* 1 *

— Страх — загадочная штука. Хоть раз в жизни его испытывает каждый, — заявил Вильсон. — Правда, чего боится один, не страшно другому, и наоборот. Темперамент здесь не при чем. Просто одного пугает высота, другого — темнота, третьего — превратности будущего.

Немногочисленная компания, собравшаяся в клубе за обеденным столом, приумолкла. Разговоры прекратились. Завладев общим вниманием. Вильсон продолжал:

— В романтической литературе все невероятное, загадочное или ужасное подчиняется законам жанра. Действие неизменно разворачивается ночью в грозу либо, на худой конец, под свинцовым небом. Реквизит викторианского готического романа не отличается разнообразием. В жизни дело обстоит совершенно иначе. „И познал он ужас среди бела дня", как говорится в Библии. Действительность зачастую превосходит самые мрачные фантазии.

Заинтригованный разговором, я отложил газету. Пендер последовал моему примеру. В комнате оставалось человек шесть. Мы сидели за большим столом у камина. Вильсон занимал лучшее место у огня.

— Вот вам типичный случай ужаса средь бела дня, — произнес Вильсон. — Случай этот противоречит всем законам логики. Очевидцем его оказался мой приятель, в чьей искренности я не сомневаюсь. Происшествие заключается в том, что ровно в полдень прямо в поле сошел с ума почтенный фермер - Жиль Санрош. Место действия — равнины за Опуассом. в центральной Франции, время — ясный августовский день. В поле вместе с Санрошем работали еще несколько человек.

Загадка так и осталась бы неразгаданной, если бы не одна деталь. Фермер постоянно бормотал, что он увидел „что-то там в пшенице", а три свидетеля подтвердили под присягой, что пшеница в месте, на которое указывал Жиль Санрош, полегла, как от сильного ветра. Но вся штука заключается именно в том, что ветра в этот день как раз и не было.

Вильсон выдержал паузу, чтобы посмотреть, какое действие производит его рассказ. Желания высказаться ни у кого не возникло, поэтому он продолжил:

— Это, собственно, все. Никто никогда не узнал причину, которая в действительности свела Санроша с ума в тот чудный августовский полдень. Местные жители, правда, не сомневаются в том, что это „проделки Сатаны", что именно он гулял по полю. Подобное объяснение выглядит наивным, но только на первый взгляд. В одной из хроник местной церкви есть упоминание о подобном явлении, относящееся еще к средним векам.

Заявление крестьян не лишено оснований еще и по другой причине. Как они сами утверждают: „стена благочестия местами прохудилась". Должен признаться, меня глубоко потрясло это образное сравнение. Я довольно живо представил, как физическое присутствие священников, чьи приходы разбросаны среди гор и долин, подобно живой цепи, предохраняют людей от Сатаны.

Что касается случая с Жилем Санрошем, то не могу утверждать, что ему явился дьявол. Думаю, сам фермер в этом не сомневается. Я знаю только, что в ясный августовский день страх помутил его рассудок. По этому поводу мне вспоминается рассказ Мопассана, в котором описывается воздействие страха на человека. Действие разворачивается в заброшенной горной хижине. Правда, у Мопассана с рассветом логика торжествует. Дьявольская физиономия, маячившая в окне, оказывается мордой собаки; остальное же — результат атмосферы оторванности и страха, который люди сами же на себя и нагнали.

В юности рассказ этот произвел на меня сильнейшее впечатление, — продолжал Вильсон. — Впоследствии я его неоднократно перечитывал. Дело в том, что в нем поразительно точно описывается то, что пришлось пережить мне, и тоже — в горной хижине. Это были самые сильные ощущения в моей жизни. Разница состояла лишь в том, что непосредственно я видел не так уж много, но последствия, а это — неоспоримые факты, были катастрофическими.

В комнате воцарилась напряженная тишина. Только поленья потрескивали в камине. Пендер воспользовался паузой, чтобы наполнить бокалы. Больше мы не отвлекались от рассказа Вильсона, который неподвижно сидел, не отрывая задумчивого взгляда от огня.

— Это случилось много лет назад, — начал он, — во время моего второго путешествия по австрийским Альпам. Тогда мне было двадцать девять лет, я был крепок и вынослив настолько, чтобы посчитать восьмичасовой переход по горам легкой прогулкой. Здравомыслия мне было не занимать, к тому же я давно распрощался с юношескими иллюзиями, Одним словом, я не верил во всякую там белиберду.

Впереди было почти два месяца каникул, которые я намеревался провести в опьяняющей атмосфере неприступных снежных вершин. После трехнедельной тренировки я был в превосходной спортивной форме. Ничто не мешало мне наслаждаться жизнью. Вдобавок ко всему в то время я находился на ранней стадии влюбленности.

В первый день путешествия я повстречал чудесную девушку, которую полюбил с первого взгляда. Когда же неделю спустя нам пришлось расстаться, я распланировал маршрут таким образом, чтобы встретиться с ней еще раз. Позже, в Инсбруке, она стала моей женой. Несколько недель вынужденной разлуки я решил посвятить исследованию нескольких малопосещаемых туристами долин, в которых, как мне рассказывали, сохранились церкви с великолепной резьбой по дереву.

В тот день я потратил много времени, карабкаясь по головокружительному склону, сначала — по осыпи, потом — продираясь сквозь густые заросли папоротников. К обеду я был вынужден признаться самому себе, что не имею ни малейшего представления о том, где я нахожусь. Деревня, в которую я направлялся, судя по карте, находилась в соседней долине. Но как я ни старался, не мог рассмотреть ничего, кроме бесконечного густого леса до самого горизонта.

Чтобы сократить путь, я пошел не по тропе и, как оказалось, пропустил вход в долину. Теперь осталось либо продолжать идти вперед в надежде выбраться к жилью, либо ночевать под открытым небом. К последнему я был плохо подготовлен — из лагерного снаряжения у меня имелась только пара одеял да овчина.

Выбирать не приходилось. Светлого времени, по подсчетам, оставалась еще пара часов. За это время вполне можно было выбраться из леса на открытое место. Но для начала следовало взобраться на вершину ближайшего холма. Я отвел десять минут на отдых. Этого хватило, чтобы выкурить сигарету и насладиться великолепным пейзажем. В кармане нашлось полпачки шоколада, и, подкрепившись, я в хорошем темпе преодолел следующие полмили.

Лес заметно поредел. Вскоре я выбрался на дорогу, которая, по всей вероятности, соединяла соседние долины. Дорога — слишком громкое название для тропинки с еле заметной в густой траве колеёй. С помощью карты мне удалось сориентироваться. Я сразу понял, где ошибся в расчетах. Дорога вела к другой деревне, расположенной к западу от намеченной.

С радостью покинул я полумрак густого леса. Широкая тропа, нитью вьющаяся по крутым склонам, и клонящееся к закату солнце помогли восстановить душевное равновесие. Примерно через час бодрого марша дорога начала спускаться в долину, где над верхушками елей высился шпиль деревянной церкви. Через несколько минут открылся вид на всю деревушку.

На обочине стоял столб с внушительных размеров вывеской; „Гостиница". Дорога уходила в сторону от массивных распахнутых настежь ворот. За воротами в глубине двора стоял дом с высокой крышей. В окнах отражались отблески заката. На ухоженной лужайке пламенела клумба с яркими альпийскими цветами. За гостиницей открывался восхитительный вид на долину. Только сейчас я почувствовал себя смертельно уставшим.

Меня не смутила бы высокая плата за ночлег. За подобный вид из окна не жалко было заплатить любые деньги. Но надеждам не суждено было сбыться. В ответ на настойчивый стук в дверь на крыльцо вышла крепкая деревенская женщина с роскошными золотистыми волосами, стянутыми на затылке в тугой узел. Она отрицательно показала головой: нет, гостиница закрыта.

Для меня это было полной неожиданностью. Но худшее было еще впереди. Наш разговор велся на смеси ломаного английского с ломаным немецким. Женщина, оказавшаяся смотрительницей, сообщила, что остальные гостиницы в деревне тоже закрыты — конец сезона. В деревне всего две гостиницы, и ей точно известно, что хозяин одной из них уехал на зиму в Швейцарию.

Вдруг, откуда ни возьмись, на крыльце появились два мохнатых волкодава. При виде меня шерсть на их загривках угрожающе вздыбилась, они оскалили зубы и вопросительно посмотрели на хозяйку. Я подумал, что мне здорово повезло, что я не встретился с такими на дороге. Женщина вежливо улыбнулась мне, хотя глаза ее остались холодными. Что же делать? Она пожала плечами. Можно обратиться к хозяевам, сдающим комнаты в разгар сезона. Или в полицейское управление.

Я поблагодарил, попрощался и уже находился на дороге, когда она, окликнув меня, извинилась. Она думает, что герр Штайнер наверняка приютит меня. Нет, это недалеко, минут десять ходьбы. У него, конечно, не первоклассный отель, но... Она вновь пожала плечами.

Женщина указала на еле заметную тропку, вьющуюся между цветников. Тропинка уходила в лес. Насколько я понял, дом, в который мне посоветовали обратиться, служил чем-то вроде второго корпуса гостиницы. Супруги Штайнер сдавали внаем половину дома, а в другой проживали сами. По тропинке до него было не более четверти мили.

Женщина извинилась еще раз. Она родом из другой деревни, здесь временно заменяет сестру, иначе вспомнила бы о запасном варианте раньше. Я поблагодарил. На прощание она сказала, что дорога перед самой деревней разветвляется и я смогу выйти к дому Штайнеров двумя путями.

Я выбрал дорогу. В лес углубляться не хотелось. Солнце уже скрылось за горой, звук журчащей воды навевал тоску. Кроме того, мне вовсе не улыбалось встретиться с волкодавами на какой-нибудь уединенной поляне.

Минут через пять я вышел на развилку, а еще через пару сотен метров увидел долгожданный свет. Сумерки опустились на землю, журчание ручейка стало громче. По мокрой от выпавшей росы лужайке я подошел к сложенному из огромных стволов дому с резным крыльцом и островерхой крышей до земли.

* 2 *

Герр Штайнер и его жена Марта — владельцы гостиницы — оказались на редкость милыми и гостеприимными людьми. Муж — рослый мужчина лет шестидесяти, с густыми рыжими усами — все вечера проводил на кухне у огня, читая местную газету — листок с нечетким шрифтом. Из-за близорукости он подносил ее к самым глазам и изучал текст при помощи карманной лупы.

Газету он читал, как говорится, от корки до корки, вплоть до самого крохотного объявления и, когда читать уже было нечего, закрывал глаза и неподвижно сидел на табурете, будто в забытьи. Жена его — тихая, молчаливая женщина — была старше него лет на пятнадцать. Неслышно, как призрак, порхала она по своим владениям. Дом содержался в образцовом порядке, еда подавалась точно в срок и была отменного качества.

В общей сложности я провел у Штайнеров три дня, но в первый же вечер, несмотря на то, что они искренне обрадовались случайному гостю, мне показалось, что в глазах у них застыла тоска; пару раз я замечал, что хозяин, забывая, что я стою рядом, замирал вдруг, будто к чему-то напряженно прислушиваясь.

Жили они совсем недалеко от деревни и по соседству с другими домами, стоящими выше по склону, но жилище их казалось совершенно оторванным от цивилизации. Ощущение изолированности создавалось благодаря невысокой скальной гряде, отделявшей дом от гостиницы, а также из-за окружающего ее дремучего леса.

Перед сном я решил выкурить последнюю сигарету. В ночной тишине раздавался лишь отдаленный шум струящейся воды, наполняя сердце тоской и недобрым предчувствием. Но в остальном все шло своим чередом. Штайнеры нисколько мне не докучали, плата была умеренной, а стол — отменным. Не без основания я счел, что мне здорово повезло: лучшей штаб-квартиры для вылазок по округе трудно было найти.

Я намеревался пробыть в этих местах неделю, но последующие события нарушили мои планы. Наутро сразу после завтрака я Отправился на разведку. Решив, что в деревню всегда успею спуститься, я направился в сторону густого леса, который начинался сразу за гостиницей.

Склон плавно понижался и круто обрывался острыми скалами. Отсюда открывалась захватывающая дух панорама на окружающие горы, поросшие лесом, деревню в долине и высокогорное плато с гостиницей. День выдался солнечным и ясным, я с радостью оставил позади сырой полумрак леса и зашагал по пружинистому ковру из мха с разрывами в местах скальных выходов. Пробродив около часа, я вышел к утесу, с которого открывался вид на всю долину.

Опьяненный красотой, я проторчал там довольно долго. Собравшись уходить, я вдруг обратил внимание на необычного цвета пятна. Они кричаще выделялись на изумрудном фоне елей и пихт, их неестественно алый цвет настолько бросался в глаза, что мне пришлось подобраться поближе, чтобы выяснить их происхождение. То, что я увидел, неприятно поразило меня. Я оказался совершенно неподготовленным, чтобы обнаружить в таком восхитительном месте пятна крови.

Кровь собралась на ослепительно белых скалах в лужицы;

кровавый след тянулся и по камням. Сердце заколотилось, но, пересилив волнение, я пошел по следам. Через несколько десятков метров я наткнулся за валуном на свежий труп молодой козочки. Я осмотрелся по сторонам, подумав, что бедное животное сорвалось со скалы. Присмотревшись, я понял, что ошибаюсь. У козы было перегрызено горло.

Такое под силу только крупному хищнику. Не стану скрывать, что, добравшись до первого же дерева, я выломал тяжелую палку и, вооруженный ею, поспешил домой. По дороге я встретил пастуха. Довольно сбивчиво я рассказал ему о происшествии. Он побледнел и выругался.

— Этот зверь давно досаждает нам, — сказал он с сильным акцентом. — За последние несколько месяцев случаи исчезновения скота участились. — Пастух пообещал немедленно сообщить властям.

Я был счастлив вновь оказаться в уютной атмосфере гостиницы. Обед поджидал на столе, а герр Штайнер как всегда читал у огня.

Кроме меня в доме постояльцев не было, поэтому я с удовольствием обедал на просторной кухне вместе со Штайнерами, которые по вечерам скрашивали мое вынужденное одиночество. Хозяин прилично изъяснялся по-английски, так что беседы не были утомительными.

Нагуляв на прогулке волчий аппетит, я набросился на еду. За пивом я завязал с герром Штайнером беседу. Если бы я знал, какое впечатление произведет на него сообщение об убитой козе, то сто раз подумал бы, прежде чем рассказать об этом. Штайнер побледнел, как полотно, глаза его остекленели, челюсть отвисла. Грохот, донесшийся из кухни, разрядил обстановку. Это фрау Штайнер уронила на кухне поднос с десертом.

В извинениях, уборке и приготовлении нового десерта инцидент замяли. Когда же мы в конце концов, вернулись к прерванному разговору, Штайнер с напускной непринужденностью пожаловался на то, что в последнее время какой-то хищный зверь повадился воровать скот. До сих пор охотникам не удавалось его выследить. Свое замешательство он объяснил тем, что подумал было сначала, что речь идет о его собственной козе, но после вспомнил, что все животные надежно заперты в хлеву.

Я вежливо выслушал объяснения, не желая проявить чрезмерного любопытства, однако сомнения в искренности Штайнера не оставляли меня, Тревога хозяев была слишком велика по сравнению с таким незначительным, по их словам, инцидентом. Впрочем, это было их личным делом, вмешиваться в которое я не считал для себя возможным. Но случай не давал мне покоя, так что сразу же после обеда, устыдившись поспешности моего бегства с места гибели козы, я собрался в поход. Проходя мимо колоды, на которой герр Штайнер колол дрова, я прихватил с собой маленький топорик.

