Алексей Смирнов. Мираж
... в глубине души вообще ни один человек
- если только нет в нем Святого Духа -
не знает о вечном спасении, не верит
в него и не желает его...
Мартин Лютер, "О рабстве воли"
Василиск - мифический чудовищный змей.
По описанию Плиния Старшего...
наделялся сверхъестественной способностью
убивать не только ядом, но и взглядом,
дыханием, от которого сохла трава
и растрескивались скалы.
Мифологический словарь
Иногда, не слишком часто, Его Святейшество плывет по ступеням вниз, на много пролетов под землю. Лестница, роскошная поначалу, скоро неожиданно переходит в самую бесхитростную из лестниц. Исчезает ковер, обрываются литые перила, мрамор превращается в простой гранит. Обычное приспособление для спуска в сырой и холодный подвал. Вдали от возможных зрителей Его Святейшеству не нужна роскошь. Он почти не касается ступеней, этот человек, почти летит, и его белая сутана не колеблет в стремительном движении ни пылинки. Лестница ведет не в подвал, а в архив Покаянного Братства, где за стальными дверями тоже все просто и не найти ничего сверх самого необходимого. В основном там бесконечные ряды стеллажей с дискетами и видеокассетами. Зачем бы не явилось Его Святейшество в архив, в конце работы оно всегда снимает с полки один и тот же черный кирпичик с пленкой, усаживается на неудобный металлический табурет и смотрит, подавшись вперед, всегда один и тот же фрагмент старой телепрограммы.
"Друзья! Гость нашей студии - Виктор Валерьевич Ищенко, профессиональный фотограф. Виктор Валерьевич любезно согласился пополнить нашу коллекцию и рассказать о своем контакте с аномальным явлением. Пожалуйста, Виктор Валерьевич, - только поближе к микрофону".
"Благодарю вас. Собственно, я не уверен, что в свете представленных сегодня фактов мое сообщение будет воспринято как нечто совсем уж невероятное. Случай произошел в Западной Сибири близ деревни, где год назад я находился по долгу службы. Однажды вечером, закончив работу, я вышел прогуляться и забрел довольно далеко. Наступал вечер, и я уже решил повернуть назад, но тут случайно бросил взгляд на лесную опушку, шагах в тридцати от меня, и увидел в кустах маленькую, как мне почудилось, девочку. В тот момент я не задумался, откуда она там в поздний час и далеко от людей взялась, только потом мне это показалось не очень понятным. Возможный кадр понравился мне чисто композиционно, и я автоматически сделал снимок. Я даже не удосужился повнимательнее рассмотреть, что именно меня привлекло, не обернулся и пошел себе восвояси. Но вот когда я проявил пленку и начал печатать фотографии - взгляните, что получилось..."
Снимок крупным планом: отчетливо видны деревья, густая высокая трава , в отдалении - рыхлый муравейник-дворец. Значительную часть снимка занимает расплывчатый силуэт -фигура в профиль, если возможно говорить о профиле: кроме общего контура никаких отдельных черт не видно. Пять выростов соответственно голове, рукам и ногам. Фигура словно крадется прочь с кадра, напоминая свастику. Если не учитывать выросты, сходство с человеком отсутствует. Силуэт непрозрачен, ростом - с маленького ребенка. Вполне можно расценить как артефакт, дефект пленки, или же счесть подделкой.
Фотограф - это ясно по глазам - уже знаком с такого рода толкованием и не будет настаивать на своем. "Дело ваше", - написано на его лице.
Из программы"НЛО: необъявленный визит"
... А у Его Святейшества лицо молодое, невзрачное, по нему ничего прочитать нельзя. Но как-то раз, во время очередного просмотра, оно недобро просияло. Губы беззвучно шепнули: "Инициатива наказуема" . На следующий день Ищенко был канонизирован. "По какому разряду провести?" - осведомился один из доверенных членов Синода. "Великомученик Хренов, - отвечало Его Святейшество. - На Соборе впишите в протокол полностью, но для паствы сохраните только "Х". "Люди решат - Великомученик Христов", - возразил синодец с опаской. "Ну и хорошо, - Его Святейшество вскинуло брови. - Нам еще и лучше. Забавнее. Как ни решат, всяко приятно". "Но... они могут узнать... через..." "О чем вы? Вы не хуже меня знаете, что от нас-то они никогда не узнают всего".
| Это так просто: Я хочу быть - Всего лишь. "Наутилус Помпилиус" |
С облегченным вздохом, плотно усевшись и
привалившись спиной к сосновому стволу,
Райце-Рох стянул сапог и вытряхнул
камешек-надоеду. Подтянул носок, блаженно
вытянул ногу и пошевелил пальцами. Стянул второй
сапог, глотнул из фляги и внимательным взглядом
окинул окрестности. Он не нашел ничего нового,
все оставалось прежним - как и на протяжении пяти
дней до того.
В кармане Райце-Роха, в солидном бумажнике, хранился снимок, сделанный Ищенко. Где был сам Ищенко, теперь уже не знал никто. Причуда судьбы. Вольно ж было Райце-Роху заинтересоваться именно этим случаем - вот и ищи-свищи Ищенко. Райце-Рох приходил на опушку каждый вечер и ждал дотемна. Ничего не происходило, но он был терпелив и не собирался отступать. Профессор, спец по ситуационной психиатрии, сотрудник КГБ - он давно интересовался событиями в Западной Сибири. Место считалось гиблым, страшным, сведения оттуда поступали самые дикие. Аномалия наступала аномалии на пятки. Профессор не надеялся вникнуть в суть. Практик, изобретатель, талант - Райце-Рох стремился в первую очередь обуздать явление и поставить на службу людям. Если что-то удается приручить, не так уж важно знать, что это такое. Коль скоро приручили - никуда не денется, чем бы оно не было.
Райце-Рох вздрогнул, когда чья-то рука коснулась его локтя. Полное лицо вдруг застыло, обильный жир щек, казалось, обернулся стеарином. Очки оцепенели на переносице, рот слегка приоткрылся. Медленно поворачивая голову, Райце-Рох проверил, расстегнут ли плащ и доступна ли кобура под мышкой.
"С ума не сойдите", - сказали рядом.
Бок о бок с ним сидел на траве длинный, худой человек в дождевике. Он смотрел прямо перед собой, обнимая костлявые колени. Возле него лежали рыболовные снасти - новенькие, ни разу не бывшие в употреблении.
"Вы меня удивили, - сипло сказал Райце-Рох. - Никогда не думал, что кто-то сумеет незаметно подобраться ко мне".
"Ваше терпение делает вам честь, - отозвался сосед, оставляя без внимания полуупрек-полукомплимент. - Можете расценивать мое присутствие как награду. Мы вполне могли обойтись без этого".
"От чьего имени вы говорите?" - спросил Райце-Рох на всякий случай, хотя уже понял, что это за свидание. Он успокоился. В конце концов, он за тем и приехал.
