Незабываемый день в жизни Бальтасара

     Клетка  была  готова,  и   Бальтасар, как он обычно делал с клетками, повесил ее под  навес  крыши.  И  он   еще  не  кончил завтракать,  а  уже все вокруг говорили, что это самая красивая клетка на свете. Столько народу торопилось ее увидеть, что перед домом собралась толпа, и Бальтасару пришлось снять клетку и унести назад в мастерскую.
    -- Побрейся,  --  сказала  Урсула,   --  а то ты похож на капуцина.
    -- Бриться сразу после завтрака плохо, - возразил ей Бальтасар.
    У него была двухнедельная борода, короткие волосы, жесткие и торчащие как грива у мула, и лицо испуганного ребенка. Однако выражение  этого  лица было обманчиво. В феврале Бальтасару исполнилось тридцать, в незаконном и бездетном   сожительстве  с Урсулой  он  пребывал уже четыре года, и жизнь давала ему много оснований  быть  осмотрительным,  но    ни   одного   --   чтобы чувствовать  себя  испуганным.  Ему  не приходило в голову, что клетка,  которую  он   только  что  закончил,  может   показаться кому-то  самой  красивой на свете. Для него, делавшего клетки с самого детства, эта последняя работа  была  лишь   чуть  трудней первых.
     -- Тогда  отдохни,  -- сказала женщина. -- С такой бородой нельзя выйти на люди.
     Он послушно лег в гамак, но ему то и дело приходилось вставать и показывать клетку соседям.   Урсула  сначала  не обращала на нее никакого внимания. Она была недовольна, что  он совсем  перестал  столярничать  и  две   недели  занимался одной только клеткой, плохо спал, вздрагивал, разговаривал во  сне   и ни  разу  не  вспоминал о том, что надо побриться. Но когда она увидела клетку, ее недовольство прошло.  Пока   Бальтасар  спал, Урсула выгладила ему рубашку и брюки, повесила их на стул рядом с   гамаком и перенесла клетку на стол, в комнату. Там она молча стала ее разглядывать.
     -- Сколько ты за нее получишь? -- спросила она,  когда  он проснулся после сиесты.
     -- Не  знаю, -- сказал Бальтасар. -- Попрошу тридцать песо -- может, дадут двадцать.
     -- Проси пятьдесят, -- сказала Урсула. -- Ты недосыпал две недели. И потом она большая. Знаешь, это самая большая  клетка, какую я только видела.
     Бальтасар начал бриться.
     -- Думаешь, дадут пятьдесят?
     -- Для  дона  Хосе  Монтьеля такие деньги пустяк, а клетка стоит больше, -- сказала Урсула. --  Тебе  бы  надо   шестьдесят просить.
     Дом  плавал  в   удушающе-знойной  полутени,  и от стрекота цикад жара казалась  еще   невыносимей.  Покончив  с  одеванием, Бальтасар,  чтобы  хоть  немного   проветрить, распахнул дверь в патио, и тогда в комнату вошли ребятишки.
     Новость уже  распространилась.   Доктор  Октавио  Хиральдо, довольный    жизнью,  но  измученный  своей   профессией,  думал, завтракая в обществе хронически больной жены,  о  новой  клетке Бальтасара.  На  внутренней  террасе,   куда они выносили стол в жаркие дни, стояло множество горшков с цветами и две  клетки  с канарейками. Жена доктора любила своих птиц, любила так сильно, что кошки, существа, способные их съесть, вызывали у нее жгучую ненависть.  Доктор  Хиральдо  думал  о   жене,  когда  во второй половине дня,   возвращаясь  от  больного,  зашел  к   Бальтасару посмотреть, что у него за клетка.
     В доме у Бальтасара было полно народу. На столе красовался огромный   проволочный  купол,  в  нем было три этажа. Со словно игрушечными переходами, с отделениями для еды и  для  сна  и  с трапециями  в  специально отведенном для отдыха птиц месте, его клетка казалась   макетом  гигантской  фабрики  по   производству льда.  Не  прикасаясь  к   клетке, врач внимательно ее оглядел и подумал, что на самом деле она превосходит даже то,  что  он  о ней слышал, и несравненно прекраснее всего, о чем он мечтал для своей жены.
     -- Настоящий подвиг фантазии, -- сказал он.
     Добрый, почти материнский взгляд его отыскал Бальтасара, и доктор добавил:
     -- Из тебя получился бы прекрасный архитектор.