Топор можно было использовать в качестве оружия, и это придало мне уверенность. Тропинку, ведущую к месту трагедии, удалось отыскать почти сразу. Побуревшие пятна указывали место, где лежала коза. Сама же туша исчезла. Скорее всего, ее убрали лесорубы, подумал я. А может, утащил зверь? Встревоженный моим появлением он мог затаиться где-нибудь поблизости, а затем спокойно утащить козу. Предположение это взволновало меня. Я вытянул из-за пояса топорик и поискал, в каком направлении мог скрыться хищник.

Не сразу удалось отыскать след. Кровь вытекла из трупа еще на скалах. Пришлось приложить максимум усилий, чтобы отыскать капли крови на траве. На земле дело пошло быстрее — в пыли остался след. Он вел в сторону, противоположную той, откуда пришел я. Волосы встали дыбом, когда на камне я увидел царапины от когтей. Признаюсь, я постоянно озирался по сторонам.

Я вовсе не отношу себя к числу следопытов, но судя по характерному следу, даже мне стало ясно, что зверь не должен быть крупным. Однажды в Индии мне довелось видеть тигра, который нес в зубах годовалого бычка. Тигр высоко поднял голову, так что туша не волочилась по земле.

Было тихо. Ветер шелестел в траве, солнце освещало мягким ровным светом этот райский уголок. Царапины на земле попадались все реже, и на траве исчезли вовсе. Я продолжал идти вперед, запомнив направление. Интуитивно я чувствовал, что разгадка тайны кроется в недалеких уже скалах.

Прошагав в общей сложности около двух миль, я достиг цели. Солнце начало клониться к западу, но до наступления темноты оставалось достаточно времени. Я отвел на поиски час-полтора. Учитывая время на обратный путь, и то, что я даже отдаленно не представлял, с каким зверем предстоит иметь дело, я посчитал, что благоразумнее будет вернуться в гостиницу засветло.

Поиски приближались к концу. Следов не было видно, они исчезли давно. Я тщательнейшим образом осмотрел все пространство перед скальной грядой, но трупа козы не увидел. Только подойдя к скалам вплотную, обнаружил проход и, сжав в руке топор, протиснулся в узкий коридор, окончившийся тупиком. Следов на базальтовом монолите не было.

Уже собравшись повернуть назад, я вдруг увидел вход в пещеру. Он был наполовину засыпан камнями, поэтому почти незаметен. Я приблизился. Отверстие достигало футов сорока в высоту и оканчивалось каменным козырьком. Перед входом располагалась песчаная площадка. Я задержался на мгновение, прикрыл глаза от солнечного света и попытался рассмотреть хоть что-нибудь в сумраке пещеры. Тщетно.

Казалось, сама природа замерла в ожидании. Наступила полнейшая тишина, не слышно было даже пения птиц, только солнечный свет оживлял этот островок безмолвия. Я поднял топор и сделал несколько решительных шагов по направлению к пещере, но у самого входа задержался. В нескольких футах лежала тень от козырька. Изнутри пахнуло холодом, будто меня окатили ледяной водой. Ощущение было неприятным — солнце нагревало спину, а в лицо тянуло могильной сыростью. Отсюда хорошо была видна туша козы, лежащая как раз на границе света и полумрака. Голова ее была оторвана, остальное оставалось нетронутым. У входа валялись кости более крупных животных и полуразложившиеся куски мяса. Я увидел берцовую кость, чуть дальше — обглоданные ребра.

Боевой дух у меня несколько поугас, но по инерции я сделал еще пару шагов и очутился в тени. Рука с топором опустилась. Тишина и могильный холод заворожили меня. Я по-прежнему ничего не различал в темноте; ни снаружи, ни изнутри не доносилось ни малейшего шороха, вместе с тем я ощутил величественность, почти бесконечность пещеры. Только сейчас до меня дошло, что инстинкт самосохранения не позволит углубиться внутрь. Осознав это, я вздохнул с облегчением. Не раздумывая ни секунды, я попятился назад, не в состоянии повернуться спиной.

Внезапно до моего слуха из глубины пещеры донеслись царапающие звуки. Я почувствовал на себе пристальный взгляд. Нервы напряглись до предела, я еле сдерживал подступающую панику, последствия которой могли оказаться роковыми. Я мысленно отдал руке приказ сжать топор — единственное оружие в борьбе с накатившим ужасом — и шаг за шагом отошел на безопасное расстояние.

Стороннему наблюдателю поведение мое могло показаться странным и, возможно, даже комичным. До самых скал я пятился, как рак, подняв топор. Здесь-то и произошло событие, окончательно парализовавшее волю и сломившее всякое желание сопротивляться. Впрочем, ничего из ряда вон выходящего не произошло.

Просто со стороны пещеры до меня донеслось сухое покашливание, будто человек прочищал горло перед речью. Этот на первый взгляд незначительный факт произвел на меня эффект разорвавшейся бомбы. Ничего более жуткого мне в жизни не приходилось слышать. Мужество оставило меня; я подумал, что вряд ли сохраню рассудок, если кашель повторится, поэтому, не долго думая, развернулся на каблуках и, выронив топор, бросился наутек. Я бежал до тех пор, пока силы не оставили меня. Сердце, казалось, вот-вот, выскочит из груди. Упав на землю, я жадно ловил ртом воздух.

Когда я, наконец, пришел в себя, солнце садилось за гору. Погони не было. Путь домой был неблизкий, да еще через темный лес, поэтому, отдышавшись, я поспешил уйти как можно дальше от этого места. Добравшись до гостиницы, я поднялся к себе, даже не сообщив о своем приходе хозяевам.

В тот вечер, опоздав к ужину, я долго колебался, рассказывать или нет о своем походе Штайнерам. Их реакция сегодня утром оказалась настолько неожиданной, что я не мог не подумать о последствиях. В конце концов я решил переговорить с хозяином с глазу на глаз. Как обычно, он сидел у огня, попыхивая трубкой.

Когда фрау Штайнер вышла из кухни, я улучил минутку и поведал ему о своем походе. Не вдаваясь особенно в подробности, я просто сказал, что обнаружил пещеру, в которой предположительно скрывается хищник. Хозяин смертельно побледнел, хотя внешне сохранил спокойствие. Он заверил, что даст знать властям о моем открытии на следующее же утро. Им же, как он полагал, придется без промедления организовать охоту на зверя, если скот и дальше будет пропадать.

Тем не менее, поведение Штайнеров казалось загадочным. Создавалось впечатление, что им давным-давно известно о существовании страшного хищника, взимающего кровавую дань с округи. Более того, они были смертельно напуганы и не намеревались затевать кутерьму с отстрелом. После, в своей комнате, вспоминая события уходящего дня, я подумал, что они, возможно, раньше испытали на себе то же самое, что и я. Картины глухого леса и зловещий полумрак пещеры отчетливо всплыли в памяти.

Какое право имел я осуждать Штайнеров? Кто я такой? Случайный прохожий. От добра добра не ищут. В их доме я чувствовал себя чрезвычайно уютно, так что на некоторые странности хозяев готов был закрыть глаза. Вкусная пища, мягкая постель, доброжелательные люди — что еще нужно путнику? Убаюканный этими мыслями, я спокойно уснул.

Утром я решил прогуляться в Графштайн — деревушку, каких тысячи в центральной Европе; горстка домов, обступивших крошечную площадь с церквушкой XVI-го века, ратушей, парочкой гостиниц и несколькими магазинчиками, яркие витрины которых по замыслу их владельцев должны были привлекать посетителей.

На площади я зашел в кофейню, где выпил чашечку крепчайшего кофе с пирожным, а затем направился в местное полицейское управление. Я рассказал об инциденте с козой и доложил об обнаруженной пещере. Сержант поблагодарил меня за бдительность и попросил указать на крупномасштабной карте место, где находится пещера. Я не слишком поверил заверениям о том, что будут приняты безотлагательные меры и что дело будет рассмотрено со всей тщательностью. На прощание сержант напомнил, что подобные происшествия в горах не редкость.

Прежде чем отправиться назад, я заглянул в церковь. Даром, что ли, я таскал с собой тяжеленный фотоаппарат с массивным штативом? Как назло, пастор куда-то вышел, но мне удалось получить разрешение на съемку у служителя. Резьба была потрясающей. От работ местных мастеров я получил огромное удовольствие.

До конца пленки оставалось всего несколько кадров, когда я перешел к фотографированию резных панелей кафедры. Насколько я понял, то были иллюстрации к книге Иова. Одна из них — филигранной работы — ошеломила меня.

Вы, конечно, помните жутких химер Нотр-Дам, придающих собору довольно мрачный вид. Так вот, химеры — просто детские игрушки по сравнению с изображением на панели. Возможно, на меня подействовали полумрак и тишина старой церкви, но руки задрожали, когда я устанавливал экспозицию. С картины на меня взирало отвратительное существо с уродливой мордой. Страшно худое, настолько, что видны были ребра, оно стояло на задних лапах. Нижнюю часть скрывали папоротники и трава. Длинная шея покрыта какими-то наростами, громадный кадык выдается вперед, Загнутые, как у кабана, клыки высовывались из пасти, узкие змеиные глаза зловеще прищурены. В передних лапах, нет, скорее каких-то клешнях чудовище держало человека. Голова жертвы была оторвана, как хвостик у сельдерея. Мастер изобразил монстра в момент, когда тот, выплюнув голову, готовился приступить к кровавой трапезе.

Я не в силах передать чувство отвращения, которое охватило меня от одного взгляда на барельеф. Работа была настолько реалистичной, что, казалось, чудище вот-вот выпрыгнет из рамы. Трудно передать словами, что я чувствовал в тот момент. Но какие бы отрицательные эмоции не вызывало у меня это произведение искусства, я обязан был его сфотографировать, чтобы по возвращении в Англию рассмотреть получше.

Я поспешил установить экспозицию, навел резкость, нажал на спуск, успев сделать еще пару снимков, прежде чем пленка закончилась. Внезапно за спиной раздался жуткий грохот, будто обрушилась стена. Я вздрогнул и принялся лихорадочно укладывать фотоаппарат и треногу, думая, что вернулся служитель. Но я ошибся. Беглый осмотр показал, что в церкви ничего не изменилось. На более тщательное обследование времени не оставалось. Я и так задержался в Графштейне дольше, чем намеревался.

После обеда я написал несколько писем и отнес их на почту в. деревне. Больше в этот день я из дома не выходил. Перед ужином, переполненный впечатлениями, я прилег отдохнуть. Проснулся же, когда стемнело. Фосфоресцирующий циферблат часов показывал половину девятого. Обычно ужин подавали не раньше девяти, так что у меня оставалось еще немного времени.

Не зажигая света, я подошел к окну. Полная луна призрачным светом освещала долину, ели серебристым ковром покрывали склоны гор; шпиль церкви тянулся вверх. Пейзаж напоминал гравюры Дюрера.

Я готов уже спуститься вниз, как вдруг овчарка Штайнеров забеспокоилась и залилась лаем. Я выглянул в окно. Ни души. Собака лаяла, как сумасшедшая, и рвалась с цепи. Когда она на секунду замолчала, стали отчетливо слышны шаги: кто-то поднимался по склону. Лай собаки перешел в жалобный вой. Хлопнула входная дверь — Штайнер вышел успокоить собаку.

Трава зашелестела, но уже дальше. Шаги постепенно удалялись в направлении скал. Все стихло. Озадаченный, я спустился к ужину.

Еда была, как всегда, превосходной. В тепле, у очага, глядя на пляшущие на меди блики, я вновь, ощутил покой и безмятежность. Поужинав, я разложил на большом обеденном столе карты, достал блокнот и занялся нанесением маршрута.

Часы пробили половину одиннадцатого. Я начал собираться. Фрау Штайнер давно отправилась слать, хозяин читал газету, посасывая потухшую трубку.

„Работайте, работайте," — замахал он руками, заметив, что я собираюсь уходить. Я ответил, что дневник и разметка маршрута, возможно, задержат меня далеко за полночь. Хозяин пожал плечами и сказал, что все равно идет спать, и если меня не затруднит потушить свет перед сном, то я могу оставаться здесь сколько угодно.

Меня это устраивало. Стояла осень, и по ночам уже подмораживало. Уютная кухня куда лучше подходила для работы, чем неотапливаемая спальня. Герр Штайнер пододвинул тарелку с печеньем и полбутылки пива и заговорщицки подмигнул на прощанье.

Я остался один. Хозяин запер собаку в одном из сарайчиков, поэтому я вполне мог считать себя единственным человеком во вселенной.

Дверь на кухню не запиралась ни зимой, ни летом, по крайней мере, если Штайнеры не уезжали куда-нибудь. Главный вход и дверь с задней стороны дома каждый вечер тщательно запирались, дверь в кухню — никогда. Она выходила на дорогу и поэтому была более удобной, чем центральный вход. Что это — традиция или обыкновенная лень — я не понял. По обе стороны двери в стены были вбиты две скобы, в которые вставлялся массивный деревянный брус. Возможно, из-за того, что брус был довольно увесистым, дверь и не запиралась. Непонятно, правда, что помешало поставить на дверь обычный замок.

Как бы там ни было, я остался на кухне один. Попивая пиво, я заполнил дневник, потом занялся разработкой деталей маршрута предстоящего дня.

Когда меня начало клонить в сон, я поднялся, чтобы размять затекшие суставы, и подошел к очагу. В ночной тиши послышался шорох. Я прислушался. Дрему как рукой сняло. Шорох доносился снаружи. Он был настолько тихим, что неудивительно, как я не услышал его раньше. Я взглянул на часы — слишком поздно для местного жителя, которому с рассветом надо на работу.

Кто-то осторожно крался вдоль дома. Я пересек кухню и встал у окна. Шорох повторился ближе и отчетливей. Мне показалось, что сегодня я уже слышал где-то этот звук.

Сомневаюсь, что мне удалось достаточно точно передать атмосферу кошмара. Трудно представить себе ночь в Альпах здесь, в центре Лондона, сидя в мягком кресле. Шорохи или шаги — называйте как хотите — приближались с умопомрачительной медлительностью, лучше сказать, тщательностью. Тогда у меня в голове возник образ инвалида, который с огромным трудом передвигается на костылях. Тишина, затем — шаркающий звук, будто костыль переставляется дальше, задевая землю, вновь тишина. Вдруг, позади дома страшно завыла собака.

Сердце у меня екнуло и ушло в пятки. И до этого нервы были напряжены до предела, а тут еще жуткий вой, который мог означать только то, что собака почуяла чужого. Я бросил взгляд на дверь. Скорее закрыть! Я не причислял себя к трусам и никогда не пасовал перед лицом опасности, но в тот момент что-то сломалось во мне, и я перестал быть самим собой.

Деревянный брус показался слишком громоздким, чтобы запереть дверь без шума. Кроме того, ноги будто приросли к полу, так что я не мог ступить ни шагу.

Горела лампочка. Электрический свет казался резким, но ни за что на свете я не согласился бы его погасить. Я встал у окна так, чтобы силуэт не был виден снаружи.