"Мы натолкнем вас на кое-какие мысли, - продолжил человек ровным голосом, игнорируя вопрос профессора. - У вас пытливый ум, вы занимаете подходящий пост и можете оказать нам серьезную услугу".
"Что мне за это причитается?" - спросил Райце-Рох, отводя глаза в направлении мертвеющего заката.
"Ничего", - ответил человек в дождевике.
Профессор помолчал.
"Ведь вы - не человек?" - осведомился он, зная ответ заранее.
Рыбак неодобрительно, хлипко фыркнул.
"Нет", - сказал он.
"Зачем я вам понадобился? - не сдавался профессор. Характером он был агрессивен. - Согласитесь, я имею право хоть на какую-то информацию. Сдается мне, это не так много".
Фигура в дождевике поиграла пальцами и удивленно на них воззрилась, будто простое движение было непривычным делом.
"Возможная информация вам ничего не даст. Хорошо, я скажу коротко. Мы хотим быть, просто быть. Не исключено, что через веру - ведь я беседую с вами лишь благодаря вашему уверенному ожиданию. Но это не очень надежно; мы, скорее всего, остановимся на другом варианте. Вот, собственно, все, что вам позволительно знать. Большего ваш рассудок все равно не вместит. Может быть, я погорячился с премией. Можно вас канонизировать. Хватит?"
Райце-Рох пожал плечами.
"В это верится с трудом. Но я в невыгодной позиции для споров и торгов. Это - я имею в виду канонизацию - было бы забавно".
"Точнее не выразиться, - кивнул рыбак, накинул капюшон и плавно встал. Удочки оказались в его руках, хотя профессор не заметил, чтобы он потянулся за ними и поднял с травы. - Прощайте, профессор. Ступайте домой, отдыхайте и постарайтесь вникнуть во все, что родит ваш кипучий разум по нашей подсказке. Семена уже готовы лопнуть. Отправляйтесь в деревню и больше не приходите сюда, - он, продолжая монотонную речь, начал отступать к кустам. - Идите, идите, не стоит тянуть, идите и размышляйте".
... Отойдя шагов на двадцать, уже промочив ноги в росе, профессор вспомнил о забытых сапогах и оглянулся. На месте человека дрожала и расплывалась курносая девочка лет пяти, с бантами, в чистеньком пышном платье. Белые коленки мерно вздувались пузырями, потом пузыри опадали. "Я не девочка, - бессвязно пищала-напевала она. - Я не девочка, а я совсем не девочка, тра-та, та-та-та, я другая, я вообще не девочка". Это звучала нелепо, но мелодично.
Профессор помедлил и неуверенно зашагал прочь, пожертвовав сапогами. В его мозгу кружил рой смутных, неясных, бесформенных до поры мыслей и догадок. Далекое зарево над горизонтом просило тайгу помнить о солнце, что совсем еще недавно полновластно правило землей.
... свободная воля это ничто...
Мартин Лютер, "О рабстве воли"
Было бы безумием предоставить человеку
"свободно"
принимать какие бы то ни было решения.
Лев Шестов, "На весах Иова"
На исходе дня маги разбросали близ моего жилища
маисовые зерна. Удобная точка отсчета. Можно
взять и другую - какая разница, если твоими устами
говорит Бог. Кому же еще говорить? "Знайте же,
что ни один волос без ведома Моего не упадет..."
То-то же. А мы, несмышленыши, занимаемся
оправданием добра.
Когда я наступил на одно из зерен, оно вошло мне в стопу и в своем подъеме достигло глотки. Она и сейчас полыхает огнем. Мне тяжело говорить. Мираж сгущается перед глазами и зовет. Больше оазис меня не дождется. Я торжественно обещаю это ликам святых, глядя в безжизненные глаза великомучеников Серена и Виктора, угодников Льва и Мартина, Райце-Роха чудотворца, святого Карлоса - сей причислен Братством к лику святых единственно из страха перед магами. По случаю я зажег пред образами свечи, и тени пляшут на полированном корпусе "Горгоны".
А им плюнь в глаза - все Божья роса! "Давать имена - дело человеков, - так отнеслось к названьицу Его Святейшество в одной из проповедей. - Важны дела, а не слова. Именуют же диавола, врага рода человеческого, Люцифером".
Меня заносит, я перескакиваю с пятого на десятое, но так происходит часто, когда звучит монолог без надежды на будущих слушателей. Это просто дурная, не так давно приобретенная мною привычка разговаривать самому с собой. Скоро надобность в диалогах - хвала Василискам - отпадет вовсе. Уже сейчас любому известно, чего можно ждать от соседа, что у него там такое творится в глубинках заячьей души. А если неясно с соседом - ничего страшного, ясно с другими, и вряд ли сосед с оказией удивит чем- нибудь новеньким.
... Иногда вспоминается светлое. Оно приходит, когда не ждешь, не спросясь: так, недавно оно коснулось меня, сокрытое в порывах холодного ветра, тянувшего тучи в поводу, а солнце отчаянно отбивалось и проигрывало. Что-то растворилось во мне крупинкой реактива, достаточно сильной, чтобы на миг окрасить все сознание в прежний, умерший цвет. Мелькнула жаркая, залитая солнцем площадь, побелевшее майское небо, праздничная вода, дальний городской пляж. Прежние, ушедшие голоса невнятно позвали и исчезли вновь. Белые рубашки с короткими рукавами. Причал, катера, на которых можно прокатиться, а можно и нет. Мороженое. Его я могу купить и теперь, и я покупаю в надежде охладить палящий внутренний зной и развеять мираж, но толку от этого чуть. Порой выскочит глупая мысль: вот то забытое, маленькое эскимо - оно бы покончило с наваждением одним спасительным леденящим ударом, но где оно, в каких, некупленное, растаяло далях? И даже ветер, сулящий скорое ненастье, был не страшен тогда: приходилось, весело охая, нестись опрометью в ближайшую подворотню или прямо домой, и не виделось в нем ничего скверного. Но нынче ветер - даже тот, что подарил мне на днях радость былого света, - секундой позже предстал скотиной-хозяином, вышвыривающим белый день за порог, точно собаку.
Вот так я разговариваю с собой, потому что прочим уже заранее все понятно и они, перекормленные страхом, не хотят понимать ничего сверх, а если кто-то что-то еще не понял обо мне, так это я сам, приходится жевать и пережевывать жвачку в поисках тайного вкуса.