     Бальтасар густо покраснел.
     -- Спасибо, -- сказал он.
     -- Это  правда,  --  отозвался   врач.  У него были изящные руки, и он был полный и гладкий, как  женщина,  бывшая   некогда красивой,  а  голос его звучал как голос священника, говорящего по-латыни.
     -- В нее и  птиц  не  надо   сажать,  --  сказал  он, поворачивая клетку перед глазами любопытных, будто он предлагал ее купить.
    -- Повесь между деревьями, и она сама запоет.
     Он  поставил  клетку  на   место, подумал немного, глядя на нее, и сказал:
     -- Хорошо, я ее беру.
     -- Она уже продана, -- ответила Урсула.
     -- Сыну дона Хосе Монтьеля, -- объяснил Бальтасар.  --  Он ее заказывал.
     Всем своим видом доктор выразил почтение.
     -- Он дал тебе образец?
     -- Нет,  просто  сказал, что ему нужна большая клетка, вот как эта -- в ней будут жить две иволги.
     Врач снова посмотрел на клетку.
     -- Иволгам она не подходит.
     -- Подходит, доктор, --  сказал   Бальтасар.  Его  окружали дети.  --   Все  размеры  точно  рассчитаны,  --   продолжал  он, показывая на разные   отделения  клетки.  Он  ударил   костяшками пальцев по куполу, и клетка торжественно запела. -- Проволоки прочнее этой не найдешь, и каждое соединение спаяно  изнутри  и снаружи.
     -- Даже для обезьяны годится, -- вставил кто-то из детей.
     -- Верно, -- согласился Бальтасар.
     Врач повернул к нему голову.
     -- Хорошо,  но  ведь  образца   он тебе не дал? И не описал определенно? Просто: "Большая клетка для иволги". Верно?
     -- Верно, -- подтвердил Бальтасар.
     -- Значит, и раздумывать нечего, -- сказал врач.  --  Одно дело  большая   клетка  для иволги, и совсем другое дело -- твоя клетка. Кто докажет, что это  та  самая   клетка,  которую  тебе заказывали?
     -- Это  она, -- сказал сбитый с толку Бальтасар. -- Потому я ее и сделал.
     Врач досадливо поморщился.
     -- Ты  бы  мог  сделать  и   другую,  --  сказала   Урсула, пристально глядя на Бальтасара, а потом повернулась к врачу. -- Вам ведь не к спеху?
     -- Я обещал жене принести ее сегодня.
     -- Вы  уж  извините,  доктор,   --  сказал Бальтасар, -- но нельзя продать вещь, которая уже продана.
     Врач пожал плечами. Вытирая потную шею платком,  он  молча уставился  на   клетку.  Не  отрываясь,  он  глядел   в  какую-то невидимую для других точку,   как  глядят  на  исчезающий  вдали корабль.
     -- Сколько тебе за нее дали?
     Бальтасар, не отвечая, отыскал взглядом Урсулу.
     -- Шестьдесят песо, -- сказала она.
     Врач все смотрел и смотрел на клетку.
     -- Очень хороша, -- вздохнул он. -- Удивительно хороша.
     Доктор  двинулся  к двери, улыбаясь, энергично обмахиваясь платком, и тут же воспоминание об этом эпизоде начало  навсегда стираться в его памяти.
     -- Монтьель очень богат, -- сказал он, выходя из комнаты.
     На  самом  деле  Хосе Монтьель не был таким богачом, каким казался, но   был  готов  на  все,  чтобы  им   стать.  Всего  за несколько кварталов отсюда, в доме, доверху набитом вещами, где никогда  даже  не  пахло тем, чего нельзя было бы продать, он с полнейшим равнодушием слушал рассказы о новой клетке Бальтасара. Его супруга, терзаемая навязчивыми мыслями о смерти, закрыла после обеда все окна и двери и два часа неподвижно пролежала в полутьме с открытыми глазами, в то время как  сам Хосе Монтьель сладко дремал. Его разбудил шум голосов. Тогда он открыл дверь и увидел перед домом толпу, а в толпе  -- Бальтасара   с   клеткой,   свежевыбритого,  во  всем  белом,  и выражение лица у него было   почтительно-наивное  --  то  самое, какое бывает у бедняков, когда они приходят в дома богатых.
