Устраиваюсь понемногу. Комната не очень. Маленькая, грязноватая кровать на редкость бугристый матрас. Два пыльных окошка выходят в узкий проулок, и выступающие этажи домов напротив затемняют комнату, так что она кажется еще темнее и теснее. В разгар лета в ней, конечно, невыносимо душно, а зимой нестерпимо холодно. К счастью, жаркая пора уже позади, а до зимы я, возможно, перееду. Хозяйка пансиона, фрау Маугер, обделена красотой, и вид у нее алчный, однако на меня она смотрит как будто без особой злобности, а за комнату берет не чересчур дорого. Быть может, здесь произошло что-нибудь ужасное. Увидим. Надо будет поспрашивать других жильцов.
Пока я видел только высокую бледную девушку в темном платье. Волосы у нее стянуты в узел на затылке, что подчеркивает невзрачность ее лица. Она призраком проходит по коридору, останавливаясь, чтобы посмотреть по сторонам большими испуганными глазами. Меня ей бояться нечего: подобный тип меня совсем не привлекает. Когда я договаривался с фрау Маугер об условиях, она упомянула, что девушка эта - швея в одном из самых больших домов дамских мод в городе, но теперь болеет и вынуждена оставаться дома. Ей нечем платить врачу, и она опасается, что потеряет место.
Что же, такова нынешняя жизнь. Дела повсюду обстоят скверно. И Берлин, видимо, отличается от других городов только тем, что он больше и шумнее. Днем я некоторое время потратил на то, чтобы распаковать свои вещи. У меня всего лишь коричневый кожаный чемодан и большой бумажный пакет. Чемодан, хотя и потертый, отличного качества, и фрау Маугер, наверное, учла это - ведь когда я только вошел, она посмотрела на меня с большим подозрением. Да, конечно, я ничем не примечателен и не привлекаю в толпе ничьего внимания, но, пожалуй, для выполнения того, что мне, может быть, придется сделать, это преимущество. Мое пальто поношено, каблуки стоптаны, но я попробую занять ваксы у соседа-жильца. Денег у меня немного, и расходовать их надо осмотрительно.
Я пишу эти заметки, чтобы запечатлевать мои мысли и действия, и впоследствии они могут оказаться важными. Не написать ли в газеты? В Кельне, где я оставался три месяца, это вызвало некоторое внимание. К счастью, знакомый предупредил меня, что полицию заинтересовали мои крамольные взгляды, и я вовремя уехал. Здесь следует быть осторожнее и ни в коем случае не привлекать к себе излишнего внимания. Во всяком случае, сначала. Отец всегда говорил, что я обладаю сверхъестественной хитростью, что я способен предвидеть то, что еще только произойдет. Бедняга. Какой трагичной была его смерть! И никто не сумел понять, как это произошло.
К голой штукатурке стены возле моей кровати пришпилен пропыленный календарь. По какой-то причине листки первых месяцев не были оторваны. Я их оторвал и использую обороты как писчую бумагу для моих беглых заметок. Теперь я чувствую себя много лучше и открыл дальнее окно, чтобы легкий ветерок освежил духоту комнаты. Сразу стало приятнее. Встав на один из набитых конским волосом стульев - их в комнате изобилие, - я вижу мощенный булыжником проулок внизу и провожаю взглядом нескольких прохожих.
Теперь я вернулся к кровати, делаю пометки на календаре и довожу его до нынешнего дня. Все предыдущие я зачеркнул, а понедельник обвел кружком, так что знаю, где я теперь. Хотел бы я знать, почему никому не удается ухватить время и вынудить его остановиться - или вернуть те или иные события, как можно проделать в уме? Надо думать, мудрецы и ученые нашего общества должны бы располагать убедительными и несложными объяснениями. Мне это представляется таким простым, тем не менее указанный процесс постоянно от них ускользает.
Перестаю писать. Дело близится к вечеру, запах капустного супа медленно пропитывает воздух. И я понимаю, что очень голоден. Я ничего не ел после завтрака - двух крохотных булочек и чашки скверного, плохо промолотого кофе. Достаю бумажник и кошелек из искусственной кожи. Запираю дверь изнутри и пересчитываю свои денежные ресурсы. На ближайшее время марок достаточно, ну, а дальше? Остаться на вечер дома и попробовать здешнюю стряпню? Пожалуй, не стоит. Ароматы, поднимающиеся из кухни, мало соблазнительны для такого привереды, как я. Но надо быть осторожным. Небольшое кафе на тихой улице и еда попроще. Во всяком случае пока.
Пожалуй, завтракать я могу тут; обедать всухомятку, а что-нибудь существенное приберегать для вечера. Посмотрим. Но мне надо следить за здоровьем. Катрин говорила, что я выгляжу чересчур тощим и испитым даже для студента-медика. Где-то она теперь? Милая девушка, хотя и сама худышка. Но она помогла мне в решающую минуту и сделала мое пребывание в Кельне гораздо приятнее, чем оно иначе было бы.
Голова еще побаливает. Вероятно, виновато сквернейшее вино, которое вчера вечером я выпил на Bahnhof [вокзал (нем.)]. Самое дешевое, какое там имелось, конечно, но выгадывать на вине и тому подобном - плохая экономия. Пища не столь важна, поскольку у молодых людей пищеварительная система на редкость вынослива, но скверное вино вызывает головную боль и сильно расстраивает нервы. Прибрав комнату, я зажигаю лампу и осматриваюсь с некоторым удовлетворением. Да, она выглядит более цивилизованной теперь, когда почти все мои вещи расставлены и разложены по местам, благо их мало.
Фитиль горит ровно, но я встряхиваю лампу и убеждаюсь, что керосина в ней почти нет. Снаружи еще светло, однако здесь почти полная темнота, и мне понадобится лампа, чтобы делать заметки и читать. Надо попросить фрау Маугер либо налить в нее керосина, либо разрешить мне держать небольшой его запас в одной из металлических канистр, которые, как я заметил, хранятся у нее в кладовой. На них на всех белой краской написаны номера. Несомненно, номера комнат. Всего их двенадцать. Так что если все комнаты заняты, жильцов должно быть двенадцать. Возможно, это будет иметь значение.
Теперь я кладу мой чемодан на кровать, открываю его и осматриваю содержимое с большим тщанием. К счастью, замки у него очень крепкие и не стандартного образца, так что можно не опасаться за него, если кто-нибудь войдет в комнату во время моего отсутствия. У фрау Маугер, разумеется, есть ключ, и служанка будет убирать комнату, а потому мне надо следить, чтобы мои записи были хорошо спрятаны. Надежные замки - вот решение вопроса. Они обеспечивают укромность и скрывают от посторонних глаз то, что для них не предназначено. А меблированные комнаты и пансионы изобилуют любителями совать нос не в свои дела. У меня был друг... но я отвлекся. История очень длинная и отнимет слишком много времени и бумаги, если я запишу ее сейчас. Быть может, когда-нибудь, когда я прославлюсь, я даже напечатаю ее. Она, бесспорно, заслуживает того, чтобы ее рассказать - ее могут даже счесть чересчур неправдоподобной для вымысла.
В углу комнаты я заметил занавесочку. Подхожу к ней и отдергиваю. Никак не ожидал. Ниша с засиженным мухами зеркалом на задней стене. А под ним - каменная раковина со стоком. А над ней - большой медный кран. Поворачиваю его, и вырывается струя холодной воды. Какая роскошь для подобного места! Я буду заниматься своим туалетом в полном уединении! А горячую воду для бритья, несомненно, можно будет брать внизу. Горячая вода мне необходима, так как моя горлорезка затупилась, а я еще не испробовал новые типы безопасных бритв. Говорят, что кожа должна к ним привыкнуть.
