Мервин Пик. Мальчик и тьмаПовесть
На сегодня торжества закончились.
Мальчик чувствовал себя как выжатый лимон.
Колесами бесчувственной колесницы ритуал
проехал по естественному течению дня и весь его
сломал и скомкал.
Хотя Мальчик и был владыкой всех этих
гор и долин, пока что у него не оставалось другого
выбора, как следовать советам и наставлениям
своих сановников. Они водили его по запутанным
лабиринтам этого непонятного дома. По их, а не по
его воле проводились и все эти странные
торжества, изначальное значение которых было
давно забыто.
Традиционные подарки ко Дню Рождения
были преподнесены Мальчику на столь же
традиционном золотом подносе Главным
Церемониймейстером. Бесконечной чередой, по
колено в воде шествовали перед ним жрецы разных
рангов. А он час за часом неподвижно сидел на
берегу озера, укрытого, как пологом, тучами
комаров и мошек. Все это могло бы стать серьезным
испытанием и для взрослого мужчины, для ребенка
же это был ад.
Сегодняшний день, День Рождения
Мальчика, был вторым из двух самых тяжелых дней в
году. Накануне он долго карабкался по крутым
склонам горы, чтобы добраться до священной рощи,
где ему предстояло посадить четырнадцатый ясень,
ибо сегодня ему исполнялось четырнадцать лет. И
это была далеко не простая формальность, так как
ему пришлось работать совсем одному, одетому
лишь в длинный серый плащ и шляпу, больше похожую
на шутовской колпак. Спуск вниз оказался еще
труднее — он постоянно спотыкался и падал,
разбив себе все колени и исцарапав руки, так что к
тому времени, когда он остался наконец один в
своей маленькой комнате с окнами, выходящими на
вымощенную красным камнем площадь, его разбирала
какая-то первобытная злоба.
Но сейчас, вечером второго дня, Дня его
Рождения (заполненного столь несметным
количеством идиотских церемонии, что все в нем
трепетало: мозг — от нахлынувших на него нелепых
образов, а тело — от усталости), он просто лежал
на кровати, закрыв глаза.
Но отдохнуть как следует ему не
удалось. А разбудил его и заставил открыть один
глаз какой-то посторонний звук, как если бы
мотылек бился об оконное стекло. Однако за окном
ничего не оказалось, и он совсем было уже опять
закрыл глаза, когда его внимание привлекло
знакомое пятно плесени на потолке, напоминающее
очертаниями остров.
Он рассматривал этот остров с его
фиордами и заливами, его бухтами и длинным
перешейком, соединяющим северную и южную его
половины, несчетное количество раз. Он помнил
наизусть контуры полуострова, заканчивающегося
цепочкой крошечных островков, похожих на
бесцветные бусинки. Он знал все его реки и озера,
не раз ставил на якоря свои воображаемые корабли
в его безопасных гаванях или, наоборот, уводил их
в открытое море во время отливов, обнажавших
ужасные рифы, прокладывал курс к новым землям.
Но сегодня он был не в том настроении,
чтобы играть в детские игры, и единственное, что
занимало его, была муха, медленно ползущая
поперек острова. "Ты смотри, какой бесстрашный
исследователь", — пробормотал Мальчик себе
под нос, и в тот же момент перед его глазами
возникли ненавистная гора, и четырнадцать
глупейших ясеней, и все эти дурацкие подарки,
преподнесенные ему на золотом подносе (затем
только, чтобы через двенадцать часов вновь
оказаться в сокровищницах дворца), и сотни
знакомых лиц, каждое из которых напоминало ему о
какой-нибудь обязанности — обязанности, которую
необходимо было исполнить в соответствии с
ритуалом, так что он забил руками по постели,
крича: "Нет! Нет! Нет!', и плакал до тех пор, пока
муха не пересекла весь остров с востока на запад.
Потом она поползла вдоль береговой линии, не
испытывая, по-видимому, никакого желания
пускаться в опасное плавание по морю-потолку.
Хотя только крохотная часть его
сознания была занята наблюдением за мухой, но
Мальчик вдруг понял, что видит себя этим
насекомым, что исследование становится для него
чем-то большим, чем просто слово, чем-то
неотделимым от опасностей и одиночества. И тут
его полностью захватила мысль о восстании —
восстании не против какой-то конкретной
личности, а против мертвого круга символов.
Он страстно желал (теперь он понял это)
обратить свой гнев в какое-то действие —
вырваться из замкнутого круга заранее
обусловленных поступков, попытаться получить
если не окончательную свободу, то свободу хотя бы
на день. На день... На один восхитительный день
восстания!
Восстание! На меньшее он был не
согласен. И вправду ли он грезил столь смелым
шагом? Разве он забыл все обещания, которые давал
еще давно, совсем маленьким, да и потом, по всяким
подходящим случаям? Все торжественные клятвы,
которые привязывали его невидимыми нитями к
этому дворцу?
И тут где-то между лопатками у него
забегали мурашки, словно там отрастали крылья, и
он услышал шепот, становящийся все громче и
настойчивее: "Ведь это совсем ненадолго. В
конце концов ты всего лишь мальчик. Какие радости
ты видел в жизни?" Он приподнялся на кровати и
не сдержал громкого крика:
— О, будь проклят этот замок! Будь
прокляты эти законы! Будь проклято все! — Он
увидел себя сидящим на краю постели, и сердце его
бешено колотилось. Мягкий золотистый свет
пробивался в комнату через окно, сгущаясь в некую
дымку, и сквозь эту дымку угадывался двойной ряд
знамен, колышущихся на крышах в его честь.
Мальчик глубоко вздохнул, обвел
взглядом комнату, и этот взгляд остановился на
чьем-то лице с горящими глазами. Совсем молодом
лице, хотя лоб уже был изрезан глубокими
морщинами. На шее висел пучок индюшачьих перьев.
Собственно, по этим перьям он понял,
что смотрит на самого себя, и, отворачиваясь от
зеркала, сорвал с шеи нелепый амулет. Он должен
был всю ночь проходить с этими перьями — с тем
чтобы на следующее утро вернуть их Наследному
Перьехранителю. Соскочив с кровати, Мальчик
долго топтал ногами рассыпавшуюся в труху
реликвию, а затем пинком загнал ее в дальний
угол..
И снова на него накатили жажда
действия и мысли о побеге. О побеге куда? И когда?
Когда? "Черт возьми, да сейчас! Сейчас! Сейчас!
— уговаривал голос.— Вставай и уходи. Чего ты
ждешь?"
Но у Мальчика, так рвавшегося уйти
подальше отсюда, что всего его трясло, был
холодный ум, совсем не детский. Сейчас перед ним
стоял вопрос, который было нелегко решить:
уходить немедленно, днем, или дождаться темноты?
На первый взгляд стоило подождать захода солнца
и взять в союзники ночь, чтобы под ее покровом
пробраться лабиринтами замка, которые он изучил
так хорошо, на улицу, освещенную только светом
звезд, и идти…идти.
Но, несмотря на явные выгоды ночного
бегства, оставалась опасность заблудиться или
угодить в руки стражи
Хотя ему едва исполнилось
четырнадцать лет, у него было достаточно
возможностей испытать свою смелость в этом
страшном замке, и не раз его охватывал ужас,
рожденный не одним лишь молчанием и мраком ночи,
но и ощущением, что за ним следят, как будто сам
замок или дух этого старинного места шел за ним
туда, куда шел он, и останавливался, когда
останавливался он; Мальчик всегда чувствовал его
дыхание за своей спиной, чувствовал, как кто-то
невидимый наблюдает за каждым его движением.
Вспоминая сейчас свои блуждания, он
слишком хорошо понимал, насколько страшнее будет
для него, останься одному во мраке — на земле,
чуждой самой его жизни, в местах, далеких от
замка, в котором он все же, хотя и не любил многих
его обитателей, всегда был среди своих. Ну что же,
во все времена существовали ненавистные вещи, те,
что ненавидели — и любили. Так ребенок тянется к
тому, что ему незнакомо, привлеченный самим
процессом узнавания. Но оказаться в полном
одиночестве там, где не знакомо ничто,— этого он
боялся и к этому стремился. Что же за восстание
без риска?!
Нет. Он не начнет побег во мраке. Это
было бы безумием. Бежать надо перед самым
рассветом, когда весь замок спит, бежать в
предрассветных сумерках, наперегонки с солнцем
— Мальчик на земле, а солнце в небесах,— только
они вдвоем...
Но как вытерпеть свой характер,
медленно ползущую ночь, бесконечную ночь,
лежащую впереди? Спать казалось невозможным,
хотя поспать было надо. Мальчик выскользнул из
постели и решительно подошел к окну. Солнце еще
стояло над зубчатым горизонтом, и все вокруг
плавало в белесом тумане. Но так продолжалось
недолго. Недвижимая картина вдруг стала совсем
другой. Башни, еще мгновение назад казавшиеся
легкими, почти бесплотными, парящими в
золотистом воздухе, теперь, когда погасли
последние лучи солнца, стали похожими на черные
гнилые зубы.
Дрожь пронеслась над окутанной мраком
землей. Вылетели на охоту первые совы. Снизу
донесся крик. Слов было не разобрать, но голос
звучал сердито. Ему ответил другой. Мальчик
высунулся из окна и посмотрел вниз. С такой
высоты спорящие казались не больше
подсолнечного семени. Раздался удар колокола,
затем второй, и вот уже звонило множество
колоколов. Их голоса были разными — суровыми и
мелодичными, в одних явственно слышался металл, в
других — усталость, тут были колокола страха и
колокола гнева, веселые и печальные, грубые и
нежные, ликующие и унылые. На малое время они
заполнили пространство своим гулом,
опустившимся на громаду замка металлической
вуалью. Потом звон начал стихать, колокола один
за другим замолкали, пока не стало ничего, кроме
беспокойной тишины, посреди которой над крышами
прошелестел бесконечно далекий неспешный и
хриплый голос, и Мальчик у окна услышал, как
последние низкие ноты умерли в тишине.
На мгновение Мальчика захватило
знакомое величие происходящего. Колокола ему
никогда не надоедали. Но тут же, когда он хотел
отойти от окна, все они зазвонили вновь, да с
такой силой, что заставили его нахмуриться,—
Мальчик не мог понять, что это значит. Затем они
ударили еще раз, и еще, и только когда затих
последний, четырнадцатый удар, стало ясно, что
колокола звонят в его честь. На время он совсем
забыл о своем особом положении в этом мире, и
колокольный звон стал ему напоминанием. Господи,
куда деться от этого Дня Рождения?! Казалось бы,
любому мальчишке должны быть приятны знаки
внимания, которые ему оказывают. Но только не
молодому эрлу. Вся его жизнь была отравлена
различного рода торжествами, и счастливейшими
мгновениями в ней были те, когда он мог остаться
один.
Один. Один? Значит — не здесь, но, тогда
где? Это лежало за пределами его воображения.
Ночь за окном налилась тяжестью
собственной тьмы, прорезаемой лишь крохотными
огоньками, мерцающими на склонах тех самых гор,
по которым он карабкался вчера, чтобы посадить
свой четырнадцатый ясень. Эти далекие искорки
как угольки вспыхивали не только на горах — по
всей огромной котловине,— но, не внимая этим
манящим огням, толпы людей начали заполнять
внутренние дворики замка.
Потому что сегодняшняя ночь была Ночью
зажаренных быков. Очень скоро вереницы
священнослужителей спустятся в гигантскую
котловину, а за ними потянутся тысячи людей —
верхом на лошадях или мулах, пешком или в
повозках,— и станет пуст замок. Пока же по дворам
замка в предвкушении праздника с визгом и
воплями носились толпы мальчишек.
Эти крики, наполненные восторгом
детства, вмиг поломали все планы, которые только
что строил Мальчик. Внезапно и без тени сомнения
он решился — бежать надо сейчас, в неразберихе и
суматохе происходящего у подножия замка. Сейчас,
когда праздник гремит колоколами и полыхает
кострами, сейчас, на взлете отваги. Подскочив к
двери. Мальчик рывком распахнул ее и побежал. Он
торопился, он должен был спешить — избранный им
путь был очень рискованным. Ему предстояло не
просто пробежать по длинным лестничным маршам.
Все нужно было сделать гораздо быстрее и
незаметнее.
Вот уже много лет любопытство
подталкивало его исследовать все уголки
огромного замка, бесконечную череду его пыльных
комнат и залов, и в конце концов он нашел не
меньше дюжины способов выбраться отсюда, избегая
лестниц и оставаясь незамеченным. Пришло время
воспользоваться своими познаниями. Поэтому в
конце длинного раздваивающегося, коридора он не
повернул ни направо, на северную лестницу, ни
налево — к южной, по которым можно было бы
долго-долго спускаться вниз, спотыкаясь на
покосившихся, изъеденных червями ступенях, а,
ухватившись за обрывок веревки, привязанный к
раме крохотного оконца высоко над головой,
подтянулся на руках и влез на выступ стены...
Перед ним открылся длинный чердак,
балки которого нависли столь низко, что по нему
не то что выпрямившись, но и согнувшись было не
пройти. Оставалось только пробираться ползком.
Дело это было непростое, так как чердак казался
бесконечным, но у Мальчика был длительный опыт,
приобретенный за многие дни исследований замка.
В противоположном конце чердака он ухе
давно обнаружил потайной люк, пробравшись через
который надо было спрыгнуть вниз на растянутое
наподобие гамака одеяло, чуть-чуть не
достававшее до пола.
В несколько секунд он пробрался через
люк и спрыгнул с одеяла на пол, как заправский
акробат. Когда-то за этой комнатой следили —
здесь и теперь осталось нечто от былой
изысканности, но все в ней уже дышало забвением и
мрачностью.
Если бы не распахнутое в ночь окно,
делавшее абсолютную темноту комнаты не такой
непроглядной, Мальчик не смог бы разглядеть даже
своих рук в нескольких дюймах от глаз.
Пробравшись к этому темно-серому
прямоугольнику, он быстро вылез через подоконник
на улицу и, ухватившись за свисавший из окна
канат, начал спуск в никуда. Очень не скоро он
добрался до другого окошка в толстенной стене и,
протиснувшись в него, оказался на лестнице,
спускаясь по которой пролет за пролетом он в
конце концов очутился в заброшенном зале.
Его появление потревожило сотни крыс,
с писком и шорохом бросившихся к своим норам.
Пол в этом когда-то парадном зале ухе
не был полом в истинном смысле слова, ибо
роскошный паркет давно сгнил, все вокруг буйно
заросло какими-то блеклыми травами, а
проглядывавшая из-под них земля была покрыта
множеством холмиков, нарытых кротами, так что
все, вместе взятое, напоминало заброшенное
кладбище.
Несколько мгновений, сам не зная зачем,
он стоял неподвижно и прислушивался. Это было не
то место, где хотелось бегать. В окружавшем его
запустении и безмолвии присутствовала какая-то
смутная тень былого величия, заставлявшая
замедлять шаги.
Когда он остановился, вокруг осталась
лишь тишина, но постепенно, как будто из другого
мира, его слуха достигли далекие голоса детей,
столь тихие, что сначала он принял их за жужжание
какого-то насекомого.