... Василиски объявились как-то все сразу. До поры до времени они попадались в толпе поодиночке или малыми группами, и на них никто не обращал особого внимания, благо хватало уже безумных сект и психов вообще, город кишмя кишел сумасшедшими, так что новинка помраченного разума - секта Покаянное Братство - оставалась в тени. Они не проповедовали на перекрестках, не клеили афиши, не обещали исцелить больных. Они просто существовали и мало-помалу множились, но по-прежнему молча вышагивали в людских потоках, сновали в метро, не страшась запятнать белоснежные одеяния, - погруженные в себя, поглощенные какой-то, казалось, одной неотступной мыслью. И старались ни с кем не встречаться взглядом. Дальше началась политика. Вокруг царила неразбериха, и опять же никто не удивился, когда представитель секты очутился в парламенте. Заграница отреагировала более живо: там тоже доставало забот, но внезапное появление в органах власти сектантов смутило тамошнее общественное мнение. Я говорю об их органах власти, ибо к тому времени Покаянное Братство было представлено и там. Настоящую тревогу забили позже, когда ничего поделать было нельзя. Ряды секты множились с каждым днем. Это касалось не только власть имущих, но и простых смертных. Теперь уже ясно, что в погоне за правом пореже каяться и раскрываться в Момент Истины каждый член секты был заинтересован в привлечении как можно большего числа неофитов. Вдобавок это вело к неуклонному движению вверх по иерархической лестнице, венчала которую немногочисленная каста собственно Василисков, внушавших необъяснимый страх своим видом, манерой говорить, смотреть, передвигаться. Число их оставалось неизменным.
К чему это все? Моя речь похожа на чтение главы из ненаписанного учебника новейшей истории. Рассказывать все эти вещи скучно и тяжко, но я возьму себя в руки и, коль скоро крутится пленка, продолжу. Правда, еще раз забегу вперед и расскажу теперь, как положили мне клеймо на чело и правую руку. Да, выйдет лучше, если исторические подробности я буду приводить походя, между делом, по велению настроения.
Клеймили меня уже в зрелые годы, когда я был в состоянии понять разницу между свободой и рабством. Память о свободе - пусть относительной и призрачной - берегла меня от незавидной участи грудных младенцев, попадающих в кабалу с млекопитающих лет. Конечно, была в том и особенная горечь, оборотная сторона медали.
Еретическая молва между тем упрямо пускала слухи о "последних днях", о печати Сатаны, про которую ясно сказано в Писании. Святая Инквизиция не в силах справиться с этим ядовитым шепотом; он - юродивй, истовый, негодующий - доносится изо всех щелей. Но мало кто из крепких верой не подставил руку и лоб, а кто превозмог страх, тех уже нет среди нас.
Мне вежливо велели вынуть из карманов металлические предметы. Когда я повиновался, служитель Новой Церкви потребовал, чтобы обручального кольца не было тоже. Я, помню, огляделся: типовой офис, наспех украшенный символами и знаками Братства. У них, понятно, просто не было времени размахнуться. Регистрационные пункты плодились не хуже кроликов, работы невпроворот - какой уж тут антураж. И все-таки стояла в воздухе незнакомая, завораживающая жуть, и мне не удавалось найти ее источник; она вольготно разливалась, сильно разбавленная казенщиной, но - вполне ощутимая. Снимать кольцо я отказался. Служитель не стал спорить, а просто сдернул его с безымянного пальца, проштамповал мою вялую от оторопи кисть чем-то похожим на шприц для внутрикожных инъекций - такими ставят пробу на туберкулез, - затем молниеносно проделал то же самое с моим лбом, в секунду покрывшимся от страха и ярости холодной испариной, и вернул мне кольцо вместе с регистрационной карточкой: там был номер - тот, что незримо живет с тех пор в моей плоти.
Жене повезло меньше. Я не видел, как это происходило: ей случилось регистрироваться в соседнем околотке, и она ни на миг не желала расстаться с кольцом, лежавшим в свое время на алтаре и к тому же сидевшим весьма туго. Без лишних словопрений и почти безболезненно ей отхватили палец, быстро коагулировали кровоточащие сосуды, сделали перевязку и вернули кольцо. Мы развелись через два месяца.
Служитель предложил мне, в соответствии с принятым ритуалом, поклониться голограмме, снятой с церковной реликвии: то была пара болотных сапог чудотворца Райце-Роха. Сколько ни справлялся я после, никто не смог мне объяснить, чем примечательна эта святыня. Как и всякий живой человек, я тоже не совсем свободен от ереси. Мне представляется, что в заслугах святого не было ничего чудотворного - попросту он оказался достаточно смекалистым, чтобы изготовить "Горгону" - аппарат, установить который в каждой квартире оказалось делом куда более несложным, чем обеспечить жильцов радиоточками. Когда вся власть была уже в ее руках, Секта не успокоилась, пока прибор не стоял в каждом доме, не маячил на улицах, во много раз превосходя числом телефонные автоматы. "Горгоны" крепились к спинкам сидений в городском транспорте, соседствовали там же с компостерами, наводняли кабаки, парикмахерские и общественные сортиры. Было сделано все, чтобы ни одна живая душа не смогла увильнуть от Момента Истины - ежедневной вечерней службы. Имевший правую кисть, застигнутый колокольным звоном, вкладывал ее в ближайшую "Горгону" , а если кисть отсутствовала, прикладывался челом; когда же не было и чела, личность переставала представлять интерес для Братства.
... Каждым вечером, в девять часов по местному времени, замирают города и села, застывают соляными столпами таежные охотники и полярные исследователи. Разливается тишина: души впитывают друг друга. Покаянное Братство не собирается соперничать с мировыми религиями, оно лишь берет на себя часть работы: исповедь. Публичное покаяние - вот что начертано на их знаменах. Миллиарды и миллиарды электронных потоков стекаются в голодные околоточные компьютер-отстойники. Номер такой-то... внимает. Номер такой-то... тоже внимает. Не внявшему прощается в первый раз и даже во второй, но если злодей не образумился - в следующий раз внимать будут ему, и сотням, тысячам незнакомцев мгновенно откроются тайники его души. Чем тяжелее грех, тем больше ушей. А самым страшным грехом считается проворонить или умышленно пропустить личную исповедь служителя Церкви, не говоря уже о высшей касте Василисков. Каждый новорожденный получает инъекцию сознания касты, а после его можно хоть крестить, хоть обрезать. Секта не запрещает старые конфессии, она даже поощряет верующих, спешащих после Момента Истины в родные храмы получить святое причастие.
"Не мир принес я, но меч" - так, вслед за святым Мартином, любит цитировать Его Святейшество. Незадолго до мессы полицейская служба Святой Инквизиции занимает места в патрульных машинах, готовая, пообщавшись с "Горгоной", немедленно покинуть опорные пункты и выехать по души трижды преступивших закон или же тех, на кого указал Перст. Перст указует, соблюдая неясную очередность, на всех без разбора. Любой - правый ли, грешный - рано или поздно ищет, не чувствуя более силы в ногах, куда бы присесть: его "Горгона" подмигнула красным огнем. Значит, пришел его час, и завтра всю его подноготную вытащат на Божий свет для показа десяти, тысяче, миллиону человек. До меня очередь пока не дошла. я опередил события... Ладно, позже.