Снова сажусь на кровать. Итак, денег у меня достаточно на несколько недель, если я буду осмотрителен в расходах. А тогда посмотрим. Я знаю, как получить еще, но на этот раз необходима сугубая осторожность. Дело в Кельне страшно меня напугало, можете мне поверить. Я вздрагиваю при одном воспоминании. Если бы не старуха, никто ничего не знал бы. Но кто бы мог подумать, что зрение и слух у нее такие острые? Однако моя, как говаривал отец, "природная хитрость" вновь меня выручила. Тем не менее нельзя забывать, что полагаться на удачу не следует. Приходится сочетать необходимость с крайней осторожностью.
Снова встаю и разглядываю себя в зеркале, поднеся лампу поближе. Нет, облик, который я вижу там, не так уж плох. Я не красавец, это бесспорно. Но вид у меня достаточно респектабельный. И когда я быстро умоюсь с помощью обмылка в металлической мыльнице и вытрусь застиранным полотенцем, то ничем не буду выделяться в толпе. А в Берлине толп полно, слава Богу.
Меня осеняет мысль, хотя фраза эта прозвучала только у меня в голове. Зачем упоминать моего Творца, если я в Него не верую? Любопытно. Но, возможно, действует лишь сила привычки, лишь то, что вдалбливали тебе родители с первых лет твоей жизни? Как мир смахивает на железную дыбу! Чем больше растягиваешься в попытке вырваться, тем больше тебя растягивают, и жгучая, рвущая тебя на части пытка продолжается.
Надо сохранять хладнокровие. Когда я отдаюсь подобным мыслям, то иногда вслух облекаю их в слова, а в подобном заведении, где стены тонкие, а половицы прибиты кое-как, это опасно. Я подхожу к умывальнику, открываю кран и погружаю лихорадочно горящее лицо в благословенную прохладу воды. Так-то лучше! Головная боль и остатки винных паров исчезают почти бесследно. Я готовлюсь покинуть комнату, но сначала провожу заключительную проверку, все ли в порядке. Необходимо найти маленькое кафе в укромном переулке, где я не буду привлекать ничьего внимания.
Однако не чересчур укромном, иначе мой замысел окажется неисполнимым. Вот что станет решающим, когда я подыщу что-нибудь подходящее. И я узнаю такое место, как всегда. Мой безошибочный глаз, как говаривала моя мать. Нагибаюсь пополировать башмаки краем скатерти. Последний взгляд вокруг, и я открываю дверь на убогую лестничную площадку с убогим половиком и выцветшими религиозными литографиями на стенах. Возвращаюсь к столу, гашу лампу, наслаждаясь резким запахом керосина и нагретого металла, а затем тщательно запираю дверь. Я улыбаюсь, подумав о фрау Маугер. Она не спросила, как я зарабатываю на жизнь. Этот вопрос мог бы посеять тревогу не только в ней, но и во мне.
Кладу ключ в карман и спускаюсь по скрипящим ступенькам. Я никого не вижу, хотя из какой-то комнаты на первом этаже доносится ропот голосов. Выхожу через боковую дверь, быстро шагаю по проулку, и меня поглощают катящиеся людские валы берлинского предместья.
2
Я нашел идеальное место - небольшое кафе, втиснутое среди узкогрудых зданий в тихом переулке, но совсем рядом с одной из главных магистралей. Оно словно создано для моих целей. Достаточно большое, чтобы затеряться среди других клиентов, но и достаточно маленькое, чтобы высмотреть подозрительных субъектов за соседними столиками. Видимо, в основном его посещают семьи с детьми и мало преуспевающие коммивояжеры. Я их сразу распознаю - главным образом по пришибленности и стареньким чемоданчикам с образчиками, которые они с такой нелепой бережностью ставят под свои стулья. Никаких женщин, одиноко сидящих за столиком. Коммивояжеры с их уныло-безнадежными лицами и запавшими глазами напоминают мне, насколько я счастлив, что свободен от подобного рабства. Свободен заниматься своим искусством, свободен путешествовать - то есть когда я при деньгах, - свободен выбирать своих друзей, особенно женщин. Я мог бы долго рассуждать на эту тему, но вести этот дневник я решил настолько холодно профессионально, насколько сумею. Мое место в окне этого маленького заведения позволяет без помех наблюдать движущийся мимо нескончаемый спектакль. Непрерывный поток всевозможных людей - молодых и старых, мужчин и женщин, детей, девушек, бродяг и бездомных, - которые движутся медленными волнами по ту сторону кружевной оконной занавески, из-за которой я могу разглядывать их, оставаясь незамеченным.
Мой взгляд останавливает девушка. Она высока, прекрасно сложена, а длинное платье чудесно обрисовывает ее бюст. Длинные каштановые волосы под шляпкой зачесаны назад от широкого гладкого лба. Я дал бы ей не больше двадцати - двадцати двух лет. Несколько раз она проходит туда-сюда в людских валах, катящихся мимо моего окна, не подозревая о моем пристальном взгляде из-за спасительной занавески. Просто прогуливается, как большинство в текущем мимо потоке? Или у нее есть цель? Может быть, встреча с подругой или с кем-то противоположного пола? Во всяком случае, она не проститутка. Этот тип я знаю очень хорошо, а ей присущи все признаки принадлежности к респектабельным труженицам.
Я уже живо заинтересовался, но тут от наблюдений меня отвлек официант, юнец с землистым лицом и очень заметными сальными пятнами на белой рубашке. Мое раздражение возрастает, потому что девушка больше не появляется перед моим окном. Но я скрываю свои чувства за внешним безразличием и заказываю свои любимые сосиски, которые подаются с горкой вареного картофеля. Я дерзаю заказать к ним стакан красного вина, наличие которого подтверждается прошлым опытом. С наслаждением принимаюсь за еду, а затем, утолив первый голод и испытывая теплоту от вина, вновь возвращаюсь к своему наблюдению, но почему-то радость от него угасла. Исчезновение девушки, на которой я сосредоточил внимание, что-то изменило.
Теперь, пока я ужинаю, а клиенты входят в кафе и покидают его, я начинаю поглядывать на людей за соседними столиками. Рядом со мной - трое мужчин грубого вида, чьи пестроклетчатые костюмы и жирные откормленные физиономии открывают моему напрактикованному взгляду, что они - коммивояжеры преуспевающего типа. Теперь я внимательно слежу за ними и замечаю пухлый бумажник. Который вытаскивает один из них. Они слегка навеселе, и я также замечаю, что перед каждым стоит графинчик красного вина и что тот же официант с землистым лицом время от времени восстанавливает уровень вина в графинчиках.
Говорят они больше о делах. Подробности я пропускаю мимо ушей, но напрягаю слух, когда они понижают голоса, чтобы отпустить грубую шуточку на счет той или иной привлекательной женщины, которая проходит за окном. К этому времени я уже разложил их по полочкам и подгадываю так, чтобы выйти из кафе одновременно с этой сомнительной троицей. Их побагровевшие лица и громкие голоса уже привлекают внимание других посетителей. Apfelstrudel [яблочный пирог (нем.)] просто восхитителен, и в миг бесшабашности я заказываю еще кусок ко второй чашке крепкого сладкого кофе - специальности этого заведения.
Наконец обед завершается, и я трачу минуту-другую на изучение счета в ожидании, чтобы соседняя компания встала из-за столика. Я отсчитываю требуемую сумму из кошелька и оставляю маленькие чаевые для официанта, который как-никак обслуживал меня отлично. Завтра я опять сюда приду. Троица встает и на заплетающихся ногах направляется между столиками к кассе, где восседает ледяного обличия матрона с совершенно белыми волосами, облаченная в строгое черное платье, а на жалящего вида металлическом стерженьке у ее локтя распяты уплаченные счета.