Шарканье повторилось совсем рядом. Я лихорадочно огляделся кругом в поисках какого-нибудь оружия. Ничего. Наступила долгая пауза, затем снаружи раздалось сухое покашливание подобное тому, какое я слышал в пещере. Собака жалобно взвизгнула. Волосы встали у меня на голове дыбом, когда я увидел, как старая деревянная щеколда скрипнула и начала подниматься.

Колоссальным усилием воли мне удалось стряхнуть оцепенение. Я понятия не имел, кто находится по ту сторону двери, но одно знал наверняка: что сойду с ума, если окажусь с ним лицом к лицу. Я бросился к двери и повис на щеколде. Мне удалось ее опустить, но уже через мгновение я с ужасом почувствовал, что, несмотря на все усилия, она неумолимо поднимается. Через секунду дверь приоткрылась на пару дюймов. Ужас удесятерил мои силы, я навалился и опустил щеколду.

И вновь она начала подниматься. Я оглянулся по сторонам в поисках опоры. На вымощенном камнем полу удалось нащупать еле заметный выступ. Страх не проходил, но первоначальное оцепенение отступило, и я вновь обрел способность к сопротивлению.

Дверь мало-помалу отворялась.

Мой взгляд задержался на прислоненном к стене брусе. До него было фута четыре, не больше. Преодолев на мгновение невидимого противника, я захлопнул дверь. Подставил ногу и потянулся к брусу. Тот оказался тяжелее, чем я предполагал, удержать его в одной руке было невозможно. Вдруг под ужасающим давлением снаружи ботинок у меня заскользил по полу, пальцы разжались, и брус рухнул на пол, задев по пути огромный медный таз, который с грохотом запрыгал по полу. Наверно, это меня и спасло, ведь до сих пор борьба проходила в полной тишине.

В следующее мгновение произошло одновременно несколько событий: дверь распахнулась настежь, собака зашлась лаем, Штайнер закричал наверху, и весь второй этаж вспыхнул ярким светом. Давление на дверь ослабло, я ногой захлопнул ее, нашарил на полу злополучную балку и дрожащими руками вложил ее в скобы. Затем, обессиленный, рухнул на пол.

Не стану утомлять вас пересказом того, что произошло позже. Все смешалось — удивление, а затем ужас Штайнеров, дикий вой собаки, бренди, которым меня привели в чувство, бессвязные объяснения. Разумеется, больше в эту ночь мы не ложились. Двери забаррикадировали самой тяжелой мебелью, которую только смогли отыскать. В сложившихся обстоятельствах это потребовало известной доли мужества.

Должен признаться, никогда в жизни мне не приходилось испытывать большего ужаса, чем той ночью. Страх парализовал тело и мозг. Потребовалось немало усилий, чтобы восстановить душевное равновесие. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? Когда под действием бренди я пришел в себя, мы забаррикадировали все двери и окна, включили везде свет. Штайнеру пришла в голову блестящая идея разбросать по полу металлическую утварь, чтобы услышать, если кто-то захочет подняться по лестнице.

Откуда-то он извлек три огромных охотничьих ружья похожих на средневековые мушкеты. Закончив приготовления к половине второго, мы укрылись в спальне — комнате с самой толстой дверью. До рассвета оставалось около четырех часов.

Все это время мы провели в напряженном ожидании, переговариваясь шепотом и вздрагивая от малейшего шороха — будь то порыв ветра или стук ветки о стекло. Мы избегали говорить о случившемся прямо, но то и дело возвращались к этому косвенно. Я не ошибся, предположив, что Штайнерам было известно куда больше, чем они показывали.

Фрау Штайнер обронила ненароком фразу: „До сих пор они не заходили так далеко". Но тут муж толкнул ее локтем. Что и говорить, у меня было время поразмыслить над происшедшим. Какая из Богом созданных тварей обладает достаточным разумом, чтобы, подобно человеку, поднять щеколду? Обезьяна? Возможно. Только откуда ей взяться в горах?

Другой зверь, лось, например, мог бы поднять щеколду, только случайно зацепившись рогом. Но ведь щеколда поднималась плавно, как будто ее открывал человек. Кроме того, действия были целенаправленными и осторожными. Тем не менее, с самого начала я почему-то отбросил мысль о том, что это — дело рук человеческих.

Не придя к определенному решению, я оставил головоломку и забылся тревожным сном. Заснул, как сидел, в углу спальни, прислонившись спиной к стене и опустив голову на колени. Продолжая сжимать в руках антикварное ружье, я проспал рассвет, но когда осознал, что ночь кончилась, меня охватила такая буйная радость, которую я не испытывал со времени окончания войны. Звуки пробуждающегося дня доносились снаружи со все возрастающей настойчивостью: прокричал петух, захрюкали свиньи, закудахтали куры, заворчал проснувшийся пес, переживший тяжелую ночь.

Мы выждали час, прежде чем осмелились пошевелиться. Потом распахнули окна и долго осматривались, но не обнаружили ничего подозрительного. По дороге проехала телега. Один крестьянин сидел на козлах, второй шагал рядом. Эта мирная картина настолько нас пристыдила (обычно Штайнеры начинали хлопотать по хозяйству задолго до рассвета), что мы одновременно сбежали вниз, громко переговариваясь и стараясь произвести как можно больше шума.

Повсюду в доме горел свет, на полу вперемешку лежала медные тазы и сковородки. Все было так, как мы оставили, включая спасший меня таз на кухне. Штайнеры бросились наводить порядок и готовить завтрак, а я тем временем разобрал баррикаду у двери. Дождавшись следующей проезжавшей телеги, я собрался с духом и, подбадривая себя веселой песенкой, вытащил брус и отворил дверь.

Ночные страхи развеялись. Я вдохнул свежий утренний воздух, помахал мужикам на телеге, опустил взгляд вниз и... вторично за последние двенадцать часов испытал сильнейшее потрясение. Моя полуночная борьба с дверью, вернее, с тем, кто находился за ней, не была наваждением. Ночной кошмар мгновенно стал явью, когда на сырой земле я увидел страшные отпечатки. В голове у меня помутилось, я покачнулся и чуть не упал.

Попытайтесь понять меня. Уверен, что ничего подобного вы в жизни своей не видели. Перед входом на мягкой земле отчетливо виднелись два ряда четких следов. Если бы не овальная форма, их вполне можно было бы принять за следы от палки, но от палки с когтями! Я уставился, не в силах отвести взгляд, пока не почувствовал, что еще немного, и я сойду с ума.

Трудно вообразить себе животное, которое могло бы оставить такие следы. Они подходили к кухонной двери, потом поворачивали к тропинке, ведущей в лес. Глубокие овальные отпечатки сопровождались еле заметными царапинами, как от когтей.

Вильсон замолчал, устремив взгляд на огонь. В комнате воцарилась тишина.

— Может, это были следы лося? — не выдержал Пендер.

— Исключено, — покачал головой Вильсон. — Я знаю, какие следы оставляет лось. Повторяю, на земле отпечаталась пара следов. Другими словами, животное или кто-либо другой стояло перед дверью на задних ногах!

Я пошел по следам. Через несколько ярдов они исчезли. И вот тогда я совершил, возможно, самый необдуманный поступок в жизни. Но понял это позже, лишь после того, как произошло непоправимое. В тот же момент я просто потерял голову и, вне себя от злости, стал топтать следы своими тяжелыми горными ботинками.

Предчувствуя катастрофу, я целое утро потратил, уговаривая Штайнеров уйти из дома. Я намекнул им о следах, но, видимо, не смог подобрать нужные слова. Пожилая супружеская чета и слышать не хотела, чтобы бросить дом, в котором прошла вся жизнь. „Поймите, герр Вильсон, — сказал мне старик, — наш дом здесь". И он был прав. Я продолжал настаивать, не веря в то, что смогу убедить их изменить решение. Я искренне боялся за Штайнеров, ведь они сделали все возможное, чтобы то короткое время, которое я гостил у них, я чувствовал себя как дома. В конце концов, я оставил свои попытки, посоветовав напоследок приобрести хотя бы парочку волкодавов, как в гостинице, и немедля укрепить двери.

Штайнер еле сдерживал слезы. Он исподлобья посмотрел на меня и печально заметил: „Против них не устоят никакие запоры". Поймав умоляющий взгляд жены, он замолчал. Больше мы этой темы не касались.

Вы прекрасно понимаете, что ночное приключение отбило всякую охоту оставаться в гостинице. После завтрака я собрал вещи. Штайнеры не удерживали меня.

На прощание мы обнялись. „Пусть полиция прочешет лес и устроит засаду у пещеры," — сказал я. „Спасибо, майи герр, — Штайнер поднял руку. — Мы никогда не забудем, что вы для нас сделали."

Я оставил их с тяжелым сердцем. Чтобы миновать пещеру, пришлось сделать солидный крюк миль в восемь. Оставшаяся часть похода прошла без приключений.

Вильсон сделал паузу, чтобы промочить горло. — Не беспокойтесь, я не оставлю рассказ незавершенным, — сказал он. — Развязка близка, и она будет ужасной. Правда, по законам жанра следовало бы прервать повествование на самом интересном месте.

Что и говорить, до конца похода мысли о судьбе Штайнеров не покидали меня. Я вспоминал их дом, проклятую пещеру и события той жуткой ночи.

На обратном пути я решил перед возвращением в Англию еще раз посетить Графштайн. Моей спутнице были безразличны всякие страшные истории, хотя. как я надеюсь, была небезразлична моя жизнь. Оставив молодую жену в кафе, я зашагал по знакомой дороге к гостинице. Признаюсь, меня насторожило царившее здесь оживление. Повстречав знакомого полицейского, я поинтересовался, что происходит. Беспечно, словно речь шла о погоде, он сообщил, что два дня назад были убиты супруги Штайнер. Их в полном смысле слова растерзали на части. Изуродованные тела обнаружили в забаррикадированной спальне, причем, что самое ужасное, обезглавленными. Головы пока не удалось разыскать. Полиция приняла меры и прочесывает окрестные леса, но виновники до сих пор не найдены.

Потрясенный, я спустился с сержантом в деревню. Меня неотступно преследовала резная картина из местной церкви, а угрызения совести разрывали сердце. Если бы не деревенское упрямство Штайнеров и нерасторопность полиции, все могло бы кончиться совсем иначе. Я резко спросил сержанта, помнит ли он мое сообщение относительно пещеры? Удалось ли полиции выследить зверя, который, возможно, является виновником смерти Штайнеров?

Полицейский вытаращил глаза и побледнел как полотно. Конечно же, ничего предпринято не было: он начисто забыл о моем заявлении. Все это время полиция и местные жители искали убийц среди людей. Пытаясь загладить ошибку, он бросился созывать народ, и через пару часов отряд из сорока стрелков вышел из деревни.

Я чувствовал, что должен идти с ними, но, потрясенный известием о смерти Штайнеров, никак не мог придти в себя. Мы с женой остались на ночь в одном деревенском доме. Охотники, которым, конечно же, было известно местонахождение пещеры, вернулись незадолго до наступления темноты. Мне удалось повидать бравого сержанта. Все его красноречие куда-то исчезло. „Гиблое место," — все, что он сумел выговорить.

Никто из охотников так и не отважился проникнуть внутрь пещеры. Как утверждали старожилы, от входа пещеры на многие мили вглубь горы простирался лабиринт. Полиция связалась с армейскими частями района и военные пообещали доставить динамит, чтобы завалить вход. Сержант отводил глаза, будто боялся, что я заподозрю его в трусости. Но разве я на их месте поступил бы иначе?

Вот, собственно, и вся история. На следующий день- они действительно подорвали вход, и зверь оказался запертым в недрах горы. С тех пор я несколько раз справлялся о состоянии дел — случаи исчезновения животных прекратились. Вильсон остановился, чтобы наполнить бокал.

— Вот мы опять вернулись к проблеме страха. Страха, сильнее которого я ничего в жизни не испытывал и который, по всей вероятности, не смог бы пережить вновь. Хотя прошло много времени, я до сих пор не могу понять его природу. Ведь, по сути дела, я так и не видел ничего, кроме нескольких следов на земле. Я также мало что ощущал — разве что давление на дверь. А слышал и того меньше: покашливание да шарканье. Тем не менее, нечто дьявольски ужасное убило Штайнеров.

— Больше вам нечего добавить? — осведомился кто-то из дальнего угла.

— Одна маленькая деталь, — Вильсон поднял голову, оторвав взгляд от огня. — Дома я проявил пленку. Все кадры получились превосходно, кроме одного. Вы, наверное, догадались, какого именно.

— Передайте бренди, Пендер, — сказал я. Мой голос прозвучал неожиданно громко в наступившей тишине, и многие из присутствующих вздрогнули.

Кларк Эштон Смит. Вторая тень.

Меня зовут Хапертрон. Это имя мне дали в Посейдонии, но даже я, один из лучших учеников мудрого Авикта, не знаю имени того, в кого мне суждено превратиться завтра. И вот сейчас, в мраморном доме своего учителя при мерцающем свете серебряных светильников я торопливо вывожу эти строки магическими чернилами на бесценном свитке из кожи дракона. Свои записи я положу в сосуд и, запечатав, брошу его из окна в море, дабы существо, в которое мне уготовано вскоре перевоплотиться, не смогло уничтожить мои записи о происшедшем. И может быть, моряки из Лефары, проплывая на своих судах по пути в Умбу и Пнеору, найдут мой сосуд, или рыбаки выловят его своими сетями. И прочитав описанную мной историю, люди узнают правду... услышат слова предостережения, и тогда ни один человек не ступит на путь, ведущий к дому Авикта, где нашли прибежище демоны, где произошли со мной эти ужасные события.

Шесть лет я жил здесь вместе со своим старым учителем, постигая заветные тайны мироздания, забыв забавы и услады, свойственные юности. Мы изучали запретные науки и предания, и, казалось, никто, кроме нас, не проникал так далеко в их глубины. Это позволило нам вызывать к жизни тех, кто долгие годы лежал в запечатанных гробницах или обитал за пределами известного человечеству пространства и времени. Немногие из живущих отваживались посещать нас здесь, в нашем обиталище, среди источенных ветром обнаженных утесов, но великое множество гостей являлось по первому нашему зову из неведомых краев. Описать их не под силу языку человеческому.

Строгой и белой, похожей на надгробие, была наша обитель, а внизу, под ней, в гневе бросались на черные обнаженные скалы волны холодного северного моря. Иногда же, что бывало довольно редко, успокоившиеся волны словно забывались в тихом ворчании, и их темные воды колыхались, словно полчища поверженных демонов. Все звуки моря наполняли наш дом, как эхо в опустевшей гробнице. Картину дополняли ветры, с завыванием кружившиеся в бессильной ярости у высоких башен. Если посмотреть со стороны моря, то дом словно вырастал из отвесной скалы. У обращенных к суше порталов стояли гигантские мраморные химеры, как бы сторожившие замок. Их дополняли громадные каменные изваяния женщин, охраняющие квадратные портики там, где разбиваются о скалы волны прибоя. Прекрасные и величественные статуи украшали и покои. Только они, да еще существа, которых мы вызывали, разделяли наше одиночество.

