Сиеста во вторник

    Поезд, выйдя из дрожащего коридора красных скал, углубился в банановые плантации, бесконечные и одинаковые справа и слева, и воздух   стал  влажным  и перестал ощущаться ветерок с моря. В окно вагона ворвался удушающий дым. По  узкой  дороге  рядом  с рельсами  волы тянули повозки, доверху нагруженные зеленоватыми гроздьями бананов. За дорогой, на ничем не засаженной и  потому какой-то неуместной здесь земле, стояли конторы с электрическими  вентиляторами   внутри,  казармы из красного кирпича и проглядывающие среди пыльных розовых кустов и пальм террасы с белыми столиками и стульями. Было одиннадцать часов, жара еще только начиналась.
  - Лучше поднять стекло, -- сказала женщина. --А то у тебя все волосы будут в саже.
    Девочка  попыталась,  но   заржавевшая рама не сдвинулась с места.
    Кроме них,  пассажиров  в  этом   простом  вагоне  третьего класса  не было. Дым из паровозной трубы по-прежнему вливался в окошко, и девочка поднялась с места и положила на свое  сиденье вещи --   пластиковую сумку с едой и обернутый газетой букет цветов. Она пересела на скамейку напротив, подальше от окна, лицом к матери. Обе были в бедном и строгом трауре.
    Девочке было двенадцать лет,   и  на  поезде  она ехала впервые. Веки у женщины были в  синих  прожилках,  а   ее  тело, маленькое, дряблое  и бесформенное, облегало платье, скроенное как сутана. Было непохоже, что она мать девочки  --   для  этого она казалась слишком старой. Она сидела так, словно позвоночник ее  прирос  к спинке скамьи, и обеими руками держала на коленях когда-то лакированный, а  теперь  облезлый   портфель.  Лицо  ее выражало  полное спокойствие, присущее людям, живущим все время в бедности.
    В двенадцать началась жара. Поезд, чтобы  пополнить  запас воды,   остановился  на  десять  минут  на   каком-то полустанке. Снаружи,  в   таинственном   молчании    плантации,   тени   были необыкновенно  чистыми, а внутри вагона застоявшийся воздух пах невыделанными   кожами.  Дальше  поезд  пошел,  уже   не  набирая большой  скорости.  Два   раза  он  останавливался  в одинаковых городках,  деревянные  дома   которых  были   выкрашены    яркими красками.  Женщина,  уронив на грудь голову, задремала. Девочка сняла туфли, пошла в туалетную комнату и положила увядшие цветы в воду.
    Когда она вернулась, мать уже ждала ее:   пора  было  есть. Она  дала  девочке кусок сыра, кусок мясного пирога из маисовой муки и сладкую галету и то  же  самое  достала   из  пластиковой сумки  для  себя.   Они  начали есть, а поезд тем временем очень медленно переехал стальной мост и покатил через новый  городок, точно такой, как прежние, с той только разницей, что на площади в  нем   толпился  народ.  Под  расплавляющим   все и вся солнцем играли что-то веселое музыканты.  За  городком,  на   иссушенной равнине, плантаций уже не было. Женщина перестала есть.
  - Обуйся, -- сказала она.
    Девочка  посмотрела  в  окно.   Она  увидела  только  голую равнину;   поезд  снова  начал  набирать   скорость,  однако  она положила   недоеденную галету в сумку и мигом обулась. Мать дала ей расческу.
  - Причешись.
    Девочка  стала  причесываться,   и  в  эту  минуту  паровоз засвистел. Женщина рукой обтерла потные шею и лицо. Едва только девочка  кончила   причесываться,  как  в окне замелькали первые дома  нового  городка,  большего   по  размерам,  но  еще  более
унылого, чем прежние.
  - Если  тебе нужно что-нибудь сделать, сделай это теперь, -- сказала мать. -- И потом, даже если  ты  будешь  умирать  от жажды, не проси ни у кого воды. И, самое главное, не плачь.
    Девочка   кивнула.   В   окна  сквозь  свистки  паровоза  и подрагиванье старых вагонов врывался   обжигающий  сухой  ветер.
    Женщина  свернула сумку с остатками еды и убрала в портфель. На какое-то мгновенье в окне засиял и потух весь  городок,  такой, каким  он  был  в этот пронизанный светом августовский вторник. Девочка завернула цветы в мокрую газету, отсела еще  дальше  от окна и пристально посмотрела на мать. Та ответила ей спокойным, ласковым  взглядом.  Свисток оборвался, и поезд начал замедлять ход. Потом он остановился.
    На станции не видно было ни  одного   человека.  На  другой стороне  улицы,   затененной  миндальным деревьями, открыта была только бильярдная. Городок плавал в  зное.   Женщина  и  девочка вышли  со   станции,  пересекли  мостовую,   булыжник которой уже начинал разрушаться от напора травы, и оказались в тени  -- на тротуаре.