Мой друг, стоя в очереди передо мной, извлекает свой пухлый бумажник и гогочет над какой-то шуткой своих приятелей. Он широко взмахивает рукой, и я наталкиваюсь на него будто случайно и хватаюсь за его локоть. Проделано это безупречно - я очень горд своим профессионализмом в такие моменты. Он бормочет ругательство, так как бумажник падает на пол, извергая веер банкнот. С невнятным извинением я нагибаюсь, подбираю бумажник и вручаю его с дальнейшими вежливыми сожалениями. Он добродушно кивает. Секундная тревога, когда он начинает перебирать содержимое бумажника, но он просто ищет бумажку нужной деноминации для уплаты по счету.
Я уплачиваю по своему счету и торопливо выхожу, огибая троицу, которая на тротуаре громогласно обсуждает планы на вечер. Я присоединяюсь, к движущимся толпам, хотя, в отличие от них, не покидаю переулка, пока не убеждаюсь, что мои сотрапезники удалились в противоположную сторону, а тогда двигаюсь с волной, наслаждаясь непривычной роскошью полнейшего душевного спокойствия, разглядывая прохожих, особенно женщин, и стараясь разгадать их занятия. Измученные продавщицы, чьи замороженные лица светятся радостью, потому что временно они освободились от своей кабалы; усатые отцы семейства с дородными супругами и тоненькими дочерями; маленькие мальчики, гоняющие железные обручи между прохожими, и нищие - неизбежные нищие обоего пола, - пристроившиеся у слепых стен между магазинами. Продавцы спичек, искалеченные отставные солдаты - один полулежит в самодельной деревянной тележке, которую везет пожилая женщина, возможно, его мать, а его культи, слава Богу, укрыты одеялом.
Я пускаю монетку в его шапку и торопливо отхожу, чтобы избежать его пристыженных благодарностей. Теперь я могу позволить себе быть щедрее. Мои пальцы нащупывают в кармане хрустящую пачечку, но я сдерживаю нетерпение до того, как вернусь к себе. Затем огибаю угол в конце переулка. Там стоит та девушка, беспомощно озираясь. Я спокойно ее разглядываю, делая вид, будто заинтересовался витриной скобяной лавки. Там за штабелем цинковых ведер висят зеркала, и с моего места я вижу девушку очень ясно. Она выглядит даже еще более желанной, чем тогда за окном кафе.
Она стояла в растерянности, сжимая и разжимая кулачки в белых перчатках все время, пока я наблюдал за ней. Затем она повернулась на каблуках, словно приняв решение, и направилась к людной улице. Я последовал за ней на разумном расстоянии так, чтобы нас все время разделяли другие прохожие, останавливался, когда останавливалась она, делая вид, будто рассматриваю витрины. Хотя не думаю, что такие предосторожности были необходимы. Она не замечала моего присутствия, как не замечала никого вокруг.
Мы кружили, наверное, больше часа, хотя время перестало существовать. Уже смеркалось, и фонарщики зажигали уличные фонари, когда я вдруг обнаружил, что мы вновь оказались возле кафе, где я обедал. Я стоял всего в нескольких шагах от нее на противоположном тротуаре, но вполне мог быть невидимкой - она ни разу даже не взглянула в мою сторону. Затем внезапно среди толп, медленно редеющих в сумерках, раздался топот бегущих ног. Молодой человек, без шляпы, чьи темные волосы блестели в свете фонарей, кинулся к девушке и порывисто заключил ее в объятия. Прохожие с любопытством смотрели на них, но юная парочка никого и ничего не замечала.
Были слезы и бессвязные извинения. Видимо, он явился на свидание с опозданием в несколько часов. Затем они скрылись в медленно движущейся толпе, и я отвернулся, а в сердце у меня ярость мешалась с разочарованием. Между мной и полной народа улицей будто повисла завеса. Позднее я вдруг оказался на проспекте и наконец различил вдали массивные очертания Бранденбургских ворот. И тут я почувствовал, что ел уже давно, а потому остановился у кулинарной лавки и купил себе на ужин два больших пирожка со свининой и две сладкие булочки.
С ними я вернулся в пансион фрау Маугер. Когда я открыл боковую дверь, то никого не увидел. Из комнат опять доносились голоса, и щелки под дверями светились, но нигде никакого движения. В кладовке бледно горели газовые рожки, и я воспользовался удобным случаем забрать керосиновую канистру с номером моей комнаты. К счастью, она оказалась наполовину полной, и я поднялся с ней по лестнице. Газовый свет выбелил лестничную площадку, а потому я без труда нашел маленькую замочную скважину в моей двери. Дверь я оставил открытой, пока наливал керосин в лампу и зажигал ее, а затем поставил канистру в угловой шкаф, из которого пахнуло сыростью и плесенью.
Заперев дверь и задернув занавески, я вымыл руки под краном в нише и сел в одно из мягких кресел заняться своей добычей. Пересчитывая банкноты, я увидел в зеркале свое возбужденное лицо. Более четырех тысяч марок! Невероятная сумма за пятисекундную работу! На эти деньги вместе с теми, которые у меня есть, я смогу прожить месяцы и месяцы. Можно сосредоточиться на моем великом труде, не беспокоясь более о стоимости крова над головой и еды. Возможно, даже выкроится время для какого-нибудь любовного приключения. Мне не удавалось выкинуть из памяти милое лицо девушки, ожидавшей в переулке. Возможно, я увижу ее завтра или послезавтра.
Я убрал заметки в кожаный нательный пояс и сел за свой одинокий ужин, который съел с большим удовольствием. Кончив, я расслабился на краю кровати, занятый бурлящими в голове мыслями. Отвлек меня звон курантов, пробивших полночь на угловой колокольне. Я быстро разделся, перенес лампу на тумбочку, погасил ее и забрался под одеяло. Через три минуты я погрузился в сон без сновидений.
3
Вторник
Нынче утром я впервые рискнул позавтракать за столом фрау Маугер. Не стану торопиться повторить этот опыт. Мне редко приходилось видеть такое сборище дряхлых и ворчливых жильцов. Из огромной миски на середине стола разливался жидкий супчик. Стол застилала старая клеенка, и застарелый сальный запашок был способен до конца жизни отбить всякое желание есть. Черствые булочки и какое-то засахаренное варево, именуемое джемом. Справляясь с этим неприятным началом дня, я внимательно изучал моих сотрапезников. К моему разочарованию среди них не нашлось ни одной подходящей девушки или хотя бы такой, которая заставила бы сердце бешено забиться.
В этот момент налили слабого кофе, и я на мгновение отвлекся от изучения моих товарищей по несчастью. Старец с седой бородой и в темном, почти клерикальном, одеянии, который, насколько я понял, служил в одном из знаменитых городских музеев; двое пожилых мелких чиновников из какого-то министерства; дряхлая развалина с прямой, как шомпол, спиной и ленточкой неведомого военного ордена в петлице - обращаясь к нему, его называли "Герр хауптман" [господин капитан (нем.)]. Типичный глупый самодовольный старый служака, важно излагающий всему столу подробности давних сражений, в которых он якобы покрыл себя славой. Очень сомневаюсь! Таких людей следовало бы стереть с лица земли. Даже в дни войны они бесполезны и только транжирят попусту жизни простых солдат. Его вытянутое лицо и нелепые седые усы преисполняют меня отвращением.
Кроме перечисленных, есть несколько девушек, но ни единая не заслуживает второго взгляда. От этих размышлений меня отвлекает образ девушки, которую я вчера видел около кафе. Может быть, я увижу ее и сегодня. Кто знает? Несколько раз военный нудила пытался перехватить мой взгляд, но я не попался на его удочку. Как новый жилец я несомненно представляю больший интерес, чем привычные соседи по столу, но в этом я ощутил опасность. В будущем не стану принимать участия в этих омерзительных совместных так называемых трапезах, а буду питаться вне дома. Мне это по средствам. Тот факт, что нательный пояс становится все теснее, постоянно это подтверждает.