Когда впервые я — новообращенный — пришел сюда, то с паническим страхом смотрел на мрачно-величавые лики тех, кто служил Авикту. Меня охватывала дрожь при одном виде страшных тварей, возникавших из дыма огромных жаровен;

я в ужасе начинал метаться, когда серые бесформенные и зловонные существа толпились у начертанного на полу семицветного круга, пытаясь нарушить его границы и наброситься на нас, стоявших в центре. Преодолевая омерзение, я пил вино из рук трупов и ел хлеб, подаваемый призраками. Со временем все эти чувства притупились, я перестал ощущать необычность происходящего и преодолел страх. Это объяснялось и овладевшей мной уверенностью в том, что Авикт, владеющий всеми заклинаниями и способами изгнания духов, может без труда избавиться от вызванных им же фантомов.

Сейчас, бросая взгляд назад, я думаю о том, что лучше было бы ограничиться знаниями, дошедшими до нас от магов Атлантиды и Туле или от тех, кто пришел к нам из земель My. Этого было бы вполне достаточно, ибо на пожелтевших страницах манускриптов Туле были кровью начертаны руны, используя которые можно было вызывать демонов пятой и седьмой планет; волшебники из My оставили описание секрета приоткрывания врат в далекое будущее, а наши предки, атланты, знали дороги к далеким звездам и управляли атомами вещества. Но Авикту этого было мало: он хотел проникнуть в самые страшные тайны и безгранично властвовать над миром...

В отлив, когда обнажались крутые утесы, мы спускались к изогнутому, как полумесяц, берегу, где за мысом стоял дом Авикта. Там на мокром песке мы находили странные вещи, принесенные течениями с чужих берегов или выброшенные штормом из неведомых морских глубин. Это были огромные пурпурные и кроваво-красные раковины, куски амбры, белые и розовые окостеневшие букеты вечно цветущих кораллов; а однажды я нашел идола из позеленевшей меди, когда-то, в незапамятные времена, украшавшего нос галеры с Гиперборейских островов...

Однажды, когда шел уже третий год моего обучения, всю ночь бушевал шторм, всколыхнувший море до самого дна. К утру буря утихла, и наступил роковой для меня день. Небо было без единого облачка, казалось, ветры, посланные демонами, притаились среди голых скал. Море тихо шептало, волны, шурша, набегали на влажный песок, словно кружевные наряды бегущих девушек. Вдруг в клубке ржаво-бурых морских водорослей что-то ярко сверкнуло.

Я бросился в набежавшую волну и, прежде чем она успела отхлынуть, вытащил из клубка сгнивших водорослей какую-то странную пластину. Эта пластина, отлитая из неизвестного металла, похожего на сталь, но значительно более тяжелого, имела треугольную форму, причем у основания немного шире человеческого сердца. С одной стороны пластина была зеркально-гладкой, а на другой ее стороне на металле были вытравлены ряды небольших вычурно изогнутых знаков; эти знаки не были ни иероглифами, ни буквами какого-либо знакомого нам алфавита.

Внимательно рассмотрев находку, мы с Авиктом ничего не смогли сказать ни о ее возрасте, ни о ее происхождении, да и не пытались это сделать: находка повергла нас в полную растерянность. Много дней и ночей мы пытались разгадать странные письмена и вели о них бесплодные споры. В высоких покоях Авикта, укрытых от вечно бушующих ветров, мы сидели, склонившись над загадочным треугольником при свете серебряных светильников, всматриваясь в загадочные извилистые знаки, смысл которых оставался для нас темным. Авикт был глубоко уверен, что в них содержится тайна, дошедшая до нас из глубины веков.

Когда все наши попытки оказались тщетными, Авикт использовал свое искусство волшебника и некроманта, но ни один из вызванных им демонов и призраков ничего не смог сообщить об этой пластине. О, лучше бы Авикт никогда и не старался прочитать таинственные знаки!

Проходили годы, а мы все не переставали биться над разгадкой неведомых иероглифов, все дальше и дальше проникая в темное царство неизведанного. Время от времени Авикт, пытаясь найти ключ к раскрытию тайны, вызывал духов, расспрашивая их о толковании надписи.

Наконец во время одного из опытов Авикт случайно вспомнил еще одну формулу заклинания и вызвал бледный, тающий на глазах призрак колдуна, жившего в доисторические времена. В ответ на заданный ему вопрос он еле слышно прошептал на полузабытом наречии, что надпись на пластине сделана на языке Змеиного племени, чьи древние земли погрузились в пучину моря за много тысячелетий до того, как Гиперборея поднялась из ила. Но колдун ничего не мог сказать о смысле знаков, ибо даже в его, такое далекое от нашего, время Змеиное племя уже превратилось в легенду, в предание. Магия и мудрость Змеиного племени, глубоко чуждые людям, были уже недоступны.

Во всех книгах заклинаний, которые были в библиотеке Авикта, не было ни одной формулы, которая могла бы помочь вызвать из полумифического прошлого хоть кого-нибудь, принадлежащего к Змеиному племени.

Но учитель знал древнее заклинание лемуров, при помощи которого тень умершего человека можно было отослать в прошлое и через некоторое время произнесший это заклинание мог вернуть посланца обратно. Тени такое перемещение во времени не причиняло никакого вреда, и она помнила все, что узнавала в этих странствиях по времени, и могла поведать об этом пославшему ее в прошлое магу.

Итак, Авикт вызвал призрак древнего колдуна, по имени Бит, и совершил древний таинственный ритуал, использовав для этого застывшую смолу, с незапамятных времен оставшуюся на морском берегу, и куски окаменевшего дерева. Затем мы вместе произнесли заклинания, отсылая дух Бита в отделенную от нас многими тысячелетиями эпоху Змеиного племени, а через некоторое время совершили другой обряд и произнесли иное заклинание, чтобы вернуть дух Бита обратно в наше время.

Представший перед нами призрак голосом, подобным замирающему эху воспоминаний, дал нам ключ к загадочной надписи, найденной им в далеком прошлом. Больше мы уже ни о чем не спрашивали Бита и помогли ему возвратиться в царство вечного сна и забвения.

Мы расшифровали надпись на пластине и поняли, что в ней содержится заклинание, применявшееся магами Змеиного племени. Правда, неизвестными для нас остались цель заклинания и то, какое существо должно было явиться в ответ на совершаемый обряд. Кроме того, мы не представляли и средства, которым можно было бы вернуть обратно существо, явившееся к нам из неведомой бездны.

Ликование Авикта, понявшего, что мы узнали нечто. прежде неведомое людям, было велико, Я пытался отговорить его, но он решил испытать заклинание, убеждая меня, что наше открытие — не случайность: оно было предопределено судьбой. Авикт, казалось, не думал об опасности, которой мы могли подвергнуться, вызывая к жизни создание, происхождение и свойства которого были нам неведомы, а отослать его обратно было невозможно, не зная заклинания-ключа.

— Ни разу за все те годы, что я посвятил волшебству и магии, — говорил мне он, — не вызывал я ни бога, ни дьявола, ни демона, ни покойника, которого бы не мог подчинить своей воле и отослать обратно по своему желанию. И мне ненавистна сама мысль о том, что Змеиное племя, как бы ни было оно искусно в некромантии, могло властвовать над какими бы то ни было духами или силами, перед которыми оказались бы беспомощными мои заклинания.

Итак, признавая власть учителя, я согласился, хотя и не без страха, помочь ему в эксперименте. Дождавшись благоприятного расположения звезд и точно определив час, мы, собрав все редчайшие вещества и необходимые предметы в покоях, в которых обычно совершали ритуалы, приступили к нашему роковому эксперименту. Я не стану подробно описывать резкие свистящие звуки заклинаний, недоступные устам тех, кто не рожден Змеиным племенем и составляющие основную часть обряда; умолчу и о том, какие ингредиенты пришлось нам использовать и какие действия совершить. Одно лишь скажу: к концу нашего ритуала мы начертили свежей голубиной кровью треугольник на мраморном полу. Затем встали внутрь треугольника, причем заранее подняли раму небольшого окна, выходящего в портик, чтобы то, что должно было явиться нам, вошло через это окно. Авикт был в одном углу, я — в другом, а в третий была помещена иссхошая темно-коричневая мумия воина-атланта, которого когда-то звали Ойгос. Мы с Авиктом держали между пальцами медленно тающие тонкие сальные свечи, вытопленные из жира мертвецов, а в вытянутых распростертых ладонях мумии Ойгоса, словно в неглубоких кадилах, горели тальк и асбест, разожженные известным лишь нам способом. Когда зажглись свечи и зазвучали заклинания, море утихло, ветер упал и, казалось, все вокруг замерло в ожидании неведомого гостя. На полу рядом с треугольником мы начертили эллипс, составленный из бесконечно повторяющихся сплетенных друг с другом двенадцати тайных знаков Оумора, ибо только здесь мы смогли бы найти убежище, если бы вызванный дух проявил враждебность или отказался повиноваться нам. Когда зловонные свечи догорели, а тальк и асбест превратились в золу на изъеденных ладонях мумии, Авикт произнес СЛОВО, смысл которого оставался неведомым и для нас, и Ойгос, оживленный нашей магией и подвластный нашей воле, через некоторое время гулко, словно могильное эхо, повторил его, а затем и я в свой черед произнес то же СЛОВО.

Трижды каждый из нас произносил СЛОВО, и долго после этого мы стояли без движения, напрягая зрение и понапрасну прислушиваясь. Лишь тихо горели светильники. Даже в магических зеркалах, которые мы искусно расставили так, чтобы в них было видно все, что оказалось бы недоступно человеческому взору, не было и следа какого-либо отражения.

Утомленные долгим ожиданием, мы были раздражены и разочарованы, решив, что заклинания наши не достигли цели. Я, надо сказать, испытал при этом тайное облегчение. Мы стали расспрашивать мумию Ойгоса, не ощутил ли он присутствие чего-либо чужеродного, ибо мертвые более чувствительны, чем живые. И мумия, получившая дар речи благодаря искусству некромантии, ответила отрицательно.

— Поистине, — промолвил Авикт, — дальше гадать бесполезно. Вероятно, мы неверно истолковали надпись или не сумели верно подобрать предметы, необходимые для успешного завершения опыта, либо неправильно произнесли заклинание. А могло случиться и так, что существо, которое должно было явиться на наш призыв, перестало существовать или свойства его настолько изменились, что все ритуалы сейчас бесполезны.

Я с готовностью согласился с ним, надеясь, что на этом все и кончится.

Дни потекли, как прежде: море, наступая в часы прилива, яростными белопенными валами с ревом билось о крутые скалы, ветры мчались мимо нас, завывая в неутихающем гневе. Поглощенный новыми опытами и магическими ритуалами, я почти забыл о нашей неудаче и был уверен, что Авикт также не вспоминает о ней.

Казалось, все было по-прежнему, ничто не угрожало нашему спокойствию, ничто нас не волновало. Составляя гороскопы, мы не находили в них ничего для нас неблагоприятного, ничто не предвещало и тени беды. И подвластные нам духи, как бы ужасны ни казались они взору обычных смертных, выказывали полное повиновение нам — своим повелителям.

Однажды в ясный летний день мы, как обычно, прогуливались по мраморной террасе среди колышащих ветвями деревьев, которые отбрасывали причудливые тени. разговаривая, я обратил внимание на пару послушно следовавших за нами голубоватых теней — мою и учителя — на мраморе пола, а между ними — странное темное пятно. Да, именно темное пятно, а не тень от кедра. Я был очень удивлен и даже напуган, но ничего не сказал Авикту, продолжая внимательно наблюдать за этим феноменом все время, пока мы гуляли.

Мне сразу же бросилось в глаза, что тень-пятно упорно преследует тень моего учителя, все время находясь от нее на одном расстоянии. Она не дрожала под порывами ветра. двигалась медленно, словно текла, подобно густому тяжелому гною; она не имела никакого цвета, привычного человеческому глазу, — это был, скорее, цвет гниения, темнее, чем сама смерть, и форма ее также была чудовищной: казалось, ее отбрасывает нечто, передвигающееся прямо, как человек, но имеющее плоскую квадратную голову и длинное извивающееся туловище, как у существа, привыкшего не ходить, а ползать.

Авикт не замечал тени, а я боялся первым заговорить с ним, подумав, однако, что подобной диковине не пристало .сопровождать моего учителя. Я придвинулся поближе к Авикту, пытаясь нащупать или как-нибудь прикоснуться к невидимому существу, отбрасывающему такую странную тень. Но все попытки мои были тщетными.

В обычный час мы пошли домой, пройдя по спиральной лестнице к порталу, по обе стороны которого стояли огромные каменные химеры. И я увидел, что странное темное пятно не отстает от тени Авикта. И в темных проходах, куда не попадал солнечный свет и где не могло быть вообще никакой тени, я с ужасом увидел, как отвратительный сгусток, цветом походивший на останки черного полусгнившего трупа, продолжает преследовать моего учителя, словно заменяя его исчезнувшую' в полутьме обычную тень. Он не отставал от Авикта весь день, прилипнув как проказа к прокаженному, и за столом, где нам прислуживали привидения, и в охраняемых мумиями покоях, где находились наши записи и древние манускрипты. Но учитель не замечал своего навязчивого спутника, а я продолжал молчать, надеясь, что придет время непрошеному гостю уйти самому так же незаметно, как он и пришел.

В полночь, когда мы вместе сидели у серебряных светильников, изучая начертанные кровью руны Гиперборея, я обратил внимание, что пятно придвинулось к тени Авикта ближе; оно словно источало зловонные кладбищенские миазмы, заразу, более отвратительную, чем язвы прокаженного, и я, не выдержав этого, вскрикнул, полный ужаса и омерзения. Авикт вопросительно взглянул на меня, и я поведал обо всем учителю.

Заметив наконец тень, он внимательно рассмотрел ее, и лицо учителя, изборожденное глубокими морщинами, не выразило ни страха, ни отвращения.

— Это тайна, недоступная моему разуму и превосходящая мои знания, — наконец промолвил он, — никогда в жизни мне не являлась чья-либо тень иначе, как по моей собственной воле и по моему приглашению. Я предполагаю, что эта тень — то самое существо, а может быть, просто отражение того существа, которое явилось, хотя и с опозданием, в ответ на заклятие магов Змеиного племени, которое мы сочли пустым и бессмысленным. И я считаю, что нам следует побеседовать с этой тенью доступными нам способами.

Мы отправились в покои, где обычно занимались заклинаниями, и приготовили все необходимое. Когда все было готово, тень придвинулась еще ближе к тени Авикта, так что пространство меж ними оказалось не шире жезла некроманта.

Мы подвергли странную тень допросу, пытаясь всеми возможными средствами добиться от нее ответа, но так ничего и не добились. Все это время магические зеркала ничего не отражали, и духи, чьими устами мы говорили, не ощущали чуждого присутствия в наших покоях. Казалось, никакое заклятие не имело силы над зловещим черным пятном. Авикт был обеспокоен; начертив на полу кровью, смешанной с пеплом, эллипс Оумора, внутрь которого не в состоянии проникнуть ни дух, ни демон, он вошел в очерченное им пространство. Но и туда, внутрь эллипса, словно жидкая краска или гнилостное истечение, проникло черное пятно, неотступно преследуя Авикта, и расстояние между ними еще больше сократилось.

На лице Авикта читался откровенный ужас, лоб его покрылся каплями пота, холодного, словно дыхание смерти, ибо он, как и я, понял наконец, что это существо неподвластно никаким законам и появление его не предвещает ничего хорошего. От него можно было ожидать только зла и несчастья. Авикт, обратившись ко мне, воскликнул дрожащим от страха голосом:

— Я не могу понять, что это такое, моих знаний не хватает, чтобы узнать, чего хочет от меня эта мерзость, и я бессилен остановить ее. Уходи, оставь меня, ибо я не желаю, чтобы кто-либо из смертных стал свидетелем моего поражения и моей гибели. Лучше тебе уйти, пока еще не поздно, так как и ты можешь стать жертвой этой страшной тени...

