О.К.

В 1830 году, когда, повидав свет, я наконец медленно пересек на осле экватор, меня встретил, держа современный штуцер на сгибе локтя, осьмидесятилетний о. Иерусалем, единственный монсеньер раба рабов в экваториальной Африке, - кстати, если сам не подторговывающий, то и не препятствующий торгу иссиня-черными, тихо опекая возложенный на него сонм сумасшедших африканских монархов.

"Что поделаешь?" - он скреб привезенной с испанского корабля бритвой щеки - "Африканским королям нужен спирт. Вчера причастил козу. На лицах африканских бушменов ничего не написано. Они не книга. Я не книга. Хотя Гете написал обо мне роман".

Рукой, похожей на шевелящуюся ветвь дерева, он достал из-за тлеющего пояса сутаны влажный, поросший молодым мхом томик. Не развертывая, он любовно счистил мох с его кожи, после чего заговорил по-немецки, повторяя чужие, затверженные в Африке наизусть слова:

"... и пусть эта книга будет тебе другом, если по воле судьбы или по собственной вине ты не найдешь себе друга более близкого".

Я понял, что он слеп.

Широко раскрыв незрячие глаза, этот странно похожий на старого негра немец перевернул слипшиеся страницы романа.

"Не одолжите ли вы мне для предстоящего путешествия пистолеты?" - сказал он.

На его огромных губах трепетала легкая улыбка воспоминания.

"Она стирала с них пыль, и я осыпал их поцелуями, думая что принимаю смерть из ее рук. Знаете, когда в молодости плохо веришь в Бога, очень хочется покончить странным самоубийством: ищешь гибель от женщины. Я знал молодых людей, которых милосердно повесили, сострадательно и медленно удавили их невинные, недоступные для вожделения подруги.

Я сам был таким.

Проходящая туча принесла короткие, похожие на ночь сумерки. На мгновение зримая действительность показалась мне прозрачным, как цветной витраж, миражом.

Влажная земля была похожа на Христа, покрытого смертным потом.

"По нужде", - прервав рассказ, коротко сказал патер, поднимаясь и легкой ощупью уходя за куст. На голову ему неожиданно упал светляк. Он присел. Из за куста поднялось прозрачное, чуть зеленоватое сияние. Затем в тишине раздался нарастающий, как камнепад, грохот, после чего беззвучно рухнуло дерево.

Слепец вышел из-за куста, оправляя рясу.

"Негры знают: когда монсеньер ходит по большому, то дрожат горы. Короче, она прислала мне пистолеты. Лучше бы она затрахала меня до смерти".

Старик мощно и надолго замолчал.

"За унылой невозможностью такой смерти, как бы ее ножки, я поцеловал, облизывая, граненые кухенрейтеровы стволы. Лизать пистолеты было очень отрадно, сладко, счастливо, естественно и реально. Я прожил мучительную иллюзорную жизнь. Меня ждала мучительная иллюзорная смерть.

Слуга принес раскупоренную бутылку.

Крупный паук пробежал по подоконнику.

С первого глотка я прошел ее почти на полную кружку. Я был один.

Я попробовал налить вино в ствол и затем долго снимал залитые панталоны. Если я напьюсь именно сейчас и здесь - когда я буду мертв, она не сможет попенять мне за это.

Почему, когда женщина кончает, эти содрогания, это наслаждение, как пуля, не разносят молодому человеку этот чепчик смерти и отчаяния поверх его позвоночного столба, поверх семи шейных позвонков, так похожих на семь рассыпанных в ночи звезд созвездия Большой Медведицы?

Меня разбудил пистолетный выстрел. Мой слуга, в застегнутом дорожном сюртуке, с простреленной головой, лежал у моего собранного чемодана.

Моя голова была как стекло, пробитое булыжником. Попробовав встать, я только упал на четыре кости у кресла. Он был мертв. В его легких раздавался, затихая, медленный посмертный хрип. Бутылка вина была пуста.

Когда я дополз до его упавшего навзничь трупа, меня вырвало.

Без гроба, в саване, с незначительным религиозным обрядом, труп был похоронен при стене кладбища в небольшой могильной яме. Самоуничтожение было сочтено следствием приступа безумия. Предсмертная записка не была найдена. Я сжег ее. Бронзовыми чернилами, это была написанная поверх угольно-черного силуэта Шарлоты Кестнер одна строка: "Барин, ну ты меня достал". Сама Лотта, - изначальный первообраз угольного силуэта - была на похоронах, прекрасная и не любимая мною более. Молча, в обоюдном ужасе, мы смотрели как призраки друг на друга. Когда заработали могильщики, ко мне подошел очень старый бритый св. отец из госпитальерского ордена.

"Молодой человек..."

Я немо и вопросительно посмотрел на него.

"Поезжайте в Рим. Я напишу о вас старому знакомому. Он прелат. Будете священником. А она" - он смущенно улыбнулся - "обязательно приедет к вам. Так бывает" - уже лукаво улыбался монах - "Грех такое, знаете, конечно, советовать, но когда она все-таки приедет - к вам, в Рим, да! - не теряйте шанс. Исповедальня почти постель.

Св. отец не солгал: она приехала ко мне на исповедь в город Рим через девять лет, трепетно цветущая малиновым румянцем чахотки. Взрослые, мы досыта посмеялись над мучительной юностью. На забытой могиле слуги вырос барбарис и вереск. В меру добродетельная и ленивая, она изменяла мужу четыре раза: ради любопытства, влюбленности, мужниной карьеры и ради мести. Остальное - т.е. в пятый, между нами - вышло очень просто, несмотря на кажущееся взаимное неудобство: платье и сутана длинны.

Я скоро умру. Моей могиле - если у меня будет могила - не поклонится ни иерей, ни левит, которых нет здесь, но лишь добрый самаритянин, если негров можно счесть самаритянами, если негров можно счесть добрыми, если негры поклоняются могилам". - "Она умерла?" - неожиданно спросил он с непонятной и горячей, как расплавленное серебро, внезапной надеждой.

Я молчал, боясь солгать, боясь сказать правду, боясь молчать, боясь ее обмануть, ее разбить, смертельно обжечься ею и вдруг, ясно и необъяснимо - как бы это было на самом деле - увидел его, протянувшего мне череп с выбитыми на нем будто африканской рукой созвездьями, сказав вздрагивающим голосом:

"Передайте ей - солгите ей - это мой".