А потому я завязал приглушенный разговор с довольно угрюмым пожилым мужчиной справа от меня, избегая говорить о себе хоть что-нибудь. Он оказался служащим в управлении местной газовой компании, расположенном по соседству. Кроме того, он оказался хромым и холостым, но это у меня сочувствия к нему не вызвало. Старый вояка на другом конце стола продолжал свой пустопорожний монолог, время от времени бросая на меня жаждущие взгляды, но я продолжал уклоняться от его непрошеного внимания, и вскоре он перестал смотреть на меня.
Я постарался сбежать с этого жуткого завтрака при первой возможности и вышел наружу, где воздух был свежее, а водянистые солнечные лучи золотили крыши, и почувствовал, что ко мне возвращается жизнь. Кружка пива в полном посетителей садике при ресторане окончательно подняла мое настроение и смыла с вкусовых сосочков моего языка последние отзвуки гнусного завтрака. Некоторое время я сидел там и наблюдал за людьми вокруг, будто просто коротая время. Но на самом деле с четкой целью. Я не забыл Анджелу и высматривал определенный тип. Но час, который я провел в этом месте беззаботного веселья и бездумной болтовни, был потрачен абсолютно зря.
Либо женщина нужного мне типа была с компанией или, возможно, с молодым человеком, либо никак не подходила. Ситуация, практически, столь же скверная, как и у фрау Маугер, так что порой видимая бесполезность моих поисков приводит меня в отчаяние. Да и сказать правду, я не готов. У меня нет нужных инструментов - мои прежние я был вынужден выбросить в заброшенный колодец в окрестностях Кельна, где их никогда не найдут, - Дюссельдорф оказался даже хуже, и я не сумел найти там ничего, что удовлетворяло бы моим требованиям. Нет, только Берлин! Это город, где я отыщу необходимое - женщину (или, если повезет, женщин) и требующиеся мне инструменты. Здесь я, конечно же, осуществлю свою цель, и мое имя прогремит на весь мир.
Тут я замечаю, что возле меня выжидательно крутится официант, и заказываю еще кружку. В ожидании, пока он вернется, делаю несколько заметок на обрывке конверта. Когда он ставит на стол кружку, через его плечо я вижу, как под увитой плющом аркой, ведущей в садик, проходит знакомая фигура девушки. Но когда она поворачивается ко мне в профиль, я вижу, что снова ошибся. Сердито стучу по столу кружкой - так сильно, что пожилая дама за соседним столиком оглядывается. Девушка, за которой я следил вчера, превращается в навязчивую идею. Нет, мне все-таки надо научиться сдерживать свои вспышки. Я расслабляюсь и лениво наблюдаю за сценками вокруг.
Позже я несколько часов провожу в одном из знаменитых музеев, где меня зачаровывают кое-какие фантасмагорические картины второстепенных художников. Как великолепно, должно быть, жилось в средние века, думаю я. Тогда можно было делать все, что пожелаешь, если, конечно, ты не родился крестьянином. Но иметь права над жизнью и смертью... Да, конечно, это было чудесно! Тут я замечаю, что служитель поглядывает на меня с любопытством, и торопливо ухожу. Нельзя, чтобы кто-то мной заинтересовался. Разумеется, я одет прилично, гладко выбрит, и волосы у меня аккуратно причесаны. Но из моих наблюдений в зеркале я знаю, что глаза у меня начинают блестеть, когда я возбужден. Надо будет прищуриваться, чтобы не привлекать лишнего внимания.
4
Среда
Великий день! Я снова ее увидел. Либо она работает в одном из домов переулка, в котором расположено кафе, либо, возможно, живет тут или снимает комнату. И зовут ее Анна! Красивое имя, не так ли? Когда я увидел ее, проходя по оживленной улице после обеда, она была с неряшливого вида дурнушкой, и я услышал обрывки их разговора, следуя за ними на близком расстоянии, но так, чтобы меня от них отделяли двое-трое прохожих. Само собой разумеется, они задушевные подруги - шли они, обнимая друг друга за талию, как часто водится у подруг.
К несчастью, я потерял их из вида на рынке и вернулся в садик при ресторане, где на этот раз заказал для утешения вина, и внимательнейшим образом изучал всех люден за соседними столиками, а также прохожих. Увлекательнейшее занятие, которое никогда мне не приедается. К несчастью, официант заметил мою привычку иногда подрезать ногти складным ножом. Нож довольно большой, всегда остро наточен, и официант косился на меня с опаской, что, в свою очередь, породило во мне тревогу. Я небрежно убрал нож, но кончики моих пальцев, касаясь края столика, дрожали.
Он отворачивается с некоторым облегчением, а когда он скрывается внутри ресторана, я допиваю оставшееся в рюмке вино и ухожу в дальний уголок сада, обслуживаемый другими официантами, и заказываю еще вина. Теперь меня укрывает пальма в кадушке, а между мной и соседними столиками - подстриженная живая изгородь. Официанта, чье любопытство заставило мой внутренний колокол пробить сигнал тревоги, нигде не видно. Но в будущем следует быть осторожнее, пусть я и уверен, что ни в моей одежде, ни в манерах нет ничего, что выделяло бы меня в толпе. Теперь я чувствую себя прекрасно и наслаждаюсь теплотой вина.
Где-то военный оркестр играет какую-то старинную мелодию в ритме вальса, и в воздухе веет запахом цветущих лип, чьи стройные ряды окаймляют соседний проспект.
Звук оркестра приближается, и я чувствую нарастающее оживление среди окружающих меня. А! Вот они наконец! Оркестр гусарского полка, музыканты, такие бравые в туго застегнутых ало-синих мундирах, инструменты блестят в бледном солнечном свете, а офицерские плюмажи колышутся от легкого ветерка. Какое великолепное зрелище! Кровь быстрее бежит в жилах, и я вскакиваю, как и многие вокруг. Девушки улыбаются и машут платочками музыкантам, во главе которых едет одинокий всадник на белом коне, и я вижу, как блестят слезы на глазах стариков, вытянувшихся рядом со мной по стойке "смирно"!
Но радостное возбуждение во мне угасает. Их удаляющиеся спины и тупое восхищение военных старикашек вокруг живо напомнили мне омерзительного старого вояку в моем пансионе, и небо будто заволакивает туча, хотя солнце светит по-прежнему. Когда музыка замирает вдали, я сажусь и замечаю нескольких крупных жуков, ползающих под моим металлическим стулом. Они тоже внушают мне омерзение, но я удерживаюсь и не давлю их, ибо для меня всякая жизнь свята, кроме жизни отвратительных людей. Я перехватываю взгляд молоденькой девчушки, которая смотрит на меня с легкой тревогой, и быстро придаю своему лицу невозмутимость. Когда я выхожу из сада, день кажется мне серым и пыльным.
Когда я днем возвращаюсь в пансион, как обычно через боковую дверь, и поднимаюсь по плохо освещенной лестнице, в сумраке до меня доносится скрип половицы. Затем я вижу фрау Маугер. Она стоит возле моей двери. Мои подозрения относительно нее обретают четкость. И еще более подкрепляются, когда я вижу, как она поспешно прячет за спиной большую связку ключей. Я знаю, что это ключи, так как раньше видел их у нее на поясе. Пока я поднимаюсь, она изображает на лице то, что у нормальных людей считается улыбкой.
- А вот и вы, - говорит она смущенно. - Я надеялась вас застать. Как вы знаете, за комнаты платят сегодня вечером.