Неописуемый ужас овладел мною, но я не мог допустить и тени мысли, что должен покинуть учителя, хоть я и поклялся всегда и во всем быть послушным его воле. К тому же я понимал, что вдвойне бессилен бороться с неведомым врагом, перед которым трепещет сам Авикт.

Попрощавшись со старцем, я пошел к выходу и, уже стоя на пороге, увидел, что черная тень, проникшая к нам из неведомых сфер, проползла по полу, словно отвратительный нарост, и теперь уже коснулась тени моего учителя. В тот же миг из уст его вырвался ужасающий крик. Лицо его исказилось в страшных конвульсиях. Это было лицо безумца, силящегося скинуть с груди невидимого миру демона. Не оглядываясь, я бросился бежать по темному проходу к порталу, выходящему на террасу.

Угрожающе-багровая ущербная луна нависла над утесами;

тени кедров при лунном свете казались длиннее и тревожно колебались под порывами бури. Преодолевая силу ветра, наклонившись вперед, я бежал через террасу к наружной лестнице. Подгоняемый страхом, я уже приближался к краю террасы, но никак не мог достичь верхних ступеней лестницы, ибо мраморный пол словно выскальзывал из-под моих ног, и заветный спуск маячил перед глазами, недоступный, как горизонт. Я задыхался, мне казалось, что я бегу, но я ни на пядь не сдвинулся с места. Это был бесполезный бег на месте.

Наконец я остановился, поняв, что какое-то заклятие изменило само пространство вокруг жилища Авикта, чтобы никто не смог выбраться отсюда. Смирившись со своей участью, я пошел обратно к дому. Взбираясь по белым ступеням, я увидел фигуру, ожидавшую меня у портала. Только по развевающемуся одеянию я узнал в ней Авикта. Ибо лицо, принадлежащее фигуре, не могло принадлежать ни одному из людей. Это была чудовищная, отвратительная, постоянно меняющаяся маска, смесь человеческих черт и чего-то жуткого, никогда не виданного на Земле. И это превращение было ужаснее, чем смерть и тлен: кожа учителя приобрела неопределенный грязно-гнойный цвет, ранее присущий тени, а контуры головы стали точной копией верхней части черного пятна. Руки разительно отличались от конечностей какого-либо земного существа; туловище, скрытое одеждой, удлинилось, приобретя тошнотворную извивающуюся гибкость. С лица и пальцев, казалось, сочились капли полужидкой разложившейся трупной материи. И сопровождавшая эту фигуру тень, подобная сгустившимся текучим миазмам, словно страшный двойник, повторяла уродливые очертания того, что когда-то было моим учителем.

Я пытался крикнуть, громко произнеся имя Авикта, но ужас иссушил мое горло и сковал мне язык. А существо, некогда бывшее Авиктом, молча поманило меня; ни слова не вырвалось из этих живых, но уже полусгнивших уст. Оно не отводило от меня черных провалов глаз — того, что некогда было глазами, но превратилось в сочащуюся мерзость! Когда я, содрогаясь, приблизился, существо схватило меня разложившимися, опухшими пальцами за плечо и повело, задыхающегося от омерзения, вдоль прохода, где стояла в окружении себе подобных мумия Ойгоса, помогавшая нам, когда мы втроем произносили заклинание Змеиного племени.

В лучах светильников, освещавших покои ровным бледным пламенем, я увидел мумии, замершие вдоль стен в вечном спокойствии; каждая стояла на предназначенном ей месте, каждая отбрасывала длинную тень. Но на стене рядом с огромной узкой тенью Ойгоса также было безобразное темное пятно, точно такое же, как то, что еще недавно преследовало учителя, а ныне слилось с ним в единое целое. Я вспомнил, что Ойгос, участвовавший в ритуале, вторым после Авикта произносил неведомое СЛОВО, и понял, что теперь настал черед Ойгоса, Ужас готов был обрушиться на мертвого так же, как он пожрал живого. Ибо омерзительное неведомое существо, столь самонадеянно вызванное нами, могло входить и в этот мир. Мы извлекли его из бездонных глубин времени и пространства, по невежеству использовав запретное заклинание, и оно явилось к нам в час, избранный самим этим существом, дабы отдать свой мерзостный облик тем, кому предначертано было воспринять этот облик.

Прошла ночь, и нескончаемо тянулся день, то был день неописуемого ужаса... Я наблюдал, как страшное черное пятно целиком вобрало в себя плоть и тень Авикта... смотрел, как другое такое же существо подползает к высокой и узкой тени Ойгоса и, вторгаясь в его иссохшее, пропитанное ароматическими смолами тело, превращает его в такую же отвратительную слизистую массу, какой теперь стал Авикт. И я слышал, как мумия закричала от боли и страха, когда зловещее существо слилось с его тенью, словно человек, вторично познавший смертные муки. Потом мумия умолкла, как ныне молчал тот, кто первым познал боль перевоплощения, и я не знал, какими стали его мысли и намерения... Мои страдания были невыносимы, так как я не знал, одно ли подобное существо явилось к нам или несколько, ограничится ли превращение только нами, дерзнувшими вызвать неведомого демона, либо распространится на весь род человеческий.

Но все это, как и многое другое, станет мне известно очень скоро, ибо настал наконец и мой черед: темное пятно теперь преследует мою тень, придвигаясь все ближе и ближе. Воздух словно сгустился вокруг меня, и кровь леденеет в жилах от несказанного страха; подвластные нам демоны и духи бежали, покинув дом Авикта, и даже огромные каменные химеры, рядами стоящие вдоль стен, охвачены дрожью. Но ужасное чудовище, что некогда было Авиктом, как и второе чудовище, ранее носившее имя Ойгоса, не покидают меня. Не отводя от меня черных провалов — того, что некогда было глазами: — они будто наблюдают за мной, терпеливо ожидая момента, когда я уподоблюсь им. И это их молчание ужасно! В вое ветра мне слышатся страшные чужие голоса, морские валы накатываются на берег, рыча, словно создания, явившиеся из чуждого мира, и стены колеблются, как легчайшие покрывала под черным дыханием неведомой бездны.

И вот, сознавая, что время мое на исходе, я затворился в покоях, где хранятся наши записи и древние манускрипты, и составил правдивую запись о происшедшем. Я взял блестящую треугольную пластину, разгадка которой принесла нам гибель, и вышвырнул ее из окна обратно в море в надежде, что больше она никогда никому не попадет в руки. А теперь я должен закончить это послание людям, заключить его в запечатанный сосуд, отлитый из прочнейшего медного сплава, и пустить его по волнам океана. Ибо зловещее черное пятно только что почти вплотную приблизилось к моей тени... и расстояние меж ними не шире жезла мага.

Джон Г.Н.Кольер. Всадница на сером коне.

Рингвуд был последним отпрыском старинного англо-ирландского рода, который на протяжении трех столетий буйствовал в графстве Клэр. Кончилось тем, что все их особняки были проданы или сожжены многострадальными ирландцами, а из тысячи акров земли не осталось и фута. У Рингвуда, однако, сохранилось несколько сот фунтов годового дохода, и, растеряв свои родовые поместья, он унаследовал по крайней мере исконную семейную черту считать всю Ирландию собственной вотчиной и наслаждаться изобилием лошадей, лисиц, дичи и девушек.

В погоне за этими удовольствиями Рингвуд в любое время года рыскал повсюду, от Донегола до Уэксфорда. Не было охоты, во главе которой он не скакал бы на чужой лошади; не было моста, на котором бы он подолгу не стоял с удочкой погожим майским утром; не было сельского трактира, где бы он, уютно устроившись после обеда у камелька, не храпел ненастным зимним днем.

Был у него закадычный друг по имени Бейтс, человек одного с ним происхождения и склада. Такой же долговязый, как Рингвуд, так же стесненный в средствах, с таким же костлявым обветренным лицом, Бейтс был так же груб и самонадеян и отличался такими же, как его друг, барскими замашками по отношению к молоденьким деревенским девушкам.

Эти пройдохи ни разу не написали друг другу ни строчки: обычно один из них отлично знал, где найти другого. Частенько какой-нибудь проводник, почтительно закрывая глаза на то, что Рингвуд едет в купе первого класса по билету третьего, доверительно сообщал ему, что мистер Бейтс проследовал в этом направлении не далее как в прошлый вторник и сошел в Киллорглине пострелять бекасов недельку-другую. А какая-нибудь застенчивая горничная в сырой спальне рыбацкого трактира улучала минутку шепнуть Бейтсу, что Рингвуд отправился в Лоу-Корриб поудить щуку. Такого рода устную „информацию" поставляли друзьям полицейские и священники, старьевщики и лесничие, даже бродяги на дорогах. И если оказывалось, что одному из них улыбнулось счастье, другой не мешкая собирал свой потрепанный рюкзак, складывал удочки и ружья и снимался с места, чтобы разделить с другом добычу.

Как-то зимой, когда Рингвуд под вечер возвращался с пустыми руками с Баллинирского болота, его окликнул проезжавший мимо в двуколке, которую и теперь иной раз можно встретить в Ирландии, одноглазый торговец лошадьми, его старинный знакомый. Сей достойный муж сообщил нашему герою, что он только что из Голуэя, где видел мистера Бейтса, который направлялся в деревню под названием Нокдерри и просил при встрече обязательно рассказать об этом мистеру Рингвуду.

Обмозговав это сообщение, Рингвуд отметил, что в нем присутствует слово „обязательно", но ровным счетом ничего не говорится, охотится его друг или ловит рыбу, или ему посчастливилось встретить какого-нибудь креза, который готов за бесценок расстаться с парой охотничьих лошадей. “Если это так, он наверняка назвал бы его по имени. Бьюсь об заклад, это пара подружек. Не иначе!”

При мысли об этом он хмыкнул, по-лисьи повел своим длинным носом и, не теряя времени даром, собрал вещи и отправился в Нокдерри, где никогда прежде не бывал, хотя, охотясь на зверей, птиц и девочек, исколесил уже всю страну.

Нокдерри оказалась тихой, заброшенной деревушкой, находившейся далеко в стороне от разбитой дороги. Кругом привычно громоздились низкие голые холмы, в долине бежала речушка, а над лесом торчала полуразрушенная башня, к которой тянулась заросшая лесная дорога.

Сама деревня ничем не отличалась от остальных: жалкие домишки, покосившаяся мельница, пара пивных да трактир — вполне сносный при условии, что постоялец свыкся с грубой сельской стряпней.

Здесь и остановился взятый Рингвудом напрокат автомобиль, и наш герой осведомился у хозяйки трактира о своем друге, мистере Бейтсе.

— Как же, как же, — сказала хозяйка, — этот джентльмен живет у нас, ваша честь. То есть жить-то он живет, только его нет.

— Как так?

— Здесь его вещи, он занял самую большую комнату, хотя у меня есть еще одна, ничуть не хуже, и пробыл у нас добрую половину недели, но позавчера вышел пройтись и, поверите ли, сэр, с тех пор как в воду канул.

— Найдется. Дайте мне комнату, я дождусь его.

Итак, он поселился в трактире и прождал друга весь вечер, но Бейтс не возвращался. В Ирландии, впрочем, такое случается часто, и единственно, что вселяло в Рингвуда нетерпение, были подружки, с которыми ему хотелось поскорее познакомиться.

Последующие день-два он занимался исключительно тем, что разгуливал по улочкам и закоулкам деревни в надежде отыскать этих красоток — или любых других. Ему было совершенно безразлично, каких именно, хотя в принципе он предпочел бы простую крестьянку, так как обременять себя длительной осадой не собирался.

Наконец, через два дня, находясь примерно в миле от деревни, он увидал в ранних сумерках девушку, которая гнала по проселочной дороге стадо грязных коров. Наш герой взглянул на нее и, хищно ощерившись, замер на месте. В этот момент он как никогда смахивал на лису.

Девушка казалась совсем юной, ее голые ноги были забрызганы грязью и оцарапаны кустарником, но была она так хороша собой, что барская кровь всех поколений Рингвудов закипела в жилах их последнего отпрыска, и он вдруг испытал непреодолимое желание выпить кружку парного молока. Поэтому, постояв с минуту, он неторопливо зашагал следом, намереваясь свернуть к коровнику и попросить об одолжении выпить невинной влаги, а заодно и перекинуться парой слов.

Но ведь не зря говорят, что раз уж везет, так везет. Стоило Рингвуду пуститься следом за своей обольстительницей, твердя про себя. что другой такой нет во всем графстве, как вдруг он услышал стук копыт и, подняв голову, увидел, что к нему шагом приближается серая лошадь, которая, видно, только что появилась из-за угла, потому что еще мгновение назад никакой лошади и в помине не было.

Впрочем. в серой лошади еще не было бы ничего примечательного — тем более, если хочется поскорее выпить парного молока. — не отличайся она от всех остальных лошадей ее статей и масти по крайней мере тем, что была она какая-то странная — не верховая и не охотничья, она как-то необычно ставила ноги, хотя порода и сказывалась в круто выгнутой шее. небольшой голове и широких ноздрях. К тому же — и это занимало Рингвуда куда больше, чем ее порода и родословная, — серая лошадь несла в седле девушку, краше которой — это уже совершенно очевидно — не было на всем свете.

Рингвуд посмотрел на нее, а она, медленно приближаясь а сумерках, подняла глаза и посмотрела на Рингвуда. И в тот же миг Рингвуд забыл о маленькой пастушке. Да что там пастушка, он забыл обо всем на свете.

Лошадь подошла еще ближе, а девушка и Рингвуд не сводили друг с друга глаз. То было не любопытство, то была любовь — с первого взгляда и до гробовой доски.

В следующий миг лошадь поравнялась с ним и, немного ускорив шаг, прошла мимо. Но Рингвуд не мог заставить себя побежать за ней, крикнуть; он был так потрясен, что стоял словно вкопанный и только смотрел ей вслед.

Он видел, как лошадь и всадница медленно растворяются в зимних сумерках. Он успел заметить, что немного поодаль девушка свернула с дороги возле сломанных ворот. Въезжая в ворота, она обернулась и свистнула, и тут только Рингвуд обратил внимание на то, что рядом с ним стоит ее собака и обнюхивает его. Сначала ему показалось, что это некрупный волкодав, но потом он рассмотрел, что это всего лишь высокая поджарая косматая борзая. Собака, поджав хвост и прихрамывая, затрусила к своей хозяйке, и он вдруг понял, что бедное животное не так давно жестоко избили: на ребрах под редкой шерстью видны были шрамы.

Собака, впрочем, его занимала мало. Справившись с охватившим его волнением, Рингвуд поспешил к воротам. Когда он поравнялся с ними, всадница уже скрылась из вида, но он узнал заброшенную аллею, ведущую к старой башне на склоне холма.

Решив, что на сегодня с него хватит, Рингвуд пустился в обратный путь. Бейтс еще не вернулся, что, впрочем, было только к лучшему: Рингвуд хотел провести вечер в одиночестве и разработать подробный план действий.

