Когда последние, уже порядком запоздавшие гости наконец ушли, невидимо виясь, как медленные светляки вниз и моя возлюбленная - что едва доставала затылком ключиц моих - равнодушно запахнула за мною дверь на высоком обрывающемся пороге, невидимый, я остался там, - одушевив деревянные распахнутые глаза бывшего при ней мира; зрачки вещей.

Я был вьющаяся под потолком щель, алые края проседающихся от шага досок с давними печатями подкованных человеческих каблуков, глаза Христа поверх очевидного дворового чуланчика для поленьев, похожего на поставленную торчмя деревянную мужичью телегу с трупами.

Я видел ее отраженные в стекле зубы.

Я видел ее нынешнего любовника, молодого человека с рыжей бутафорской волнистой прядью. То, что могло называться моей душой, было дурно сделано. Их речь была вся похожа одновременно на кровь и дым. Я надевал на ноги любви испанский сапог и опоминался уже только во дворе дома, без надежды вглядывающимся в ее окно, до сих пор горящее.

Надо мной и им были маленькие камни звезд. Мое сердце было дураком. Она меня не любила.

Временами я шел от нее к некоему С. Невидимые мосты были разведены почти до начала утра. Иногда, задевая волосами полные дождя невидимые вороха листвы над головой в переулках, я засыпал прямо посреди улицы, просыпаясь словно бы во тьме растоптанный лошадьми. Утреннее дыхание становилось похоже на звук поврежденной флейты. Я шел домой, как бы пораженный острием в спину.

Часто, еще даже не снимая у дверей с ног, как трава, пропитанной водой обуви, я здоровался с его стриженоволосой рыжей ночной любовницей. Похожая на еще совсем молодую смерть с огромными, западающими глазами, она дважды (второй раз уже сквозь дрожащее позвякивание собираемого холодного чая) отрешенно отвечала на мое приветствие.

Вера в Христа как-то не коснулась нас. Отрадно было понимать, что ты в конце концов станешь тенью на прозрачном, сумеречном, вечно предрассветном лугу, чем с бессмысленной надеждой жить в мире, где не только не умели любить живых, но и разучились даже лицемерно восхвалять мертвых. Мы любили перечитывать "Илиаду", часто повторяя ее поражающе переведенный по-русски последний стих.

Этой ночью, казалось, у него был гость. Казалось, они только что закончили шахматную партию. Но это была только четырехходовая шахматная задача.

Я знал ее. Составленная мастером Кизерецким, она остроумно начиналась с тройного шаха черному королю. Решенья у нее не было. Единственный, причем очевидный мат возможно было поставить только на третьем, но не на четвертом ходе.

От ее морочащего устройства разговор с уступчивостью перешел к бессмертию души, касаясь одновременно простых людей, причем С. назвал их "очень несчастными", после чего мысль его как-то развлеклась.

Прервав речь и поддевая пешки он восстановил на доске узор.

"Вот решение. Королевский офицер идет на С-2."

"Но ведь офицера нет"

"Верно", - сказал С. - "видимого офицера нет. Но задача шуточная. И я почему-то ясно вижу, как один невидимый офицер, поражая короля, широко пересекает доску по краю пропасти. Его пожирает какая-то невидимая ладья. Тайный иллюзорный ход дополняет очевидный трехтактный выигрыш".

Чужая рыжеволосая девушка внесла чай.

Кожа ее словно бы была испачкана серебряной пылью. Затем - словно еще обнимая ее за плечи - в комнату вошел человек.

Его звали П. Еврей, он был унизительно похож на очень простого русского. Он называл себя "маленький портной", сравнивая нас с "птичьими детьми, томящимися и неспособными к взлету" и мечтая "сшить нам крылья".

В ту ночь он спросил, как написать абсолютную комедию.

Через почти полные прошедшие десять лет, на кроваво-алой бесконечной кирпичной улице, меня остановил, поднявшись навстречу мне, ветхобородатый швейный еврейский мастер в накинутой поверх плеч сияющей шинельной подкладке. "Я сошью вам крылья", - сказал он - "Вы будете человеком-ангелом!" Потрясенный, я зарыдал прямо перед ним. Он ласково попросил меня успокоиться. За распахнутым окном, в так похожем на еще горячий пепел полдневном сумраке, маленькие девушки-белошвейки, поднявшись на цыпочки, начали обряжать манекен. "Как тебя зовут?" - спросил я. "П." - ответил он с каким-то непередаваемым достоинством.

Улыбаясь, С. рассеянно начал покручивать усы, как бы ожидая смерть.

"Неужели вы никогда об этом не думали?"

"Отчего ж не думали?"

"А если думали, почему же тогда не делитесь? Или вам мерещится что вы, вы - способны написать абсолютную комедию? С вашей медью таланта?"

Голос него был наполнен недоумением и горечью.

Замолчав, он тяжело, с трудом обвел нас глазами, и вдруг оскалился (у него были неровные и желтые зубы, почему-то похожие на китайцев).

С. сказал:

"Комедия есть преодоление зла путем смеха. Таким образом, темой абсолютной комедии будет преодоление путем абсолютного смеха абсолютного зла. Иными словами - комедия об Антихристе."

"Вот так бы и сразу."

Выгнутая лировидная спинка стула, дрожа, почти по человечески затрещала под его лопатками, когда он отдохновенно опрокинул на нее хребет, откровенно пояснив нам, как именно следует поступать с истиной, чтобы она приносила достойный и здравый плод - "Наслаждаться человеком умным, скрытой сладкой мыслью приятнее, чем безликими паскудами-потаскушками с теплой шерсткой . Они призрачны. Ими можно обладать по десятку одновременно, лишь разбередив отчаяние. Теперь мне все ясно. Я понимаю, как именно должна эта птичка взмахнуть крыльями. Смотрите!"

Не вставая, он как-то безобразно затанцевал на заголосившей мебели, раскорячил руки и вдруг, совершенно не быв ею, попытался изобразить из себя сову.

"Словно - стимфалийская - птица - я - тяжело - отряхну - на ослепшие - головы - черные - свои - перья", - проклекотал П., выпятив вперед горло, после чего, безмятежно пояснив, что он "гигант, задыхающийся в раковине на морском берегу", попросил чаю.

В темном коридоре не хватало выбитых паркетных гнезд. Я шел, как бы осторожный канатоходец.

В кухне на столе горела одна свеча. Пламя, разбивая веки, тяжело било по глазам крыльями. На столе лежало плохоразличимое шитье с очевидным цветным рисунком, проткнутое иглой.

Прижимая к себе прохладную и влажную простыню, его рыжая возлюбленная мягко обняла меня за горло. Покачнувшись, я коснулся ее лопатками. Комната была как золото под содранной кожей. Мы смотрели в свет и ошеломленно видели, как уже пустая оболочка души, обливаясь хлынувшей из горла кровью, упала почти на самом пороге комнаты, успев, подведя к груди колени, медленно свернуться в маленький, зримо вздрагивающий даже после уже очевидного конца, комок.

"Он мертв. Боже! Помогите мне укрыть его!" - крикнул, останавливаясь в дверях П., неожиданно по журавлиному начав переступать через тело.