Позже и вот еще о чем: многие, если не все, давным-давно догадались, что Василиски лишь внешне схожи с людьми, на деле же они - что-то другое. Об этом потом, в конце. В аккурат перед тем, как десять шашек динамита, что сейчас опоясывают мою талию, разнесут меня в клочья.
- Я никогда не дойду до Икстлана, -
твердо, но очень-очень тихо, едва слышно
проговорил он. - Иногда бывает - я чувствую, что
вот-вот, еще немного, еще один шаг - и я дойду. Но
этого не будет никогда. На моем пути не
попадается даже ни одного знакомого знака или
указателя, который был бы мне привычен. Ничто
больше не бывает прежним, ничто не остается тем
же самым.
Карлос Кастанеда, "Путешествие в Икстлан"
Итак, я до сих пор не знаю, что за причины двигали
магами и зачем были разбросаны зерна. Хотя, видит
Бог, я уже приближался к пониманию, но мое
знакомство с миром магов длилось недолго. Мне,
изнемогшему в те отчаянные дни под игом
вездесущих "Горгон" , любой намек на
возможность свободы виделся спасительной
соломинкой. Силы и соки рвали мое нутро на части,
и я, вероятно, в конце концов кого-нибудь убил бы.
Отравленный откровениями, сколько бессонных
ночей промаялся я в бесплодных мечтаниях,
воображая невозможный обратный процесс и
порочный лик Его Святейшества, затопленный
повернувшими вспять реками грязи и греха.
Сколько раз, в поту, холодея, просыпался я лишь
затем, чтобы минутой позже вновь осознать гнет
вседоступности Момента Истины. Слово
"свобода" я повторял мысленно столь часто,
что оно теряло смысл и преобразовывалось в
молитву, и Тот, Кто глаголит нынче моими устами,
внял зову, ниспослал ее мне, дураку.
... Дело близится к вечеру, но солнце еще высоко, и канал за окном переполнен золотом. Людей на набережной мало, но это не знак времени. Город тот же, что и прежде, и внешне жизнь изменилась мало. Не виснут над ним мрачным символом темные тучи, не слышится вой одичавших собак, на лицах нет-нет да и встретишь улыбку...
Мелькает тень.
Я не раскладываю камни - к чему? Глотку сушит и рвет, Мираж пытается взять свое, но мне все же достает сил сосредоточиться на одном-единственном камушке, что в перстне на безымянном пальце левой руки. Сосредоточиться - и, вскинув кисть, послать удар в черный, как смерть, глаз ворона, устроившегося на ветке за окном. Это Архип. Если выключить боковое зрение и остановить мировую круговерть, его нетрудно распознать: сидит себе, вжимаясь в шершавый ствол тополя, одна нога свешена, другая - подобрана. Зубастый рот скалится в привычной усмешке, шляпа сбита на затылок. С недавних пор я способен лишь на примитивные выпады, они не достигают цели и только развлекают Архипа. Шкурой я все еще могу почувствовать, что Сигизмунд тоже ошивается где-то рядом, но его не видно. Может быть, там - в скудном сгущении света близ трещины, расколовшей стекло фрамуги? Нет, не разобрать. Горло саднит: маису жарко, маис хочет пить, и я хочу вместе с маисом. Архип громко каркает. Улетай к дьяволу, сволочь, на кладбище! Вспыхивает размытый силуэт: Сигизмунд на миг демаскируется. Он висит прямо передо мной, заслоняя Архипа, с широко расставленными руками и ногами, с запрокинутым кадыком. Меня одолевает злость, и я кричу:
"Катитесь к черту, ваша взяла! Только рано радуетесь, запомните! Загнетесь от простого насморка, от ерунды!"
Не уходят. Ладно, пускай остаются. Если задержатся подольше, их, авось, зацепит. А я вернусь к истории.
До знакомства я не знал о магах ничего, кроме того что они существуют и способны противостоять Василискам. Одного этого было достаточно, чтобы я дни и ночи напролет грезил встречей с этой публикой. Карта, однако, не шла, а вероятность свидания с Перстом росла с каждым днем. К тому времени я уже начал просыпаться от кошмаров, навеянных всей полнотой ада человеческих душ, что вечерами скармливала мне "Горгона". Вдобавок (нет, не вдобавок - ничего себе добавочка)я много раз, как и все примиренное, ошалевшее от ужаса человечество, застывал под Взглядом Василиска.
Конечно, я не подозревал, что сам ношу в себе немалые способности к магии. Если б я о том знал, я бы не волновался, а спокойно ждал, когда меня позовут в Путь. Но встреча с Сигизмундом - он был главным у нас - явилась неожиданностью и произошла, как я счел поначалу, случайно.
Сигизмунд, когда я впервые его увидел, был одет в теплый спортивный костюм, кеды и вязаную шапочку с помпоном. Он был жилистый субъект с физиономией кроткого волчины. Сигизмунд остановил меня на улице каким-то чепуховым вопросом, а минуту спустя мы уже вели задушевную беседу, что воспринималось как вполне естественное дело. Мы болтали обо всем и ни о чем, Сигизмунд дружески приобнимал меня за плечи, и только после я вспомнил, что он легонько похлопывал меня то по правому, то по левому. Теперь-то мне известно, что таким способом маги вводят новичка в состояние повышенного осознания, впечатления которого в обычном состоянии рассудка забываются, и задачей ученика является вспомнить о своем тайном, сокрытом знании.
Вторым был Архип. Сейчас под влиянием Миража я помню о нем немногое; его роль сводилась к обучению меня магии именно в часы повышенного осознания, тогда как Сигизмунд расшатывал мой рассудок и уделял большое внимание повседневной магической практике. Над моим нетерпением он то смеялся, то задумчиво хмурился. Но поначалу чаще смеялся, призывая Архипа разделить веселье. Архип ему вторил: вертлявый, маленький, большеголовый. Лет ему было не понять сколько, а одевался он старомодно и скромно. Никогда не видел, чтобы он расстался со своей лихо заломленной шляпой. Я сердился на них обоих, мне хотелось поживее узнать о врагах: кто они, в чем их слабость и как их уязвить. Учителя дружно отвечали, что, хотя сущность Василисков им открыта, мне еще рано постигать не то что эту, пустячную, но неизмеримо большее число тайн. Когда Сигизмунд говорил о тайнах, лицо его застывало и он, сам себя на полуслове обрывая, подводил черту: "Это - Свобода".
При всей ненависти к Его Святейшеству я не пропустил ни одной его проповеди и послушно впитал их яд. Как-то, поминая магов вскользь, Его Святейшество улыбнулось редкой улыбкой и предложило сбросить их со счетов, "ибо те, хвала Господу нашему Иисусу Христу, сами себя наказали". Вскоре я, дрожа сперва от стыда, начал понимать смысл его слов. Потом начал соглашаться.