    Было  почти  два  часа пополудни. В это время дня городок, придавленный к земле оцепенением сна, предавался сиесте. Лавки, учреждения, муниципальная школа   закрывались  в  одиннадцать  и открывались лишь незадолго до четырех, когда поезд возвращался. Открытыми оставались только гостиница напротив станции, буфет в ней  и бильярдная и тут же, на площади, но чуть сбоку, почта. В домах, построенных в своем большинстве по  стандарту  банановой компании,  были  заперты  изнутри   двери  и  спущены  шторы.  В некоторых было так жарко, что обитатели  их обедали  в  патио.
    Другие  сидели  на стульях в тени миндальных деревьев, прямо на улице, и там проводили часы сиесты.
    Стараясь идти в тени и ничем не нарушать  отдыха  жителей, женщина  с девочкой зашагали по городку. Они пошли прямо к дому священника. Мать провела ногтем по металлической сетке, которой была затянута дверь, подождала немного и сделала  то  же   самое снова.  Внутри жужжал электрический вентилятор. Они не услышали шагов, только дверь   скрипнула  где-то  внутри  дома,  а   потом совсем  близко,  прямо  за   металлической сеткой, настороженный голос спросил:
  - Кто это там?
    Мать попыталась разглядеть того, кто подошел.
  - Мне нужен падре, -- сказала она.
  - Он сейчас спит.
  - У меня срочное дело, -- сказала мать.
    Ее голос звучал спокойно, но настойчиво.
    Дверь  беззвучно  приоткрылась,   и  они   увидели   полную невысокую  женщину;  кожа  у  нее   была очень бледная, а волосы стального цвета. За толстыми стеклами очков ее  глаза   казались совсем маленькими.
  - Войдите, -- и она открыла дверь настежь.
    Они  вошли  в  комнату,   пропахшую запахом увядших цветов. Женщина подвела их к деревянной  скамье  со   спинкой  и  жестом пригласила  их   сесть. Девочка села, но мать продолжала стоять, сжимая в руках портфель,  погруженная   в  свои  мысли.  Никаких звуков, кроме жужжанья вентилятора, слышно не было.
    Дверь,  которая  вела  в   другие  комнаты, открылась, и на пороге опять появилась та же женщина.
  - Говорит,  чтобы  вы  пришли  после    трех,   --   почти прошептала она.--Он только пять минут как лег.
  - Поезд уходит в половине четвертого, -- сказала мать.
    Ее  слова  прозвучали коротко и уверенно, но в голосе, все таком же спокойном, значения было больше, чем в словах. Впервые женщина, впустившая их в дом, улыбнулась.
  - Хорошо, -- сказала она.
    Дверь закрылась за нею снова, и   теперь  мать  села  около девочки. В узкой, бедно обставленной приемной было чисто. По ту сторону  деревянного  барьера,   делившего комнату надвое, стоял рабочий стол, простой, застланный клеенкой, а на нем -- пишущая машинка старого образца и рядом ваза с цветами. Еще дальше,  за столом,  стояли приходские архивы. Чувствовалось, что порядок в кабинете поддерживает одинокая женщина.
    Дверь снова открылась, и на  этот   раз,  протирая  носовым платком   стекла  очков,  вышел священник. Только когда он надел очки, стало ясно,  что  он   родной  брат  женщины,  которая  их впустила.
  - Что вам угодно? -- спросил он.
  - Ключи от кладбища, -- ответила мать.
    Девочка  продолжала сидеть, цветы лежали у нее на коленях; а ноги под скамейкой были скрещены. Священник посмотрел на нее, потом  на   мать,   а   потом,   сквозь    металлическую   сетку, затягивавшую окно, на безоблачное, ослепительно яркое небо.
  - В такую жару, -- сказал он. -- Могли бы подождать, пока солнце будет пониже.
    Мать  покачала головой. Священник прошел за барьер, достал из шкафа тетрадь  в   клеенчатой  обложке,  деревянный   пенал  и чернильницу  и  сел  за стол. Волос на голове у него было мало, зато они в избытке росли на руках.
  - Чью могилу хотите посетить? -- спросил он.
  - Карлоса Сентено, -- ответила мать.
  - Кого?
  - Карлоса Сентено.
    Падре по-прежнему не понимал.
  - Вора, которого  убили  здесь,  в   городке,  на  прошлой неделе, -- не меняя тона, сказала женщина. -- Я его мать.
    Священник  пристально  на  нее посмотрел. Она ответила ему таким же взглядом,   спокойная  и  уверенная  в  себе,   и  падре залился  краской.  Он   опустил  голову и начал писать. Заполняя страницу в клеенчатой тетради, он спрашивал у женщины, кто  она и  откуда;  она   отвечала без запинки, точно и подробно, словно читая по написанному. Падре начал потеть.   Девочка  расстегнула левую  туфлю,   подняла пятку и наступила на задник. То же самое она сделала и правой  ногой.  Все   началось  в  понедельник  на прошлой   неделе,  в  нескольких  кварталах   от дома священника.