Он повернул налево, где когда-то была
дверь, и в конце длинного коридора увидел
крошечный квадрат света размером с ноготь. В этом
коридоре его захватило совсем другое чувство —
радостное безумие свободного полета покинуло
его, теперь он шел крадучись. Потому что в конце
коридора был свет. Тусклый красный свет,
наводивший на мысли о закате. Он не знал, что это
могло быть. Ведь солнце давно село.
До него вновь донеслись голоса, на этот
раз громче, хотя слов по-прежнему нельзя было
разобрать. И тут он понял.
В замке перекликались дети. Это была их
ночь — ночь, заполненная светом факелов. Чем
ближе подходил Мальчик, тем их голоса
становились громче, и вот он увидел их в дверном
проеме: дикая орда маленьких бесенят затопила
все вокруг, и ему ничего не стоило незамеченным
присоединиться к ним. В наполненной голосами
ночи тускло горели факелы, и их дымные отблески
отражались на потных лбах и сверкали в горящих
глазах. Мальчик долго шел среди них, пока не
сообразил, что по древней традиции их путь лежит
к Горе Факелов. Тогда он замедлил шаг и, улучив
момент, нырнул в переулок, укрытый деревьями,
разросшимися вдоль высоких каменных стен.
Мальчик опять был один.
К этому времени он удалился от замка на
несколько ^иль, и местность вокруг была ему
совсем незнакома. Незнакома, но узнаваема
уголком сознания по так опостылевшим ему камням
и металлу тянущихся вдоль переулка оград.
Он шел и шел вперёд, схватывая краем
глаза полузнакомые, полузабытые очертания и
формы, останавливавшие на себе взгляд своей
необычностью: то пятно на дороге в виде трехпалой
лапы, то закрученная в спираль ветка над головой,
пока все это не отдалилось от него в небытие и он
не остался в полном одиночестве, и не было больше
следа или знака, которые могли бы указать ему
путь.
Охваченный холодной волной страха, он
бросился бежать, но отсвет его факела выхватывал
из мрака только обрывки паутины и неподвижных
ящериц, застывших на увитых плющом каменных
уступах. Не было вокруг ни души, и мертвую тишину
нарушали только звуки редких капель да шелест
плюща.
Мальчик все время помнил — очутился он
здесь потому, что ему опостылело быть узником в
собственном замке, пленником бесконечных
торжеств, помнил свой гнев и решимость
преступить, священные законы своего рода и
своего королевства... и бессильно топнул ногой.
Потому что уже страшился того, что сделал,
страшился ночи. И опять он пустился бежать, его
шаги гулко отдавались в камне, пока не заглохли
на глинистой земле небольшой долины с редкими
деревьями, раскинувшими ветви словно в отчаянии.
Из-за туч выглянула луна, и Мальчик увидел, что
прямо перед ним течет река.
Река. Но какая! Около его замка тоже
протекала река, но эта была совсем иной — широкий
неторопливый поток без единого деревца по
берегам, вяло несущий свои воды, освещаемые
угрюмой луной.
Мальчик стоял, разглядывая реку, и
вдруг почувствовал за спиной приближение чего-то
темного. Он обернулся и увидел псов.
Явившись словно из ниоткуда, они
стояли за его спиной сплошной массой. Никогда в
своей жизни Мальчик не видел столько их сразу.
Конечно, ему случалось встречать в замке
бродячих собак, с оскаленными клыками
пробиравшихся вдоль стен,— он помнил какие-то
смутные тени, изредка поднимавшийся лай, визг и
драки. Но эти псы были не такими. Они казались
порождением дня и ночи, спокойные, уверенные, с
высоко поднятыми хищными длинными мордами,
пришедшие из другого, незнакомого мира, где
обитали в покинутых домах и заброшенных
монастырях, и было их так много, что они покрывали
землю, как опавшие листья.
Их вызвала из небытия ущербная луна.
Влекомые ею к реке, они и его принуждали идти туда
же.
Все в них дышало свирепостью. И хотя ни
один из них даже не коснулся Мальчика, ему
пришлось дюйм за дюймом отступать к берегу, где
дожидалась его утлая лодчонка. Теснимый псами, он
забрался в нее, трясущимися руками отвязал цепь
и, оттолкнувшись шестом, предоставил суденышко
воле волн. Но псы не оставили его в покое. Тут же
очутившись в реке, они окружили его лодку, и скоро
на освещенных луной волнах качалась целая
флотилия — собачьи головы с навостренными ушами
и белыми ножами клыков. Но самым страшным
казались их глаза — мерцающие, ядовито-желтые
без оттенков и, если цвет возможно выразить в
моральных категориях, неискоренимо грешные.
Удивленный и напуганный этим странным
окружением, Мальчик все-таки чувствовал себя с
этой сворой в большей безопасности, чем когда был
один. Псы стали его нечаянными попутчиками, и они,
в отличие от камня и железа, были живыми. Жизнь
ощущалась в них, жизнь, которую Мальчик ощущал и в
себе. И он вознес благодарственную молитву,
упираясь шестом в илистое дно реки.
Он смертельно устал и очень хотел
спать, но не позволял глазам закрыться. Наконец
он достиг противоположного берега и, переступив
через борт, шагнул в теплую, залитую луной воду. В
тот же миг псы развернулись и, подобные темному
ковру, уплыли в ночь.
Так он опять остался один, и вместе с
одиночеством страх наверняка вновь вернулся бы к
нему, не будь Мальчик так измучен. Измучен до
того, что, с трудом одолев полосу мелководья, он,
едва выбравшись на берег, тут же повалился на
траву и уснул мертвым сном.
Мальчик не смог бы сказать, сколь долго
проспал, но, когда он пробудился, солнце стояло
уже высоко, и все было плохо. Это был чужой воздух.
И все здесь было чужим. Еще ночью он понял, что
заблудился, но теперь пришло чувство не просто
оторванности от родного дома, но чего-то
непонятного и чуждого, вставшего между ним и его
прошлым. Он не только всем сердцем рвался
вернуться — это само собой, но еще больше ему
хотелось избежать встречи с тем неведомым, что
ждало его впереди. Хотя что именно ждет его там,
он не имел ни малейшего представления. Мальчик
понимал только, что это будет другим. Все чувства
его обострились до предела: зрение стало более
острым, будто с глаз спала пелена, вдруг стали
доступны неведомые ранее запахи, которые, хотя и
не были неприятными, несли с собой какую-то
угрозу.
Пока он спал, лодку его унесло
течением, и не оставалось ничего другого, как,
повернувшись спиной к реке устремить стопы к
длинной гряде пологих холмов у самого горизонта.
Но каким же зловещим предстало ему все
вокруг! Перед глазами мелькали отвратительные
серовато-зеленые пятна, напоминавшие слизь,
оставленную проползшей гигантской улиткой. Эти
пятна были повсюду — на разбросанных там и здесь
камнях, на редких островках травы, на земле,—
поблескивая в солнечных лучах, как кожа
прокаженного.
Не в силах больше выносить этого
зрелища, Мальчик обернулся, чтобы бросить
прощальный взгляд на реку ~ она была уже в
прошлом, а прошлое не могло причинить вреда. Да и
сама река теперь не казалась ему опасной. Что до
собак, то ведь и они не сделали ему ничего
дурного, разве только вид их, особенно эти глаза,
оставил малоприятные воспоминания.
Но взгляд в прошлое не принес ему
желанного облегчения. Река изменилась. Теперь
она была чем угодно, но никак не другом. Как
тяжело больная, с трудом катила она свои воды,
скорее напоминавшие сейчас касторовое масло. И
Мальчик бросился от нее прочь, как от какой-то
отвратительной твари; не оборачиваясь больше и
стараясь не смотреть по сторонам, он устремился к
манящей взгляд строгой гряде холмов, поросших
лесом.
В последний раз Мальчик ел много часов
назад, и чувство голода становилось почти
непереносимым. Все вокруг покрывал толстый слой
пыли. Эта мягкая белесая пыль делала звук шагов
неслышным. Во всяком случае, до последней минуты
Мальчик не имел ни малейшего понятия, что кто-то
подбирается к нему. И только когда его коснулась
струя зловонного дыхания, он вздрогнул и,
отшатнувшись, со страхом воззрился на пришельца.
Такого лица Мальчик не видел никогда в
жизни. Оно было слишком большим. Слишком
волосатым. Слишком тяжелым. Все в этом лице было
слишком, даже до неприличия, как бы напоминая о
том, что есть такие уродства, которые лучше не
выставлять на публичное обозрение.
Держался незнакомец прямо, даже как бы
откинувшись назад, словно готовясь в любой
момент отпрянуть. Всю его одежду составлял
темный и до нелепости просторный сюртук.
Накрахмаленные манжеты, некогда, видимо, белые,
были такой длины, что полностью скрывали руки.
Шляпы незнакомец не носил, но ее
отсутствие полностью возмещалось массой
вьющихся волос, цвет которых Мальчик не мог
определить из-за толстого слоя покрывавшей их
пыли.
Острые уши существа торчали из-под
шапки волос наподобие рожек. Дополняли картину
пустые, остекленевшие глаза ужасного
мертвенно-белого цвета с такими крошечными
зрачками, что казалось, будто их и вообще нет.
Мальчик не мог рассмотреть всё сразу, но одно он
знал наверняка: в своем замке ему не приходилось
сталкиваться ни с чем похожим. Это было существо
какого-то другого порядка. Но что же делало его
другим? Вьющиеся волосы, покрытые пылью? Да, они
оставляли неприятное впечатление, но ничего
чудовищного в них не было. Огромная вытянутая
голова? Но почему это само по себе должно
казаться отталкивающим или невозможным? Блеклые
глаза, почти лишенные зрачков? Ну и что? Зрачки-то
ведь все-таки были, хотя и крохотные, но, может,
ему больших и не надо?
С какой-то отвратительной
неторопливостью существо принялось почесывать
одной ногой другую, при этом, правда, доставая
чуть ли не до бедра. Но и тут не было ничего
плохого.
И все-таки все было плохо. Все было
по-другому, и Мальчик посматривал на него с
опаской, стараясь утихомирить колотящееся
сердце.
Тут пришелец склонил длинную лохматую
голову и покачал ею из стороны в сторону,
— Что вам угодно? — спросил Мальчик.—
Кто вы? Существо перестало трясти головой и,
пристально глядя на Мальчика, обнажило в усмешке
зубы.
— Кто вы? — повторил Мальчик.— Как вас
зовут? Облаченная в черный сюртук фигура
откинулась назад, что придало ей необычайно
напыщенный вид, и, продолжая сиять улыбкой,
ответила:
— Я Козел,— причем таким густым
голосом, что звук его, казалось, с трудом
пробивался через сверкающие зубы.— Я пришел,
чтобы приветствовать тебя, мое дитя.
Да-да, приветствовать.
При этом тот, кто назвал себя Козлом,
шагнул к. Нальчику, но как-то странно, вроде бы
вперед, но в то ^б время и вбок, и стало ясно видно,
что его ноги обуты в какие-то копытообразные
башмаки, раздвоенные у носка. Мальчик невольно
отпрянул назад, не в силах оторвать взгляд от
странной ноги пришельца, выделывавшей в пыли
какие-то немыслимые движения, замиравшей на
время, чтобы дать пыли ссыпаться через
раздвоенный носок, и опять принимавшейся
шаркать.
— Дитя,— повторил он, не переставая
перетряхивать пыль,— не надо меня бояться.
Хочешь, я понесу тебя?
— Нет! — крик Мальчика был так
пронзителен и громок, что улыбка моментально
исчезла с лица Козла, правда всего лишь на
мгновение.
— Очень хорошо,— ответил он.— Но тогда
тебе придется идти самому.
— Куда идти? Зачем? Мне надо домой,—
торопливо повторил Мальчик.
— Именно туда мы и пойдем, дитя, —
сказал Козел и как бы в раздумье повторил: —
Именно туда мы и пойдем.
— В замок? — спросил Мальчик.— В мою
комнату? Где я смогу отдохнуть?
— О нет, не туда,— сказал Козел.— Какой
может быть замок?
— Но я хочу отдохнуть,— настаивал
Мальчик,— и хочу есть. Я умираю от голода.— Он
топнул ногой и пошел на облаченного в сюртук
длинноголового, продолжая кричать: — Хочу есть!
Хочу есть!
— Для тебя уже накрыты пиршественные
столы,— отвечал Козел.— В Железной Зале будет
званый обед, и ты первый на нем.
— Первый что?
— Первый гость. Мы так долго ждали
тебя. Не хочешь ли погладить мою бороду?
— Ну нет,— сказал Мальчик.— И вообще,
не приставайте ко мне.
— О, как жестоко с твоей стороны
говорить мне подобные вещи,— сокрушенно
проговорил Козел,— мне, самому доброму из всех.
Вот подожди, увидишь остальных. Ты как раз то, что
им нужно!
Тут Козел принялся хохотать, хлопая
себя руками по бокам, так что его широкие белые
манжеты метались как птицы.
— Послушай-ка,— давясь густым хохотом,
сказал он.— Давай договоримся. Если ты мне
кое-что расскажешь, я тебе тоже кое-что скажу.
Согласен? — Козел нагнулся и вперил в Мальчика
взгляд своих бессмысленных глаз.
— Я не знаю, о чем вы говорите,—
прошептал Мальчик,— но если вы не найдете мне
какой-нибудь еды, никогда в жизни ничего для вас
делать не буду. Я возненавижу вас, больше того, я
убью вас, да-да, убью, так я голоден. Найдите мне
какой-нибудь еды! Найдите хотя бы хлеба.
— Фи! Разве хлеб — это достойная тебя
еда? — удивился Козел.— О, дорогой, ни в коем
случае. Тебе пристало вкушать инжир, финики,
сладкий тростник...— он склонился над Мальчиком,
и от его сюртука ощутимо повеяло мочой.— И еще
тебе наверняка понравится...
Он не договорил, так как в этот момент у
Мальчика подкосились ноги, и он распростерся на
земле в глубоком обмороке.
От неожиданности у Козла отвалилась
челюсть. Он упал на колени и с самым глупейшим
видом затряс всклокоченной головой, с которой
при этом поднялось целое облако пыли, долго
висевшее под лучами безжизненного солнца.
Простояв так некоторое время, он поднялся на ноги
и своим обычным манером, вперед и как бы в
сторону, отошел на два или три десятка шагов,
поминутно оглядываясь, чтобы убедиться, нет ли
тут какой ошибки. Но нет. Мальчик лежал там, где он
его оставил, все такой же недвижимый. Тогда Козел
перевел взгляд на гряду покрытых лесом холмов,
почти слившихся с горизонтом. Там что-то
двигалось, размером не больше муравья, по большей
части на четвереньках, хотя иногда принимая и
почти вертикальное положение. Эффект увиденное
произвело мгновенный.
Мрачный огонь — одновременно испуга и
ненависти — зажегся на мгновение в пустых глазах
Козла, и он принялся рыть копытом землю, поднимая
целые облака белесой пыли. Затем рысью вернулся
туда, где лежал Мальчик, подхватил его на руки с
легкостью, заставляющей предположить, что под
просторным сюртуком скрывается тело, налитое
могучей силой, перекинул как мешок через плечо и
припустил к далекому горизонту своей нелепой
косой побежкой.