Мое восприятие окружающего мира безусловно обогатилось. Я познал свойства камней и трав, научился находить места Силы, останавливать мир, видеть боковым зрением и покидать во сне свое тело. С каждым днем я все дальше и дальше продвигался по Пути и приобщался миру Знающих Воинов. Постепенно в мое повседневное, привычное сознание просачивалось забытое, потаенное - то, чему обучал меня Архип. Беда, видимо, была в том, что разум мой оставался чересчур деятельным и активно противился насилию. Да, меня обучили бегу Силы, и я в минуты смятения бежал на месте с воздетыми к небу руками, истошно крича криком павлина. Но чувство, что судьба снова меня надувает, крепло день ото дня рука об руку с моим мастерством. Обычный человек, прогуливаясь по бульвару, шагает себе вперед, не заботясь о таких чуждых ему вещах, как места Силы, пучки эманаций мироздания и прочих штуках, невидимых простым глазом. Избрав Путь Свободы, я приобрел уникальное знание изнанки вещей и процессов. С известным успехом я даже научился этими процессами управлять. Но мне все чаще вспоминались - теперь они казались беззаботными - дни, когда я мог не задумываясь сделать шаг в любом направлении, не страшась сотен незримых чудовищ, готовых, коль уж силой магии попал я в их общество, воспользоваться малейшей моей оплошностью и в лучшем случае - сожрать. Чем больше я знал, тем больше больше ощущал себя скованным, и конца этому не было видно. Я поделился своими сомнениями с Сигизмундом. Он дал мне поесть каких-то грибов, от которых кружилась голова и множились звезды в ночном небе. Оправившись от дурмана, я смутно различил в себе новое знание новых бед, готовых вот-вот на меня обрушиться, если я не удосужусь срочно отправить определенный ритуал. Я сделал все, что требовалось, и пошел к Архипу.
"Архип, - сказал я ему, - чем дальше я захожу в поисках Свободы, тем жестче жмут меня тиски Необходимости. Придет время, и я плюнуть не посмею под страхом смерти".
"Настоящий Знающий не жалуется, - рассмеялся Архип, оборачиваясь по ходу беседы то вороном, то псом, то ланью. - Настоящий Воин, избрав Безупречность, идет до конца".
"Где же тут Свобода? - гнул я свое. - О какой свободе речь, если Путь раз и навсегда определен выбором? И неужто сама нужда выбирать есть обязательная веха на этом чертовом пути к свободе?"
"Знающий не рассуждает, - сказал Архип мягко. - Знающий знает и видит. Знающий принимает мир таким, каков он есть, и движется вперед, чтобы выжить. Разве не раздвинулись для тебя границы мира? Разве знание не поможет тебе в тяжелый час?"
"Оно помогает лишь в том, что само и накликало, - возразил я. - Что мне с того, что я способен ночами покидать свое спящее тело и шляться по пустому городу или по мертвым сопредельным мирам? Там не слаще, чем здесь... а эти перстни, хранители Силы? в последнее время, стоит их снять, я не нахожу себе места - впору ноги протянуть. Но главное - цель! Ведь из ваших слов следует, что последней, за которой ничего нет, цели не знает ни один маг. Мы понятия не имеем, что происходит с немногими, прошедшими Путь до конца и избежавшими якобы того, что зовется смертью".
Возможно, я был слишком непоседлив и не понимал многого, а хотел сразу все. Архип, конечно, наябедничал Сигизмунду, и тот снова кормил меня психическими грибами, подвергая опасным испытаниям. Однако разум не желал мириться с помещением светлой Свободы в неопределенное потом - а, скорее всего, как не раз предупреждали меня сами наставники - в никогда. Так и дошло до поединка.
Я вновь взялся за Архипа и начал раздражать его умными, как я полагал, сравнениями.
"Взять, к примеру, театр. Люди за кулисами видят и спектакль, и изнанку, и знают всему цену. А какие возможности у невидимого, могущественного техника! Этот машинист может помочь труппе, если забуксует что-то в механизмах. Добавить света, дыма, огня. А может и нашалить: врежет по какой-нибудь балясине - и задник повалился. Или провернет барабан - и поплыл ваш Гамлет на карусели к чертовой бабушке. А то - пульнет чем-нибудь в партер".
Я и обычному смертному, не магу, показался бы излишне горячим - слюни летят, руки мелькают. Ну, а что творилось в подкорке, да еще напитанной чародейством... Я здорово насобачился к тому времени и тем был опасен, ибо контроль оставался не на высоте. Архип быстро отследил, что там такое у меня закипало, и руки его - сам он, неподвижный, сидел в лотосе - начали медленно, как у сказочной Синюшки, вытягиваться, целясь мне куда-то в область солнечного сплетения. Я в запале этого не замечал, но подсознание не дремало и копило силу для броска.
"Театр же - зачем он построен? Чтобы зритель спектакль смотрел, разве не так? Важно ли зрителю знать закулисную жизнь! Не зрители ли мы в Божьем театре? Магия - та же закулисная канитель. С одной стороны, следи за сценой, с другой - никакого удовольствия от пьесы..."
Тут я словно подавился: что-то мощное, неподвластное рванулось из меня на волю. Из моего темени стремительно вырос дубль с кулаками-молотами и нанес сокрушительный удар в пустоту в десяти сантиметрах от пупка Архипа. Архип хапнул ртом воздух, лицо его стало серым, а руки мгновенно втянулись на место. Я тотчас, вне всякого согласия с сознательной волей остановил мир и увидел Архипа, каким он был вдействительности, какими были все люди для нас, владеющих Зрением: внезапно потускневшей светящейся яйцевидной оболочкой с расходящимися от нее хрупкими белесоватыми нитями-выростами. Через секунду картина сменилась: я очутился в пустыне, залитой неземным фиолетовым светом, одесную уходила в небо стена густого тумана. Как разъяснилось в дальнейшем, вмешался Сигизмунд. Он, угадав, что в рядах Воинов вот-вот образуется брешь, переместил меня, будучи сам в десятках километров от нас, в первую попавшуюся параллельную вселенную.
Архип едва не умер. Я узнал об этом два часа спустя - столько я отсутствовал в нашем мире, хотя там, в ссылке, я насчитал не один год. Сигизмунд был потрясен моим появлением, потому что тоже бил насмерть. Мне объявили, что я, увы, склонен к более древним магическим практикам, агрессивным и неуправляемым, ведущим в тупик. Главной помехой стал мой глубинный, заскорузлый индивидуализм. Не знаю, что напугало их больше - свирепый дубль или мое возвращение. Они сочли, что я представляю серьезную угрозу Пути.
... Как это низко, недостойно магов - злорадствовать, следя за поверженным собратом. Я ничего больше не желаю, в том числе - видеть его, пусть он уйдет. Я распахиваю окно.
"Архип, исчезни", - мой голос безнадежно вял.