    Сеньора Ребека, одинокая вдова, жившая в доме,   полном  всякого хлама,  услышала   сквозь шум дождя, как кто-то пытается открыть снаружи дверь ее дома. Она поднялась с постели, нашла на  ощупь в  гардеробе  старинный револьвер, из которого никто не стрелял со времен полковника Аурелиано Буэндиа, и,  не   включая  света, пошла  к двери. Ведомая не столько звуками в замочной скважине, сколько страхом, развившимся  у  нее  за   двадцать  восемь  лет одиночества,   она  определила  в темноте, не подходя близко, не только где находится дверь, но и где расположена в ней замочная скважина. Сжав револьвер обеими руками и выставив  его  вперед, она  зажмурилась   и  нажала  на  спусковой крючок. Стреляла она первый раз в жизни. Когда  выстрел   прогремел,  она  сперва  не услышала   ничего, кроме шепота мелкого дождя на цинковой крыше.
    Потом на зацементированную площадку перед дверью упал  какой-то небольшой   металлический  предмет,  и   невероятно усталый голос очень тихо сказал: "Ой, мама!" У человека, которого на рассвете нашли мертвым перед ее домом, был расплющенный нос, на нем была фланелевая,  в  разноцветную   полоску  рубашка  и  обыкновенные штаны,  подпоясанные вместо ремня веревкой, и еще он был босой. Никто в городке его не знал.
  - Так, значит, звали его Карлос Сентено, --   пробормотал, закончив писать, падре.
  - Сентено   Айяла,   --  уточнила,   женщина.  --  Он  был единственный мужчина в семье.
    Священник повернулся к шкафу. На гвозде, вбитом в  дверцу, висели  два   больших  ржавых  ключа; именно такими представляли себе девочка и ее мать, когда была девочкой, да и, должно быть, когда-то сам священник ключи святого Петра. Он снял их, положил на открытую  тетрадь,  лежавшую   на  барьере,  и,  взглянув  на женщину, ткнул пальцем в исписанную страницу.
  - Распишитесь вот здесь.
    Женщина, зажав портфель под мышкой, стала неумело выводить свое имя.  Девочка   взяла  цветы  в  руки,  подошла,   шаркая, к барьеру и внимательно посмотрела на мать.
    Падре вздохнул.
  - Никогда не пытались вернуть его на правильный путь?
     Кончив писать, женщина ответила:
  - Он был очень хороший.
     Несколько раз переведя взгляд с матери на  дочь,  падре  с жалостью  и   изумлением  убедился  в  том, что плакать ни та ни другая не собираются. Тем же ровным голосом женщина продолжала:
  - Я ему говорила, чтобы никогда не крал у людей последнюю еду, и он меня слушался. А раньше, когда он был боксером,  его, бывало, так отделают, что по три дня не мог встать с постели.
  - Ему все зубы выбили, -- сказала девочка.
  - Это  правда,  --  подтвердила  мать.   --  Для меня в те времена у каждого куска был привкус ударов, которые получал мой сын в субботние вечера.
  - Неисповедимы пути господни, -- сказал священник.
    Но сказал он это не очень уверенно,   отчасти  потому,  что опыт  сделал   его  немного  скептиком, а отчасти из-за жары. Он посоветовал  им  накрыть   чем-нибудь  головы,  чтобы    избежать солнечного  удара. Объяснил, позевывая и уже почти засыпая, как найти могилу Карлоса Сентено. На обратном пути, сказал  он,  им достаточно  будет   позвонить  в дверь и потом просунуть под нее ключ, а также, если есть  возможность,   милостыню  для  церкви. Женщина   выслушала  его очень внимательно, но поблагодарила без улыбки.
    Направляясь к наружной  двери,   чтобы  ее  открыть,  падре увидел:   прижавшись к металлической сетке носами, внутрь глядят какие-то дети. Когда  он   открыл,  дети  бросились  врассыпную. Обычно  в  это  время  дня  на   улице  не было ни души. Сейчас, однако, там были не  только  дети.  Под  миндальными   деревьями стояли  небольшие  группки   людей. Падре окинул взглядом улицу, преломленную в призме зноя, и понял. Мягким движением он  снова затворил дверь.
  - Подождите минутку, -- сказал он, не глядя на женщину.
    Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его сестра; поверх  ночной   рубашки  она набросила черную кофту, а волосы у нее были теперь распущены и лежали на   плечах.  Она  посмотрела молча на священника.
  - Что случилось? -- спросил он.
  - Люди поняли, -- прошептала сестра.
  - Лучше им выйти через патио, -- сказал падре.
  - Да  все равно, -- сказала сестра. -- Все повысовывались в окна.
    Похоже  было,  что  мать    поняла   только   теперь.    Она вглядывалась  в  сетку,   пытаясь  рассмотреть,  что делается на улице. Потом взяла у девочки цветы и  пошла   к  двери.  Девочка зашагала за нею следом.
  - Подождите, пока опустится ниже солнце, -- сказал падре.
  - Вы расплавитесь, -- добавила, стоя неподвижно в глубине комнаты, его сестра. -- Подождите, я вам одолжу зонтик.
  - Спасибо,  -- ответила женщина. -- Нам и так хорошо. Она взяла девочку за руку, и они вышли на улицу.