“За такую лошадь никто не даст и двадцати фунтов, — размышлял он. — Выходит, она не богата. Тем лучше! Кроме того, одета девушка неважно. Я толком не разглядел, что на ней было, — кажется, какой-то плащ или накидка. Не модница, прямо скажем. И живет в этой старой башне! А я-то думал, она давно развалилась. Впрочем, должно быть, внизу пара комнат осталась. Разоренное гнездо! Видно, из хорошей семьи, голубая кровь, аристократка без гроша за душой — томится в этой забытой Богом дыре, вдали от людей. Мужчин, наверное, годами не видит. Не зря она так смотрела на меня. Господи! Знать бы только, что она там одна, я бы на разговоры да вздохи времени не терял. Правда, у нее могут быть отец или брат, мало ли кто. Ничего, мы своего добьемся”.

Когда хозяйка принесла лампу, он спросил ее:

— Скажите, кто эта молодая особа, которая ездит верхом на низкорослой, неприметной такой серой лошадке?

— Молодая особа, сэр? На серой лошади?

— Да, она повстречалась мне за деревней. Повернула к башне, в старую аллею.

— Пресвятая богородица! — воскликнула добрая женщина. — Да ведь это красавица Мурраг!

— Мурраг? Ее так зовут? М-да! Старинное ирландское имя, ничего не скажешь.

— Да, имя старое, ваша честь. Еще до прихода англичан они были королями и королевами в Коннахте. И у нее самой, говорят, лицо как у королевы.

— Правильно говорят. Вот что, миссис Доил, принесите-ка мне разбавленного виски. Очень обяжете.

Его подмывало спросить хозяйку, живет ли в башне вместе с красавицей Мурраг кто-нибудь вроде отца или брата, но он придерживался принципа „словами делу не поможешь", особенно в подобных пикантных случаях. Поэтому, сев к огню, он принялся услаждать себя воспоминаниями о том, какой взгляд подарила ему прекрасная незнакомка, и в конце концов пришел к выводу, что даже самого незначительного повода будет достаточно, чтобы явиться к ней с визитом.

Выдумать на месте любой предлог всегда было для Рингвуда парой пустяков, а потому на следующий же день после обеда, переодевшись, он отправился к заброшенной аллее. Войдя в ворота, он оказался под сенью влажных от дождя, раскидистых деревьев, которые так разрослись, что под ними уже сгущалась вечерняя мгла. Он посмотрел вперед, рассчитывая увидеть в конце аллеи башню, но аллея поворачивала, и башня скрывалась за сомкнутым строем стволов.

Дойдя до конца аллеи, он увидел вдали чью-то фигуру и, присмотревшись, узнал в ней прекрасную незнакомку, которая стояла у входа, будто поджидая именно его.

— Добрый день, мисс Мурраг, — сказал он еще издали.

— Простите за вторжение. Дело в том, что всего месяц назад я имел удовольствие встретить в Корке вашего дальнего родственника...

Когда он подошел поближе и вновь увидел ее глаза, слова разом застыли у него во рту, ибо взгляд ее был куда сильнее пустых слов.

— Я знала, что вы придете, — сказала она. .— Боже! — воскликнул он. — Как я мог не прийти! Скажите, вы здесь одна?

— Совершенно одна, — ответила она и протянула ему руку, словно собираясь вести за собой.

Благословляя судьбу, Рингвуд хотел было взять ее за руку, как вдруг на него бросилась поджарая собака и чуть не сшибла его с ног.

— Лежать! — крикнула она. — Назад' — Собака съежилась, заскулила и отползла в сторону, прижимаясь брюхом к земле. — С ним иначе нельзя!

— Хороший пес, — сказал Рингвуд. — Видать, малый не промах. Люблю борзых. Умные собаки. Что? Ты хочешь поговорить со мной, старина?

Ухаживая за женщинами, Рингвуд имел обыкновение делать комплименты их собакам, но на сей раз зверь и правда скулил и урчал необычайно выразительно.

— Молчи! — сказала девушка, опять замахнувшись. И собака затихла. — Паршивый пес. Вы пришли сюда для того, — сказала она Рингвуду, — чтобы расхваливать эту подлую тварь, жалкую дворнягу? — Тут она снова бросила на него взгляд, и он разом забыл про несчастную собаку. Она протянула ему руку, он взял ее, и они пошли к башне.

Рингвуд был на седьмом небе. “Вот повезло, — думал он. — Уламывал бы сейчас эту деревенскую девчонку где-нибудь в сыром, вонючем xлeвy, наверняка бы еще распустила нюни и побежала матери жаловаться. А тут — совсем другое дело”.

В этот момент девушка распахнула тяжелую дверь и, приказав собаке лечь, повела нашего героя по огромному пустому, выложенному камнем коридору в небольшую комнату со сводчатым потолком, которая если и напоминала хлев, так только тем, что в ней, как бывает в старых каменных помещениях, было сыро и отдавало плесенью. Однако в огне уютно потрескивали поленья, а перед камином стоял широкий низкий диван. В целом комната была обставлена необыкновенно скромно, в старинном вкусе. “Прямо Кэтлин-ни-Холиэн , — подумал Рингвуд. — Так, так! Мечты о любви в „Кельтских сумерках"**. Похоже, она и не пытается скрыть это”.

Девушка опустилась на диван и сделала ему знак сесть рядом. Оба молчали. В доме не было слышно ни звука, только ветер гудел снаружи, да собака тихо скулила и скреблась в дверь.

Наконец девушка заговорила.

— Ведь вы из англичан, — мрачно сказала она.

— Не упрекайте меня в этом, — ответил Рингвуд. — Мои предки пришли сюда в 1656 году. Конечно, я понимаю, для Гэльской лиги*** это не срок, но все же, думаю, мы вправе сказать, что Ирландия стала для нас вторым домом.

— Терпимости, — сказала она.

* Кэтлин-ни-Холиэн (Кэтлин, дочь Холиэна) — метонимия и символ Ирландии. В одноименной пьесе ирландского поэта и. драматурга У.Б.Йейтса (1865-1939) Кэтлин-ни-Холиэн — старая женщина, которая призывая ирландцев к борьбе за независимость и преображается в прекрасную девушку.

** "Кельтские сумерки" — движение ирландских поэтов-символистов и филологов начала века во главе с Йейтсом, проникнутое ностальгией по героическому прошлому древних кельтов.

*** Гэльская лига — националистическая организация ирландской интеллигенции, ставившая своей целью возрождение ирландского (гэльского) языка, вышедшего из употребления. Основана в 1893 году.

— Будем говорить о политике? — спросил он. — Неужели нам с вами, сидя здесь вдвоем, у огня, нечего больше сказать друг другу?

— Вы бы хотели говорить о любви, — сказала она с улыбкой. — А между тем вы из тех людей, кто порочит доброе имя несчастных ирландских девушек.

— Вы совсем не за того меня принимаете. Я из тех людей, кто живет замкнутой и однообразной жизнью в ожидании единственной любви, хотя порой мне кажется, что это несбыточная мечта.

— Да, но ведь еще вчера вы глазели на ирландскую крестьянку, которая гнала по дороге стадо коров.

— Глазел? Что ж. допустим. Но стоило мне увидеть вас, и я напрочь забыл о ней.

— Такова была моя воля, — сказала она, протягивая ему обе руки. — Хотите остаться со мной?

— И вы еще спрашиваете?! — с восторгом воскликнул он.

— Навсегда?

— Навсегда! — крикнул Рингвуд. — Навеки! — Он вообще предпочитал не скупиться на громкие посулы, только бы не уронить себя в глазах своей дамы. Но тут она посмотрела на него с такой доверчивостью, что он сам поверил в искренность своих слов. — Ах! — вскричал он. — Колдунья! — И заключил ее в свои объятия.

Он коснулся губами ее губ и в тот же миг потерял над собой власть. Обычно он гордился своим хладнокровием, но на этот раз был не в силах совладать со страстью; рассудок, казалось, без остатка растворился в ее жарком пламени. Утратив всякую способность соображать, он только слышал, как она твердит: „Навеки! Навеки!" — а потом все пропало, и он уснул.

Спал он, как видно, довольно долго. Ему показалось, что разбудил его стук открывающейся и закрывающейся двери. В первый момент он растерялся, не вполне понимая, где находится.

В комнате теперь было совсем темно, огонь в камине еле теплился. Чтобы окончательно прийти в себя, он заморгал. прислушался. Вдруг он услышал, как рядом с ним что-то невнятное бормочет ему Бейтс, как будто он тоже спросонья или, вернее, с похмелья.

— Я так и знал, что ты сюда явишься, — говорил Бейтс. — Чего я только не делал, чтобы остановить тебя.

— Привет! — сказал Рингвуд, полагая, что он задремал у камина в деревенском трактире. — Бейтс? Боже, я должно быть, крепко заснул. Чудно как-то себя чувствую. Проклятье! Значит, это был сон! Зажги свет, старина. Наверное, уже поздно. Пора ужинать. Сейчас крикну хозяйку.

— Ради Бога, не надо, — хрипло сказал Бейтс. — Если подашь голос, она прибьет нас.

— Что-что? Прибьет нас? Что ты мелешь?

И в этот момент в камне перевернулось полено, слабое пламя занялось вновь, и Рингвуд увидел чьи-то длинные, косматые лапы. И все понял.

Август Дерлет. Башня Летучей Мыши.

Среди бумаг покойного сэра Гарри Эверетта Барклая, проживавшего в Лондоне на Чаринкросс, было найдено письмо следующего содержания:

10 июня 1925 года

Мой дорогой Марк.

Не получив ответа на мою открытку, могу лишь предположить, что она не дошла до тебя. Пишу тебе из своего летнего дома, расположенного в очень уединенном месте на вересковой пустоши. Питаю надежду, что скоро ты меня приятно порадуешь своим приездом (на вероятность которого ты намекал), потому что этот дом как раз из разряда тех, что могли бы тебя заинтересовать. Он очень схож с родовым замком Баскервилей, описываемым сэром Артуром Конан Дойлем в романе “Собака Баскервилей”. Ходят туманные слухи о том, что это место — пристанище злых духов, но я им совершенно не верю. Тебе известно, что мир духов мало меня волнует: мой основной интерес распространяется на колдовство. Мысль о том, что сие тихое местечко, затерянное среди мирных английских пустошей, сделалось пристанищем сонма злых духов, кажется мне весьма глупой. Как бы то ни было, местные окрестности крайне благоприятны для здоровья, да и сам дом в некоторой степени образчик старины, что питает мою слабость к археологии. Поэтому, как ты понимаешь, существует достаточно много вещей, способных отвлечь мое внимание от глупых слухов. Здесь со мной находятся Леон, мой камердинер, и старый Мортимер. Ты помнишь Мортимера, который готовил для нас такие великолепные холостяцкие ужины?

Я здесь только двенадцать дней, но уже обследовал весь дом снизу доверху. На чердаке я наткнулся на ветхий сундук, в котором обнаружил девять старых книг. У некоторых из них были оторваны титульные листы. Я поднес книги к чердачному окошку, чтобы рассмотреть их повнимательнее, и в одной из них узнал наконец “Дракулу” Брэма Стокера, причем, это я сразу установил, одно из самых первых изданий.

По прошествии первых трех дней на пустошь опустился сильный, типично английский туман. Как только погода закапризничала, угрожая полностью испортить прекрасное настроение от стоявших погожих деньков, я перетащил все находки с чердака в дом. О “Дракуле” Стокера я уже упоминал. Кроме него, есть книга де Роша о черной магии. Книги Орфило, Сведенборга и Калиостро я пока что отложил в сторону. В моем распоряжении также “Ад” Стриндберга, “Тайное учение” Блаватской, “Эврика” По и “Атмосфера” Фламмариона. Ты, мой дорогой друг, легко можешь себе представить, как взбудоражили меня эти книги, имеющие непосредственное касательство к теме колдовства. Орфило, как ты знаешь, был только химиком и физиологом; Сведенборга и Стриндберга обоих можно зачислить мистиками; По, чья “Эврика” оказала мне мало пользы в деле изучения черной магии, тем не менее восхитил меня; остальные же пять были для меня дороже золота; Калиостро, придворный фокусник из Франции; мадам Блаватская, жрица оккультного учения; “Дракула” со всеми его Вампирами; “Атмосфера” Фламмариона с описанием различных верований; и де Роша, о котором могу процитировать несколько строк из “Ада” Августа Стриндберга: “Я не снимаю с себя ответственности, а только лишь прошу читателей запомнить, что если когда-нибудь у них появится желание заняться магией, особенно тем, что именуется волшебством, или, точнее, колдовством, то они должны знать, что его реальность бесспорно доказал де Роша”.

Честно говоря, друг мой. мне захотелось узнать — и у меня были на то веские причины,— что за человек жил здесь до меня, каким был тот, кто так увлекался столь разными писателями, как По, Орфило, Стриндберг и де Роша. И я решил это выяснить несмотря на туман. Поскольку по соседству со мной никто не живет, то ближайший источник информации — это деревня, расположенная в нескольких милях отсюда. Этот факт сам по себе довольно-таки странен, тем более что место для летнего дома здесь, похоже, хорошее. Я отложил книги и, сообщив камердинеру о своем намерении прогуляться до деревни, отправился в путь. Не успел я удалиться от дома, как меня нагнал Леон, который решил прогуляться со мной. Мортимер остался один в окутанном туманом доме.

В деревне мы мало что узнали. Из разговора с одним бакалейщиком, единственным общительным человеком, встретившимся нам на пути, мы выяснили, что последнего обитателя дома звали баронет Лорвилль. У меня сложилось впечатление, что местные жители побаивались покойного и поэтому говорили о нем неохотно. Наш бакалейщик рассказал нам историю о том, как однажды темной ночью несколько лет назад здесь исчезли четыре девушки. Люди верили, да и сейчас верят, что они были похищены баронетом. Эта мысль мне кажется крайне нелепой, тем более что суеверные местные жители ничем не могут обосновать свои подозрения. Кстати, тот же самый бакалейшик, кроме всего прочего, сообщил нам, что дом Лорвилля называют “Башней Летучей Мыши”. Это также представляется мне бездоказательным, потому что за все время моего пребывания в доме я не заметил ни одной летучей мыши.

Мои размышления по данному поводу были бесцеремонно прерваны Мортимером, который пожаловался на летучих мышей в погребе — довольно странное совпадение. По его словам, они все время задевали его по лицу и он боялся, что они запутаются у него в волосах. Мы с Леоном, конечно, спустились вниз, чтобы посмотреть на них, но так ни одной и не увидели, хотя Леон и утверждал, что одна наткнулась на него, в чем я сомневаюсь. Вполне возможно, что эти заблуждения вызваны внезапными сквозняками.

Данное происшествие, Марк, было лишь предвестником странных событий, которые происходят с тех пор. Я перечислю тебе наиболее значительные из них в надежде, что ты сможешь дать им разумное объяснение.

Три дня назад события начали принимать серьезный оборот. В тот день Мортимер подбежал ко мне и, едва переводя дух, сообщил, что в погребе лампа постоянно гаснет. Мы с Леоном провели расследование и установили, что, как и говорил Мортимер, и лампа и спички в погребе гасли. Я могу объяснить данный факт только вероятным возмущением воздушных потоков. И действительно, электрический фонарик не гас, но при этом, казалось, светил тускло, чему я даже не берусь дать объяснения.