Я не прожил здесь и недели, но проглатываю возражение, которое рвется с языка, а просто киваю и направляюсь с бумажником по коридору к самому дальнему газовому рожку. Я отложил некоторую сумму на ежедневные расходы. Извлекаю бумажку самой низкой деноминации и возвращаюсь с ней к фрау Маугер. Я говорю ей, что это плата за следующие две недели. На ее лице алчность борется с радостью.
Она выдаст мне квитанцию, если я загляну в ее гостиную, когда спущусь к обеду, говорит она. В конце фразы сквозит сарказм, так как она догадалась, что у меня нет желания вкушать так называемые яства ее стола. Но я жиденько ей улыбаюсь и жду, пока она спустится по лестнице под жесткое шуршание юбок. Затем я отпираю дверь, зажигаю лампу, потому что в мою комнату света снаружи почти не проникает, и улыбаюсь про себя в полумраке: абажур лампы уже нагрелся. Значит, она была в комнате.
Я выворачиваю фитиль, запираю дверь изнутри и придирчиво оглядываю свое скудное имущество. И сразу вижу, что чемодан чуть-чуть сдвинут. Я осматриваю замки. Все в порядке. Я убежден, что без ключа открыть чемодан можно только либо сломав замки, либо разрезав кожу. Впрочем, в нем нет ничего для меня опасного. Все записи, включая и дневниковые, я ношу с собой.
Умываюсь, выхожу и тщательно запираю за собой дверь, прилепив с помощью слюны поперек щели волос, который снял с воротничка. Перед тем как выйти из дома, останавливаюсь у двери гостиной фрау Маугер. И слышу позвякивание монет. Стучу и сразу же вхожу. Она буквально взвивается из-за стола, на котором возле ржавой жестяной коробки лежат кучка монет и пачка банкнот. В глазах у нее ярость, но я сухим спокойным тоном говорю, что постучался, прежде чем войти. Она выслушивает мою ложь, еле сдерживаясь, так как знает, что я лгу, бормочет что-то невнятное и придвигает мне по выгоревшему зеленому сукну стола сдачу и расписку на грязном клочке бумаги. Я выхожу из комнаты молча, даже не кивнув. Пыльный уличный воздух приятнее затхлых запахов меблированных комнат. Часа два я бесцельно брожу по улицам, наслаждаясь суетой вокруг, свежим ветром, треплющим мне волосы, и не пропускаю ни единой привлекательной женщины, оказывающейся в поле моего зрения. По большей части они плохо одеты - то ли белошвеи, то ли прислуга, то ли фабричные работницы, - но порой мой взгляд завораживает привлекательная дама в элегантном туалете, с блеском в глазах и грациозной походкой. Но я умело скрываю свое восхищение: смотрю на витрину, не спуская глаз с отражения такой женщины. Я превосходно умею проделывать это и еще ни разу не попадался... кроме одного случая... Но записывать на бумаге не стану; слишком интимно.
Разумеется, я высматриваю Анну, но, видимо, сегодня она не появится. Жаль! Потому что я чувствую, что мне пора представиться. Под вымышленным именем, разумеется. Ни в коем случае нельзя открыть, кто я такой на самом деле. Слишком... чуть было не написал "инкриминирующее но это абсолютно не подходящее слово. Может быть, "разоблачительно"? Нет, не подходит и это слово. Оставлю тут пробел. Ну, вот! Если меня осенит, впишу позднее. Ха-ха! Сегодня у меня необычно веселое настроение, и я подумываю о каком-нибудь приключении.
Очень удачно, что денег у меня достаточно, спасибо дураку коммивояжеру в кафе. Если я и дальше буду тратиться, как сейчас, их мне вполне хватит еще месяца на два. Если какой-то Бог существует, я благодарю Его за простофиль обоего пола, которые счастливым образом постоянно оказываются у меня на пути.
Вхожу в кафе, возможно, с неясной надеждой увидеть, как Анна пройдет мимо. Для начала заказываю кружку пива и под прикрытием газеты, которые владелец предоставляет клиентам, изучаю других посетителей. Час еще ранний, и в зале человек шесть-семь, не больше - потому-то я и зашел сюда. Сидят они через несколько столиков от меня, и я могу разглядывать их, не торопясь. Старый холостяк в бархатной шапочке на темени поглощен политической статьей в ожидании, когда ему принесут его заказ.
Почему холостяк? Нет, вдовец (хотя в конечном счете это одно и то же). На левом рукаве его темно-зеленого вельветового пиджака выцветшая черная повязка. Я перевожу взгляд с него на двух импозантных женщин в дальнем углу, оживленно о чем-то беседующих. Явные лесбиянки. Более молодая красивая блондинка, очень по-своему женственная, одета в платье с глубоким вырезом и блещет поддельными бриллиантами. Я знаю, что они поддельные, потому что имею опыт в таких делах. Тем не менее сделаны украшения со вкусом и удачно дополняют ее наряд.
Ее собеседница, несомненно, ее "муж", не менее бросается в глаза. Ей под сорок; пышные черные волосы подстрижены по-мужски. На ней строгий жакет из какой-то темной материи, также мужского покроя, белая шелковая рубашка и мужской алый галстук. Еще я замечаю обручальные кольца на их пальцах. Время от времени, разговаривая, они держатся за руки. Они меня завораживают, и я долго наблюдаю за ними, но потом официант приносит их заказ, а, отвлекшись друг от друга, они замечают мой интерес, и я перевожу взгляд на других посетителей в большом зале.
Но долго мое внимание на них не задерживается. Двое мужчин, видимо, принадлежащих к рабочему классу, - дешевая грубая одежда, громкий смех - и в углу печальный мужчина интеллигентного вида - серебряные волосы, белая борода, меланхоличные глаза. Он держит перед собой том стихов и делает вид, будто читает с увлечением, а сам время от времени через тарелку с супом украдкой посматривает на лесбиянок. Его темная шляпа и крылатка с алой подкладкой висят на вешалке красного дерева позади его столика, а в глубоко посаженных глазах словно бы затаились все горести мира.
Откуда я знаю, что он читает стихи? А потому что, когда я сосредотачиваю внимание на ком-то или на чем-то, зрение у меня фантастически обостряется, а, кроме того, стараясь перевернуть страницу, он выронил книгу и, подняв ее, открыл титульный лист с заглавием, набранным большими черными буквами: "Les Fleurs du Mal" ["Цветы зла" (фр.)] Бодлера, один из любимейших мною сборников, который в переводе я много раз штудировал в тишине моей одинокой комнаты. Божественное творение, которое следовало бы иметь дома каждому мужчине - и каждой женщине.
Но ко мне подходит официант с заказом, и я откладываю свои заметки. Редкостное блюдо, если не сказать причудливое, состоит из сосисок разных сортов, приготовленных особыми способами, с гарниром из жареного лука и тушеного картофеля. Как эти немцы любят свои сосиски! Я слышал, что по стране их наберется не менее восьмисот разных сортов. Конечно, это может быть преувеличением, но во время моих странствований я, бесспорно, видел огромное их разнообразие и в мясных лавках, и в ресторанах. Внезапно я ощутил волчий аппетит и без дальнейших проволочек приступил к еде.
Вот тут-то и произошла небольшая трагедия. Я отхлебываю пива из кружки и в тот же момент замечаю за окном знакомое лицо. Я сообразил, что вижу Анну, когда видение уже скрылось. У меня не было полной уверенности, что мимо прошла именно она, и я вызвал небольшой переполох, стремглав бросившись к двери. Когда я пробился наружу сквозь кучку входивших, она исчезла. Удрученный, я вернулся на свое место и заверил испуганного официанта, что мое внезапное устремление к двери не имело никакого отношения ни к качеству кушанья, ни к обслуживанию.