Тот взмахивает крыльями и плавно растет ввысь и вширь. Тают перья, втягивается клюв, размазанным нимбом объявляется шляпа. Вскоре он, обычный, скалится на меня с ветки.
"С недавних пор мы говорим на разных языках, - каркает он. - Ты утратил Силу".
"Но я кое-что и обрел. Так всегда случается".
"Оно и видно", - он бросает хитрый взгляд на мой экстравагантный пояс.
"Это тебя уже не касается", - говорю я.
"Пожалуй, верно", - он кивает, легко выпрямляется на ветке в полный рост и принимает позу Воина. Затем начинает бег Силы: с воздетыми руками, с павлиньим криком. Какое-то время спустя я уже не могу определить, есть ли Архип все еще там, на ветке, или его там нет. Как ушел Сигизмунд, я тем более не смог заметить. Да я его, можно сказать, и не видел.
... Тогда, на совете, они не стали слушать мои протесты, а с наступлением сумерек разбросали близ моего жилища маисовые зерна.
И я, бежавший из кабалы и искавший свободу, заработал Мираж.
... Затем, что мудрость нам единая дана |
Знающие и Видящие, Те, что в Пути, положиликонец моему безудержному "хочу", оставив в живых одну жажду. Волшебные зерна потребовали влаги.
Дальнейший рассказ затронет события сухого, холодного и солнечного дня, отполыхавшего уже после, недавно, когда дело успело зайти слишком далеко, но мне кажется, что он еще не истек и длится, застряв и топчась на бесконечной минуте. Тот миг, подобный то ли гигантской воронке, то ли вообще космической черной дыре, продолжает беззвучно всасывать время. И я надеюсь, что после того, как рванет динамит, мое ощущение так и пребудет растянутым на века.
Вот как начиналось то утро: я вышел из дома, кутаясь в старое пальто, сутулясь и втягивая голову в плечи. К тому времени мое понимание Свободы уже значительно сузилось и сводилось, в основном, к Миражу. Легкие, не по погоде выбранные ботинки с хрустом крошили лед подмерзших за ночь весенних луж. Слабый ветер беспомощно лип к небритым щекам. Сил пошевелить мои тяжелые от грязи, сальные патлы ему уже не хватало. Я несколько раз неспешно облизнул треснувшие губы и попробовал сплюнуть, но вышел только звук: сухой, хриплый, бесплотный.
Улица уже часа два как проснулась. На другой стороне в соборном молчании замерла похмельная троица. Повстречался спортивный мужчина, выгуливавший слюнявого боксера, а чуть дальше возник местный сумасшедший - в резиновом плаще на голое тело, в домашних шлепанцах и с непокрытой головой. Псих двигался рывками и, как и я, прятал руки в карманы, оттягивая книзу плащ. Он вертел башкой и, журавлино шагая, что-то выкрикивал. Меня обогнали двое полицейских Святой Инквизиции: здоровые лбы в защитной форме с крестами. Один из них покосился на помешанного и медленно поднес к губам рацию. Негромким голосом он начал будить смежников-милиционеров, дремавших без дела в обычной, родной патрульной машине. Там встрепенулись, разглядели объект и разразились бранью: объект был хорошо известен в округе и задержанию не подлежал. Полицейский, радуясь своей шутке, заржал и протянул рацию товарищу, предлагая насладиться райской музыкой. Тот был не в духе и погрозил милиции пальцем, от чего в машине сразу угомонились.
"Была не была", - решился я и быстрым шагом обогнал полицейских, чувствуя себя виновным во всех грехах мира и готовый в любую секунду бежать. Все обошлось как нельзя лучше, я свернул за угол и вышел к железнодорожной ветке, заросшей прошлогодней травой. Здесь силы покинули меня, я не дошел каких-то двух-трех десятков шагов. Иссохший желудок раскусил секрет монотонной, тупо упрямой работы мозга, распознал вожделенную цель - и восстал. Благодарение (а как же! )Господу: невдалеке стояла брошенная бытовка о четырех колесах. Я, не смущаясь тем, что совсем недавно, невесть почему, побил в ней каменьями стекла и в страхе убежал, резко сменил курс, спрятался за нее и вскоре, стоя на четвереньках, с больным рыком исторгал из себя отравленную пустоту. Наземь, в древесную труху и россыпи известки, текла жалкая густая слюна. Воспаленный желудок прыжками рвался в рот. Мое лицо побагровело и осталось таким, но вовсе не от избытка крови - откуда ему, избытку, произойти в великую утреннюю сушь, нет - просто в изнеможении, неспособные дальше бороться и сдавшие тонус сосуды расширились, салютуя победившей вселенной не белыми флагами, а погибающим закатным нутром. "Мираж не спасет", - подумал я в отчаянии. Даже карающий Момент Истины показался далекой химерой - вот до чего я дошел. Не было нужды простирать руки и оценивать дрожь: локти, хоть и упирались ладони в шершавую мерзлую землю, ходили ходуном. Немытая прядь упала на правый глаз и мешала моргать - я моргать перестал, от чего глаза пересохли тоже. В их уголках мокла ихтиологическими наростами белесая мерзость. Из последней мочи, отрекаясь от натекшей желчной слюны, я отполз и рухнул ничком, вдавив щеку в острые камешки. "Век бы так лежать", - струилась одинокая мысль. Где-то близко прогрохотал локомотив. Я лежал, боясь малейшим движением разрушить зыбкое оцепенение, иллюзию покоя и мира. Но вот в какой-то момент невидимая сила сорвала меня с места и в мгновение ока поставила на ноги. Желанная цель обозначилась предельно ясно - настолько, что сделалась почти достигнутой. Уверенный в скором обязательном обладании этой почти уже явью, я волшебно успокоился и даже проволынил пару секунд, стряхивая с одежды сор. Потом покинул укрытие и вскоре стоял перед вывеской - средь бела дня расточительно плясали, мигали и замирали ночные неоновые буквы, слагавшие слово: "Мираж".
Вернусь назад: чувство жажды я ощутил мгновенно, с первым вошедшим в стопу зерном. Как будто случилась пустыня вокруг меня, и дряблая сухая кожа обвисла в тощие складки, и жгучий бред зажегся в глазах, ищущих оазис. Особых церемоний, разных там долгих мытарств не последовало: мое освобождение, мой Мираж народился в один миг. Я доподлинно знал, что еще давеча - не было! не было поблекших черных ценников! не было дорогих пыльных шоколадок! - был пустырь, было болото, свалка, что угодно, но не было того, что выросло буквально на глазах: уродливого ларя, с презрительной готовностью посылающего свою рекламу каждому встречному. Секунды не прошло, как я стоял у оконца и спрашивал, не заботясь о цене, сто грамм - трезвый как стекло, с исправным разумом, с катерами, голосами и мороженым в памяти. Я даже вздрогнул, когда последним приветом долетел из детства мерный стук старенькой водокачки. Затем все кончилось. Горячее безумное блаженство погнало меня прочь, а Мираж, ненужный до поры, растаял. Но я описывал круг за кругом, я то приближался к тому месту, где он был - и он немедленно сгущался в реальность, то удалялся от призрака моей жажды до обидного далеко. Маис в глубинах моего "я" вошел во вкус, слагал псалмы, пускал корни и истекал горьким соком, требуя еще, тянулся к горлу молодой порослью (есть ли поросль у маиса и вообще - как он выглядит?). Он оборачивался плющом и настойчиво душил, моля о поливке. Я повторил.