На ходу Козел бормотал себе под нос:
— Прежде всего наш Белоголовый
Повелитель, наш несравненный Агнец, единственный
во всем свете Агнец, средоточие жизни и любви, и
это воистину так, ибо он сам говорит нам так,
значит, прежде всего я доберусь до него через все
препятствия, чтобы он принял меня, и наградой мне
будет ласка в его голосе, и это тоже правда,
потому что он сам говорил мне, но это большой
секрет, и Гиена не должен знать об этом, Гиена не
должен знать... ведь это я, только я нашел его... И
Гиена не должен увидеть ни меня, ни это существо...
голодное существо... которое мы ждали так долго...
мой подарок Агнцу... Агнцу, нашему господину...
белолицему богу, неподражаемому Агнцу...'
Так он бежал и бежал бочком, продолжая
изливать свои мысли, беспорядочно мелькавшие в
затуманенном мозгу. Его неутомимость, казалось,
не имела границ. Он не хватал ртом воздух, он даже
не запыхался. Только раз Козел прервал свой бег —
да и то лишь для того, чтоб3 почесать голову,
нестерпимо зудящую от пыли и расплодившихся
паразитов. При этом ему пришлось опустить
Мальчика на землю. Поросшие лесом холмы были
теперь заметно ближе, и пока Козел скреб голову,
поднимая в воздух целые тучи пыли, мелькнувшее
прежде вдали существо появилось опять.
Но голова Козла в это время была
повернута в другую сторону, и именно несшийся
вскачь Гиена увидел его первым. Он тут же
остановился как вкопанный и навострил уши. Его
взгляд впился в Козла и... что там было еще? Что-то
непонятное, лежащее в пыли у козлиных ног.
Поначалу, несмотря на острейшее
зрение, он не мог ничего разглядеть, но потом,
когда Козел повернулся к Мальчику и поднял того
на руки, Гиена рассмотрел человеческое лицо. Это
зрелище заставило его с такой силой затрястись
от возбуждения, что даже на таком расстоянии
Козел что-то почувствовал и начал оглядываться,
ища, что же его смутило.
Чувствуя, как что-то вокруг изменилось,
но не понимая, что именно,— ничего не было ни
видно, ни слышно, Козел опять припустился бежать,
по-прежнему неся Мальчика на плече.
Гиена удвоил внимание, так как теперь
Козел был не дальше нескольких сотен ярдов от
края леса, под пологом которого одинаково трудно
выслеживать врага и искать друга.
Но хотя он и внимательно следил за
приближением Козла, в общем-то ему было уже
понятно, куда имени тот направляется. Гиена знал
льстивый и трусливый нрав Козла, никогда в жизни
не осмелившегося бы вызвать гнев Агнца. Да, он
может держать путь только туда, в самое сердце их
страны, туда, где в мертвом молчании застыли Копи.
Так что Гиена преспокойно ждал, не
забывая тем грызть косточку. Большой любитель
лакомого мозга, он всегда имел в кармане запас
костей. Челюсти его легко сокрушали любую из них
— только за ушами трещало и ходуном ходили
желваки. Гиена, в отличие от Козла, считал себя в
некотором роде джентльменом и по сему случаю
брился чуть ли не по пять раз в день, тем более что
щетина на его подбородке и щеках росла быстро и
густо. Другим предметом его гордости были
длиннейшие руки, сплошь покрытые пятнистой
растительностью — чтобы не скрывать такой
красоты, Гиена никогда не носил: сюртука, а
рубашки выбирал с возможно более короткими
рукавами. Но самым примечательным в его облике,
несомненно, была грива, волнами ниспадавшая на
спину через специальный вырез в рубашке. Хуже
было то, что даже брюки не могли скрыть кривизны и
коротковатости ног — обстоятельства, которое
заставляло Гиену передвигаться скрючившись, а
иной раз и вовсе на четвереньках.
Во всем его облике было что-то
отталкивающее, причем, как и у Козла, трудно было
определить, чем именно вызывалось такое
впечатление,— все в них было противно, что по
частям, что вместе.
Но у Гиены к. общей для этой парочки
омерзительности добавлялось еще и явно
ощущаемое чувство исходившей от него угрозы. Не
столь елейный, не такой тупой, не настолько
грязный, как Козел, Гиена был гораздо жестче,
кровь быстрее бежала в его жилах, и если в
легкости, с которой Козел нес Мальчика на плечах,
чувствовалась просто сила, то в Гиене была сила
совсем другого рода — животная, скотская.
Белоснежная рубашка Гиены, распахнутая на груди,
обнажала саму его суть — темную и жестокую. В
вырезе ворота горел кроваво-красный рубин,
подвешенный на золотой цепи.
Сейчас, в полдень, Гиена стоял на краю
леса, не сводя глаз с Козла с Мальчиком на плечах.
Мотнув головой, он неторопливо полез в карман и
вытащил очередную мозговую кость размером с
кулак, на вид совершенно несъедобную, которую тут
же и разгрыз своими мощными челюстями ее такой
легкостью, как если бы это была яичная скорлупа.
Затем, по-прежнему не выпуская Козла из
виду, он натянул пару желтых перчаток, снял с
сучка над головой трость и, неожиданно резко
повернувшись, скрылся между деревьями, стоявшими
в полном безмолвии как некий зловещий занавес.
Здесь Гиена сунул трость в свою густую
косматую гриву и, опустившись на четвереньки,
помчался вперед в одному ему известном
направлении. При этом он смеялся, но смех этот был
мрачен и вызывал ужас.
Бывает смех, который леденит душу,
который звучит как стон и заставляет звонить
колокола в соседних городках. Смех, откровенный в
своем невежестве и своей жестокости. Сатанинский
смех, попирающий святыни и заставляющий свет
меркнуть в глазах. Он грохочет, вопит, бредит. И он
холоден как лед. В нем нет ни капли добра или
радости. Это чистый шум и чистая злоба. Таков был
и смех Гиены.
Гиена нес в себе такой заряд звериной
силы и грубого возбуждения, что, пока он несся
через травы и папоротники, вместе с ним неслось
явственно ощутимое волнение. Что-то вроде бы даже
слышимое в окружавшей его абсолютной тишине
леса, которую не мог нарушить даже этот идиотский
и чудовищный хохот, в тишине более мертвой, чем
безмолвие преисподней, в тишине, для которой
каждый новый взрыв этого хохота был как удар
ножа, рассекающий ничтожность молчания.
Но постепенно смех становился все
тише, а приблизившись к широкой поляне, Гиена и
вовсе заставил себя замолчать. Он бежал очень
быстро и не удивился, что ему удалось обогнать
Козла на пути того (в чем Гиена не сомневался) к
Копям. Уверенный, что ждать осталось недолго,
Гиена уселся на валун и принялся приводить в
порядок свою одежду, бросая время от времени
взгляд в просвет между деревьями.
Ожидание явно затягивалось, и от
нечего делать Гиена вновь принялся разглядывать
свои длинные, ненормально мускулистые и покрытые
пятнами руки. Это занятие всегда доставляло ему
удовольствие, что выразилось теперь в некоем
подобии ухмылки. Мгновением позже затрещали
ломаемые ветви, и на поляне появился Козел.
Мальчик, по-прежнему без сознания,
покоился на его плече. Какое-то время Козел стоял
неподвижно, но не потому что увидел Гиену, а
потому что эта прогалина была приметным местом
на дороге к Копям, и он невольно остановился
передохнуть. Солнечные лучи падали на его
бугристый лоб. Грязно-белые манжет болтались из
стороны в сторону, все так же скрывая пальцы. Его
сюртук, казавшийся таким черным в полу мраке,
сейчас на свету приобрел зеленоватый оттенок
плесени.
Гиена, до той поры восседавший на
валуне, теперь вскочил на ноги, и каждое его
движение вновь говорило лишь о животной силе.
Занятый перекладыванием Мальчика на другое
плечо, Козел не замечал Гиену, пока резкий звук,
похожий на выстрел, не заставил его крутанутъся
на каблуке своего раздвоенного ботинка и в
испуге выронить драгоценную ношу.
Этот звук, звук-выстрел, звук —
щелканье бича, узнал сразу,— вместе с сопением и
чавканьем он был такой же неотъемлемой частью
Гиены, как его пятнистая шкура.
— Глупец из глупцов! — вскричал
Гиена.— Болван! Деревенщина! Проклятый Козел!
Поди сюда, пока я не оставил на твоем грязном лбу
еще одну шишку! И тащи с собой что ты нес,—
приказал он, указывая на то, что лежало на траве
поляны. Ни он, ни Козел не заметили, что Мальчик
пришел в себя и разглядывает их сквозь прикрытые
веки.
— Гиена, дорогой,— заегозил Козел.—
Как прекрасно ты выглядишь, ну прямо как в старые
добрые времена... А эти длинные руки, а твоя
роскошная грива...
— Оставь в покое мои руки. Козел. Тащи
добычу.
— Конечно, конечно. Так я и сделаю,—
поспешно согласился тот,— Сейчас и немедленно.—
При этом Козел запахнул полы своего сюртука,
словно ему сделалось холодно, и бочком двинулся
туда, где неподвижно лежал Мальчик.
— Он сдох, что ли? — поинтересовался
Гиена.— Если так, я тебе все ноги переломаю. Мы
должны приволочь его живым.
— Мы должны? Так ты сказал? — удивился
Козел, нажимая на "мы".— Клянусь всем
блеском твоей гривы, Гиена, дорогой, ты обижаешь
меня! Это я нашел его, я, Козерог, Козел... Прошу
прощения, но и до места доставлю его я!
Гиена словно взбесился. Одним прыжком
он достиг Козла и опрокинул его наземь. Волна
абсолютной, сильнее его самого, дикой злобы
трясла Гиену так, что всего его корчило.
Удерживая Козла своими ручищами на земле, он
долго топтал его ногами.
Все это время Мальчик лежал не
шевелясь, наблюдая за дикой сценой. Душа его
трепетала, и он едва сдерживался, чтобы не
вскочить и не убежать. Но он понимал, что шансов
на спасение у него не было. Даже будь он сыт и
здоров, что он мог сделать против Гиены, налитого
сатанинской силой и злобой?
А сейчас, когда он лежал на земле
чужого мира, не идах шевельнуться, сама мысль о
бегстве казалась смехотворной.
Но все происходящее не минуло без
следа. Из отрывочных фраз Мальчик понял, что
помимо этих двоих есть еще и кто-то Другой.
Какое-то другое существо — таинственное и
непонятное, но явно обладающее некоей властью —
не только над кем-то еще...
Между тем Козел, безуспешно попробовав
свою силу, сдался на милость Гиены. Он давно
изучил эту пятнистую скотину и прекрасно знал,
когда можно дать отпор, а когда полезно и
смириться. Так что теперь Гиена оставил
поверженного Козла и с важным видом принялся
разглаживать полы своей белой рубашки. Глаза на
его длинном и тощем лице сверкали как-то
по-особому мерзко.
— Ну что, хватит с тебя, а? Смотреть
противно. И почему он терпит тебя, понять не
могу...
— Потому что он слеп,— прошептал
Козел.— Ты же знаешь это, Гиена, дорогой. Увы мне,
как ты груб.
— Груб? Да я тебя, можно сказать,
пальцем не тронул! Конечно, если хочешь...
— Нет, нет, дорогой мой, не надо. Я знаю,
ты гораздо сильнее. Я мало что могу против тебя...
— Ты вообще ничего не можешь,—
прорычал Гиена.— А ну, повтори, что я сказал.
— Что? — спросил Козел, к этому времени
нашедший в себе силы сесть.— Я не совсем тебя
понял, Гиена, любовь моя...
— Если ты еще раз назовешь меня своей
любовью, я спущу с тебя шкуру,— прорычал Гиена,
вытаскивая длинную темную бритву, ярко
блеснувшую в солнечных лучах.
— Да... ох... Я знаю. Я видел, как это
делается, — сказал Козел.— В конце концов ты
мучаешь меня уже много лет, ведь правда? — и он
подарил Гиене самую противную из своих улыбок.
Затем отвернулся и направился было к тому месту,
где лежал Мальчик, но вдруг остановился и
крикнул:
— Но это же позор! Ведь это я нашел его,
нашел лежащим в белой пыли, это я подкрался к нему
и застиг врасплох! Все это сделал я, а теперь
должен делиться с кем-то. О Гиена, Гиена! Но ты
крут, не то что я, и поступаешь как хочешь.
— И собираюсь поступать так и впредь,
не беспокойся,— подтвердил Гиена, кроша зубами
новую кость, отфыркиваясь целым облаком белой
пыли.
— О, это такая честь для меня,—
залебезил Козел, такая честь!
— И,— добавил Гиена,— будь доволен,
что я вообще разрешаю тебе ходить, балбесу
этакому.
Последнее замечание заставило Козла
почесаться с такой силой, что пыль, взбитая этим
действием, на какое-то время совершенно скрыла
его из виду. Затем он бросил злобный взгляд на
пятнистого компаньона и он продолжил свой путь к
Мальчику, но, прежде чем он добрался до
распростертого тела, Гиена каким-то непостижимым
образом — уж не по воздуху ли? — перелетел к
лежащему Мальчику и оказался сидящим рядом с ним.
— Видишь мою гриву, ты, насекомое?
- Конечно,— ответил Козел,— ее не
мешало бы умастить.
- Замолкни и делай то, что я тебе говорю.
- Что же я должен делать. Гиена, радость
моя?
- Заплетай ее!
- О нет,— вскричал Козел,— не сейчас...
— Заплетай гриву!
— Но для чего же, Гиена? — Заплетай
шесть косичек!
— Для чего, мой дорогой?
— Чтобы привязать его мне на спину. Я
понесу добычу к Агнцу, и это понравится ему. Так
что давай заплетай гриву и привязывай мальчишку.
Тогда я смогу бежать, ты, вонючка! Бежать так
быстро, как умею только я. Я помчусь быстрее
ветра, черного ветра пустыни! Я самый быстрый в
мире, быстрее самого быстрого своего врага. А как
силен я — самому свирепому льву становится плохо
при виде меня, и он уползает прочь на брюхе. У кого
еще есть такие руки? Даже великий Агнец когда-то
восхищался ими... когда он еще мог видеть. О глупец
из глупцов, ты раздражаешь меня. Заплетай гриву!
Мою черную гриву! Чего ты ждешь? — Это я нашел его
в пыли, а теперь ты... Но речь Козла была прервана
неким движением, и, повернув голову, Козел увидел,
что Мальчик поднимайся на ноги. В тот же миг Гиена
прекратил глодать свою кость, и на несколько
секунд все трое замерли без движения. Вокруг них
беззвучно трепетали листья на деревьях. Птиц не
было. И вообще казалось, что вокруг нет ничего
живого. Сама земля несла на себе печать смерти. Ни
одно насекомое не перелетало с травинки на
травинку, не ползло с камня на камень. Только
солнце то на землю свой мертвенный жар.