Случившееся так меня расстроило, что всякое удовольствие от ужина исчезло, и завершал я его в угрюмом, даже несколько мстительном настроении. Однако к тому времени, как я допил кофе с коньяком, хорошее расположение духа полностью ко мне вернулось, и, присоединившись к прогуливающимся прохожим на тротуарах, я позволил, чтобы меня, точно щепку в приливной волне, носило туда и сюда, пока я наконец не очутился в соседнем парке, где оркестр на эстраде под цепочками цветных фонариков играл поистине превосходно, и концерт был еще в полном разгаре, когда около одиннадцати я покинул парк.
По контрасту моя комнатушка в пансионе фрау Маугер выглядела даже еще более убогой, чем прежде, и в эту ночь я долго сидел над моими записями у затененной абажуром лампы. Вновь проверил свою наличность и убедился, что денег у меня еще много. Собственно говоря, их хватит на многие месяцы, если буду кое в чем себя урезывать. Тут я усмехнулся. Большую часть жизни я урезывал себя во всем, а последний десяток лет познал настоящую нищету, пока не научился жить, полагаясь на свою изобретательность и взыскивая с общества то, что мне полагается по праву.
Однако я колеблюсь, как поступить. Я выбрал Анну, но теперь словно бы выяснилось, что она более неуловима, чем мне представлялось. Больше меня пока никто не интересует. Тут я отрываюсь от этих унылых размышлений и открываю чемодан. Забыл упомянуть, что внимательно осмотрел дверь, прежде чем ее открыть, и волосок поперек щели оказался на месте. Так что проверять сохранность чемодана нужды не было. А теперь я довольно долго сидел и перебирал его содержимое. Нет, бесспорно, мне требуются новые инструменты для выполнения задач, которые я поставил перед собой. Впрочем, у меня достаточно денег и досуга, чтобы заняться этим, когда подойдет время. Меня полностью поглощает ситуация с Анной. И я продолжаю думать об Анне, когда ложусь спать.
Четверг
Ночью мне снились страшные сны. Я все еще нахожусь под их впечатлением. Возможно, причиной послужил взрыв волнения за ужином. Я иногда страдаю несварением желудка, однако ничто в прошлом не подготовило меня к жуткой процессии образов, заполонивших мое сознание на этот раз. Началось все с какой-то колышущейся передо мной тонкой газовой завесы. Она сменилась лицом Анны, измученным и удрученным. Затем я вновь очутился в пансионе фрау Маугер и бродил по пыльным неубранным коридорам. Я шел, чтобы воспользоваться новым сортиром. Одним из всего двух на весь дом, причем второй - личный фрау Маугер. Это мне известно со слов одного из жильцов. Он старик, но откуда у него подобные сведения, мне неизвестно. Приспособления там из гигиенического фаянса. И только я хотел воспользоваться наиболее интимным, как из воды во мгновение ока хлынули тысячи вздутых черных пауков. Я попытался закричать, но мой язык словно примерз к небу. Тут гнусные твари взвились в воздух и покрыли меня всего: они ползали по рукам, по плечам, в волосах, заползали в рот.
Тут я обезумел. У меня в руках оказалось что-то. Может быть, метла, может быть, швабра, которую я в исступлении схватил где-то. Я бил вслепую, давя и расквашивая пауков подошвами и моим оружием. Когда я их давил, слышался мерзкий треск, а воздух наполнился тошнотворным смрадом. Я, любящий всех животных и насекомых, уничтожал то, сохранению чего посвятил свою жизнь! И к ужасу примешивался жгучий стыд. Слепая ярость возобладала над моей гуманностью. К счастью для моего рассудка, я проснулся в тихом покое моей полуночной комнаты, но простыни насквозь промокли от моего пота.
У меня было ощущение, что я громко кричал, но, возможно, это был лишь придушенный вопль, вырвавшийся у меня в моем бредовом состоянии, так как в коридоре не послышался звук бегущих ног, не раздались испуганные голоса, не поднялась тревога. Но настолько живыми были муки моего сна, что я обнаружил кровь на ладонях там, где ногти впились в кожу. А когда я зажег лампу, то увидел пятна на простынях и полчаса оттирал их мокрым полотенцем, пока все следы не исчезли. А тогда, чтобы не появились новые пятна, перевязал ладони носовыми платками - нелегкая задача, должен заметить.
Когда утром я снова стал самим собой, то вынужден был с некоторой долей иронии прийти к выводу, что я, убежденный атеист, внезапно обрел сходство с религиозным фанатиком - то есть ранки мои вполне соответствовали стигматам! Ироничность этого не заметил бы никто, лишенный моей чуткости. Однако сегодня произошло кое-что, очень поспособствовавшее тому, что ко мне вернулось хорошее настроение. Вне всяких сомнений, я увидел Анну! Она меня не заметила, так как вела оживленный разговор, когда прошла мимо окна кафе, где я пил свой утренний кофе с булочкой, что успело войти у меня в привычку.
Она шла с той же подругой, с которой я видел ее раньше. Я уплатил по счету, залпом допил кофе и последовал за ними. Они вошли в служебный вход мастерской дамских платьев, и на медной дощечке сбоку от парадной двери я прочел, когда заведение закрывается вечером. Несомненно, девушки доставляли заказы, так как в руках у них были большие картонки с названием мастерской. Большая удача для меня, и я решил быть тут в указанный на дощечке час.
Однако мне предстояло скоротать семь часов. Я решил пообедать попозднее, чтобы день не казался слишком долгим. Затем пошел куда глаза глядят и оказался на одном из фешенебельных проспектов.
В ответвляющемся переулочке меня поджидала поразительная находка - в необычном букинистическом магазине. Там, в отдаленном уголке огромного зала, я обнаружил старинный пожелтевший том под названием "Наслаждения боли", изданный на собственные средства каким-то забытым немецким академиком. Я был заворожен и решил переписать некоторые наиболее поразительные места. Том я позаимствовал, так как владелец магазина был окружен потенциальными покупателями, и вынес его под пиджаком на улицу, чтобы спокойно почитать дома. У меня возникла мысль превратить его в учебное пособие, и он открыл перед моим сознанием возможности, которые мне даже не грезились.
Среди жильцов фрау Маугер есть мелкий служащий одной из самых больших городских скотобоен, а так как Анну я мог увидеть еще только через шесть часов, то сел в конку, проезжающую всего в двух улицах от нее. Мой знакомый несколько удивился моему приходу, но сразу же согласился исполнить мое желание. Как я уже упоминал, мне отвратительна любая жестокость в обращении с животными, но меня интересовали методы разделывания туш. Мой знакомый привел меня на железную галерею над главным помещением бойни, где подвешенные на цепях освежеванные туши умело разделывались великанами в окровавленных фартуках, с поразительной ловкостью орудовавшими топорами и острыми, как бритвы, ножами.
Я дивился их сноровке и оставался там с полчаса, завороженно следя за их искусными приемами. И решив в ближайший вечер угостить моего знакомого стаканчиком-другим вина, я вежливо поклонился ему, когда уходил. Вернувшись в центр города, я незамедлительно нашел лавку игрушек, где купил несколько кукол женского пола определенного облика. Выйдя на улицу, я ощутил голод и зашел в ближайший ресторан пообедать. Выйдя из него, я свернул в сторону и отыскал двор, где разместились специальные магазины.
И словно прирос к тротуару! Передо мной был магазин, который я тщетно искал. Блистание полированных лезвий в пыльных солнечных лучах, пробивающихся сквозь древесные ветви! Блистание полированных лезвий! Не написал ли поэт "Как этот блеск меня пленяет"? Магазин медицинского оборудования, торгующий хирургическими инструментами и всем, что может понадобиться врачу. Витрины просто ломились от всякой всячины. Почему я не подумал об этом прежде? Разве не был я медицинским студентом до того, как упомянутая мною трагедия не положила конец моим занятиям? И уж конечно, я сумею безупречно сыграть эту роль!
