В тот день я не то чтобы оказался внезапно больным, но дождь, улица, ее высокое горло на повороте, отражения крыш, напомаженные губы женщины, парящая под дождем асфальтовая гора у разобранных трамвайных путей и похожие на прозрачные языки огня беззвучные путейные кузнецы, сквер с гигантскими вертящимися шагами, извившийся доспех суставчатого водостока на стене дома, воспоминание о жуках: крапчатых, муаровых, полосатых, лаково-зеленых, каракулево-черных, серебряных, а также странной изабелловой масти и венецианской яри - с цапучими лапками, похожими на молодые листья чертополоха; большая бабочка в расселине полевого камня; слоящаяся корзина груздьев с потерявшими цвет черными прилипшими к шляпкам листьями; подплывшая лиловизной прозрачная тень цифири, влажно расточающаяся с лепестков неразборчивого объявления: веки букв, словно бы опущенные ниц, крашеные губы женщины, залитые водой рельсы; алые, муаровые, лаково-зеленые, серо-серебристые, изабеллово-венецианские, бледно-рыжие плывущие отражения крыш; снова поворачивающий извив тротуара; скверик со скамейкой и качелями, темнозеленеющий в провале между домами - и снова поворот, горло улицы, повторившиеся напомаженные губы женщины в неослабшем умножающемся дожде разбудили во мне внезапный внутренний жар, подменивший привычное восприятие простой действительности.

Я видел полосато-желтую осу, сложив крылья, шевелящуюся на вымокшем подоконнике и его облупленную киноварь; гнезда кирпичей, выкрошившихся из стенной кладки; выпавшую горсть монет, маленький тысячелистник и подорожник, растущие у окна подвальчика. Долгое и бледно-рыжее тело кошки медленно перетекло мимо моего лица, оставив после себя парящее в дожде пуховое перышко. На тротуаре стоял грузный кабинетный стол с вынутыми ящиками, зеленая тирольская шляпа с перьями сидела на лосином роге, похожем на окаменелый папоротник, а из под стола выглядывал ребенок, косоглазая собачка с носками вместо ушей, медведь, мышь и плюшевая обезьяна с розовыми пальцами на руках.

Я миновал распахнутый грузовой фургон, задев плечом его обитые железом ворота. Грузчик, как похожий на грязную картофелину актер на прогибающихся подмостках, повернувшись ко мне спиной, переложил в пыльные штаны стеклянный шар с ярко-алой розой. Я поймал его за щиколотку ноги. Наклонившись, он молча и удивленно передал мне украденное.

В дверях дома сидел еврей, лысый и похожий на розово-алое яйцо огромного соловья, впрочем, наделенное внимательным и добрым лицом, а также бровями. Я отдал ему розу и шар сквозь его захлопотавшую, как стая голубей, речь.

Мимо меня поднялись двое грузчиков, напомнив непорочных спускающихся сестер немецкой баллады. Плотник выковыривал замок стамеской из косяка. We can't beliеve! В это совершенно невозможно поверить. В лестничном пролете застрял диван.

Скудель деревянной мебели, лом книг, мозаика примет переезда прекратились к третьему этажу, а в четвертом появился цветной витраж. На площадке сидела старуха, обвязанная шалями, явно окостеневшая, очевидно мертвая, но с живыми выразительными глазами и тапками на ногах.

- Что шумят?

Она как бы разрубала сырое дерево.

- Приехали новые жильцы, - сказал я, после чего распахнулись около полудесятка входных дверей и еще чуланчик, из которого вывалился матрац.

- Жиды? - крикнул выбежавший, оседая на подрагивающих ногах, старик в адмиральском кителе.

Я чистосердечно и равнодушно солгал ему.

- Жиды! - уверенно не согласился со мной старик.

- Уведите бабку домой. Она уже погуляла, - сказала мне, поведя худой рукой, похожая на утомленную лань вышедшая в халате легколобая девица, после чего раздраженно и бесстыдно ответила невидимой собеседнице: "А по-моему, свинство. У тебя был еще рот. И задница".

Два ногтя ее руки были ало-красные.

На площадку вышел адмиральский внучек с прозрачным бобриком и какой-то отвратительно-животной ухмылкой неся на вытянутых руках форменные панталоны старика с ремнем и подтяжками.

"Слушайте, я уроню вашу старушку в пролет, если попробую поднять", - сказал я, подумав, что она, возможно, даже не ушибется.

- За окном кукольный театр, - сказала старая женщина.

Жидолюбопытствующий адмирал распахнул забившие цветным стеклом ветхие створки рамы и мучительно переложился через подоконник фасадом кителя.

Ее пятки были похожи на маленькие черепа.

