Страшный взгляд вечно преследовал меня. Если бы мне только удалось найти паука, живущего в моем доме, — думала я, — невидимая нить которого соединяет цветок и солнечный луч, яблоко и его аромат, женщину и мужчину, я бы зашила веки этих любимых глаз, которые неотступно глядели на меня, и в этом доме воцарилась бы гармония света. Каждый балкон стал бы родиной, отличной от других, на деревянной мебели распустились бутоны, из бокалов ударили бы струи фонтанов, простыни превратились бы в волшебные ковры, на которых можно летать во снах, из рук моих детей выходили бы замки, знамена, сражения... но я не нашла этой нити, Муни...

Муни. Ты сказала мне это тогда в полицейском участке. В том чужом дворе, навечно заслонившем от меня другой двор, в небе которого колокол отсчитывал время, оставшееся нам для игры.

Лидия. Да, Муни, на тебе и закончился для меня тот последний день, когда мы были детьми... А потом Лидия осталась одна, сидя лицом к стене, ожидая...

Муни. Я не мог там расти, не мог жить на углах. Я хотел иметь свой дом...

Ева. И я тоже, Муни, мальчик мой, хотела иметь прочный очаг. Такой дом, чтобы море по ночам ударяло в его стены — бум! бум! а он бы смеялся, как мой отец, и смех этот был бы полон рыбы и сетей.

Клементе. Лили, ты недовольна? Ты найдешь ту нить и паука найдешь. Отныне твой дом — центр солнца, сердце всех звезд, корень всех трав, самая прочная точка любого камня.

Муни. Да, Лили, ты еще этого не знаешь, но скоро тебе не понадобится ни дом, ни река. Мы не будем плавать в ее водах, мы будем самой этой рекой.

Донья Хертрудис. Порой тебе будет очень холодно и ты станешь снегом, падающим на незнакомый город, на серые крыши и красные шапки.

Каталина. А мне больше всего нравится быть конфетой, тающей во рту у девочки, или солнечным зайчиком, заставляющим плакать тех, кто читает у окна!

Муни. Не огорчайся, когда твои глаза распадутся, ведь теперь ты будешь глазами собак, смотрящих на бессмысленно мельтешащие ноги.

Матушка Хесусита. Уж лучше это, и пусть тебе никогда не придется быть незрячими глазами

слепой рыбы в самом глубоком из всех морей. Ты и представить себе не можешь, сколь ужасно это состояние: смотреть и ничего не видеть.

Каталина (смеясь и хлопая в ладоши). А еще ты очень испугаешься, когда станешь червяком, который будет вползать тебе в рот и выползать оттуда.

Висенте. А по мне хуже всего быть кинжалом убийцы.

Матушка Хесусита. Скоро появятся мыши. Ты только не кричи, когда сама пробежишь по своему лицу.

Клементе. Да хватит с нее уже ваших рассказов, вы ее напугаете. Это ведь так страшно — учиться быть всем на свете.

Донья Хертрудис. Особенно, если кто при жизни едва научился быть человеком.

Лидия. И я смогу быть сосной, на которой живет паук, и построить прочный дом?

Клементе. Разумеется. И сосной ты будешь, и лестницей, и огнем.

Лидия. А потом?

Матушка Хесусита. А потом нас призовет к себе Господь.

Клементе. После того, как ты научишься быть всем на свете, появится копье архангела Михаила, центр Вселенной. И в его сиянии возникнут воинства небесных ангелов, и мы войдем в царство небесное.

Муни. Я хочу быть складкой на одеянии ангела!

Матушка Хесусита. Твой цвет для этого подходит как нельзя лучше, будет красиво оттенять. А что я буду делать в своей ночной рубашке?

Каталина. А я хочу быть указующим перстом Бога Отца!

Все (хором). Ах, девочка!

Ева. А я — обрызганной солью волной, превращающейся в пар!

Лидия. А я — пальцами склонившейся над шитьем Снятой Девы... вышивая... вышивая!..

Донья Хертрудис. А я — звуками арфы святой Сесилии.

Клементе. А я — частичкой камня святого Петра.

Каталина. А я — окном, распахнутым в мир!

Матушка Хесусита. Мира скоро не станет, Катита, потому что все это будет происходить с нами после Страшного суда.

Каталина (плачет). Как это не будет мира? А когда же я увижу его? Я ведь его совсем не видела. Мне даже азбуку не пришлось выучить. Я хочу, чтобы мир остался.

Висенте. Смотри на него, пока он есть, Катита. (Вдали слышится звук трубы).

Матушка Хесусита. Господи Иисусе, Пресвятая Дева! Труба страшного суда! А я в ночной рубашке! Прости, Господи, такое бесстыдство...

Лидия. Да нет же, бабушка. Это звучит военная труба. Рядом с кладбищем казарма.

Матушка Хесусита. Ах да, мне же уже это говорили, а я опять запамятовала. И кому только пришло в голову разместить казарму так близко от нас? Что за правительство! Столько беспорядка навели!

Висенте. Это сигнал к отбою! Я ухожу. Я — ветер. Ветер, открывающий все двери, которые мне не довелось открыть, ветер, взлетающий по лестницам, по которым я никогда не всходил, ветер, проносящийся по улицам, где не бывал мой офицерский мундир, и вздымающий юбки прекрасных незнакомок... Ах, какая свежесть! (Исчезает.)

Матушка Хесусита. Озорник!

Клементе. А я — пляшущий на реке дождь! (Исчезает.)

M у н и. Слышите? Собака воет. Я — тоска! (Исчезает.)

Каталина. Я — стол, за которым обедают девять ребятишек! Я — игра! (Исчезает.)

Матушка Хесусита. Свежий побег салата! (Исчезает.)

Ева. Молния, погружающаяся в черноту моря! (Исчезает.)

Лидия. Прочный очаг! Это я! Надгробная плита на моей могиле! (Исчезает.)

Антология фантастической литературы. Сост. Хорхе Луис Борхес, Адольфо Бьой Касарес, Сильвина Окампо. Спб.: Амфора. 1999