Я поглядел на мое отражение в витрине. Нет, я, безусловно, выглядел вполне респектабельно. И без труда вспомнил большинство прослушанных мною лекций. Я выбрал хирургию, хотя, разумеется, должен был получить диплом врача, прежде чем специализироваться в этой области.
В магазин, где в воздухе царил тот особый, присущий больницам запах всяческих медикаментов и химикалий, я вошел не без робости. Я напрасно тревожился. Темноволосый молодой человек, который возник из сумрака за прилавком, словно бы робел не меньше меня, и это придало мне смелости.
Я сказал, что мне требуется, и был направлен в подобие коридора, где в витринах на бархатных подкладках покоились хирургические инструменты: ланцеты, узкие скальпели, более солидные инструменты для более серьезной работы. Я быстро и уверенно отобрал пять и улыбался профессиональному жаргону продавца, когда он умело упаковывал их для меня. Заплатив и получив квитанцию, я вышел на тротуар, полный уверенности и радости. Мой путь был мне теперь ясен. Разумеется, я назвал вымышленную фамилию и вымышленный адрес, а продавец не спросил у меня никакого удостоверения личности. И я не сомневался, что выследить меня будет невозможно.
Вернувшись в свою комнату, я сразу запираю дверь, затем открываю чемодан и кое-что вынимаю из него. Затем раскладываю на столе мои новые приобретения. Как великолепно они выглядят, блистая в случайных лучах бледного солнечного света, пробивающихся сквозь верхние стекла окна! Налюбовавшись на свои новые инструменты, я тщательно ополаскиваю их и столь же тщательно вытираю насухо. Я давно убедился, что даже самые лучшие хирургические принадлежности утрачивают часть своей красоты, если на их зубчики или лезвия налипло что-нибудь инородное, вроде пыли, песка или волоконец марли. И действительно, во время мытья я обнаруживаю на моих красавцах частички опилок и кусочков липкой бумаги.
Приведя все в идеальный порядок, я раскладываю на столе кукол, предварительно сняв с них платьица. Разумеется, у них нет никакого сходства с тушами на бонне, да и их сходство с живыми девочками весьма относительно, но они все-таки подобие, которое лучше, чем ничего. В сосредоточенной тишине я анатомирую их. Своей сноровки я нисколько не утратил, и вскоре пол уже засыпали опилки, стеклянные глаза и руки, разъятые в суставах.
Естественно, что в этих макетах много фарфора, и я не хочу тупить о него режущие края моих инструментов, так что это не точное воспроизведение операции. Но обойдусь и таким. Когда я убрал комнату и сложил мусор в картонку и оберточную бумагу, в которые продавец упаковал мои покупки, то почувствовал, что более или менее готов.
Затем я выбираю то, что мне необходимо для моих текущих задач, а остальное надежно запираю. Отобранные инструменты сложены в кожаный фартук, привязанный к моему поясу под пальто и пиджаком. Я выхожу из пансиона. Последние часы прошли словно в трансе, и я почти не сознаю, куда несут меня ноги. У меня остается еще полчаса до моего рандеву с Анной, и я занимаю позицию в пустом подъезде на полдороге в том направлении, в котором, я знаю, она пойдет. Во всяком случае, именно в эту сторону она шла с подругой каждый раз, когда я видел ее в окно кафе. Единственной помехой будет подруга, если они выйдут вместе. Что же, подождем и увидим.
Я встречаю Анну. Нет сомнения, она удивляется, увидев меня. Но я называю себя и напоминаю ей, где мы познакомились. Некоторое время мы разговариваем. Потом я оставляю ее в узком проходе между домами и возвращаюсь к себе в пансион в эйфорическом настроении. Но я вижу жуткий кошмар: я у себя в комнате, где идет кровавый дождь. Я совершенно наг, а с потолка падают капли. Смотрю в зеркало и вижу, как они скатываются у меня по спине. Я кричу и обнаруживаю, что не сплю. Однако я весь мокрый и липкий. Ужас нарастает. Каким-то образом я выбираюсь из постели и зажигаю лампу.
Я в таком состоянии, что сначала не могу открыть глаза. И ожидаю увидеть, что вымазан кровью. Но ничего подобного! Просто пот струится по моему лицу и телу, пропитывая ночную рубашку. Облегчение столь велико, что я опускаюсь на пол. Через несколько минут, пошатываясь, поднимаюсь на ноги. Мне холодно, у меня начинают стучать зубы. Я подкрадываюсь к двери и прислушиваюсь. Но стоит нерушимая тишина. Значит, никто не услышал ужасного вопля, который я испустил, и который, очевидно, разбудил меня. Разве что это был безмолвный вопль, как в прошлый раз. Вопль во сне, так сказать; вопль, слышный только мне, но не остальному миру. За это я должен быть благодарен. Плетусь к кровати и тревожно дремлю до рассвета.
Пятница
Сегодня утром происходит что-то не совсем обычное. Крики на улице. Суета. Я открываю окно и, встав на стул, умудряюсь оглядеть значительную часть проулка внизу. Там толпится народ, словно произошло что-то ужасное. Затем на рысях проносится карета "скорой помощи". Люди бросаются в стороны, пропуская ее. Я оставляю окно открытым и завершаю свой туалет. Когда я снова выглядываю, люди уже разошлись, и улица приняла свой обычный вид.
Собираясь выйти, я готовлюсь запереть дверь снаружи и вдруг ощущаю какую-то липкость на ручке. Моя ладонь отрывается от нее совсем багровая. Это меня потрясает. К счастью, в коридоре никого нет - время завтрака еще не подошло, и я кидаюсь назад в комнату, намачиваю под краном носовой платок и протираю ручку. Я осознаю, что меня бьет дрожь, словно в лихорадке. Осторожно прохожу по коридору, но больше ничего не обнаруживаю. Возвращаюсь в свою комнату и стираю носовой платок в холодной воде, пока все следы крови полностью не исчезают.
Тогда я спускаю воду из раковины, выжимаю платок, заворачиваю его в запасной, который достаю из чемодана, и кладу их в карман, где мокрый должен скоро высохнуть. Внимательно вглядываюсь, пока спускаюсь по лестнице, и выхожу на улицу, но не обнаруживаю ничего уличающего. Иду в сад при ресторане, который посещал последнее время, и заказываю кофе с булочками. Для вина еще слишком рано да и необходимо сохранять голову свежей.
Мой официант болтлив и явно хочет поделиться со мной какой-то новостью, но моя сдержанность останавливает его. Позднее он подходит взять заказ у пары за соседним столиком, и я слышу большую часть их разговора. На соседней улице нашли мертвую девушку. Видимо, ее убили. Почему-то я начинаю волноваться. Настолько, что чуть не ухожу, не уплатив по счету. Однако официант перехватывает мой взгляд и подходит, чтобы рассчитаться. Я опускаюсь на стул, не в силах совладать со своими нервами, и с трудом выговариваю слова. Официант смотрит на меня с любопытством. Спрашивает, не дурно ли мне. Я понимаю, что намерения у него самые лучшие, и заставляю себя поблагодарить его и заверить, что все уже прошло.
Удовлетворенный этим, он уходит с банкнотой, которую я ему дал, а когда возвращается со сдачей, я в такой растерянности, что даю ему на чай куда больше, чем у меня в обыкновении. Он бормочет слова благодарности, а когда отходит к другому столику, я встаю, чтобы покинуть сад. Однако потрясен я гораздо больше, чем мне казалось, и у меня подламываются ноги. Но если я сяду за другой столик, ко мне подойдет другой официант, чтобы взять мой заказ, а потому я просто стою на месте, собираясь с силами и с мыслями.