Тем временем Мальчик, несмотря на
слабость и испуг, внимательно слушавший спор
Козла и Гиены, смог собраться с мыслями.
— Во имя Слепого Агнца,— крикнул он,—
приветствую вас обоих! — Он повернулся к Гиене.—
Пусть пятна на ваших чудесных руках никогда не
поблекнут от зимних дождей и не почернеют под
летним солнцем!
Мальчик передохнул, пока сердце его
чуть не вырывалось из груди. Его била дрожь от
напряжения, но он чувствовал, как внимательно эти
двое слушали его.
Он знал, что должен продолжать.
— А какая грива! Сколь блестящи и
красивы волосы в ней! С какой черной силой и
напором они вырываются из-под снежно-белой
рубашки! Пусть ничто не нарушит красоты этой
яростной гривы, достойной расчесывания только
при лунном свете, когда на охоту вылетают совы О
прекрасное создание! А какие челюсти! Поистине вы
должны гордиться их несравненной мощью!
Мальчик повернул голову в сторону
Козла и глубоко вздохнул.
— О Козел,— сказал он.— Мы встречались
раньше. Я так хорошо помню вас. Было ли это в этом
мире или предыдущем? Я помню широту вашей улыбки
и ясную отрешенность взора, но что же такое было с
вашей походкой? Что-то ведь было? Что-то очень
личное. Не пройдетесь ли вы для меня, мистер
Козел? От щедрот вашего сердца? Будьте добры,
пройдитесь вон до того дерева и обратно. Чтобы я
мог вспомнить.
Какое-то время в воздухе висело
молчание. Казалось, что Гиена и Козел приросли к
месту. Никогда прежде не выливалось на них такое
красноречие, никогда прежде не были они так
удивлены. Это слабенькое существо, над
распростертым телом которого они спорили
недавно, теперь стояло между ними.
Затем раздался хохот, страшный и
печальный, заполнивший собой все вокруг,— то
хохотал Гиена, его тело содрогалось, голова
запрокинулась, на шее набухли жилы. Так же
неожиданно, как возник, смех оборвался. Свирепая
голова опустилась на обтянутые белой рубашкой
плечи.
Но повернулась она не к Мальчику, а к
Козлу.
— Делай, что тебе говорят! — закричал
Гиена.— пыльный мешок, олух, грязный кретин!
Делай, что тебе говорят, пока я не свернул тебе
шею! — Гиена повернулся к Мальчику: — Он туп, как
лошадиное копыто. Ты только посмотри на него!
— О каком дереве ты говорил?
— О ближайшем, мистер Козел. Как же это
вы ходите, не могу вспомнить... А, вот оно, вот оно.
Немножечко боком, подобно кораблю при боковом
ветре, боком и покачиваясь. О, мистер Козел,
истинно странен и привлекателен способ, которым
вы передвигаетесь по пескам земли. Бесспорно, оба
вы чрезвычайно необычны, и я приветствую вас во
имя Слепого Агнца.
— Слепого Агнца,— эхом откликнулась
парочка.— Во имя Слепого Агнца.
— А еще во имя его,— продолжал
Мальчик,— будьте милосердны — я так
проголодался! То, что вы подумали о своей гриве
как колыбели для меня, говорит о вашей
исключительности. Но я мог бы умереть от такой
близости к вам, я не выдержал бы работы ваших
мускулов. Ваша чудесная грива слишком густа для
меня, биение вашего сердца оставляло бы на мне
синяки. Я слишком слаб, но вы так чудесны... так
прекрасны... ваша исключительность... не
подсказывает ли она вам мысль сделать носилки из
веток, в которых вы могли бы понести меня... О, куда
же вы хотели понести меня?
— Ветки, ветки! — вскричал Гиена,
пропуская вопрос мимо ушей.— Чего ты ждешь? — он
наградил Козла тумаком, и оба они принялись
обрывать ветки с ближайших деревьев и плести из
них носилки. В неподвижном воздухе треск
ломаемых ветвей звучал особенно громко и
страшно. Мальчик присел рядом, наблюдая за двумя
зловещими существами и размышляя, когда и как он
сможет удрать от них.
Удрать от них сейчас значило бы обречь
себя на голодную смерть. А у того, к кому они
хотели отнести его, наверняка есть хотя бы вода и
хлеб.
Вдруг Гиена бросил трудиться над
носилками и поспешил туда, где сидел Мальчик. Рот
его конвульсивно дергался, но членораздельно
говорить Гиена не мог. Наконец дар речи вернулся
к нему.
—- Ты,— вскричал он,— что знаешь ты об
Агнце?! О таинственном Агнце? Как ты
осмеливаешься говорить об Агнце… Слепом Агнце,
для которого мы живем. Мы — это все, что осталось
от них... от всех существ, которые населяли землю,
от всех насекомых и всех птиц, от рыб соленого
океана и животных... Это он изменил их сущность, и
все они умерли. Но мы не умерли. Мы стали тем что
мы есть, благодаря силе Агнца и его искусству. Что
можешь ты знать о нем, ты, живущий в белой пустыне?
Послушай, ты ведь несмышленое дитя! Что можешь
знать о нем?
- О, я всего лишь иллюзия, порождение
его мысли,— отвечал Мальчик.— В
действительности меня здесь нет. Я неподвластен
своей воле. Я здесь лишь потому, что он создал
меня в своем воображении, но отверг — и я покинул
его великий мозг. Он не желал больше владеть мной.
Так что отнесите меня куда-нибудь, где можно
попить и поесть, и дайте затем идти своим путем.
Тем временем вернулся и Козел.
— Он голоден...— начал было Козел, но
тут его бессмысленная улыбка превратилась в
гримасу ужаса, ибо откуда-то издалека пришел звук
— звук, который, казалось, исходит из
невообразимой бездны. Звук тонкий и чистый, как
перезвон льдинок. Слабый, далекий и чистый.
На Гиену он подействовал так же, как на
Козла Уши его навострились, шея вытянулась, щеки,
которые он так тщательно выбривал каждое утро,
смертельно побледнели.
Мальчик, услышавший то же, что и другие,
не мог понять, почему столь мягкий и нежный звук
вызвал такие неожиданные следствия.
— Что это? — спросил он.— Почему вы так
испугались?
После долгого молчания Гиена и Козел
ответили в один голос:
— Это проблеял наш хозяин.
...Надежно укрытая от всех, кто мог искать ее, в
безжизненной пустыне, где время словно замерло в
таинственности и удушье ночи, лежит земля полной
неподвижности — неподвижности задержанного
дыхания, мрачных предчувствий и ужасных
подозрений.
В самом сердце этой земли, там, где не
растут деревья и не поют птицы, раскинулась серая
пустошь, отливающая металлическим блеском.
Незаметно опускаясь со всех четырех
сторон, эта широкая полоса земли как бы
понижается к центру, переходя, сначала почти
неразличимо, в широкие безжизненные террасы,
становящиеся по мере удаления от поверхности все
более пологими и широкими, чтобы там, где
казалось бы, должен лежать их центр, превратиться
площадку голого камня. Вся она изрыта чем-то,
равно похожим на кратеры вулканов и на шахтные
колодцы старых копей, повсюду в беспорядке
валяются металлические балки и цепи. И все это
нестерпимо сияет в лучах яростного солнца.
И хотя в этом огромном амфитеатре нет
ни малейшего движения, все-таки что-то здесь
шевелится, глубоко, о, так глубоко под землей.
Что-то живое и одинокое, улыбающееся само себе,
восседающее на троне в громадном склепе,
освещенном множеством свечей.
Но, несмотря на их сияние, почти весь
склеп погружен в' темноту. И контраст между
мертвым слепящим светом внешнего мира и
полумраком подземного склепа был настолько
ошеломляюще резким, что даже такие
бесчувственные существа, как Козел и Гиена,
всегда замечали его.
Точно так же, хотя они напрочь были
лишены чувства прекрасного, при входе в склеп их
всегда охватывало изумление и восхищение.
Проводя большую часть своего
существования в темных и сырых норах, не позволяя
себе зажечь лишнюю свечку, Гиена и Козел однажды
взбунтовались. Они никак не могли взять в толк,
почему это они не должны пользоваться теми же
благами жизни, что и их Повелитель. Но бунт был
очень давно, и после этого они навсегда
запомнили, что их происхождение несравнимо ниже
и что повиновение уже само по себе служит для них
наградой. Да и как они смогут выжить без светлого
разума Агнца?
Разве не стоит всех испытаний
подземного мира сама возможность хотя бы изредка
сидеть за одним столом с их императором,
смотреть, как он пьет вино, и получать время от
времени кость в награду? Или даже высосать из нее
немного костного мозга?
При всей грубой и животной силе Гиены в
присутствии своего Повелителя он становился
слабым и раболепным. Козел же, полностью
подчинившийся воле Гиены наверху, в других
обстоятельствах мог стать совсем другим
существом. Гримаса, заменявшая ему улыбку, почти
постоянно блуждала на его длинной физиономии.
Его скособоченная походка становилась почти
вызывающей, а сам Козел вольно размахивал руками,
считая, видимо, что чем дальше из рукавов
высовываются манжеты, тем благороднее выглядит
их обладатель.
Но эта небрежность в манерах
проявлялась не часто, почти всегда они
чувствовали зловещее присутствие своего
незрячего владыки.
Белый. Белый, как морская пена в лунном
свете, как белки ребенка или чело мертвеца, белый,
как призрак... белый… как шерсть. Сверкающая
шерсть... шерсть!.. в множестве завитков, мягкая и
чистая, как у серафима,— вот облик Агнца.
И все это плавало в полумраке,
рожденном колеблющимся светом свечей. Размеры
склепа были столь величественны, был он столь
погружен в тишину, что мерцание огней создавало
впечатление шепота.
Но, увы, здесь не было ни зверей, ни
птиц, ни да растений, которые могли бы
производить хоть какой-нибудь звук, ничего
вообще, кроме Повелителя Копей, Властелина
заброшенных штреков и всего мира, погруженного в
глубь земли. Но он не производил никакого шума. Он
восседал на своем троне недвижен и спокоен. Прямо
перед ним стоял стол, покрытый скатертью с
искуснейшей вышивкой, а пол был устлан
кроваво-красным ковром с необычайно густым и
мягким ворсом. Здесь, в этом адском мраке, то, что
было блеклым и тусклым на поверхности земли,
оборачивалось не просто полным отсутствием
цвета, но превращалось в свою противоположность
в буйство красок, причем благодаря свечам и
лампадам они оживали, словно все, к чему
прикасалось мерцание огней, вспыхивало, излучая
свет.
Но вся эта игра красок не трогала
Агнца, чьи руки купались в собственном сиянии,
еще более заметном "из-за мертвенности его
глаз, скрытых за пеленой тускло-голубой пленки. В
ее голубизне не было безобразия благодаря
ангельски-белому цвету лица Повелителя. На этой
изящной голове глаза просто казались
подернутыми голубоватой дымкой.
Агнец сидел абсолютно прямо, сложив на
коленях белые тонкие руки — руки ребенка,
одновременно тонкие и пухлые.
Трудно даже вообразить, сколько
тысячелетий прошло над этими сложенными руками,
как бы ласкающими друг друга, никогда не
сжимающимися в порывах страсти, опасающимися не
только причинить самим себе боль, но даже чуть
сильнее нажать одна на другую.
Грудь Агнца напоминала миниатюрное
море — море густых завитков или, скорее, поле
белого мягкого ковыля в лунном свете, белого как
смерть, неподвижного для глаза, но легко
движимого рукой — и смертоносного, потому что
прикосновение к груди Агнца не обнаружило бы там,
кроме завитков, ничего сущего, ни ребер, ни
внутренних органов, только бесконечную, ужасную
податливость руна.
В груди его не было сердца. Ухо,
приложенное к ней, не уловило бы лишь великую
тишину, дикость отсутствия, бесконечность
пустоты. И в этой полной тишине две руки чуть
раздвинулись, и кончики пальцев сошлись в
каком-то пасторском жесте, но только на
мгновение, чтобы потом опять лечь друг на друга,
произведя при этом звук, похожий на отдаленный
вздох.
Этот ничтожный звук породил тем не
менее в тишине, окружавшей Агнца, десятки
отзвуков, разбежавшихся по самым дальним уголкам
пустынных галерей и штреков, чтобы там, среди
огромных балок и спиральных лестниц, встретиться
опять, разбиться еще на сотни маленьких
отголосков и в конце концов заполнить
неслыханными звуками все это подземное царство.
Место запустения и покинутости. Казалось, что от
берегов, некогда кипевших жизнью, навсегда ушла
животворная влага.
Было время, когда пустынные и
уединенные места потаились надеждой, волнением,
разного рода предположениями о том, как изменить
мир. Но времена эти канули я прошлое, а то, что
осталось, напоминало обломки кораблекрушения.
Вокруг был искореженный металл — закрученный в
спирали, вздымающийся могучими арками,
поднимающийся ярус за ярусом, ниспадающий в
громадные темные колодцы, вырастающий
гигантскими лестницами, ведущими из ниоткуда в
никуда. Он был везде, бесконечные пространства
брошенного металла, умирающего, застывшего в
тысячах проявлений смерти. И не было здесь ни
крысы, ни мыши, здесь не свисали вниз головами
крыланы и не плели паутины пауки. Здесь был
только Агнец, восседавший на своем троне со
слабой улыбкой на устах, одинокий в роскоши
своего склепа с ковром цвета крови и со стенами,
уставленными книгами, которые поднимались все
выше и выше — том за томом, и верхние их ряды
прятались во мраке.
Но Агнец не был счастлив, потому что,
хотя ум его был холоден как лед, душа его или,
вернее, то место, где ей следовало быть, страдала.
Он помнил все и мог вызвать из небытия время,
когда эту погруженную в вечный полумрак
преисподнюю заполняли его подданные самых
разных форм и размеров, находящиеся на различных
стадиях нутации, уже повлекшей ужасающие
изменения, но все — со своими характерами, что
складывались веками, со своими особыми жестами,
осанкой, обликом, своими костными выростами,
кожей, шевелюрами или бородами; пятнистые,
полосатые, пегие или наоборот — безликие. Он
знали их всех. Они сбегались, послушные его
воле,— в те счастливые дни мир был полон живых
существ, и ему нужно было только позвать, чтобы
все они собрались у подножия его трона.
Но те годы процветания давно ушли, и
все его подданные столь же давно умерли один за
другим в этом невозможном эксперименте. И то, что
Агнец все еще мог продолжать свои дьявольские
игры, несмотря на слепоту и мрак, уже само по себе
говорило о неугасимой силе его злобы. Нет, дело
было не в том, что его глаза закрылись
непрозрачной пленкой,— множество смертей было
вызвано совсем другой причиной — он хотел
превратить людей в животных, а животных в людей.
Он и сейчас умел это делать, сохранив способность
чувствовать и определять по форме головы
человека, какое животное скрывается за его еще
человеческим обликом.
Гиена со своей изогнутой спиной,
длинными руками всегда чисто выбритым
подбородком, со своей белоснежной рубашкой и
ужасной ухмылкой когда-то тоже был человеком —
человеком, где-то глубоко в котором были
запрятаны те самые свойства, которые сейчас в нем
возобладали.