Вчера Леон, а он благочестивый католик, отлил немного святой воды из флакона, который он всегда носит при себе, и направился в погреб с твердым намерением изгнать оттуда всех злых духов, если таковые там имеются. Как я недавно заметил, у основания ступенек лежит большая каменная плита. И вот когда Леон спустился по ступенькам вниз, большая капля освященной воды упала на эту плиту, и сквозь заклинания, которые он бормотал, послышалось ее шипение. На середине заклинаний Леон вдруг замолк, а потом стремительно побежал прочь, невнятно выкрикивая, что погреб, вне всякого сомнения, является не чем иным, как вратами в ад под охраной самого дьявола.

Сознаюсь тебе, мой дорогой Марк, что это необычайное происшествие повергло меня в замешательство.

Вчера вечером, когда мы сидели втроем в просторной гостиной, лампа вдруг без всякой причины погасла. Я пишу “без всякой причины”, потому что не сомневаюсь, что лампа погасла не просто так, а под воздействием сверхъестественных сил. За окном стояла безветреная погода, а я, сидя как раз напротив лампы, почувствовал прохладное дуновение. Больше этого никто не заметил. Впечатление было такое, что кто-то, сидевший прямо напротив меня, сильно дунул на лампу или же ее обдала крылом пролетевшая над ней крупная птица.

Нет сомнений в том, что с домом что-то действительно неладно, и я намереваюсь выяснить, что, чего бы мне это ни стоило. (Здесь письмо резко обрывается, как будто его собирались закончить позднее.)

***

Два врача, склонившиеся над телом сэра Гарри Барклая в поместье Лорвилля, наконец закончили обследование.

— Я не могу объяснить причину столь невероятной потери крови, доктор Мордант.

— Я тоже, доктор Грин. Он настолько обескровлен, что лишь чудо могло бы спасти ему жизнь! — Доктор Мордант негромко засмеялся: — Что касается потери крови, то я было подумал о внутреннем кровоизлиянии и апоплексии, но абсолютно не нахожу признаков чего-либо подобного- Судя по выражению его лица, а оно столь ужасно, что мне даже трудно на него смотреть...

— Вы правы...

— ...он умер от сильного испуга или же оттого, что стал свидетелем чего-то ужасного.

— Последнее более вероятно.

— Я считаю, что нам следует засвидетельствовать смерть в результате внутреннего кровоизлияния и апоплексии.

— Согласен.

— Значит, так и сделаем.

Врачи склонились над открытой тетрадью на столе. Внезапно доктор Грин выпрямился, порылся рукой в кармане и достал спичку.

— Вот спичка, доктор Мордант. Сожгите эту тетрадь и никому о ней не говорите.

— Да. Так будет лучше.

25 июня. Прошлой ночью мне привиделся страшный сон. Мне снилось, что в лесу вокруг замка моего отца в Ланкастере я встретил красивую девушку. Не знаю почему, но мы обнялись, и наши губы сошлись в поцелуе, и это продолжалось не менее получаса! Какой странный сон! Похоже, мне снилось еще что-то, хотя я и не могу вспомнить, что именно, но когда утром я взглянул на себя в зеркало, то увидел бледное, без единой кровинки и довольно искаженное лицо.

Позднее Леон сказал мне, что он видел похожий сон, а так как он убежденный женоненавистник, то я не могу дать этому сколько-нибудь убедительное объяснение. Странно то, что мы одновременно видели совершенно схожие сны.

29 июня. Ранним утром ко мне подошел Мортимер и сообщил о своем твердом намерении немедленно покинуть дом на том основании, что прошедшей ночью он точно повстречался с привидением. Красавцем стариком, добавил он. Похоже, Мортимер пришел в ужас оттого, что старик поцеловал его. Должно быть, все это ему приснилось. И лишь благодаря этому доводу мне удалось убедить его остаться, причем я взял с него торжественное обещание не распространяться по данному случаю. Позже Леон сказал мне, что прошедшей ночью его сон повторился во всех подробностях и что он неважно себя чувствует. Я посоветовал ему обратиться к врачу, но он наотрез отказался. Что касается, как он выразился, ужасного кошмара, то нынешней ночью он окропит себя святой водой, что, по его утверждению, избавит его от всякого воздействия сил зла, если таковое имеется и каким-либо образом связано с увиденными снами. Странно, что он все приписывает действию злых сил'

Сегодня я провел небольшое расследование и выяснил, что описание внешности баронета Лорвилля во всех мелочах совпадает с описанием внешности “привидения” из сна Мортимера. Я также узнал, что при жизни последнего представителя рода Лорвиллей в округе исчезло несколько детей. Не хочу сказать, что эти факты каким-либо образом связаны, просто, похоже, исчезновение детей невежественное местное население приписывает баронету.

30 июня. Леон утверждает, что благодаря мощному воздействию святой воды тот сон не повторился (а вот я его снова видел прошедшей ночью).

/ июля. Мортимер уехал. Он говорит, что не может жить в одном доме с дьяволом. По-видимому, он действительно видел привидения старого Лорвилля, хотя у Леона эта мысль и вызывает смех.

4 июля. Прошедшей ночью мне опять привиделся тот же самый сон. С утра я чувствовал себя совершенно больным. Но в течение дня мне удалось легко избавиться от этого чувства. Леон израсходовал всю святую воду, но завтра воскресенье, и он предполагает пополнить свои запасы во время богослужения в деревенской церкви.

5 июля. Сегодня утром я побывал в деревне и попытался найти другого повара. Совершенно не понимаю, что происходит. Никто не желает идти в дом, даже, как они заявляют, за сто фунтов в неделю. Мне придется обходиться без повара или запросить кого-нибудь в Лондоне.

Сегодня с Леоном приключилась неприятность. Когда он ехал домой после церковной службы, почти вся святая вода выплескалась из бутылки, а потом и сама бутылка с остатками святой воды упала на землю и разбилась. Леон обескуражен и собирается при первой возможности получить другую у приходского священника.

6 июля. Прошедшей ночью нам обоим опять привиделся тот же самый сон. Чувствую достаточно сильную слабость, да и Леон тоже. Леон сходил к врачу, и тот поинтересовался, не было ли у него порезов или серьезных травм, сопровождавшихся большой потерей крови, и не страдал ли он от внутренних кровоизлияний. Леон дал отрицательный ответ, и доктор приписал ему употреблять в пищу сырой лук и еще что-то. Леон забыл о своей святой воде.

9 июля. Снова тот же самый сон. Леону привиделся другой сон, на этот раз о старике, который, как он рассказывал мне, укусил его. Я попросил его показать место, куда он был укушен стариком из сна, и когда он расстегнул воротник рубашки, то на его горле, вне всяких сомнений, были видны две маленькие ранки. Мы оба чувствуем крайнюю слабость.

15 июля. Сегодня Леон покинул меня. Я твердо убежден, что он внезапно помешался, потому что утром этого дня у него возникло непреодолимое желание спуститься в погреб. По его словам, что-то как будто тянуло его туда. Я не стал его останавливать. Прошло немного времени: я сидел, углубившись в чтение томика Уэллса, и тут услышал, как Леон, пронзительно крича, взобрался по ступенькам, ведущим из погреба. Потом он пронесся как сумасшедший через комнату, где я находился. Я бросился бегом за ним, загнал его в комнату и там силой остановил. Я потребовал от него объяснений, но, кроме невнятных стенаний, так ничего и не услышал.

“Боже, монсиньор, немедленно уезжайте из этого проклятого места. Уезжайте, монсиньор, умоляю вас. Дьявол... дьявол!” Тут он рванулся от меня и побежал что было сил прочь из дома. Я за ним. На дороге я позвал его, он что-то крикнул в ответ, но ветер донес до меня только отдельные слова: “Ламе... дьявол... Бо... же... плита... Книга Тота”. Слова, столь важные, как “дьявол”, “Боже”, я практически пропустил мимо ушей. Но вот Ламе звали женщину-Вампира, хорошо известную только некоторым избранным колдунам, а “Книга Тота” была египетской книгой о магии. В течение нескольких минут меня обуревали дикие фантазии о том, что “Книга Тота” спрятана где-то в доме, и, поразмыслив о том, как лучше всего увязать между собой “плиту” и “Книгу Тота”, я наконец пришел к убеждению, что книга находилась под плитой у основания ступенек в погреб. Я собираюсь пойти вниз и проверить.

16 июля. Я нашел ее! “Книгу Тота”. Как я предполагал, она лежала под каменной плитой. Духи, ее охранявшие, очевидно, не хотели, чтобы я нарушил покой их уединения, и устроили настоящий смерч, наподобие бури, пока я пытался отодвинуть плиту в сторону. Книга скреплена тяжелым замком старинного образца.

Прошедшей ночью я опять видел тот же самый сон, но в этот раз, я могу почти поклясться, в добавление ко всему я видел призраки старого Лорвилля и четырех красивых девушек. Какое совпадение! Сегодня я чувствую сильную слабость и едва могу передвигать ноги. Нет сомнений в том, что этот дом кишит, но не летучими мышами, а Вампирами! Ламе! Если бы я только мог найти их тела, я бы пронзил их насквозь острыми кольями.

Сегодня я сделал новое поразительное открытие. Я спустился вниз, к месту, где лежала плита, и булыжник ниже выемки, в которой до этого находилась “Книга Тота”, сошел с места под моей тяжестью, и я оказался в углублении с десятком скелетов — все скелеты принадлежали маленьким детям! Если в этом доме действительно обитают Вампиры, то вполне очевидно, что это скелеты их несчастных жертв. К тому же я твердо уверен, что где-то ниже есть пещера со спрятанными в ней телами Вампиров.

Просматривая книгу де Роша, я натолкнулся на отличный план обнаружения их тел! Я воспользуюсь “Книгой Тота”, чтобы призвать Вампиров к себе, и я заставлю их показать мне то место, где они прячут свои чувственные тела. Де Роша пишет, что это можно сделать.

9 часов вечера. Самое время начать призывать Вампиров. Кто-то проходит мимо, и я надеюсь, что этот кто-то не помешает мне исполнить задуманное. Как я уже отметил ранее, книга скреплена тяжелым замком, и пришлось изрядно потрудиться, чтобы открыть ее. Когда мне удалось наконец сорвать замок, я открыл книгу и начал искать в ней то место, которое мне было необходимо для того, чтобы призвать Вампиров. Я нашел его и начинаю произносить мои заклинания. Атмосфера в комнате медленно меняется, и становится невыносимо темно. Воздушные потоки злобно кружат по комнате, лампа погасла... Я уверен, что Вампиры скоро появятся.

Я прав. В комнате начинают появляться тени. Они становятся все более и более различимыми. Теней пять: четыре женские и одна мужская. Их черты очень отчетливы. Они украдкой бросают взгляды в мою сторону... А вот сейчас они уже злорадно уставились на меня.

Бог мой! Я забыл поместить себя в магический круг и очень боюсь, что Вампиры нападут на меня! Как я прав. Они двигаются в мою сторону. Бог мой!.. Ну остановитесь же! Они останавливаются! Старый баронет пристально смотрит на меня, его блестящие глаза горят ненавистью. Четыре женщины-Вампира сладострастно мне улыбаются.

Сейчас или никогда у меня есть шанс снять их злые чары. Молитва! Но я не могу молиться, Я навсегда удален из-под очей Господа за то, что я призвал Сатану на помощь. Но даже к Сатане я не могу обратиться с мольбой... Я нахожусь под пагубным гипнозом злобного взгляда, исказившего лицо баронета. В глазах четырех красавиц-Вампирок появился зловещий блеск. Они скользят в мою сторону, руки вытянуты мне навстречу. Передо мной их изгибающиеся отвратительные тела, их малиновые губы скривились в дьявольской победной усмешке. Мне невыносимо смотреть на то, как они облизывают губы. Я сопротивляюсь, напрягаю всю силу воли, но что значит одна только воля против адского полчища Вампиров?

Боже! Присутствие этой мерзости поганит саму душу мою! Баронет продвигается вперед. От его отвратительной близости у меня возникает мерзкое ощущение чего-то непристойного. Если я не могу обратиться к Богу, тогда я должен молить Сатану дать мне время начертить магический круг.

Я не могу сопротивляться их злобной силе... Пытаюсь подняться, но не могу... Я больше не владею своей волей! Вампиры смотрят на меня с демоническим вожделением... Я обречен умереть... и все же жить вечно среди Неумерших.

Их лица все ближе и ближе к моему, и скоро я впаду в забытье.. Все что угодно, лишь бы... лишь бы не видеть зловещих Вампиров вокруг себя... Ощущение, острой, жгучей боли у горла... Бог мой!.. Это...

Бэйзил Коппер. Доктор Портос.

I

Доктор ставит диагноз “неврастения”. А как такое возможно, если Анжелина в жизни ничем таким не страдала? Это же надо, неврастения! Нет, тут что-то нечисто, видно, замешаны какие-то более могущественные силы. Я уж подумывал, не пригласить ли для консультации какого-нибудь крупного специалиста, на чье мнение я бы смог положиться. Но с другой стороны, мы теперь настолько оторваны от всего мира, да к тому же все местные его пациенты очень лестно отзываются о докторе Портосе. Ну зачем мы, в самом деле, вообще сюда приехали? С Анжелиной было все в порядке до нашего переезда в этот дом. Для меня остается полнейшей загадкой, как это всего два месяца нашей жизни здесь могли так удручающе отразиться на здоровье моей жены.

Когда мы жили в городе, она была всегда так оживлена и весела, а нынче я просто не в состоянии смотреть на нее без чувства глубокого и искреннего сочувствия. Щеки ее бледны и впалы, глаза ввалились и смотрят устало и печально. В двадцать пять лет она, кажется, навеки утратила цветущий вид. Может быть, что-то в воздухе этого дома, в его атмосфере так губительно отражается на ее здоровье? Какая-то коварная лихорадка, порожденная нездоровым расположением владения, ей противопоказана? Нет, пожалуй, маловероятно. Но в таком случае заботы доктора Портоса должны бы были дать хотя бы какой-то эффект, но пока все безрезультатно. Если бы не условия, оговоренные в завещании моего покойного дядюшки, мы бы никогда не переехали сюда жить.

Пускай друзья называют это корыстолюбием с моей стороны, свет может думать на этот счет что хочет, но голая правда такова, что я остро нуждался в деньгах. Собственное мое здоровье тоже не отличается большой крепостью, а долгие часы, проведенные за работой в нашем семейном бизнесе, очень почтенная и солидная бухгалтерская фирма, привели меня к закономерному и недвусмысленному выводу о том, что я должен искать другой образ жизни. А отказаться от фамильного дела, не располагая при этом достаточными средствами к безбедному существованию, и уйти в отставку я себе позволить не мог. Условия же завещания дядюшки, как мне изложили дело его душеприказчики и юристы, пользовавшие членов нашей семьи, предоставили мне наконец замечательный и пристойный выход из создавшегося положения.

Дядюшка завещал мне ежегодную ренту, причем очень крупную, но при обязательном условии, что я с женой поселюсь в доме старика и проживу в нем не менее пяти лет со дня вступления во владение его имением. Сомневался я и колебался довольно долго; дело в том, что жена да и я сам больше привыкли к жизни в городе, а в его имении, расположенном, надо сразу сказать, в довольно отдаленной местности, люди более привычны к простому и безыскусному существованию, не рассчитанному на городские удобства. Насколько я себе уяснил со слов стряпчего, в самом доме не было даже предусмотрено элементарное газовое освещение и отопление. Ну ладно, летом все не так уж плохо, а вот долгими зимними вечерами мы были обречены на прозябание и меланхолическое времяпровождение при свечах и бледном свете масляной лампы, только они и разгоняли мрачное уныние, царящее в старом доме.

