Jacques Gorbof “Madamme Sophie”

Ночью, перед рассветом, бывает час, когда те, кто
не спит, чувствуют прикосновение руки, протянутой из
какой-то области, которая служит, быть может,
приютом ангелов или демонов.

Яков Горбов “Мадам Софи”

Летние сумерки тихо опускаются на бульвар Мадлен, но жизнь здесь На замедляет своего темпа. Ярко освещенные кафе полны народу, публика теснится у входов в кинематографы, и сплошная людская волна катится по тротуару, тогда как в центре бульвара бесшумно и стремительно проносятся автомобили.

Займемся одной из парочек среди этой веселой толпы. Они идут рука об руку, углубленные в разговор, и хотя оба высокого роста, мужчина все же принужден склонять свою густую светлую шевелюру к иссиня черной прическе своей спутницы.

Ему и ей лет по тридцать; но мужчина, на деле, может быть, старший из двоих, кажется намного моложе своего возраста благодаря открытому простодушному выражению его лица; особенно в минуты, когда его смягчает почти детская улыбка.

Впрочем, сейчас он не улыбается. Ему не до того. Его черты выражают волнение и напряжение, и в тихом голосе слышна сдерживаемая страсть:

— Моя дорогая Вивиана, неужели так должно продолжаться? Вот уже три месяца прошло с нашей первой .встречи, и я до сих пор не знаю, где вы живете, не знаю вашей фамилии, не знаю, есть ли у вас семья... Смешно! Мне известны ваши взгляды на литературу, живопись, даже философию, известно, какие музеи и театры вы предпочитаете, но самое главное, то, что мне важнее всего, покрыто тьмою... Почему, о почему, вы не хотите быть со мною откровенны? Что за тайна есть в вашей жизни?

Темные глаза вспыхивают из-под длинных черных ресниц, и по ярким чувственным губам пробегает загадочная усмешка.

— Хорошо, Бертран, я не буду вас больше мучить... Жестом змеиной грации ручка в черной перчатки подает сигнал проезжающему такси.

* * *

Мужчина поставил пустую рюмку из-под ликера на круглый лакированный столик, рядом с недопитой чашкой кофе, от которого струится еще ароматный дымок, и его рука, словно движимая непреодолимой силой, уверенно обняла женщину, сидевшую рядом с ним на диване, в углу небольшого роскошного салона.

Но она оборвала поцелуй в самом начале и решительно вырвалась из его объятий.

— Нет, подождите немного... Сперва я хочу вам кое-что показать...

Он глубоко вздохнул, шутливо подчеркивая свое разочарование, откинулся глубже назад и небрежным движением взял из коробки на столе длинную тонкую папиросу, не без любопытства следя взглядом за Вивианой, скользнувшей к противоположной стене комнаты.

Гибкая фигура в темном шелковом платье на мгновение остановилась перед изящным секретером... щелкнув, открылся ящик...

Когда она обернулась, в ее руке сверкнула под электрической лампой вороненая сталь револьвера...

— Довольно играть комедию, инспектор Ле Генн. Неужели вы могли рассчитывать, подлый шпик, прельстить меня вашими приемами жандарма третьего класса? Вы годны, самое большее, чтобы соблазнять субреток где-нибудь у вас в Конкарно или Плоэрмеле! Нет, не снимайте левой руки с колен! Я хорошо заметила, в каком кармане лежит ваш револьвер.

Физиономия Ле Генна ничем не выдала волнения. Медленно и бесстрастно он выпустил дым, и, казалось, с интересом следил за его клубами, поднимавшимися к потолку. А женщина говорила, стремительно, горячо, словно боясь, что не успеет высказать все, что нужно.

— Как я ненавижу вас и всех вам подобных! С вашей узкой мелкобуржуазной моралью, с вашей тупостью деревенского кюрэ, с вашими замашками средневекового инквизитора. Это вы, вы довели до самоубийства Жюля Фернандо... ваше ли дело было копаться в личной жизни писателя, которого все его поколение чтило как учителя жизни, как великого мастера красоты и мудрости? Это из-за вас выслали из Франции Рихарда Бергера, ученого, которому вы не достойны расшнуровывать ботинки, открытия которого ваш куцый умишко не в силах даже схватить... человека, дальше проникшего в тайны потустороннего, чем кто-либо из живущих... А Полихрониадес?

Инспектор отвел ото рта папиросу, и пробормотал вялым тоном пресыщенного сноба:

— Моя дорогая... Вы могли заметить, что ваши женские чары на меня действуют слабо. И если я был принужден разыгрывать пылкого влюбленного — что делать! Такое собачье ремесло... Но, ради всего святого не читайте мне лекции об относительности общепринятой морали. Это уже чересчур усыпительно... Заметьте, что и Бодлера и Уайльда я читал, еще когда учился в лицее.

Вивиана вздрогнула, как от удара хлыста, и даже оружие поколебалось в ее поднятой руке.