И Козел, который сейчас бочком, бочком
все ближе подходил серыми кустами к вызывающим у
него дрожь проходам, ведущим в подземное царство,
тоже когда-то был человеком.
Потому что величайшим удовольствием
для Агнца было унизить чье-то достоинство. Сплетя
в один узел страх и самую низкопробную лесть, он
принуждал неосторожные жертвы утрачивать волю, а
вместе с ней и физическую сущность. Вот тогда-то
он и заполучал над ними свою дьявольскую власть,
данную ему знанием человеческой природы (...о эти
маленькие белые пальцы, как бы порхавшие по
костям столь многих трясущихся голов...). Тогда-то
они и начинали желать того, что Агнец хотел, чтобы
они желали, и становились тем, чем он хотел.
Постепенно облик и нрав тех животных, которых они
когда-то напоминали, проявлялись все явственней,
а с ними возникали и маленькие специфические
черточки — интонации в голосе, которых раньше не
было, или манера вскидывать голову, как олень, или
опускать ее, как курица, бегущая к зернам...
Но Агнец, при всем могуществе своего
ума, даже гениальности, не мог долго поддерживать
в них жизнь. В большинстве случаев это не играло
особой роли, но некоторые из подпавших под его
воистину ужасное покровительство превращались в
существа с невыразимо идиотскими пропорциями. Но
даже не это, а постоянно протекавшая в них борьба
между человеческой и скотской сущностью
доставляла ему сардоническое наслаждение,
сходное с тем, какое доставляют карлики королю.
Но ненадолго. Самыми первыми погибли как раз
наиболее уродливые, хотя даже Агнец не мог
сказать, что убивало их или, наоборот, оставляло
жить, настолько сложен был процесс превращения.
Никто не знал, какой адский огонь
сжигал Агнца, но только вид человеческого
существа заставлял его бледнеть. Так что это было
для него не просто развлечением — погубить
человеческую душу, подобрать ей ее эквивалент и
ее двойника среди всех масок мира,— но и
ненависть тоже, глубокая и всепоглощающая
ненависть ко всему роду людскому.
Много лет уже прошло со времени
последней смерти. Тогда Человек-Паук взывал о
помощи, извивался, усыхал на глазах Агнца и Козла
и вдруг рассыпался в прах. Для Агнца он был своего
рода напоминанием — в тех редких случаях, когда
Агнец нуждался в обществе. Паук сохранил остроту
ума и время от времени сиживал напротив Агнца за
маленьким столиком слоновой кости, ведя
интеллектуальные битвы, отдаленно схожие с
шахматными баталиями.
Но бедное существо умерло, и весь
некогда роскошный двор состоял теперь лишь из
Козла и Гиены.
Ничто оказалось не властно над этой
парочкой — они жили и жили. Агнец иногда надолго
застывал, устремив взгляд в их сторону, и хотя он
не видел ничего, но слышал все. Его слух и
обоняние были столь остры, что и сейчас, хотя два
существа и Мальчик были еще на расстоянии многих
миль от него, белый властелин, сидевший абсолютно
прямо, со сложенными на коленях руками, слышал
шум их шагов и ощущал исходившие от них запахи.
Но что это за едва уловимый и
незнакомый дух, достигший Копей вместе с едкими
запахами Гиены и Козла? Агнец оставался недвижим,
только голова его едва заметно откинулась назад.
Молочно-белые уши навострились, а тончайшие
ноздри затрепетали со скоростью змеиного языка
или крылышек пчелы, садящейся на цветок. Глаза
были невидяще устремлены в окружающий мрак. Все
вокруг него — и самые темные углы, и корешки книг
его библиотеки, на которых плясал свет свечей,—
все вокруг стало другим.
Непоколебимый Агнец, никогда не
проявлявший своих чувств, неожиданно изменил
собственной натуре, не только подняв голову и
нарушив тем самым совершенство своей позы, но и,
сколь ни казалось это невероятным, чуть заметно
вздрогнув.
Причиной тому был запах жизни,
становившийся все явственнее, хотя расстояние
между Копями и пробиравшейся к ним троицей
измерялось многими милями.
А тем временем эти трое, ведомые
Гиеной, оставили позади уже немалое расстояние.
Безмолвный лес кончился, и теперь они
продирались сквозь заросли какого-то иссохшего
кустарника. Жара начала спадать, но это не
принесло облегчения Мальчику, плакавшему от
голода.
— Что это делают его глаза, мой
дорогой? — заинтересовался Козел, вытягивая к
Мальчику руку, лишенную, казалось, кисти, столь
длинными были его манжеты.— Остановись на,
минуточку, Гиена. То, что он делает, о чем-то мне
напоминает...
— Ну конечно, напоминает тебе,
порождение вонючки. О чем бы это?
— Оглянись и посмотри сам своими
чудесными умными глазами. Видишь, о чем я говорю?
Мальчик, повернись ко мне, чтобы наставники могли
насладиться твоим ликом. Взгляни, Гиена, дорогой,
разве я не прав? Его глаза полны осколков стекла.
Пощупай их, Гиена, пощупай! Они мокрые и теплые— и
посмотри, по щекам его течет вода. Это о чем-то мне
напоминает. Что это?
— Откуда мне знать? - раздраженно
огрызнулся Гиена.
— Смотри,— продолжал Козел,— вот я
глажу его веки... Сколь радостно будет Белому
Повелителю переделать его!
Необъяснимый смутный страх охватил
Мальчика, хотя он и не знал, что Козел имел в виду
под словом "переделать". Не понимая толком,
что делает, он ударил Козла, но из-за слабости и
усталости удар, пришедшийся тому в плечо, был
настолько легок', что Козел ничего не
почувствовал.
— Гиена, дорогой!
— Ну что тебе, козлиная голова?
— Ты помнишь старые времена?
— Какие еще старые времена? —
проворчал Гиена, не переставая работать
челюстями.
— Старые-престарые времена, любовь
моя,— прошептал Козел, почесываясь с таким
остервенением, что пыль повалила с его шкуры, как
дым из трубы.— Старые-престарые времена,—
повторил он.
Гиена в раздражении потряс гривой:
— Ну и что было в эти старые-престарые
времена, ты, дубина?
— Много-много, лет назад, десятилетий,
веков. Неужели ты не помнишь... еще до того, как нас
изменили, еще когда мы не были животными... Ты
знаешь, любезный Гиена, мы ведь были, были
когда-то...
— Чем мы были? Говори, чертов Козел, или
я все кости тебе переломаю!
— Мы были когда-то другими. На твоей
изогнутой спине не было гривы. Она очень красива,
но когда-то ее не было. А твои длинные руки...
— Что еще с моими руками?
— Ну, они не всегда были пятнистыми, не
так ли, дорогой?
Гиена выплюнул сквозь зубы облако
костной пыли и ' вдруг прыгнул на своего товарища,
сбив его с ног.
— Замолкни! — прокричал он голосом,
который в любой миг мог сорваться в ужасный
скорбный плач, что столь же неожиданно переходит
в дьявольский смех помешанного.
Наступив одной ногой на Козла и
вдавливая того в землю, Гиена опять крикнул:
— Замолкни! Я не хочу помнить.
— И я тоже не хочу,— отвечал Козел.— Но
мне невольно вспоминаются всякие мелочи,
любопытные мелочи, приключившиеся с нами до того,
как нас изменили...
— Я сказал, замолчи,— повторил Гиена,
но на этот раз в его голосе были нотки сомнения.
— Ты поломаешь мне ребра,— сказал
Козел.— Будь же милосерден, мой дорогой. Ты и так
слишком суров со своими друзьями. О, благодарю
тебя, любовь моя. Поверь мне, у тебя прекрасная...
Смотри, смотри — мальчишка!
— Тащи его назад,— приказал Гиена.— Я
с него шкуру спущу.
— Он предназначен нашему Белому
Повелителю. Лучше я его отшлепаю.
Мальчик и правда попытался убежать, но
был настигнут через несколько шагов. От тычка
Козла он повалился на колени, как подрубленное
деревце.
— А я много чего помню,— продолжал
Козел, вернувшись к Гиене.— Я помню те времена,
когда мое лицо было чистым и гладким.
— Кого это волнует? — заорал Гиена в
новом приступе гнева.— Кого волнует твоя морда?
— Я тебе еще кое-что скажу,— не
унимался Козел.
— Что ты мне скажешь?
— А вот о мальчишке.
— Ну и что с ним?
— Он не должен умереть до того, как его
увидит Белый Повелитель. Посмотри на него.
Нет-нет, Гиена, Дорогой, пихать его бесполезно. Он,
наверное, умирает. Подними его лучше, Гиена. Ты
прекрасен, ты могуч. Подними его и неси к Копям. К
Копям, а я побегу вперед.
— Это еще зачем?
— Приготовить ужин. Надо же его
покормить
Бросив искоса многозначительный
взгляд на Козла, Гиена повернулся к Мальчику и
подхватил его на руки как пушинку.
Они опять припустились бежать, причем
Козел пытался вырваться вперед, но недооценил
силы своего соперника — Гиена мчался длинными
прыжками, так что его белая рубашка вздулась на
спине парусом. Временам они обгоняли друг друга,
но больше бежали бок о бок
Мальчик, почти лишившийся чувств от
истощения и не находивший сил понять, что
происходит, даже не осознавал, что лежит на руках
Гиены в некоей жертвенной позе. Единственным
преимуществом этой скачки было то, что ноздрей
Мальчика теперь не достигал тяжелый запах,
исходивший от этих полуживотных-полулюдей, хотя
вряд ли в том состоянии, в каком он теперь
пребывал, Мальчик мог этому порадоваться.
Так они бежали миля за милей. Пустоши,
заросшие кустарником, сменились отливавшим
серебром нагорьем, по ровной поверхности
которого Козел и Гиена помчались столь быстро,
что казались теперь персонажами какой-то
старинной легенды. Солнце почти скрылось за
горизонтом и, превратившись в пятно
неопределенного цвета, отбрасывало за их спины
бесконечные тени. Внезапно, когда уже начало
темнеть, они почувствовали, что почва впереди
чуть заметно опускается, и, значит, они достигли
величественных террас, ведущих к Копям. И вот их
глазам открылось широко раскинувшееся
переплетение древних труб и балок, изгибы
которых блестели в лунном свете.
Козел и Гиена остановились как
вкопанные. Повсюду здесь присутствие Агнца
ощущалось столь явственно, как будто они уже
стояли перед ним. С этого момента каждый звук,
каждый шорох достигали ушей их властелина.
Оба они знали это по горькому опыту:
когда-то давно вместе с еще одним получеловеком
они уже допустил ошибку, заговорив шепотом друг с
другом и не подозревая, что даже шелест вздоха
передавался по трубам и вытяжкам вниз, в самую
глубину Копей, где, бесчисленное множество раз
отразившись, попадал туда, где, навострив уши и
раздув ноздри, в полной тишине сидел Агнец.
Давно постигнув и язык глухонемых, и
искусство чтения по губам, они выбрали последнее,
так как свисающие манжеты Козла скрывали его
пальцы. Уставившись друг на друга, они беззвучно
зашевелили губами.
- Он... знает... что... мы... здесь... Гиена...
дорогой.
-. Он... уже... чует... нас...
- И... мальчишку... тоже...
- Конечно... конечно... Мой... желудок...
выворачивается... наизнанку...
.- Я... пойду... первым... с... мальчишкой...
и... приготовлю... Для... него... что-нибудь... поесть...
и... постель...
- Никуда... ты... не... пойдешь... козлиная...
голова... оставь... его... мне... или... я... изуродую...
тебя...
- Тогда... я... пойду... один...
- Иди... пыльная... тряпка...
- Вечером... его... надо... будет... помыть...
и... накормить... и... дать... ему... воды... Всем...
этим... придется... заняться... тебе... коль... ты...
настаиваешь... А... я... пойду... подготовлю...
нашего... хозяина... Ох... моя... поясница... моя...
поясница... моя... натруженная... поясница...
Они отвернулись друг от друга и
разошлись, перестав шевелить губами, но в тот
момент, когда по окончании беседы их губы
сомкнулись, Белый Агнец догадался в своем
уединении о конце разговора по этому звуку —
слабому, как звук упавшей на пол паутины, или
шорох пушинки под лапкой мыши.
Гиена отправился дальше один, неся
Мальчика на вытянутых руках. Он шел так, пока не
достиг края громадной шахты, больше похожей на
пропасть, чем на творение рук человеческих. И
здесь, на краю этого заполненного мраком колодца,
он опустился на колени и, сложив руки, прошептал:
— Белый Повелитель Ночи, приветствую
тебя!
Пять слов почти ощутимо упали в эту
лишенную всякой жизни шахту, рассыпавшись
множеством отголосков на своем пути вниз, туда,
где наконец достигли слуха Агнца.
— Это Гиена, мой Повелитель, Гиена,
которого ты спас из пустоты наверху! Гиена,
который пришел, чтобы любить тебя и служить тебе.
Приветствую тебя!
Ему ответил голос из мрака пропасти.
Голос, схожий с мелодичным звоном колокольчиков,
голос самой святой красоты, похожий на лепет
младенца или... на блеяние самого Агнца.
- Насколько я понимаю, ты не один?
Тихий голос трелями разливался в
темноте.
Повышать его не было никакой
необходимости: он с такой же легкостью достигал
самых потаенных уголков подземного царства, с
какой игла проходит сквозь марлю.
Он был слышен даже в дальних западных
штреках, никогда не видевших света, сплошь
покрытых фиолетовыми грибами, столь же мертвыми,
как и земля, некогда давшая им жизнь. Достаточно
было малейшего прикосновения, чтобы они
рассыпались в пыль, но уже много столетий там не
ступала нога человека, туда не проникал свежий
ветер, уже много столетий ничто не нарушало
мертвого покоя этих мест.
И только голос Агнца изредка добирался
туда. Сейчас он раздался вновь:
— Я жду ответа... и жду тебя.
И затем, после легкого вздоха, похожего
на взмах косы:
— Что ты принес с собой из этого
отвратительного солнечного мира? Что ты
приготовил для своего Повелителя? Я жду...
— Мы принесли мальчишку.
— Мальчишку?
— Мальчишку — в целости и сохранности.
Последовало длительное молчание, и Гиене
показалось, что до него донеслось нечто прежде не
слышанное — что-то вроде трепета или, может быть,
дрожи.
Но голос Агнца был все так же чист и
сладок, как журчание родника, и полностью лишен
эмоций:
— Где Козел?
— Козел,— отвечал Гиена,— сделал все,
чтобы помешать мне. Могу я спуститься, мой
господин?
— Кажется, я спросил: "Где Козел?"
Меня не интересует, кто кому мешает. Меня
интересует, где находится Козел. Постой! Уж не в
южной ли он галерее?
— Да, хозяин,— сказал Гиена и нагнулся
над пропастью так низко, что любому незнакомому с
его удивительным чувством равновесия и
способностью ориентироваться в темноте, это
показалось бы шагом навстречу смерти.— Да,
хозяин. Козел спускается по железной лестнице. Он
ушел, чтобы приготовить мальчишке поесть. Это
лишенное шерсти существо недавно хлопнулось в
обморок. Ты же не пожелаешь лицезреть его, мой
Белый Господин, пока его не вымоют и не накормят?