"Мираж" то был, то не был. Возможно, он целиком зависел от меня. Он оказался идеальным объектом для моего зарвавшегося "хочу", квинтэссенцией всего, что полагалось мне в этом мире. Только на этот приз хватало моих очков. Временами он исчезал на целые дни, и я забывал о нем, живя, словно верблюд, старыми впечатлениями. Исчезновение Миража не влияло на мое душевное равновесие, разве что волшебным ластиком стирался магический опыт. Зато в преддверьи его возрождения меня, будто оборотня в полнолуние, начинало одолевать неясное беспокойство. Часы били полночь, и я - не маг, не человек, но дикий, отчаявшийся вервольф - без тени мысли мчался туда, где еще утром было пусто, и он уже торчал там: грязный, бомжовый, равнодушно-угодливый и проститутски-желанный.
На убогую вывеску и ушел весь, собственно, запал таинственных устроителей Миража. За мутными стеклами ларя старело дрянное, в банки закатанное яблочное повидло, мумифицировались липкие сушеные бананы-членики из Вьетнама, дремала никем в ее опереточном снобизме не востребованная шоколадка. Засохший бутерброд с сыром кичился недолгим веком и популярностью, но и трусил, впрочем, перед лицом неизбежной скорой гибели в неприхотливой пасти алкоголика: зажуют - и не распробуют, не вспомнят и даже не ругнут. Над оконцем расселись никому не нужные ценники: посетители и без того наизусть знали, что почем. Особого напряжения ослабевшей памяти не требовалось - числом ценники редко превышали четыре, а зачастую три из них таращились напрасно, лишь один отражал реальный ассортимент.
В тот день меня бил колотун - печальное, качественно новое состояние. Вряд ли развитие шло по диалектической спирали, ибо колотун ни в каком смысле, пусть даже в облагороженном или низведенном до последней степени падения качестве, не напоминает пройденные этапы бытия. Одна лишь походка выдавала меня с головой: подпрыгивающая, будто с каждым шагом получаешь пинок.
Глядя в сторону, я сунул в окошко бумажку. Слова здесь были неуместны. Полученный в обмен на бумажку стаканчик затанцевал в руке: он был теплый, пластиковый, в нем отсутствовала прохладная граненая солидность, способная укротить дрожь. Выпив, я ничего не ощутил, с тем же успехом я мог хлебнуть воздуха. На вторую бумажку я уже приобрел определенный результат. Из глаз потекла тепловатая, невесомая влага, губы и щеки полыхнули огнем. Я прислонился к ларю, закурил и обвел пустырь бессмысленным взглядом. Внутри меня родился и теперь рос кто-то жаркий и хмельной, а я представлял собой его оболочку, скафандр, и чувствовал, как гость уверенно вкладывает сильные пальцы в мои живые перчатки и дрожь исчезает, руки наливаются чужой, недолговечной мощью. Я собрался уйти восвояси, но остановился, едва отошел. Повернувшись, как автомат, я извлек третью бумажку.
... Полицейские службы Инквизиции - те самые, которых я в панике обогнал - наткнулись на меня чуть позже. Моя голова еще с грехом пополам работала, но из ног сила улетучилась, и я сидел на земле, держа в слабых пальцах погасшую папиросу.
"Ну, хорош", - сказал тот, что был не в настроении.
"Я его не в первый раз вижу, - заметил второй. - Сейчас позову ментов", - и он потянулся за рацией.
"Зачем это? - возразил первый. - У них таких пруд пруди. И вообще - нечего их баловать, дармоедов. Самим сгодится".
"Ты чего, Бык? - удивился дылда и поправил пилотку с вышитым серебряным крестом. - Охота с ним возиться? Тоже, находка".
Бык сосредоточенно меня изучал.
"Курочка по зернышку, - сказал он. - День только начался, в участке покамест пусто. Тебе что, лишние очки не нужны?"
Напарник с сомнением пожал плечами.
"Можно, конечно... Но по очкам-то за этого много не выйдет, а? Может, ну его?"
Но Бык оказался жадным и азартным. Он решительно хлопнул в ладоши, нагнулся и вцепился в мой ворот.
"Пошли, дорогой, - весело и зловеще позвал он. - Ну-ка, шевелись, подымайся".
"Погоди, я хоть машину вызову, - раздраженно сказал коллега. - Волоком я его тащить не собираюсь. Зря я, что ли, душ принимал?"
Я видел, что попал в беду, но не мог произнести ни слова.
"Сорок седьмой, - буркнул полицейский и недовольно встряхнул рацию. - Ч-черт... Сорок седьмой! Да, это я. Подъезжай к гадючнику... Да кадр тут один отдыхает. Ага, в жопу бухой. Ты меня учить будешь? - заорал он вдруг, обозленный, что ему выговаривают за чужую затею, которая ему самому не по душе. - Гони сюда живо! Чтоб был на месте через две минуты! Аминь".
Меня, брезгливо кривясь, подхватили, швырнули в фургон. Я только успел подняться с пола и устроиться на лавочке, как уже пора было выходить. В участке нам не обрадовались.
Молодой чиновник хлопнул по столу так, что свеча пред образом Великомученика Серена едва не погасла.
"Вы что! - завопил он, хватаясь за голову. - Здесь вам что - трезвак? На хер он мне сдался?"
"Cолнце мое, - Бык ласково заворковал, склонившись к нему через стол. - Клиент-то не простой. Ты в глаза, в глаза-то всмотрись..."
"Делать мне больше нечего, - бушевал чиновник. - Может, мне каждую сволочь - под микроскоп? Каждую пьянь..."
"Не каждую, Гарик, - елейным голосом внушал Бык. - Это пьянь особенная. Он с чувством жрет, с тоской, он грех заливает. Он не от тупости пролетарской накачался. Его надо спасать, помогать ему... Пусть облегчит душу, покается. У него там дерьма очков на триста, спорим?"
"Триста? - Гарик онемел. - Триста - за этого?"
"Спорим? - настаивал Бык. - Итого - по полтораста на рыло, мамой клянусь".
"Ну, ты гад, - восхищенно молвил Гарик. - По полтиннику начислю, о большем и не мечтай".
Бык, скроив унылую мину, подмигнул напарнику. Тот с уважением кивнул - еле заметно, но чиновник замечал все. Он, однако, уже остыл.