— Это не лекция, Шарль Ле Генн! Это суд... И он не продлится долго. Сейчас вы заплатите за все мерзости...

Ле Генн сидел все время развалившись, в ленивой, отдыхающей позе. Трудно было уловить моментальное подготовительное движение его левого колена; в ту же секунду оно разогнулось и кинуло его тело вперед броском, похожим на фехтовальный выпад... Сухой, негромкий щелчок выстрела прозвучал у него над головой, и стекло разбитой картины прозвенело за спиною... Со свистом прорезав воздух, ребро его ладони достигло снизу подбородка очаровательной Вивианы ударом, от которого у той ноги мгновенно подкосились, и она упала на пол, как куль белья, и застыла инертной грудой.

Распрямившись, бретонец тяжело перевел дух. Только ожог напомнил ему о папиросе, которую он продолжал сжимать в пальцах, и он швырнул ее прямо на восточный ковер.

Оторвав шнурок от толстой портьеры из красного бархата, Ле Генн связал бесчувственной женщине руки за спиной; потом, поколебавшись минуту, связал и ноги.

Только после этого он направился к телефону и слегка дрожащими пальцами набрал нужный номер.

— Позовите к аппарату инспектора Элимберри, прошу вас... Мишель? Приезжай немедленно ко мне — 3, Вилла Сент-Онорэ д'Эйло... Захвати из наших ребят, кто свободен... Да, не меньше, чем троих... И—не заставляй себя ждать...

* * *

Проще всего было бы остаться тут же, в салоне. На этом самом диване, откуда он мог держать в поле зрения тело женщины, лежащей на полу.

Но профессиональное любопытство, к которому примешивалось какое-то подсознательное томление, гнало сыщика произвести осмотр квартиры. И, в конце концов, не в силах удержаться, он распахнул дверь комнаты и отправился на исследование.

Несколько комнат не вызвали у него особого интереса. Лишь на некоторых картинах его глаза задержались подольше, да корешки книг привлекли его внимание и заставили его кивнуть головой, будто в подтверждение собственным мыслям.

Зато когда его шаги привели его к продолговатому помещению в конце коридорчика, где не было электрического света, и где он, пользуясь карманным фонариком, нашел и зажег свечи в больших канделябрах, он повел плечами, словно в ознобе, и нервно запустил пальцы в густые волосы.

Часовня? Молельня? Да, это, несомненно, алтарь... Ле Генн принудил себя отдернуть занавеску и увидел в нише в стене пугающее изваяние из черного камня... Свечи черного воска горели ровно, и их пламя устремилось вверх, как лезвия кинжалов, над золотом и чернью массивных подсвечников.

Ему хотелось уйти... Но нет... Он сел, подавляя кричавшую внутри его сердца брезгливость, на скамью у стены, и стал внимательно вглядываться в окружающую обстановку... Комната без окон, с единственной дверью, с черными полированными стенами... Что это за пятно на паркете около алтаря? И почему словно чей-то голос говорит ему издали, словно какая-то тайна старается проникнуть ему в душу?

Усилием воли инспектор сконцентрировал внимание и напряженно ждал; он чувствовал, что сейчас найдет ключ к загадке...

Тогда в его ушах откуда-то издалека прозвучал детский плач... плач маленького ребенка, вдруг захлебнувшийся и замолкший. Галлюцинация? Вот другой голос... лепет протестующего и жалующегося мальчика трех-четырех лет, в котором он мог разобрать отдельные слова... и страшное хрипение, так и ударившее по нервам слушателя. Что это? Звук тяжелых капель, падающих на пол...

— Святой Геноле! Матерь Божия Фольгоэтская! Святая Анна, покровительница Бретани! — липкий пот ручьями заливал лоб сыщика, он чувствовал, что его волосы склеились, и сердце в груди у него сжималось в нестерпимых спазмах.

Громкий, повелительный стук в двери долетел со стороны коридора...

— Что это ты, Шарль? На тебе лица нет! — спросил инспектор Элимберри, за плечами которого на площадке лестницы виднелись дюжие фигуры двух полицейских. В его тоне звучала дружеская ирония, сменившаяся заботливым беспокойством, когда он вгляделся в белую как полотно физиономию своего коллеги.

Пошатываясь, Ле Генн ввел всех троих в салон, и подойдя к столику, налил себе полную чашку ликеру, которую проглотил залпом.

Обернувшись, он встретился глазами с глядевшими на него с полу огненными ненавидящими глазами женщины.

Он понял ритуальное проклятие, которое она шептала.

Что сказать в ответ?

— Мадам... — начал инспектор и остановился. Он вдруг вспомнил, что у него в кармане лежит платок, и жадно прижал тонкий кусок батиста к глазам, корням волос... платок сделался совершенно мокрым...

— Мадам, во Франции редко гильотинируют женщин. Но я лично приложу к этому все усилия...и я от души надеюсь, что для вас будет сделано исключение.