Думаю, что и Козла, этого безмозглого тупицу, тебе
видеть незачем. Я не позволю ему надоедать тебе
без нужды.
— Ты удивительно добр сегодня,—
донесся из бездны приторный голос.— Ну так вот, я
надеюсь, ты будешь делать то, что тебе скажут.
Иначе я спалю твою роскошную черную гриву. Сей же
момент иди сюда вместе со своим умирающим от
истощения приятелем, чтобы прикоснуться к нему.
До меня доходит его запах, и это подобно глотку
свежего воздуха... Ну, ты идешь? Я что-то не слышу,—
показал Агнец свои перламутровые зубки.
- Иду, Господин, иду...— прокричал Гиена,
трясясь от страха, ибо он знал все оттенки в
голосе Агнца, и сейчас голос этот был кинжалом в
парчовых ножнах.— Сейчас он будет у тебя и станет
твоим навеки...— тут Гиена, руки и ноги которого
ходуном ходили, и вовсе не от усталости,
устремился вниз, подхватив Мальчика. Путь их
лежал по краю шахты, туда, где в лунном свете
слабо мерцала длинная цепь.
Чтобы освободить руки для спуска,
Гиене пришлось перекинуть Мальчика, который
слабо застонал, через плечо.
Но Гиену это обстоятельство не слишком
взволновало. Его гораздо больше занимали те
изменения в голосе Агнца, которые он мог уловить.
Голос звучал по-прежнему кротко, столь же
ужасающе кротко, как раньше, но что-то в нем
изменилось. Что именно, Гиена не знал, но
чувствовал изменение, чувствовал, как в голосе
этом зазвучала какая-то скрытая страсть.
Еще бы! Тому были причины. Любое другое
существо на месте Агнца вообще уже было бы не в
состоянии сдерживаться. Уже больше десяти лет
прошло с тех пор, как рядом за столом сидел
последний его гость, знающий, что, пока он сидит и
смотрит, душа его расстается с ним. Но он умер, как
и все предыдущие: душа стремительно покидала
тело, или, наоборот, тело, как лягушка, прыгало в
поисках души, бессильное отыскать ее, и, подобно
ржавым машинам Копей, душа и тело умирали
порознь, в молчании и пустоте.
Но даже Агнец не знал, что удерживало
жизнь в последних двух его подданных. Что-то в их
природе или в устройстве их тел сообщало Гиене и
Козлу некий иммунитет — по-видимому, как-то
связанный с огрубелостью как их душ, так и
внешних оболочек. Они пережили сотни других
существ, чьи метаморфозы в конечном итоге
погубили их изнутри.
Всего сто лет назад закончил свое
существование Лев, пребывавший в видимости
могущества. Его голова поникла, из янтарных глаз
катились слезы, прокладывая себе скорбный путь
по золотистой морде. Это было великое и страшное
крушение, но оно было и своего рода милосердием:
всемогущий когда-то царь животного мира, подпав
под ужасную власть Агнца, постепенно де
градировал, словно из огромной золотистой кошки
капля за каплей высасывали кровь, и не было в мире
злодейства отвратительнее.
Упав с диким рыком, Лев, казалось,
задернул за собой ночь как занавес, и когда вновь
зажгли свечи, оказалось, что от него остались
лишь мантия, нагрудник кирасы, усыпанный
драгоценностями кинжал, да еще грива бывшего
полузверя-получеловека, подобно дуновению
ветерка уплывавшего теперь в невообразимую тьму
западных катакомб.
И был когда-то человек, изысканный и
утонченный, ловкий в движениях, по лицу которого
Агнец провел пальцем, зная наперед в своей
слепоте, что тому на роду написано быть газелью.
Но и он умер сотни лет назад ~ в изящном прыжке, и
глаза его стекленели на лету.
И были когда-то Человек-Богомол,
Человек-Свинья, множество Собак, Крокодил, Ворон,
невиданные Рыбы, певшие как птицы. Все они давно
умерли в тот или иной момент своих превращений
из-за отсутствия чего-то важного, какой-то
необходимой составляющей, а может быть, просто
желания жить, то есть того, что почему-то
наличествовало в Гиене и Козле.
Агнцу было даже досадно, что из всех
столь разнообразных существ, прошедших через его
миниатюрные снежно-белые ручки, существ всех
форм и размеров, столь различных по знаниям и
талантам, при нем остались в конце концов эти два
полуидиота — трус и хвастун Гиена и лизоблюд
Козел. А ведь было время, когда потаенный Склеп с
его богатыми коврами, золотыми подсвечниками,
курящимся в бесценных чашах фимиамом, чей дым
сплетался с легчайшим дуновением из
вентиляционных шахт, когда эта святая святых
полнилась толпами смиренных подданных,
охваченных благоговейным трепетом при виде
столь великолепного убранства, поглядывающих
из-за плеч друг друга (плеч, покрытых когда мехом,
когда щетиной, когда просто кожей, когда чешуей,
когда перьями) на своего Повелителя, а он, Агнец,
их создатель, создатель нового царства, восседал
на своем троне с высокой спинкой; глаза затянуты
тусклой голубоватой пленкой, роскошная грудь с
бесподобными завитками шерсти, руки сложены на
коленях, легко очерченные губы нежнейшего
розовато-лилового оттенка, и на голове,
надеваемая очень редко, корона из изящных костей,
искусно переплетенных между собой и выбеленных
настолько, что своей белизной они могли
поспорить с белоснежной шерстью, составлявшей
все его одеяние.
Корона была сделана из тончайших
косточек горностая, и временами казалось, что в
ней обитает сам дух этого необычайно быстрого,
шустрого зверька. Это впечатление усиливалось,
когда Агнец демонстрировал свою дьявольскую
силу на очередной жертве, заставляя ее привстать
к месту, заставляя кровь кипеть в жилах,
заставляя сердце рваться из груди,— тогда корона
становилась похожей на принявшего боевую стойку
горностая, поднявшего голову и готового нанести
смертельный укус.
И Козел, и Гиена не раз видели Агнца в
этой боевой стойке, запомнили высоко поднятую
голову, но пока до смертельного укуса дело не
доходило. Белого Агнца не интересовали трупы
(хотя их костями были завалены все Копи), ему были
нужны игрушки.
Но все, что у него осталось,— это Гиена
и Козел. И тем не менее Агнец продолжал держать
двор. Он все еще оставался Повелителем Копей,
хотя прошло уже очень много времени с тех пор,
когда Повелитель последний раз надевал корону,—
и он почти распрощался с надеждой заполучить
новую жертву.
Год за годом, столетие за столетием в
этом подземном мире тишины и смерти ничто не
шевелилось, ничто не двигалось, даже пыль; лишь
изредка раздавались здесь голоса Гиены и Козла,
отчитывавшихся перед Агнцем в своих
каждодневных поисках. Поисках... Вечных
бесполезных поисках. Поиски стали проклятием
жизни обоих. Но таково было их предназначение.
Найти хотя бы еще одно человеческое существо,
чтобы позволить Агнцу вновь продемонстрировать
свои таланты. Без этого их господин чувствовал
себя пианистом, сидящим перед открытой
клавиатурой, но с кандалами на руках, или
изголодавшимся гурманом, озирающим стол,
накрытый изысканными яствами, и лишенным
возможности попробовать их.
Но теперь все это осталось позади, и
Агнец, хотя он ничем себя не выдал и голос его
оставался таким же ровным, как всегда, был весь
поглощен предстоящим.
Он явственно различал два источника
шума — один находился в гигантской вытяжной
трубе к северу от его покоев, а другой на востоке,
милей дальше, гораздо более слабый, но достаточно
ощутимый — что-то вроде раболепного
расшаркивания.
Этот другой шум постепенно
приближался и шел, конечно, из ближней шахты, по
которой во мраке спускался Гиена с Мальчиком,
перекинутым через косматое плечо. Он спускался и
впереди него бежали три звука: лязг звеньев цепи,
тяжелое дыхание, вырывающееся из могучей груди
Гиены, и хруст разгрызаемых костей.
Агнец в своем святилище, по-прежнему
одинокий, если не считать спешившего к нему
подданного, сидел абсолютно прямо. Хотя его глаза
были слепы, все лицо выдавало нетерпеливое
внимание. Голова его не склонилась набок, уши не
навострились, ни малейшей дрожи не пробегало по
телу, в его позе не ощущалось волнения, и все-таки
трудно было бы найти существо, пребывавшее в
таком же напряжении, столь злонамеренное, столь
алчущее крови. Холодный ужас наполнял святилище
— трепетный ужас желания. Ибо запах, достигавший
ноздрей Агнца, был тем единственным запахом...
Теперь уже не оставалось сомнений, чего коснутся
мягкие белые руки Агнца через несколько секунд.
Это будет не что иное, как плоть живого, человека.
Он не различал пока таких тонкостей,
как возраст пленника, их заглушали исходившие со
всех сторон запах старого железа и запах сырой
земли, через которую проходил весь ствол шахты,
не говоря уже о неописуемом аромате,
распространяемом вокруг себя Гиеной, и сотне
других запахов.
Но с каждым метром, приближавшим Гиену
с его ношей к Повелителю, все эти столь разные
запахи разъединялись, и настал момент, когда
Агнец мог точно сказать, что в шахте находится
Мальчик.
Мальчик в шахте. Мальчик из Другого
Мира... он приближается... спускается все ниже...
Одного этого достаточно, чтобы заставить все
балки и фермы Копей скрутиться спиралью и
рассыпаться в прах красной ржавчиной. Чтобы
вызвать лихорадочное эхо. Возникающее само по
себе. Орущее на все лады дьявольскими голосами.
Эхо ужаса. Эхо безумия. Эхо варварства. Эхо
торжества.
Когда-то жизнь ушла из Копей, и время в
них остановилось. Теперь жизнь возвращалась. Для
вселенной покинутых Копей это была целая
планета. Человеческое существо. Мальчик. Нечто,
что можно сломать... или размять в пальцах, как
кусок сырой глины... и слепить что-то совершенно
иное.
Меж тем, пока бежали мгновения и Гиена
с Мальчиком на плече подбирался все ближе и ближе
к великолепному Склепу, где восседал недвижный
как статуя Агнец, чью принадлежность к живым
выдавал только легкий трепет ноздрей, далеко на
западе Козел добрался наконец до просторного и
абсолютно пустого дна Копей и побрел по нему
своей безобразной походкой, бочком, так что одно
его плечо всегда оказывалось впереди прочих
частей тела.
На ходу он не умолкая бормотал себе под
нос, тем более что сейчас пребывал в состоянии
крайней обиды. Какое право имел Гиена
присваивать себе все заслуги? Почему это именно
Гиена преподнесет подарок Агнцу? Ведь это он,
Козел, нашел человеческое существо! Горькая
обида переполняла его, злоба жгла изнутри и
заставляла трястись даже рукава его сюртука,
губы кривились то ли в яростной усмешке, то ли в
неприкрытой угрозе.
Но это все-таки была усмешка —
сожаления, крушения надежд, усмешка ненависти,
мучительной ненависти, ибо такой случай не
представляется дважды. Они упустили момент,
столь важный для всех троих, что всевозможные
споры о первенстве делались просто смешны.
Разве не могли они пойти к своему
Повелителю, Агнцу, вместе? Что мешало им стоять по
обе стороны мальчишки, и поклониться вместе, и
предложить Господину свой дар тоже вместе? О, это
было бы справедливо! И Козел не переставая хлопал
себя по бокам, а пот градом катился по его
вытянутой физиономии, пробиваясь сквозь унылую
щетину, из которой выглядывали желтые глаза,
похожие на два истертых медяка.
Переживания Козла были так сильны, что
он незаметно для себя начал считать Мальчика
товарищем по несчастью, чье отвращение к Гиене —
оно чувствовалось с самого начала! — само по себе
переводило его в разряд союзников.
Но в нынешнем своем положении Козел не
мог предпринять ничего, кроме как кратчайшим
путем добраться до Склепа и приготовить для
Мальчика в своем промозглом углу собственную
постель, утолить его голод и жажду — и это будет
для Гиены хорошей пощечиной.
Ведь ясно же, что сон и пища необходимы
Мальчику больше всего на свете — какой может
быть Агнцу прок от зрелища столь долгожданного
подарка, если этот подарок будет при смерти?
Ему нужна живая и способная
чувствовать жертва,— пришел к выводу Козел, и с
этого момента все его мысли были направлены на
осуществление некоего плана.
Чем быстрее это будет сделано, тем
лучше, значит, надо как можно скорее попасть в
святилище Агнца. И Козел помчался так, как не
бегал никогда в жизни.
Вокруг него, наверху, а иногда и внизу,
раскинулся хаос брошенного, всеми забытого
железа. Закрученные гигантскими кольцами,
спиралями ведущих в никуда лестниц, эти обломки
прошедших веков раскрывали свои железные
объятия несущемуся гигантскими скачками Козлу.
Вокруг царил непроглядный мрак, но он
так давно изучил дорогу, что ни разу не оступился
и даже не задел валявшийся повсюду хлам. Он знал
этот путь, как индеец знает все тропы в лесу, и,
как индейца, его ничуть не интересовало, что
находится по сторонам.
Постепенно пол начал чуть заметно
опускаться, и Козел, несшийся так, будто за ним
гнались все черти преисподней, понял, что он
приближается к сердцу этого великого хаоса, к
Склепу, где сидел и ждал Белый Агнец...
Даже для стальных мускулов Гиены такой
спуск представлял серьезное испытание, но теперь
Гиена был всего в нескольких метрах от дна Копей.
Каждый звук здесь многократно усиливался, и от
стены к стене гуляло эхо.
Мальчик очнулся, голова его была ясной,
но чувство голода стало еще острее, из рук и ног
ушла сила. Несколько раз он пытался привстать и
тут же в изнеможении опускался на плечи
получеловека-полузверя, хотя грива, на которой он
лежал, была, сколько бы Гиена ни умащивал ее
благовониями, колючей, как стерня на сжатом поле.
Как только Гиена достиг дна, он
отвернулся от раскачивающейся цепи и обратил
свой взгляд на стену Склепа.
Если бы он взглянул вверх, на горловину
старой шахты, то увидел бы, благо глаза его
обладали орлиной зоркостью, кроваво-красное
пятнышко размером с булавочную головку. Это было
все, что осталось от внешнего мира, где еще
садилось солнце. Но Гиену не интересовали такие
мелочи, особенно сейчас, когда он был в
каких-нибудь нескольких десятках шагов от Агнца.
Он знал, что загадочный Повелитель
слышит даже его дыхание, и уже приготовился
сделать первый шаг, когда слева от него
послышался топот, из-за поворота вывернулось
некое пыльное существо в черном сюртуке и
остановилось в метре от Гиены. Конечно же, это был
Козел, с головой как пыльный мешок и, к удивлению
Гиены, с усмешкой на лице. Да-да, это была им
усмешка, а не просто оскаленные зубы. Очень скоро
Гиена узнал причину, заставившую Козла
ухмыляться и, не достигай с этого места любой
звук ушей Агнца, Козел получил бы хорошую
взбучку, если только беспощадный Гиена вообще не
пришиб бы коллегу на месте.
