Эдик проснулся от яркого мучительного света и младенчески захлопал глазами, не понимая, откуда этот свет взялся… Казалось, что солнце спустилось с небес во двор и висит там, словно невеликий, но значительный шар. Эдик сполз с кровати и выглянул на улицу. В угловом доме большая женщина мыла окна, луч солнца, скользнув над крышами, наискось отражался от подвижного стекла и, обратившись в зайчик, то и дело скакал по кровати. Эдик впервые в жизни видел такое явление, хотя прожил здесь уже пятнадцать лет. Наверное, ни разу за все это время большая женщина в угловом доме не мыла окна в солнечное утро восьмого мая, ибо если бы это произошло в какой-то другой день, угол солнцестояния был бы другим, и солнечный зайчик разбудил не его, а, скажем, Борьку на третьем этаже… Этот Борька был отъявленным хулиганом. В такой ситуации он бы немедленно позвонил Большой, спровоцировав скандал.

— Пошел ты на, старпер, — спарировала бы в трубку Большая, и вдобавок бы еще показала Борьке зад из окна.

Эдик хорошо знал своих соседей, пристально наблюдая за ними в течение пятнадцати лет. К Большой он был давно неравнодушен и, встречая ее во дворе, по-мальчишески кокетничал, выпрямившись, прищурившись, лихо поводя плечами…

Он наткнулся на мысль позвонить Большой и немного поскандалить, и вот уже взял с телефонного столика книжку, нацепил очки, даже лизнул палец, но в этот момент телефон вдруг зазвонил. Это был легкий на помине Борька.

— Привет, дурак, — сказал Борька. — Я теперь тебя только так звать и буду — дурак.

— Ну ладно, ты… — промямлил Эдик. — Что ты, в самом деле…

— Значит, вот что, дурак, — продолжал издеваться Борька, — ты мне сразу после праздников напиши другое, малое завещание — вещички там мелкие, телевизор, холодильник, барометр… Я хоть в комиссионку свезу.

— Это можно, — хитрым голосом сказал Эдик. — Только ты мне встречное завещаньице составь. Может, ты того — раньше окочуришься, а?

— Я-то своей смертью того. Ну да ладно. На улицу выйдешь?

— Подожди, сейчас серия. После серии сразу и выйду.

— А! Я ж забыл, что ты эту дрянь смотришь.

— Не хуже твоей.

Повесив трубку и разглядев часы, Эдик высчитал, что успеет еще до серии умыться, заварить чайку и посидеть на толчке. Ему стало тревожно после Борькиного звонка. Он отпер ящик стола, достал бумаги и принялся в который раз их рассматривать…

Все хорошо, теперь все будет хорошо, спокойно, — опять, как и вчера, повторял будто бы чей-то посторонний голос…

Все было и впрямь верно. В обмен за дарственную на квартиру фирма предоставляет единовременное пособие в таком-то размере, обязуется содержать такого-то до конца его дней, а также…

Плюс еще этот новенький импортный телевизор в бесплатный подарок, который в бумагах не указан, но ребята его просто принесли и поставили, молодые крепкие ребята…

Все хорошо, спокойно…

Посмотрев серию, Эдик вышел во двор. Большая уже закончила мыть окна. В песочнице возились дети. Их матери стояли кружком поодаль. Из обрывков фраз Эдик понял, что они обсуждают ту самую серию, что прошла сейчас…

Борька сидел на обычном месте, в углу лавочки, искоса глядя на выходящих. Эдик присел, устроив свою ореховую палку рядом с Борькиным железным костылем.

— Жаль, у тебя аквариума нет, — вздохнул Борька, комически покачав головой.

— Что? — не понял Эдик, — Зачем аквариум?

— Как зачем? Сподручнее. Они тебя бы тогда в аквариуме утопили.

— Почему же в аквариуме, — сказал Эдик, включаясь в игру. — Можно и ванной.

— Это конечно. Только в аквариуме более изящно. Ладно, дурак. Еще накаркаю. Ты ведь знаешь: все, что я ни накаркаю, сбывается… Чего молчишь? Знаешь или нет?

— Это спорный вопрос.

— А я вот не сомневаюсь. Бывает, надумаешь что-нибудь, оно и произойдет, — Борька быстро почесал лысину под кепкой. — Вот помнишь, когда Сима из тринадцатой квартиры стал на иномарке ездить, я что сказал? Доездится. Доездился? А когда дочка Губина стала с бритым шляться, я что сказал?

— Дошляется! — весело поддакнул Эдик.

— И точно: дошлялась. Так что? Может, и тебе каркнуть?

— Не надо, — нарочито жалобно протянул Эдик.

— Не буду, — сказал Борька, но как-то нешуточно сказал, весомо.

Они помолчали. Эдику вдруг сильно захотелось писать. Он поднялся, взял свою палку.