Из сада я выхожу, шатаясь, но, к счастью, почти напротив есть сквер. Каким-то образом я умудряюсь перейти Strasse [улица (нем.)] и найти пустую скамью под бледным солнцем. Я долго сижу там, и прохладный ветер ерошит мои волосы, пока я мало-помалу прихожу в себя. Когда наконец я смотрю на свои часы, они показывают время обеда, и я ошеломлен тем, сколько часов миновало. Но я чувствую себя лучше, поправляю галстук, отряхиваюсь и направляюсь к довольно шикарному ресторану на проспекте, где с удовольствием долго и неторопливо обедаю.
День в разгаре, но я испытываю отчаянное нежелание возвращаться к фрау Маугер. Вместо этого я часа два провожу в Зоологическом саду, где завороженно наблюдаю, как крупных хищников кормят огромными кусками мяса, и совсем забываю мое недавнее расстройство. Их рев утоления голода все еще басовито заглушает пронзительные крики тропических птиц, когда я выхожу в мчащийся хаос экипажей и колес, стянутых железными ободьями. С большим облегчением добираюсь до островка относительной тишины, где расположен мой пансион.
На земле протянулись длинные тени. Я открываю дверь и тихонько иду к лестнице. Замечаю, что дверь крохотной гостиной фрау Маугер открыта, и в коридор падает полоска света. На звук моих шагов она подходит к двери, лицо у нее встревожено. Заходил человек и расспрашивал всех ее жильцов, говорит она. И выражает надежду, что ничего плохого не случилось. Он беседовал со всеми, кроме меня и молодого чиновника. Пряча тревогу, я спрашиваю, что ему было нужно. Фрау Маугер пожимает плечами. "Он сказал, что таков порядок", - отвечает она. Я спрашиваю ее, как он выглядел. Она опять пожимает плечами. "Обыкновенно - пожилой, в черном кожаном пальто и зеленой фетровой шляпе. Сказал, что зайдет завтра, чтобы завершить опрос", - добавляет она.
Сердце у меня колотится. Полицейский агент! Я хорошо знаю эту породу! Надеюсь, что смятение не отражается на моем лице. Но лицо фрау Маугер в лучах лампы, падающих из двери, остается невозмутимым. Я говорю ей, что завтра днем из дома не уйду, и это ее как будто удовлетворяет. Она в третий раз пожимает плечами, возвращается в гостиную и закрывает дверь. Я поднимаюсь по лестнице, а в сердце у меня нарастает паника. Я забыл спросить мою любезную хозяйку, не обыскивал ли он чьи-нибудь комнаты. А теперь уже поздно. Вернуться и спросить - значит лишь возбудить подозрения. К счастью, никаких признаков обыска в моей комнате я не замечаю. Я знаю, что мне надо делать. Снова пересчитываю деньги и приступаю к приготовлениям.
Извлекаю из-под кровати чемодан. Кладу в него кое-что еще, а в заключение собираю мои вещи, расставленные и разложенные по всей комнате. Кончив, гашу лампу и сижу с колотящимся сердцем в полутьме, будто затравленный зверь, пока до моих ушей не доносится удар гонга, созывающий к ужину, и медленные шаркающие шаги обойденных судьбой обитателей этой унылой плебейской тюрьмы, бредущих в убогую столовую. Тогда я встаю и в последний раз обвожу взглядом комнату, удостоверяясь, что не забыл ничего - а главное, мои заметки, которые всего важнее.
Надеваю пальто, оставляю ключ на столе, выхожу и медленно, осторожно затворяю за собой дверь. По лестнице спускаюсь, никем не замеченный, и добираюсь до боковой двери. Уже совсем стемнело, и когда я присоединяюсь к поредевшему потоку прохожих, никто даже не глядит на меня. Едва свернув за угол, я ускоряю шаг. Всякая задержка смерти подобна. Переночую на Bahnhof [вокзал (нем.)]. Я знаю, что должен сделать завтра. Мой путь мне теперь ясен.
Позднее
Я в Лондоне. Он выглядит очень грязным и убогим. К тому же даже в это время года он во власти сырости и тумана, который, в зависимости от направления, порой становится еще невыносимее из-за дыма, который изрыгают фабричные трубы и трубы трущобных домишек. Я в дешевых меблирашках в узком переулке, ответвляющимся от улицы под названием Стрэнд. Почти точная копия заведения фрау Маугер, только еда, пожалуй, хуже, если это возможно. На одном из огромных вокзалов я проглядел продающиеся там континентальные газеты, но ничего не нашел. Это, во всяком случае, большое облегчение.
Кроме того, я обменял мои марки на английские деньги. Меня душило возмущение от грабительского курса обмена, но я не осмелился привлечь к себе внимание и промолчал. К счастью, добрался я сюда удачно. Ни в поезде, ни в Кале, ни на пароходе я не заметил ничего и никого подозрительного. Особенно бдительным я был, когда высаживался в Дувре, и принял особые предосторожности, но ни там, ни в лондонском поезде не обнаружилось никаких признаков, что за мной следят. Однако я с большим облегчением отыскал мой нынешний приют. И, в отличие от континентальных отелей и пансионов, в Англии отсутствует опасное правило регистрации постояльцев в полиции. Вот тут, во всяком случае, пальма первенства остается за британцами.
Моя комната здесь защищена очень надежно - крепкий замок и целых две задвижки на двери. Идеально для моих целей. В первый же вечер я разложил мои инструменты, вымыл их и отполировал для моего первого великого деяния. Такого, которое сразу же обеспечит мне место в первом ряду прославленных людей. Какое блистание полированных лезвий! Комната солнечная (то есть если бы стояла ясная погода), так как выходит на бурые грязные воды Темзы, а шум движения по набережной служит успокаивающим фоном для моих мыслей.
У меня такое ощущение, будто я иду рука об руку с роком. Нынче вечером я отберу инструменты, отвечающие моей цели, а остальные запру. Я принял все меры предосторожности. Резиновые перчатки из скобяной лавки, одежда ничем не примечательная. Впрочем, не думаю, что в любом случае кто-нибудь обратит на меня внимание, настолько погода отвратительна. Во всяком случае, для лета.
Но это же Англия - фактор, который я постоянно забываю. И идеально для моих целей. Я сижу в сумерках у окна, ожидая, когда стемнеет. В этих широтах темнеет поздно. Уже почти десять вечера, когда я наконец выхожу из своей комнаты, и вдоль набережной светятся газовые рожки, такие призрачные и нереальные в тумане.
Вчера я купил чемоданчик, очень похожий нате, с которыми ходят самые бедные клерки. Уверен, что меня никто не заметит, особенно в такую погоду. Я поговорил с двумя-тремя людьми и здесь, и на вокзале по соседству и получил очень важные сведения. Последний раз оглядываю комнату и готовлюсь выйти навстречу моему великому приключению. Ставлю крохотную галочку на замызганном календаре, висящем над моим столом. Сегодня 6 августа 1888 года.
Никто не замечает меня, когда я открываю парадную дверь, которую оставляют незапертой всю ночь. Я смешиваюсь с прохожими на темнеющей улице. Инструменты чуть позвякивают в чемоданчике. Блистание полированных лезвий! Даже во мраке. Однако в будущем надо будет завертывать их в тряпку, чтобы они не звенели. В быстро сгущающемся мраке я направляю свои шаги в восточном направлении. Мои знакомые заверили меня, что там, куда я иду, проституток хоть отбавляй. А один указал мне точное место, где можно взять кэб, который отвезет меня в Уайтчепел... [Район Лондона, где в 1888-89 годах неизвестный серийный убийца, получивший прозвище Джек Потрошитель, зверски убил и расчленил шестерых проституток.]