Дело в том, что на последних метрах
отчаянного броска сквозь дебри галерей, балок и
ферм Козла осенила идея, подсказанная ненавистью
к Гиене, столь гнусно лишившему его такого
прекрасного шанса доставить радость Агнцу.
Гиена, хотя и не понял смысла усмешки
Козла, слишком хорошо знал, что ничего хорошего
за ней последовать не может. Его так и затрясло от
сдерживаемого бешенства, и он бросил на своего
заклятого врага убийственный взгляд. Опустив
Мальчика на землю, Гиена воспользовался языком
глухонемых, так как самый тихий шепот прозвучал
бы в ушах Агнца как треск и гул лесного пожара.
Его яростное жестикулирование подвигало к
единственному выводу, что при первой возможности
Козел свое получит.
В ответ Козел, шевеля фиолетовыми
губами, но не издавая при этом ни звука,
посоветовал своему конкуренту дать страшную
клятву, что тот никогда ничего подобного не
сделает, а затем, к великому изумлению Гиены,
отвернулся от него и, уставившись на внешнюю
стену Склепа, заговорил противным слащавым
голосом:
— Повелитель и господин, великий
Слепой Агнец! О ты, во имя которого мы живем, дышим
и существуем! Сын тьмы ада! Внемли! Ибо я нашел
его!
В темноте явственно раздался хрип, как
будто кого-то душили. Это Гиена, вздернув голову,
рвался с невидимого поводка. Кровь ударила ему в
голову, глаза метали молнии.
Агнец не отзывался, и Козел продолжил:
— Я нашел его для тебя на песчаных
пустошах. Я укротил его, поставил на колени,
выхватил у него из-за пояса кинжал и отшвырнул в
сторону, где тот утонул в песках, как тонет в воде
камень. Я связал его и принес к Копям. Здесь на
солнышке прохлаждался Гиена, глупый Гиена...
— Ложь, ложь! Ты, пресмыкающаяся
тупица! Все ложь, мой Повелитель! Он никогда
даже...
И тут из мрака донеслось блеяние, звук
которого был приятен, как апрельское солнышко:
- Успокойтесь, дети мои. Где
человеческий детеныш?
Пока Гиена собирался сказать Агнцу,
что Мальчик лежит у его ног, с ответом выскочил
Козел:
- Он с нами, господин, лежит на полу.
Осмелюсь предложить накормить и напоить его, а
затем отправить спать. Я приготовлю для него свою
постель, если ты не возражаешь. Ложе Гиены полно
грязной щетины, волос с его пятнистых рук и
сплошь засыпано огрызками — он только и знает,
что грызть кости целыми днями. Мальчишка не
сможет заснуть в таком месте. И у Гиены наверняка
нет даже хлеба. Он такой грубый, мой прекрасный
господин, такой отвратительный...
Тут Козел явно зарвался и потому
моментально оказался сбитым с копыт. Над ним
нависла тень дрожащего от ярости Гиены.
Разинутая пасть, усаженная острыми зубами, уже
готова была захлопнуться с беспощадностью
стального капкана, но была остановлена на
полпути вновь зазвучавшим медовым голосом Агнца:
— Поднесите детеныша ко мне, чтобы я
мог пощупать, как бьется его сердце. Он в
сознании?
Гиена опустился на колени, взглянул на
Мальчика и кивнул. Он еще не оправился от гнева,
вызванного наветами Козла, и с трудом мог владеть
собой.
Мальчик, полностью очнувшийся,
почувствовал себя безнадежно больным.
Сейчас он знал одно — нужно
притвориться потерявшим сознание, нет, еще лучше
— мертвым. И когда Козел тоже встал на колени,
чтобы лучше его видеть, Мальчик старательно
задержал дыхание. Вблизи Козел казался еще более
отвратительным, но наконец он поднялся на ноги и
самым мягким голосом, на какой только был
способен, возвестил темноте:
— Он без сознания, о великий Агнец.
Бесчувствен, как мое копыто.
— Тогда несите его сюда, мои милые
спорщики, и забудьте свои мелкие разногласия. Не
вы и не производимые вами звуки интересуют меня,
а человеческий детеныш. Я очень стар и чувствую,
что его молодость обращена против меня, но я
достаточно молод, чтобы чувствовать родство
наших душ. Немедленно несите его ко мне, потом
будете его мыть, одевать, кормить и поить. Несите,
у меня чешутся руки.
И тут неожиданно Агнец испустил столь
пронзительный вопль, что, если бы Гиена и Козел
смотрели сейчас на Мальчика, они не смогли бы не
заметить, как он вздрогнул, будто его укололи.
Крик был столь пронзителен и столь внезапен, что
Козел и Гиена прижались друг к другу, забыв о
былой вражде. Никогда за многие века не слышали
они от своего повелителя ничего подобного.
Воистину, несмотря на все умение владеть собой,
Агнец на этот раз не сдержал эмоций,
захлестнувших его белое тело,— и тьму прорезал
этот дикий вопль.
И долго еще высокоголосое эхо гуляло
по самым дальним уголкам Копей, пока не замерло
вдали и вокруг вновь не воцарилась тишина бездны.
Но дело было не только в том, что крик
прозвучал пронзительно и внезапно,— было в нем
еще что-то особенное. Его породили не только сила
легких и мощь голосовых связок. Он рвался из
глубины ада — как наконечник копья, как
предвестник ужасных несчастий. Все, что Агнец
столетиями таил в себе, вырвалось из тьмы на свет
Божий.
Но внешне Агнец остался прежним —
теперь он сидел даже прямее, чем прежде, и только
руки его не были больше сложены на коленях. Они
поднялись как бы в немой мольбе. Так держит их
любящая мать, убаюкивая хнычущего ребенка, и лишь
указательные пальцы чуть подрагивали в
призывном жесте. Голова Агнца слегка откинулась
назад, и всякий, кто сейчас взглянул бы на нее,
понял, что в любой момент она, как кобра, готова
нанести разящий удар; невидящие глаза, затянутые
голубоватой пленкой, казалось, озирали из-под нее
Склеп. Гиена и Козел шагнули вперед, поддерживая
Мальчика под локти.
Шаг за шагом они приближались к Агнцу,
пока не подошли вплотную к стене, окружавшей
внутреннее святилище, и когда их отделяло от
тяжелых занавесей, скрывавших вход, немногим
больше метра, вновь послышалось блеяние, такое
слабое, такое далекое, как сама непорочность или
песня любви с зеленых пастбищ чудесного апреля.
О, этот звук Гиена и Козел знали хорошо,
так хорошо, что даже содрогнулись, ибо он нес в
себе не больше любви, чем кровавый оскал вампира.
— После того как я проведу пальцами по
лицу детеныша от бровей к подбородку, можете
забирать его. Кормите его, кладите спать. Я
чувствую его усталость. Но если вы потеряете его
в лабиринтах Копей,— (и все это голосом сладким,
как мед и легким, как птичья трель),— я заставлю
вас съесть друг друга.
Гиена под своей роскошной гривой стал
белым, как те кости, которые он так любил грызть, а
Козла чуть не стошнило.
- Входите, мои дорогие, и вносите ваше
сокровище.
- Я иду, хозяин! — хрипло вскричал
Гиена.— Я иду, о мой император!
- Я нашел его для тебя,— эхом вторил ему
Козел, не желая отставать.
Когда они раздвинули занавес. Мальчик,
не в силах противиться вдруг возникшему желанию,
на мгновение приоткрыл глаза. Все, что он смог
рассмотреть за этот короткий миг,— это то, что
обиталище Белого Агнца освещено множеством
свечей.
— Почему вы заставляете меня ждать,
джентльмены? — преувеличенно сладкий голос шел
сверху, ибо трон, на котором восседал Агнец, являл
собой весьма высокое сооружение, во всяком
случае, он был гораздо выше обычного кресла.— Я
что, должен разложить вас на полу и высечь? Ну...
ну!.. Где же он? Подайте же мне этого смертного.
Это был самый тягостный момент во всей
эпопее Мальчика: тупая боль, наполнявшая до того
все его существо, казалось, отползла куда-то в
глубь тела, и ей на смену пришла боль новая, не
телесная, но столь мучительная, столь ужасная,
что, если бы ему сейчас представилась
возможность умереть, Мальчик без колебаний
воспользовался бы ею.
Ибо все меньшее расстояние отделяло
его от ледяной ауры, окружавшей лик Агнца. Ауры
смерти, леденящей и ужасной, однако живой и
страшной именно своей жизненной силой, хотя все
это было скрыто за неподвижностью черт
загадочного лица, выражение которого не
изменилось, даже когда Агнец испустил свой
ужасный вопль, так что можно было подумать, что
голова его и голос существуют отдельно друг от
друга.
Сейчас это длинное лицо, источавшее
одновременно лед и пламень, было совсем близко от
Мальчика, не смеющего даже поднять глаз, хотя он и
знал, что Агнец слеп. Затем наступил момент, когда
маленький палец левой руки Агнца, похожий на
белую женщину, двинулся вперед, на секунду
задержался у лба жертвы и наконец опустился.
Мальчик почувствовал это прикосновение, и ему
показалось, что его касается своими щупальцами
спрут. Это ощущение стало почти непереносимым,
когда пальцы Агнца поползли вниз по лицу
Мальчика, оставляя за собой влажный след,
настолько холодный, что Мальчик сморщился от
боли.
Этих быстрых прикосновений хватило
Агнцу, чтобы узнать все, что он хотел узнать.
Одним взмахом руки он установил, что во мгле
перед ним стоит существо, познавшее чувство
собственного достоинства, молодое, но уже
имеющее свой взгляд на вещи, не лишенное
гордости, существо смертное — человек.
Все это произвело должное впечатление
на Агнца, и. хотя внешне это никак не проявлялось,
когда Агнец поднялся на ноги, запрокинув
незрячее лицо к темному потолку, по всему его
телу с головы до ног пробежала дрожь жгучего
нетерпения, потревожившая завитки молочно-белой
шерсти.
- Забирайте его немедленно,— прошептал
Агнец, — а когда он очнется, поест и наберется
сил, приведите его назад. Ибо это то, чего хочет
ваш Белый Повелитель. Сами его кости вопиют о
перевоплощении. Его плоть должна изменить форму,
сердце иссохнуть, а душа наполниться страхом.
Агнец все еще стоял. Он воздел руки
подобно оракулу, и пальцы его трепетали как
крылья.
- Забирайте его. И готовьте пир. Не
забудьте ничего. Мою корону. Золотые доспехи.
Бутылочки с ядом. Благовония. Лавровые венки и
мясо с кровью. Специи. Корзины свежей зелени.
Черепа и кости. Ребра и лопатки. Не забудьте
ничего, или, клянусь моими слепыми глазницами, я
вырву вам сердца. Забирайте его...
Не медля ни секунды, Гиена и Козел
неуклюже попятились задом, словно сгустившееся
вокруг сияние свечей выдавливало их прочь, и
тяжелые занавеси упали за ними.
Как обычно, после свидания со своим
ужасным Повелителем двое полулюдей-полуживотных
должны были постоять у сомкнувшихся за ними
занавесей, привалясь друг к другу, чтобы прийти в
себя, и это стало еще одним испытанием для
Мальчика, оказавшегося зажатым между их взмокших
от пота тел.
Междоусобная вражда была на время
забыта — ведь им предстояло присутствовать при
истинно великом событии: стать свидетелями
превращения. Вместе они уложили Мальчика в
постель (если достойна названия постели
полуразвалившаяся кушетка), вместе накормили его
из какого-то старого горшка размоченным в воде
хлебом. В той сосредоточенности, с которой они
наблюдали, как он подносит ко рту деревянную
ложку, было что-то детское и, пожалуй, даже
привлекательное.
За мгновение до того как заснуть,
Мальчик взглянул на двух своих странных нянек, и
ему вдруг пришла мысль, что, если понадобится, он
запросто перехитрит их.
Затем он повернулся на другой бок и
провалился в сон, тягостный сон без сновидений.
Козел остался сидеть рядом с ним, время от
времени почесывая свою пыльную голову, а Гиена,
зажав в руках очередную кость, громко чавкал
где-то в темноте.
Просидев у постели спавшего мертвым
сном Мальчика часов пять, оба стража покинули
свой пост и отправились в Склеп. Не получив
ответа на вопрос Гиены: "Позволит ли Великий
Повелитель войти?", они осторожно раздвинули
занавеси и заглянули внутрь. Сначала Гиене и
Козлу не открылось ничего особенного. Все так же
мягко мерцали в свете бесчисленных свечей
корешки книг, скрывавших одну из стен. Роскошный
красный ковер по-прежнему покрывал пол. Но
высокий трон, трон Белого Повелителя, был пуст.
Где же Агнец?
И тут они увидели его. Он стоял к ним
спиной, позади двух шандалов со свечами, и игра
света и тени делала его почти неразличимым; но
вот он сделал шаг в сторону, и они увидели его
руки.
Но в то же время они почти не видели их,
так быстро двигались эти руки, описывая круги,
расходясь и сходясь, а пальцы выделывали что-то
настолько немыслимое, что сливались в сплошной
опалесцирующий диск, который то поднимался, то
опускался, то замирал на уровне груди Белого
Агнца. Что здесь происходило? Что делал он, Агнец?
Гиена скосил глаза на своего компаньона, но
встретил ответный непонимающий взгляд. Откуда
было им знать, что мыслительные процессы в мозгу
Агнца могли происходить только с помощью тела;
что бывали моменты, когда его разум, продираясь
сквозь скопища догадок, предположений и мыслей,
оказывался на грани окончательной потери самого
себя в мирах, из которых не было возврата. Поэтому
тело всегда было готово сразиться с мозгом и
удержать его на грани сознания. Свидетелями
этого таинства и стали сейчас Гиена и Козел.
Мозговое возбуждение, вызванное Мальчиком у
Белого Агнца, было столь сильно, что в битву за
срывающийся в безумие разум пришлось вступить
маленьким белым пальцам.
И хотя два невольных свидетеля ничего
не поняли, у них хватило ума сообразить, что
сейчас не нужно беспокоить их Повелителя. Они не
знали, что он делает, зато очень хорошо знали, что
лучше не вмешиваться. А посему тихонько покинули
покои Агнца и направились в кухни и арсеналы, к
корзинам свежей зелени и всего прочего,
необходимого для пира,— и, хотя времени у них
было еще достаточно, занялись надраиванием до
блеска короны, лат и кирасы.
Вскоре и Агнцу удалось замедлить бег
своих мыслей - теперь он спокойно сидел, накинув
черное покрывало и молитвенно сложив руки.
А Мальчик все спал и спал, неспешно
текло время, и сама тишина огромных подземных
Копей становилась осязаемой и даже слышимой —
как гудение пчелиного роя в дупле. Проснулся
Мальчик как раз в тот момент, когда Гиена и Козел,
утомясь от нелегких трудов, присели у его ложа,
чтобы еще раз взглянуть на пленника. И первое, что
он услышал, пробудившись,— это как Гиена встал и
выплюнул очередную порцию костяной муки. Затем
Гиена бросил искоса злобный взгляд на Козла и
неожиданно треснул его по голове.