     -- Да  это просто чудо какое-то, -- с радостным изумлением воскликнула супруга Монтьеля, ведя Бальтасара за собой  в  дом.
-- Ничего похожего я в жизни не видела!
     И,  возмущенная   бесцеремонностью толпы, вливавшейся вслед за Бальтасаром в дверь патио, добавила:
     -- Нет, лучше вы несите внутрь, а то они превратят нам дом бог знает во что.
     Бальтасар бывал в этом доме и   раньше  --  несколько  раз, зная его мастерство и любовь к своему делу, его приглашали сюда для выполнения мелких столярных работ. Однако среди богатых ему было  не  по   себе.  Он  часто  думал о них, об их некрасивых и вздорных   женах,   об    ужасающих   болезнях   и    неслыханных хирургических  операциях,   и всегда их жалел. Когда он входил в их дома, ноги плохо слушались  его,  и  каждый   шаг  стоил  ему усилия.
     -- Пепе дома? -- спросил Бальтасар, ставя клетку на стол.
     -- В школе еще, -- ответила жена Монтьеля. -- Скоро должен прийти.
     И добавила:
     -- Монтьель моется.
     В  действительности  же   Хосе Монтьель помыться не успел и сейчас торопливо обтирался камфарным спиртом,   собираясь  выйти посмотреть,  что   происходит.  Человек он был такой осторожный, что спал, не включая электрического вентилятора, -- тот помешал бы ему следить во сне за всеми шорохами в доме.
     -- Аделаида! -- крикнул он. -- Что там такое?
     -- Иди посмотри, какая чудесная вещь! -- ответила жена.
     Хосе Монтьель, тучный, с волосатой грудью и  накинутым  на шею полотенцем, высунулся из окна спальни.
     -- Что это?
     -- Клетка для Пепе, -- ответил Бальтасар.
     Женщина посмотрела на него растерянно.
     -- Для кого? -- выдохнул Монтьель.
     -- Для  Пепе,  --  повторил   Бальтасар. -- Пепе заказал ее мне.
     Ничего не произошло, но Бальтасару почудилось, будто перед ним открыли  дверь   бани.  Хосе  Монтьель  вышел  в   трусах  из спальни.
     -- Пепе! -- закричал он.
     -- Он  еще  не  пришел,  --   сказала  жена  вполголоса, не двигаясь с места.
     В дверном проеме появился Пепе. Это   был  двенадцатилетний мальчик  с   теми  же,  что  и у матери, загнутыми ресницами и с таким же, как у нее, выражением тихого страдания на лице.
     -- Иди сюда, -- позвал его Хосе Монтьель. -- Ты  заказывал это?
     Мальчик  опустил  голову. Схватив Пепе за волосы, Монтьель заставил мальчика посмотреть ему в глаза.
     -- Отвечай!
     Тот молча кусал губы.
     -- Монтьель... -- прошептала жена.
     Хосе Монтьель разжал руку и резко повернулся к Бальтасару.
     -- Жаль, что так получилось, Бальтасар, -- сказал  он.  -- Прежде  чем   приступить  к  делу, надо было поговорить со мной. Только тебе могло прийти в голову условиться с ребенком.
     Лицо его вновь обретало утраченное было  выражение  покоя. Даже  не   взглянув  на клетку, он поднял ее со стола и протянул Бальтасару.
     -- Сейчас же унеси и продай кому-нибудь, если  сумеешь.  И очень тебя прошу, не спорь со мной.
     А потом, хлопнув Бальтасара по спине, объяснил:
     -- Мне доктор запретил волноваться.
     Мальчик  стоял словно окаменев. Но вот Бальтасар с клеткой в руке растерянно   посмотрел  на  него,  и  тот,   издав  горлом какое-то хриплое рычанье, похожее на собачье, бросился па пол и зашелся криком.
     Хосе   Монтьель    безучастно   смотрел,   как    мать   его успокаивает.
     -- Не поднимай его, -- сказал он. -- Пусть разобьет голову об пол. А потом подсыпь   соли  с  лимоном,  чтоб  веселей   было беситься.
     Мальчик визжал без слез; мать держала его за руки.
     -- Оставь его, -- снова сказал Монтьель.
     Бальтасар смотрел на мальчика, как смотрел бы на заразного зверя в агонии. Было уже почти четыре. В этот час у него в доме Урсула, нарезая лук, поет старую-престарую песню.
     -- Пепе, -- сказал Бальтасар.