В конце концов, обсудив обстоятельно и взвесив все “за” и “против” с моей Анжелиной и выбрав подходящий уик-энд для вылазки на разведку, я отправился, в одиночку разумеется, в свое имение. О приезде я известил прислугу телеграммой заблаговременно и после долгой и, надо сказать, холодной прогулки по железной дороге — уже она одна заняла у меня большую часть дня — я был встречен на конечной станции почтовой каретой. Остальную часть своего паломничества я должен был проехать именно этим видом транспорта, причем ни много ни мало заняло у меня это путешествие целых четыре часа. Неудивительно поэтому, что я был весьма раздосадован тем, в какой дикой и отдаленной местности мой дорогой родственник предпочел уединиться и избрать себе место для постоянного жительства.

Ночь была темная, хотя иногда сквозь завесу облаков пробивался луч лунного света, чтобы как-то обрисовать призрачные контуры скал, холмов или деревьев; почтовая карета немилосердно тряслась из стороны в сторону и вверх-вниз по неухоженной дороге, где немногие имевшиеся в округе средства транспорта пробороздили в ней глубокие колеи за многие месяцы пользования местными жителями ее негостеприимных долгих миль. Наш стряпчий также позаботился предупредить о моем приезде старого друга семейства доктора Портоса. Именно его любезным стараниям я был обязан за мое нынешнее средство передвижения. Кроме того, он пообещал встретить меня лично в ближайшей от имения деревушке.

И в самом деле, едва фаэтон показался на дворе местной харчевни, как на ее крыльце, гордости местного плотницкого дела, изрядных размеров бревенчатой конструкции, парадном крыльце появился он собственной персоной. Это оказался высокого роста сухопарый мужчина в квадратном пенсне, крепко оседлавшем его тонкий хрящеватый и породистый нос. Одет он был в плащ со множеством складок, какие обычно носят кучера, и зеленый цилиндр, который носил, сдвинув на сторону, что придавало ему слегка ухарский вид, эдакий, знаете ли, гуляка. Он приветствовал мое появление обильным потоком всяких вежливых слов, но что-то непередаваемое словами в его внешности заставило меня слегка насторожиться и не принимать его излияния близко к сердцу.

Точно уловить, что же это было, я не решился. Ничего, впрочем, в отдельности, а общая его манера, разве только холодность рукопожатия, производившего впечатление, что держишь в руках скользкую рыбу. Потом еще этот его приводящий в замешательство взгляд поверх стекол пенсне водянисто-серых глаз. Этот многоопытный пронизывающий взгляд в одну секунду пригвождал ноги к земле. К великому моему разочарованию, я тут же узнал, что пригвоздили меня к этому месту вовсе не случайно: я, как выяснилось, еще не доехал до места назначения. По словам доктора, имение находилось еще дальше, в стороне от местной столбовой дороги, и нам предстоит провести эту ночь здесь, на постоялом дворе. Но дурное мое расположение, вызванное этим сообщением, скоро развеялось от жаркого огня в камине и отличного ужина, которым он меня угостил. Вообще, как я узнал, в это время года проезжающих и путешествующих было немного, и мы сидели лишь вдвоем в просторной, обшитой дубовыми панелями зале столовой.

Доктор пользовал моего дядюшку как домашний врач, и, несмотря на то обстоятельство, что с родственником я в последний раз виделся немало уже лет назад, не скрою: мне было чрезвычайно любопытно узнать, что он был за человек.

— Барон был выдающимся человеком, его очень все здесь уважали,— пояснил мне Портос.

Искренность его высказывания побудила меня поинтересоваться вопросом, который давно уже меня занимал.

• А от чего умер дядюшка? — спросил я напрямик.

Свет от огня в камине разбрасывал красные искры в стакане вина доктора Портоса и янтарно золотил черты его лица, когда он ответил мне просто и прямо:

— От недостаточной полнокровности организма. Или вернее — малокровия. Насколько мне известно, этим недугом страдали многие его родственники по прямой линии. Фатальное, можно сказать, свойство.

Я замешкался на минуту, обдумывая его слова. Потом решился:

— По вашему мнению, Почему он избрал меня своим наследником?

Доктору же Портосу нечего было и обдумывать, ответ его отличался исключительной прямотой.

— Вы принадлежите к другой ветви семейства,— сказал он.— Новая кровь, мой дорогой сэр. Свежая струя. Барон на этот счет отличался большой щепетильностью. Он твердо знал, чего хотел. А хотел он, чтобы добрые традиции его рода не угасли, не пресеклись.

От дальнейших расспросов он решительно воздержался, резко встав из-за стола.

— Таковы были точные слова барона, когда он лежал на смертном одре. А сейчас я бы предложил вам отдохнуть хорошенько, поскольку завтра нам предстоит дальняя дорога.

II

Эти слова доктора Портоса постоянно приходят мне на ум, когда я задумываюсь о теперешних своих проблемах, “Новая кровь, свежая струя...” Как эти слова соотносятся с теми мрачными легендами, которые рассказывают о моем доме местные жители? Тут, право, не знаешь, что и думать. Инспекционная поездка в эти места подтвердила самые худшие мои подозрения: прогибающиеся и провисшие перемычки в дверях и окнах, крошащиеся карнизы, изъеденная червями деревянная обшивка стен. Единственные обитатели дома — супружеская пара привратника и кухарки, которые в меру своих сил следили за домом с самой смерти барона; народ кругом живет угрюмый, пришибленный и невежественный — так мне объяснил доктор Портос. И действительно когда мы с Портосом посетили небольшую деревушку в миле или около того от барского дома, то ни одна дверь, ни один любопытствующий взгляд из-под ставень не заметили. А казалось бы, в деревенской скуке и глуши это самое естественное проявление реакции на незнакомых людей — нет, ни одна душа не показалась, когда мы проходили мимо их окон.

Само же здание, на мой взгляд, вполне можно охарактеризовать как жемчужину готической архитектуры, если, разумеется, смотреть на него издали. Перестроенное в немалой степени совсем не так давно, на руинах старого замка, серьезно пострадавшего от пожара. Реставратор, я так и не удосужился узнать, был ли им мой дядюшка или еще более ранний обитатель, явно питал недюжинное пристрастие ко всяким романтическим деталям: пристраивал башенки, обносил жилище рвом с водой и подъемным мостом, вдобавок еще и зубчатые проездные башни воздвиг. Когда мы обходили мои владения, но не стану забегать вперед, то шаги наши отдавались траурным эхом по пустому дому.

Я немало удивился, когда обнаружил мраморные статуи и обшарпанные обелиски — все до единого либо покосившиеся, либо повергнутые наземь, словно беспокойные мертвецы, карабкались из земли на свет Божий, через древнюю поросшую мхом каменную ограду кладбища, которое граничило с внутренним двором.

Доктор Портос сардонически улыбался.

— Кладбище прежних хозяев имения,— пояснял он.— Ваш покойный дядюшка также похоронен здесь. Он говорил, что хотел бы остаться поближе к дому и своим предкам.

III

Ну вот, что сделано, то сделано. Мы живем в этом доме уже два месяца, и с самого первого дня начали происходить те глубокие и печальные изменения в здоровье моей жены, о которых я уже упоминал. Наступил период жесточайшей меланхолии. И дело даже не в атмосфере, царящей в доме, хотя каждый камень здесь сочится враждебными шорохами. И сами окрестности, темные, застывшие в зловещем молчании огромные деревья, даже предметы меблировки — буквально все пропитано откровенной неприязнью к привычной нам среде и жизни, которой наслаждаются те счастливцы, что обитают в городах.

В сумерках из рва поднимается ядовитый туман, он словно подчеркивает и усугубляет многократно нашу изоляцию, которую не в силах скрасить присутствие в доме горничной Анжелины и моего камердинера, мастера на все руки, который ранее был в услужении у моего отца, а теперь перешел ко мне. Но атмосфера этого места все равно остается прежней, ее не в силах поколебать здоровая прагматичность наших слуг; им тоже очень не по душе те миазмы, которые буквально сочатся изо всех щелей здания. Дошло в последнее время до того, что я стал даже поощрять ежедневные визиты к нам доктора Портоса. И это несмотря на то, что я крепко подозреваю в нем зачинщика и автора всех наших нынешних бед и тревог.

Все эти беды начались спустя неделю после нашего приезда, когда мне не удалось однажды поутру разбудить Анжелину, лежавшую рядом со мной. Я тряс ее за плечи, пытался привести в чувство, кричал, и мои крики, должно быть, разбудили горничную. Я тогда, кажется, потерял сознание, а когда пришел в себя, очнувшись в большой спальне, то вся кровать была в крови: пятна крови покрывали простыни и подушки под головой моей очаровательной жены. Любопытствующие серые глаза Портоса светились каким-то стальным блеском, которого я ранее у него не замечал. Он прописал Анжелине сильные лекарства, и уже после этого начал заниматься мной.

Что бы или кто бы это ни было, что напало на мою Анжелину, у этого существа были клыки поострее волчьих или собачьих — гак сказал Портос, обнаруживший на горле жены два отчетливых следа от укуса, достаточные, по его мнению, чтобы объяснить такое огромное количество крови, которой была залита постель. Действительно, крови было столько, что ее хватило, чтобы забрызгать мои руки и ночное бельё, когда я в ужасе и отчаянии коснулся жены, стараясь разбудить ее. Наверное, тогда-то я и поднял всех на ноги своими криками. Портос заявил, что следующую ночь он проведет, дежуря у постели пациентки.

Анжелина все еще спала, как я обнаружил, когда вошел на цыпочках несколько позднее: Портос дал ей успокаивающего, предложил и мне, чтобы я так не волновался, но я решительно отказался от его снадобья и сказал, что тоже подежурю у постели любимой. У доктора, оказывается, была своя теория о крысах и других ночных существах, он потом еще долго сидел в библиотеке, читая и разглядывая старые книги барона по естествознанию. Нет, положительно этот человек меня поражает своими странными взглядами и подходами: ну какой, скажите на милость, ночной хищник может напасть на Анжелину в собственной спальне? Глядя в его странные глаза, я начинаю ощущать, как ко мне возвращаются прежние мои подозрения по поводу Портоса, принося вместе с собой еще и новые.

IV

Затем на протяжении двух с лишним недель случилось еще три подобных нападения. Дорогая моя супруга на глазах становится все слабее и слабее, хотя Портос ездил в ближайший от нас городок, раздобывая там все более сильные снадобья и лекарства для нее. Я живу словно в Чистилище, за всю свою жизнь не упомню более тяжелых и мрачных часов, чем те, которые мне приходится переживать сейчас, когда я вижу, как буквально на моих глазах тает самый дорогой мне человек. Но сама Анжелина настаивает на том, чтобы мы остались в этом проклятом доме, чтобы увидеть самые последние акты происходящего с нами причудливого кошмара. В тот первый вечер совместного с Портосом дежурства у ее постели мы оба заснули на своем посту, не выдержав нервного перенапряжения. А поутру результат был тот же, что и прошлой ночью: опять была залита кровью постель, а бинты, прикрывавшие ранки у нее на горле, были сняты, чтобы злодей мог добраться до ее горла. Я просто теряюсь в догадках, что же это может быть за существо, которое способно на такое преступление.

Я был настолько измотан и доведен до крайней степени нервного возбуждения, что вечером следующего дня согласился выпить ту успокаивающую микстуру, снадобье, которое мне предлагал Портос. Несколько ночей подряд ничего не происходило, Анжелина вроде начала поправляться, силы ее восстанавливались. А затем, как удар грома, снова тот же кошмар, И я начинаю подозревать, что этот ужас будет длиться и дальше. Я не осмеливаюсь верить Портосу, но ведь и не вправе предъявить ему открыто обвинение в присутствии всех домашних. Голова от всего этого просто идет кругом. Мы здесь изолированы от всего мира, живем как на острове, и малейшая ошибка с моей стороны может стать роковой.

В последний раз я чуть было его не поймал с поличным. Я проснулся на утренней заре, прошел в спальню Анжелины и нашел его растянувшимся у нее на постели, вся его темная худая фигура дрожала и тряслась, а руки свои он протянул к горлу моей жены. Я набросился на него, ударил, не зная спросонья, кто это: он обернулся ко мне, и я увидел, как сияют в полутьме спальни его серые глаза нестерпимым стальным блеском. В руке он держал шприц для подкожных впрыскиваний, полный наполовину кровью. Кажется, Я вырвал у него шприц, швырнул на пол и раздавил каблуком.

Ну да, в глубине души я уверен, что застал это страшное создание, поразившее нашу семейную жизнь подобно чуме, застал на месте преступления. Но как мне доказать, что преступник он? Доктор Портос теперь днюет и ночует в нашем доме, а я не решаюсь ни на минуту сомкнуть глаз, неизменно отвергаю его дьявольские снадобья, которые он настойчиво старается мне всучить. Сколько же времени могут длиться наши страдания, прежде чем ему удастся уничтожить сначала меня, потом Анжелину? Да приходилось ли хоть одному человеку терпеть страшные эти адовы муки с самого сотворения мира?

Я сижу и наблюдаю за Портосом, который искоса поглядывает на меня странными, любопытствующими глазами, а по его ничего не выражающему лицу нельзя прочесть и намека на то, что он может себе позволить выжидать, что, мол, все равно его время придет; моя бледная несчастная супруга во время тех редких периодов, когда приходит в сознание, сидит в постели и со страхом наблюдает за нами обоими. И все-таки я не могу ей довериться в своих ужасных подозрениях, потому что она, без сомнения, посчитает меня сумасшедшим. Я стараюсь успокоить свой лихорадочно пульсирующий мозг. Думаю, что рано или поздно, но я все равно обречен на безумие - ночи такие долгие. Боже, помоги мне!

V

Все закончилось. Кризис наступил и миновал. Я одолел сумасшедшего дьявола, который обратил нас и нашу жизнь в рабство. Я его поймал за работой, в руках его поблескивал шприц. Портос извивался, когда я схватил его за горло. Я бы прямо и убил его на месте гнусного преступления, но ему удалось выскользнуть, вырваться из моих рук. Но это лишь ненадолго. Мои крики заставили проснуться и прибежать сюда всех слуг, я дал им исчерпывающие инструкции поймать его и обезвредить. На этот раз ему не скрыться от возмездия. Я шагаю по коридорам изъеденного червями и древоточцами особняка: когда загоню его в угол, я уничтожу его. Анжелина будет жить! Своими собственными руками я осуществлю исцеляющий акт уничтожения... А теперь я могу немного передохнуть. Снова наступает рассвет. Я буду сидеть у колонны в этом кресле, откуда я могу обозревать весь зал. Я засыпаю.

VI

Позднее. Я просыпаюсь от боли и холода. Лежу на земле. Что-то липкое течет по моей руке. Я открываю глаза, подношу руку ко рту и провожу ладонью по губам. Она вся кроваво-красная. Теперь я могу различать все более отчетливо. Анжелина тоже здесь. Она выглядит напуганной, но одновременно с этим и печальной, какой-то умиротворенной. Она держит за руку доктора Портоса. А тот нагнулся надо мной, лицо его сияет сатанинским торжеством в сумраке склепа, что находится под моим домом. Он замахивается молотом, и тишина подземелья оглашается одним жутким криком, за ним следует другой. Боже Всемилостивый, они же забивают кол в мою грудь!