Удар, способный убить человека на
месте, для Козла оказался совсем не таким уж
смертельным. Он просто оскалил зубы,
полуискательно-полуугрожающе, чтобы его
компаньону не сразу пришло в голову повторить
свою шутку. Правда, разглядеть этот оскал было
трудновато за густым облаком пыли, поднявшимся с
головы Козла.
Мальчик чуть приоткрыл глаза и увидел
прямо перед собой Гиену...
— Зачем ты стукнул меня, Гиена,
дорогой?
— Затем, что мне так захотелось.
— А...
— Я терпеть не могу твои отвислые
фиолетовые губы.
— А...
— И твое волосатое брюхо.
— Мне так жаль, что они раздражают
тебя, дорогой.
— Послушай-ка!
— Да, любовь моя.
— Интересно, что Белый Агнец сделает
из него? А, балбес? Во что он превратится? А?
— О Гиена, дорогой, я думаю, что это
будет...
— Что?
— Заяц!
— Нет! Нет! Нет!
— Но почему же нет, дорогой?
— Заткнись, болван! Это будет петух!
— Ну нет, дорогой!
— Ты еще споришь? Я сказал — петух!
— А может быть — кролик?
— Нет! Нет! Нет!
– Или морская свинка? У него такая
нежная кожа.
- И у тебя была такая, пока не выросла
щетина. Нет, Агнец сотворит из его косточек
шустрого петушка.
- Об этом может знать только наш
Повелитель Агнец.
- Наш Повелитель превратит его в
какое-нибудь животное.
- И тогда нас станет здесь трое.
- Четверо, кретин! Четверо!
- Ты думаешь, что Агнец?..
- Он один из нас. Он...
- Он не один из нас...
Чей это был голос? Чей? Не их и не Агнца!
Два получеловека вскочили на ноги и
принялись судорожно озираться вокруг, пока их
взгляды на остановились на Мальчике. Глаза его
были широко открыты и в полумраке казались
внимательными и настороженными, как глаза
охотника, подстерегающего добычу. Но хотя на его
лице не дрогнул ни один мускул, от страха у него
подвело живот.
С того самого момента, как на него
набрел Козел он постепенно, кусочек за кусочком,
составлял для себя эту дурную, фантастическую и
противную Божьим помыслам картину. Все здесь
было пропитано ужасом, но, как он теперь понял,
пока все случившееся с ним было только прелюдией
к ужасному преступлению. Недоговоренная фраза,
слово здесь, жест там, сложившись в целое,
совершенно ясно сказали ему, что он будет
принесен в жертву.
В сердце Мальчика, бесспорно, была
некая частичка гранита, придававшая ему силу
духа. И кое-что было в голове — совсем неплохие
мысли.
Конечно, нелегко соображать, когда
руки трясутся от страха и от страха же тебя едва
не выворачивает наизнанку. Но с непостижимым
упорством Мальчик повторил еще раз: "Он не один
из нас".
Губы Гиены растянулись в недоуменной
улыбке. Все его могучее тело, обтянутое белой
рубашкой, тряслось как в лихорадке. Руки намертво
вцепились друг в друга.
Что до Козла, то он отошел в сторонку и
оттуда косил на Мальчика своим лимонно-желтым
глазом.
— Один из нас? Это же смешно,
джентльмены. Разве можно равнять с собой
какого-то блеющего Агнца?
Мальчик подошел к парочке вплотную,
приложил палец к губам и беззвучно зашевелил ими.
— У меня для вас потрясающая весть,—
говорил он.— Внимательно смотрите на мои губы...
Не сомневаюсь, вам на роду написано быть
королями. Вы же личности, джентльмены, личности
на свой лад. У вас все в порядке с головой, да и
силой вас Бог не обидел. Да вы сами еще знаете, на
что способны. И что самое главное, у вас есть
желание обрести...
— Желание обрести что? — спросил
Гиена, выплескивая облачко пыли, тут же
растворившееся во мраке.
- Желание обрести свободу. Свободу быть
королями,— сказал Мальчик.— И есть кое-что еще,
что делает вас избранными, джентльмены.
- Что именно? — спросил Козел.
- Ну конечно же, ваша красота!
За этим последовало длительное
молчание, в продолжение которого двое существ,
прищурившись, разглядывали Мальчика с
омерзительным блеском в глазах.
Мальчик вскочил.
— Да, вы очень красивы,— повторил он.—
Вот вы, Гиена. Взгляните на свои руки — пятнистые
и длинные, как хорошие весла. Взгляните на свою
царственно выгнутую спину. Она подобна
вздымающейся в шторм волне. Взгляните на свои
чудесно выбритые щеки и эти несущие смерть
челюсти. А ваше чуть удлиненное лицо — о
джентльмены, разве оно не привлекательно?
Взгляните на свою белоснежную рубашку и черную
как ночь гриву. Взгляните...
— Почему бы не взглянуть и на меня? —
обиделся Козел.— Как насчет моих желтых глаз?
— К чертям собачьим твои желтые
глаза,— прорычал Гиена беззвучно и повернулся к
Мальчику.— Что ты там говорил о королях?
— Всему свое время,— отвечал
Мальчик.— Нужно быть терпеливыми. Сегодня день
упований и яростного мщения. Не перебивайте меня.
Я — посланник другого мира. Я принес вам слово
надежды.
Слушайте,— продолжал он.— Там, откуда
я пришел, больше нет страха. Зато есть тучные
стада, мычащие и блеющие, есть вдоволь костей,
которые так сладко с треском разгрызть. Есть там
и тишина и покой, там можно просто посидеть на
своих тронах, пока покорные рабы выказывают вам
всевозможные знаки преданности.
Гиена и Козел невольно оглянулись на
скрытый занавесями вход в святилище Агнца. Они
явно были в смятении, смущенные и возбужденные
грубой лестью Мальчика, хотя, если б их спросили,
что именно тот имел в виду, они вряд ли бы
ответили.
- Задумайтесь, джентльмены, где вы
живете! — говорил Мальчик.— Это место годно для
дождевых червей, не приличествует сынам
человеческим. Хотя даже черви, даже летучие мыши
и пауки избегают забираться сюда. Здесь могут
жить только лизоблюды и рабы. Вас же достойно
только что-нибудь просторное, что-нибудь бы
прекрасное, где вы, сэр (он повернулся к Козлу),
могли бы преклонить голову в мягкой белой пыли, а
вы (он слегка поклонился Гиене) могли бы вырезать
себе чудесную дубинку и пользоваться ею как
заблагорассудится. И — да-да! — мозговые
косточки для ваших могучих челюстей — несчетное
множество мозговых косточек!
Я пришел указать вам путь.
При этих словах охваченные непонятным
им самим волнением Козел и Гиена вновь
оглянулись на занавеси, за которыми, подобно
белому изваянию, сидел Агнец с глазами, скрытыми
непроницаемой пленкой.
...Нет, вовсе не легко было сломать
рожденную многими столетиями привычку; и пока
Мальчик со всеми подробностями не рассказал,
куда он собирается увести их, и где они будут
жить, и каковы будут их позолоченные троны, и
сколько у них будет рабов, и тысячу других вещей,
они не осмеливались говорить об Агнце, а если
наконец заговорили, то только потому, что
Мальчик, незнакомый им, загнал их в ловушку
страха. Он не дал им ни секунды передышки, задавая
вопрос за вопросом, пока не разбудил в них дух
противоречия, благо они так много натерпелись от
Агнца, что только страх держал их около него.
— Джентльмены,— заявил Мальчик,— вы
можете помочь мне, а я могу помочь вам. При свете
солнца я верну вам вашу силу. Я вручу вам пустыни
и луга. Я верну вам то, что некогда принадлежало
вам, то, чего он лишил вас вашим перевоплощением.
— И какова же будет цена, если нам
позволительно спросить? — с этими словами
внезапно озлобившийся Гиена подскочил к
Мальчику, приблизив к нему свое бритое лицо. В его
левом глазу Мальчик увидел свое отражение, и это
отражение тряслось от страха.
— Что мы можем предложить тебе? —
прочитал по губам Гиены Мальчик, а на губах Козла
обозначился вопрос:
— Что это будет, милый? Скажи нам свою...
Но Козлу не суждено было закончить
фразу, ибо все вокруг них наполнилось вдруг
звуками голоса Агнца, и в раздвинувшихся
занавесях возникло нечто необыкновенно белое.
Продолжительное блеяние заставило
встать дыбом волосы на спине и руках Гиены, а
Козел — тот просто прирос к месту. В этом
кажущемся невинным звуке таилась угроза —
непонятная для Мальчика, ибо он не мог и
представить тех страданий, которые она влечет за
собой. Но Козел и Гиена представляли. Они помнили.
Они знали.
Теперь Мальчику стало ясно, что два
получеловека, преисполненных благоговейного
ужаса, бесполезны для него. Но в равной степени
они бесполезны и для своего хозяина,
Он не мог и помыслить, что гневная
нотка в блеянии Агнца была вызвана всего-навсего
пустым столом. Где пир? Пир, во время которого
Агнец надеялся начать покорение человеческого
существа? И где эти негодные Прислужники?
Теперь, когда он. Агнец, вышел из-за
занавесей с высоко поднятой головой и
искрящимся, как иней, телом, уши его были
навострены и ноздри раздувались. Он сразу же
уловил запах Гиены.
С легкостью и изяществом танцовщика
Белый Агнец устремился к ним.
Решительный момент наступил. Не
раздумывая Мальчик скинул сандалии и, стараясь
не шуметь, отступил во мрак подземелья. При этом
он случайно толкнул Гиену и вдруг заметил у того
кинжал: длинный, тонкий, острый как бритва.
Выхватить его у Гиены из-за пояса без шума не
удалось, и незрячий взгляд Белого Агнца упал на
Мальчика.
Хотя тот отбегал на цыпочках и
совсем-совсем тихо, Агнец, казалось, видел каждое
движение Мальчика. Но вдруг он утратил к нему
всякий интерес и обратил свое внимание на двух
полуживотных-полулюдей, принявшись с важным
видом расхаживать вокруг них, что повергло
последних в состояние, близкое к столбняку. Они и
раньше-то были карикатурами на живые существа, а
теперь это были и вовсе какие-то жалкие обрывки
бывших карикатур.
Волей их полностью завладела воля
семенившего кругами Агнца, а взгляды молили о
смерти.
— Когда я вас поцелую,— проворковал
Агнец сладчайшим из голосов мира,— вы еще не
умрете. Смерть — это слишком легко, смерти можно
позавидовать, смерть — это подарок. Нет, вас ждет
бесконечная боль. Ибо вы говорили с Мальчиком, а
говорить с ним могу только я. Вы дотрагивались до
него, а трогать его могу только я. Вы говорили обо
мне, больше того, дерзнули говорить обо мне в
присутствии Мальчика, а это худшее из
предательств. Вы не подготовили пир. За все это
вас ждет боль. Подойдите под поцелуй, и боль
придет к вам. Идите ко мне... идите.
От вида двух несчастных существ,
распластавшихся на полу, Мальчика затошнило в
прямом и переносном смысле. Подняв над головой
свое оружие, он пошел на Агнца.
Но преодолеть смог всего несколько
метров – Агнец прекратил свои хождения и,
склонив голову набок, замер в позе наивысшей
сосредоточенности. Мальчик затаил дыхание; в
окружавшей их ватной тишине он не мог уловить ни
звука. Но Агнец слышал, как бьются сердца. И
сейчас вслушивался в биение только одного
сердца- сердца Мальчика.
— Не воображай, будто ты можешь что-то
сделать — раздался голос, похожий на перезвон
колокольчиков, - ты уже теряешь силу... То, что было
тобой, уходит из тебя... ты становишься моим.
— Нет! — вскричал Мальчик.— Нет! Нет,
ты, сладкоречивый дьявол!
— Крик тебе не поможет,— сказал
Агнец.— Мои владения глухи и пустынны, здесь не
надо кричать. Лучше взгляни на свою руку.
С трудом отведя глаза от сверкающего
упыря, Мальчик в ужасе охнул, обнаружив, что
пальцы его как-то неестественно скрючились, а вся
рука болтается из стороны в сторону как чужая.
Он попробовал шевельнуть ею, но из
этого ничего не вышло, а в своем испуганном крике
он различил незнакомые нотки.
Устремленный на него невидящий взгляд
давил, как реальная тяжесть. Он попытался
отступить назад, но ноги не слушались. Только
голова оставалась ясной и холодной. И Мальчик
вдруг понял, что единственным способом, которым
он мог развеять наваждение, было совершить
что-нибудь неожиданное. С этой мыслью он спокойно
нагнулся, положил кинжал на каменный пол и ощупал
карманы еще повиновавшейся ему правой рукой в
поисках монетки или ключа. На его счастье, там
завалялось несколько монет, и, выудив пару, он
подбросил их к потолку. Прежде чем они упали на
пол позади Агнца, Мальчик опять схватил свой
кинжал здоровой рукой.
Со звоном, показавшимся в тишине
ужасным, монеты стукнулись об пол прямо за Агнцем
— на какую-то долю мгновения внимание чудовища
было отвлечено, и наполнявшее все вокруг
напряжение отступило.
Это было только мгновение — мгновение,
за которое надо было сделать все, прежде чем
вернется дьявольское наваждение.
Всего лишь на доли секунды силы
вернулись к непослушным ногам и повисшей кисти.
И в эти доли секунды Мальчик успел
прыгнуть вперед, уверенный — ничто его не
остановит. И правда, воздух как бы расступился
перед ним и его занесенным для удара кинжалом.
Удар пришелся по голове Агнца, и она раскололась
надвое, как гнилой орех. Не было крови, и, что еще
более удивительно, в голове не было мозга.
Следующие удары Мальчика пришлись в
грудь, в руки Агнца, и повторилось прежнее: острие
кинжала не находило ни внутренностей, ни костей.
Только во все стороны разлеталась белыми
завитками шерсть.
Мальчик опустился на колени рядом с
тем, что мгновения назад было белым чудовищем.
Все вокруг было завалено белоснежной шерстью,
как будто он не заколол Агнца, а остриг его.
Из густого мрака, где, распростершись
ниц перед своим господином, только что лежали
Гиена и Козел, на свет выбрались два древних
старца. Один был горбат, другой передвигался
боком. Они не заговорили ни друг с другом, ни с
Мальчиком, промолчал и он. Так в молчании шли они
по ледяным галереям, под нависающими арками, в
молчании выбрались из Копей и молча же разошлись
в разные стороны.
Мальчик долго шел куда глаза глядят и
так, бредя в полусне, вышел вдруг на берег широкой
реки, где его поджидала неисчислимая свора псов.
Он сел в маленькую лодчонку и, сопровождаемый
псами, перебрался на противоположный берег. А
когда нос лодчонки ткнулся в прибрежный песок,
все, что с ним было, исчезло из памяти Мальчика.
Вскоре на него, опять заблудившегося и
смертельно усталого, наткнулись те, кто был
выслан на поиски, и отнесли домой.