— Давай, — сказал Борька. — Я сейчас тоже пойду. Ты это… Если лекарства какие будут предлагать или еду… На всякий случай… Не вяжись.

— Спасибо, — с иронией сказал Эдик. — Ты настоящий друг.

Придя домой, Эдик достал и почистил свою трубу. Это была старая, местами мятая, тридцатикратная подзорная труба, которую он укреплял на фотографическом штативе, закрывая окно занавеской. Тюлевая вуаль, дрожа перед точкой фокуса, не мешала обзору, зато при данной предосторожности, никто не мог увидеть Эдика в возможную встречную трубу. Загадочно улыбаясь, он оглядел свои владения…
Большая готовила мужу завтрак. Направо-наверх Маленькая, одинокая, выщипывала специальным приборчиком волосы на ногах, изредка поглядывая в телевизор. По ходу конем влево-вниз сидел за компьютером Жирмудский, известный поэт-песенник. Ястребов, алкоголик, бывший инженер, только что вернулся с охоты — он принес несколько электрических лампочек с патронами, дверную ручку, еще какие-то неразличимые мелочи… Истерик и его жена занимались утренней зарядкой, в кухне через стенку его теща хлопотала у плиты. Мальчик-филателист распял на стуле сестренкину куклу и ставил ей клизму. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Богоматери был чист и светел под зорким солнечным лучом. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил картошку над помойным ведром. Парализованная старушка мирно спала…

Зазвонил телефон. Это был Борька опять, впрочем, кто же, кроме него, это мог быть…

— Эй, слушай! Включи скорей телевизор, Россию. Все, конец связи.

Эдик включил. Шла передача. Разоблачили благотворительную фирму, которая помогала бездетным иностранцам усыновить или удочерить.

Оказалось, что дети из приютов шли прямиком на бюйню, где их пластали для пересадки органов. Главарям удалось скрыться, наверно, хорошо заплатили, а мелкая сошка пошла под расстрел.

Эдик усмотрел в этой передачи намек. Он стал ждать Борькиного звонка, опять приникнув к окуляру.

Ему было горько. С утра он чувствовал какой-то странный медный привкус во рту. Стены квартиры показались ему тонкими, словно в матросском кубрике. Внезапно он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Ему пришла в голову дикая мысль, что кто-то из дома напротив тоже наблюдает за ним в трубу…

Он быстро осмотрел окна. Нет, все было в порядке, никто за ним не наблюдал. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Николая Угодника был чист и светел под зорким солнечным лучом. Большая склонилась над своим варевом, внимательно его разглядывая, затем высморкалась в кастрюлю и яростно размешала мужнину кашу. Маленькая, одинокая, принялась медленно дрочить, глядя в телевизор, где молодые мужчины и женщины демонстрировали утреннюю аэробику. Жирмудский, поэт-песенник, приподнялся над стулом, выпустил длинного голубка и, принюхиваясь, задумчиво помахал ладонью. Мальчик-филателист достал из тайника деньги, пересчитал, разложил на своей кровати и зарылся в деньги лицом, выпуская слюну. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил морковь над помойным ведром. Теща истерика, вытерев руки о фартук, всем телом приникла к стене кухни, где, вероятно, была специальная слуховая каверна. Истерик закончил утреннюю зарядку, обильно сбрызнув спермой лицо жены. Ястребов, алкоголик, достал из мешка последний, завернутый в пленку предмет, и им оказался окровавленный человеческий палец с перстнем. Парализованная старушка мирно, неизменно спала…

Наконец Борька позвонил.

— Ну что, морячок? Как тебе передачка?

— Значительно, — прокашлялся Эдик. — Стрелять их надо.

— Кого?

— Ну этих…

— Детей что ли?

— Да нет…

— А я бы детей пострелял, потому как сам знаешь, кто из них вырастет. Выйдешь, что ли?

— Нет. Что-то нездоровится.

— Ага. А они тебя там ничем не угощали?

— Угощали, — нахмурился Эдик. — Угощали чаем.

— Ну вот.

— Что — вот?

— Сам знаешь — что. Я, между прочим, про то, что детей на органы будут пускать, еще в прошлом году говорил, помнишь?

— Не помню.

— Вспомни, старый горбун. Это весной было. В тот день еще кто-то мне сверху на голову плюнул…

— Ну, да! Припоминаю. Говорил.

— Видишь? Тут только один вопрос важен: предсказываю ли я будущее или сам его творю? Вот и возникает у меня ощущение, что это именно я и только я правлю этим присным миром, так-то.

— А что такое присный? — пожал плечами Эдик.

— Да ты и вправду дурак. Присный, это значит — вечный. Пойду посижу, погреюсь.

— Ты только смотри, чтобы тебе больше никто на голову не плюнул, — сказал Эдик и сразу нажал на рычаг, чтобы друг не успел оставить последнее слово за собой.