     Он  шагнул  к  мальчику  и, улыбаясь, протянул ему клетку. Мальчик вмиг оказался на ногах, обхватил  ее  по   высоте  почти такую  же, как и он сам, обеими руками и, не зная, что сказать,
уставился сквозь металлическое плетение на Бальтасара.  За  все это время он не пролил ни одной слезинки.
     -- Бальтасар,  --  мягко вмешался Хосе Монтьель, -- я ведь сказал тебе: сейчас же унеси клетку.
     -- Отдай ее, -- сказала женщина сыну.
     -- Оставь ее себе, -- сказал Бальтасар.
     А потом, обращаясь к Хосе Монтьелю, добавил:
     -- В конце концов, для этого я ее и сделал.
     Хосе Монтьель шел за ним до самой гостиной.
     -- Не валяй дурака, Бальтасар, --   настаивал  он,  пытаясь его   задержать.  --  Забирай  свою   штуковину и не делай больше глупостей. Все равно не заплачу ни сентаво.
     -- Неважно, -- сказал Бальтасар. -- Я   сделал  ее  Пепе  в подарок. Я и не рассчитывал ничего за нее получить.
     Пока Бальтасар пробивался сквозь толпу любопытных, которые толкались  в   дверях,  Хосе  Монтьель,  стоя   посреди гостиной, кричал ему вслед.  Он   был  бледен,  а  глаза  его  все   больше
наливались кровью.
     -- Дурак! -- кричал он. -- Забирай сейчас же свое барахло! Не хватало  еще,   чтобы в моем доме кто-то распоряжался, дьявол тебя подери!
     В бильярдной Бальтасара встретили   восторженными  криками. До  сих  пор   он  думал, что просто сделал клетку лучше прежних своих клеток и должен был подарить ее сыну Хосе Монтьеля, чтобы тот не плакал, и что во всем этом  нет  ничего  особенного.  Но теперь   он   понял,   что    многим   судьба  клетки   почему-то небезразлична, и расстроился.
     -- Значит, тебе дали за нее пятьдесят песо?
     -- Шестьдесят, -- ответил Бальтасар.
     -- Стоит сделать зарубку в небесах, -- сказал  кто-то.  -- Ты  первый,  кому   удалось  выбить  столько  денег из дона Хосе Монтьеля. Такое надо отпраздновать.
     Ему поднесли кружку пива, и он ответил тем, что заказал на всех присутствующих. Так как пил  он  впервые  в  жизни,  то   к вечеру  был  уже  совсем  пьян   и  стал  рассказывать  о  своем
фантастическом плане:  тысяча  клеток  по   шестьдесят  песо  за штуку, а потом миллион клеток, чтобы вышло шестьдесят миллионов песо.
     -- Надо   наделать   их   побольше,  чтобы  успеть  продать богатым, пока те живы, -- говорил он, уже ничего не   соображая.
-- Все  они  больные  и  скоро  помрут.   Какая же горькая у них жизнь, если им даже волноваться нельзя!
     Два часа без перерыва музыкальный   автомат  проигрывал  за его  счет   пластинки.  Все  пили за здоровье Бальтасара, за его счастье и удачу и за смерть богачей, но к часу ужина он остался
один.
     Урсула ждала его до восьми вечера с блюзом жареного  мяса, посыпанного   колечками  лука. Кто-то сказал ей, что Бальтасар в бильярдной, что он одурел от успеха и угощает  всех  пивом,  но
она  не  поверила,  потому что Бальтасар еще ни разу в жизни не пил. Когда она легла, уже около  полуночи,  Бальтасар  все  еще сидел  в ярко освещенном заведении, где были столики с четырьмя стульями вокруг каждого и рядом, под открытым   небом,  площадка для танцев, по которой сейчас разгуливали выпи. Лицо его было в пятнах   губной  помады,  и,  хотя он был не в силах подняться с места, он думал о том, что хорошо было бы лечь в одну постель с двумя женщинами сразу. Расплатиться с хозяином ему было  нечем, и   он  оставил  в  залог  часы, пообещав уплатить все на другой день. Позже, лежа посреди улицы, он почувствовал,  что  с   него снимают  ботинки,  но  ради   них ему не хотелось расставаться с самым   прекрасным  сном  в  его  жизни.   Женщины,  спешившие  к утренней   мессе,  боялись  на него смотреть: они думали, что он мертв.