Кожа пяток была как пролитая свеча.

Я перешагнул через брошенные внучеком брюки деда, еще, клубясь, шевелящиеся концом ремня, видя двор и одновременно адмиральский затылок с шеей, похожей на черепашью.

Очень глубоко внизу, сквозь потоком падающую ко дну двора от низкого неба воду шел высокий человек в пальто с облитым дождем лазурным и киноварным ящиком.

Ящик был театр.

Не видя глаз, нам была видна только борода.

Отраженная в стекле или продолжающемся дожде старуха за моей спиной со стуком поднялась из неподвижной качалки. Вздохнув, также отразившаяся в дожде девица опустилась на одно колено, как бы молясь или преклоняя к лестничным камням кудри. На ее волосах была чем-то хорошо знакомая мне шелковая кровавого цвета лента.

Меня вдруг охватила страшная тоска.

В такой тоске, в миновавшем о прошлом годе апреле месяце я спал ночью на полу в комнате человека, у которого удавила себя на шелковом шнурке дочь. Удавленная, она часто снилась мне перед наступлением утра, высоко вися передо мной за порогом комнаты. Ее тело словно бы пытается закружиться. Она еще тепла, но совершенно мертва. Бесконечно нежно я целую ее покачивающуюся щиколотку, с той же нежностью придерживая ногу мертвой пальцами рук.

Неожиданной ошибкой поднявшийся в наш этаж грузчик плавно поддержал девическое несение креста.

Внизу растворился маленький театральный занавес.

Под горбатыми деревьями шли тяжелые стада голубей. Дождь извне как бы перешел внутрь тела.

На сцене, в маленький уединенный кабинет московского дома вошел ветхий, сделанный из дерева поэт-кукла Афанасий Фет.

ФЕТ : Я еврей! Еврей! Еврей! Еврей! Еврей! Навек! Навек! Навек! Навек! Навек!

Мы хорошо слышали его поднимающийся вверх голос.

ФЕТ : Так зачем жить? Как жить? Разум изгоняет вдохновение из сердца, как блудницу из храма. Немыслимо: русский речь, православный молитвами, оказался заперт внутри жида! Даже лукианов Луций не был столь унижен ослиным обликом. (расстегивает пуговицу ночной рубахи) Еврей, еврей, каким боком мне попробовать из тебя выбраться?

Вошел длинный, двигаемый нитями лакей с деревянным глазом, говоря: "Вам де, письмецо, сударь".

Глаз его был рыжий.

Пальцы человека трепетали над крышкой ящика.

Недоумевая прежним способом вести речь к неожиданно иноплеменной прислуге, бывший барин принялся выспрашивать ее, не говаривала ли, дружок, кухарка, или бородобрей, а то еще что, например, кучер, будто бы его отдельные дворянские части тела сходны видимостью родственным частям жида. "За какой же надобностью это крещеному с жидом мыться?" - замечал лакей, добавляя, что кухарку "пробовал-с", знает: "баба-с"; а вот кучер и бородобрей "хуже-с", "прелюбодей-с".

Выходя же, разделил, переломив хлеб и огурец, сомнение с плотником.

Фет же слушал.

Плотник же рассказывал, как Фет зарезал жида.

"Ай! Ай!" - говорила кукла Фета.

"Выхожу я, это, по малой нужде во двор", - говорила деревянная кукла плотника, - "Ночью звездно. Смотрю, загорелось за окном у барина вроде маленького огонька; значит, свечечка. После чего идет через двор еврей".

"Жаль еврея", - неожиданно сказал лакей.

"А вот барин открывает еврею дверь", - сказал плотник, - "А я, бегом, заглядываю в окно. Сидят. Выпили. Еврей что-то быстро-быстро говорит. А барин как бы не со всем соглашается. И вспоминает вдруг про русского мужика. И говорит: "Я де - говорит, - не вижу здесь справедливости"".

Подойдя, Фет медленно растворил дверцы стенного шкафа, откуда к его ногам должен был вывалиться окровавленный еврей с ножом в горле.

Но он не успел вывалиться.

Выскочивший из пазов, распадаясь цветными углами в воздухе, гибнущий витраж опрокинул адмирала на дно двора, падая, перерубив ему шейные жилы.

Короб-театр был разбит телом.

Афанасий Фет лежал в крови.

Бородатый человек стоял на одном колене. Прядь его волос была сорвана разбившейся рукой мертвого. Толпа шумно выбегала по черной лестнице на водяной воздух. Внутри дома как бы выносили гроб. Глядя вниз, я поднял осколок стекла на подоконнике.

Вечная, прозрачная, ярко-алая, как нож, залитая кровью роза лежала у меня на ладони.