Эму стало страшно. Он озирался по сторонам, ему упорно казалось, что в квартире, кроме него, еще кто-то есть… Ему было страшно, как никогда прежде, как не было страшно, когда его арестовали в сорок девятом, или когда он позже, при Хрущеве, тонул в Белом море, при минусовой температуре воды…

А ведь Борька действительно угадывал будущее…

Эдик даже вспомнил, с чего это началось и когда… Ну, например, Борька как-то сказал, что Маркус лишится глаза — так оно и вышло. Вскоре он сказал, что Хризя напорется на аборт и Хризя напоролась. Потом он сказал, что Бурцева убьют…

Давно это уже у Борьки началось, только он сам заметил это лишь сейчас. Он предсказал попытки переворотов, Чечню и Татарию, гибель марсианского зонда… И вот теперь Борька даже додумался до того, что он не просто предсказывает, а творит действительность, что он, стало быть, не простой человек, и, может быть, даже и не человек вовсе, а некое божество, несмотря на то, что они выросли в одном дворе, в детстве часто соперничали, дрались… Жизнь развела их надолго, и, вот, пятнадцать лет тому, обретя наконец свои последние пристанища в новостройках, они с удивлением обнаружили, что снова вместе… И детское соперничество никуда не делось: целая жизнь прошла, а осталось от ней только одно — доказать другому, что ты прав…

Впрочем, его предсказания можно было объяснить лишь проницательностью. Маркус делал ракеты. Однажды ракета развернулась на старте, и с подоконника сиганула в комнату, где стала гоняться за Маркусом, пока не взорвалась. Хризя была училкой математики. Она гуляла с грузином. Тогда аборты были запрещены, и Хризю выгнали с работы. А Бурцева — да его просто нельзя было не убить…
Эдик вздрогнул, опомнился и сразу вернулся из вечности в комнату. Простая мысль, пришедшая ему в голову, разумеется, не впервые, теперь как бы под новым углом встала, выпуклилась…

А ведь я умру. Я ведь когда-нибудь, уже очень скоро — умру.

Большая навалила мужу полную тарелку каши, устроилась напротив и с нежной улыбкой стала смотреть, как он ест. Мальчик-филателист раскрыл красивую книгу и углубленно зачитал, изредка отрываясь и хохоча в потолок. Маленькая, одинокая просматривала пачку фотографий, промокая слезы полой халата. Ястребов, алкоголик, уже пил водку, запивая сырой водой. Истерик закатил утренний скандал жене и теще. Жирмудский, поэт-песенник, поливал цветы. Сысоев, домашний монах, молился, коленопреклоненный перед собственным иконостасом, лик Спасителя был чист и светел под зорким солнечным лучом. Шольцман, врач-вегетарианец, медленно чистил репу над помойным ведром. Парализованная старушка, похоже давно уже умерла…

Эдик оторвался от окуляра, потянулся (как всегда тонко, ненавязчиво кольнуло сердце) и вышел на балкон.
Погода была райская. Многие окна распахнуты настежь, в воздухе плавали разноголосые мелодии, далеко внизу стучал теннисный мяч. Эдик посмотрел. Один мальчишка ровно, красиво чеканил мяч о стену дома, другой смотрел на него, ожидая очереди. Подъехала черная иномарка, трое бритых молодых людей вышли, коротко просвещавшись, нырнули в подъезд. Фигура одного из них показалась Эдику знакомой, он видел ее, в той же одежде, где-то совсем недавно… Выполз и основательно расположился на лавочке Борька. Он был без кепки, жарко блестела на солнце его солидная лысина…

— Эх, Господи, — вздохнул Эдик. — Лет-то нам уже сколько, а мы все Эдик да Борька… Гляди, в рифму получилось!

А ведь и ты тоже, Лысый, очень и очень скоро — умрешь.

Ему захотелось опять, как он это уже делал дважды — в девяносто шестом и восемьдесят девятом — тайно плюнуть на голову своему сварливому другу… Он стал было копить слюну, но она не шла, к тому же, ему сильно захотелось писать. Эдик двинулся, но ноги будто приросли к полу. В этот момент зашевелилась тюлевая занавеска, как если бы кто-то открыл наружную дверь. И тут нечто толкнуло его снизу-изнутри, через грудную клетку прямо в сердце… Он откинулся навзничь и начал писать, недоуменно глядя на свои чернеющие штаны. Ему показалось, что какие-то люди ходят по комнате, и тут новый толчок в сердце опрокинул его, и он, наконец перевалившись через перила, стал падать, все еще писая, в шестиэтажную прорву двора, прямо к ногам своего сварливого друга, который теперь-то уж точно, до гроба будет уверен, что это он и только он правит этим присным миром.
30 апреля – 6 мая 1997