"Сволочи вы, - усмехнулся он. - Полтинник и хотели, да? Ладно, шут с вами, - он посмотрел на меня, я по-прежнему молчал. - Ну, тут секунды довольно будет", - решил он.
По-моему, я об этом еще не говорил: важно не столько число людей, которых посвятят в твои тайны, гораздо важнее- период раскрытия, длительность покаяния: от секунды - до высшей меры, двух минут.
"На кого же мне его замкнуть? - размышлял вслух Гарик. - Вот что, - просиял он, - пущу-ка я трансляцию на сорок пятый, корпус четыре. "
Бык расхохотался.
"Это образцово-показательный, что ли, дом?"
"Ну, - кивнул Гарик. - А то заплыли жиром, загордились. Пусть посмотрят, что бывает. Пусть допрут, что и с ними может быть так, - он ткнул в мою сторону пальцем. - Как говорится, от тюрьмы да от сумы... Черт, он же в дрезину пьяный! - вновь разгневался чиновник. - На вчерашние дрожжи... и на позавчерашние... Как мне его замыкать, скажите на милость?"
"Ничего, - утешил Бык. - Проспится к вечеру. Только не вздумай его похмелять. И воды не давай. Будет тебе сеанс - пальчики оближешь".
... Если он останется сокрытым и
предастся всем мукам раскаяния,
он станет демоном и, как таковой, окажется
уничтоженным.
Серен Кьеркегор, "Страх и трепет"
Меня разбудила мысль о веревке. Она, мысль, не
была вызвана тем, что мне предстояло: о том я
просто забыл, не до конца еще проснувшись. Меня
бил озноб - знакомый, привычный. Обезвоженный
маис бесновался, не желая больше такой жизни ни
себе, ни мне. Веревка заполнила все помыслы, до
дрожи реальная, прочная, мыльная, с просторной
петлей. Она терялась под потолком, не находя
крюка. Я повернулся лицом к стене и снова закрыл
глаза, но сон уже отлетел. Потом веревка сгинула
из воображения, и все навалилось скопом: тошнота,
голая жесткая койка, холод камеры, смеющийся Бык,
находчивый Гарик, Момент Истины.
Вдруг мой озноб усилился троекратно, и я начал лихорадочно, бестолково вспоминать, какое сегодня число. Ужасное подозрение расправляло во мне лепестки подобно адской отравленной розе. Я уже знал, что моя догадка верна, но, по понятному малодушию, пытался объехать истину. Борьба продолжалась недолго, и скоро я сложил оружие перед фактом: нынче, двенадцатого числа, состоится объявленная еще неделю назад личная проповедь Главного. Помнится, я говорил: Его Святейшество не однажды развлекало меня своим тленом, но сегодня мне, похоже, не справиться с могучей кучкой - маисом, сохнущим на корню, Василиском и самим собою, отраженным в душах обитателей образцового дома. Я сжал кулак и изо всех сил саданул по тюремной стене, испещренной богохульными надписями. Но сил почти не осталось, и боль была незначительной. Повторить я не успел, потому что дверь заскрежетала, и в камеру вошли люди. Они вывели меня в коридор, и по смурным окнам я увидел, что наступил вечер.
Если б я хорошо помнил недавний совет Быка чиновнику, я не стал бы унижаться и не спросил бы воды, как бы тяжело мне не было. Но я забыл, и воды мне не дали. Тогда я все вспомнил и в дальнейшем не проронил ни звука. Ни тогда, когда меня привели в какое-то помещение, заполненное притихшими преступниками и просто грешниками. Ни тогда, когда мою кисть скормили "Горгоне" и щелкнули наручником. Ни после.
Тем временем телеэкраны, установленные перед каждым из нас, дружно вспыхнули и хором грянули что-то сладкое о Господе Нашем. Гимн оттягивал встречу с ужасом, и я готов был бесконечно долго слушать эту бездарную, безвкусную дрянь. Но чуда не произошло, и ангелоподобные хористы сменились видом пустого просторного зала без окон. В центре высился монолитный трон из белого камня. Никто не заметил, откуда взялось Его Святейшество: мгновением раньше его не было - и вот уже на троне, на самом краешке сидит человек с молодым невзрачным лицом. Это лицо без примет впечатано в память каждого и каждому снится если не ночь за ночью, то - через.
Человек подался вперед, держа неподвижно руки на коленях, и с любопытством заглянул в миллиарды глаз.
"Мне радостно встретиться с вами вновь, дети мои. Да, вы не ослышались: я действительно испытываю радость. Я - тот, кто скоро полностью раскроется перед вами, раскроется на три минуты - вы опять не ослышались, служение Господу не ведает границ, и я намереваюсь и впредь, встречаясь с вами, продлевать мучительный период насколько достанет моих жалких сил, - так вот я переполнен счастьем и радостью, ибо исполняю то, чего хочет от меня Господь. И я преклоняю колена и прошу вас не осудить меня в немощи моей в погибель, - Его Святейшество стремительно пало на колени, подчеркивая готовнасть умалить себя перед паствой. Но, постояв так какое-то время с опущенной головой, человек в белом столь же легко и ловко, не оборачиваясь, вспорхнул обратно на трон, где застыл в прежнем положении. Он еще немного помолчал, собираясь с мыслями, после чего снова заговорил: - Как вы отлично знаете, этот мой долг - не единственный. Я никогда не был славен красноречием, но Господь отверз мне уста и послал проповедовать. Силою Его я нахожу нужные слова. И еще сегодняшним утром я не знал, о чем поведу перед вами речь, но это ничуть меня не встревожило. Исполненный смирения, я положился на Божью милость и долго молился в полном уединении, и Господь не оставил меня. Он просветил мой разум, и было то озарение сродни фотовспышке, отнимающей у ночной тьмы частицу непрекращающегося бытия - будь то лесная опушка или... - Его Святейшество внезапно смолкло и едва заметно нахмурилось. Чуть тряхнув головой, отогнав какие-то не то мысли, не то воспоминания, оно продолжило: - Итак, Господь наш Иисус Христос наставил и укрепил меня. Теперь я знаю, о чем буду с вами говорить, и слова мои будут обо всем и ни о чем. Вы трижды не ослышались: именно об этих вещах мне хотелось бы с вами потолковать. Благо все - это все и есть, а конкретно - Отец наш Небесный, ничто же есть мировое зло. Я призываю каждого заглянуть в свое сердце и спросить: согласен ли он со мной? Я предвижу ваши смущение и страх, я читаю в ваших душах, как в книге. И направляю все свои усилия на вразумление вас, потому что вы боитесь Ничто. Ибо что, спрашиваю вас, чада мои, есть зло, как не фикция, сатанинский жупел, лживый мираж? Великий обман, навязанный нам сатаной, бесовский плод познания, ибо нет добра и зла в Царствии Небесном... Вспомните, прошу вас, чему учат нас подвижники Серен и Лев. Адам не ведал зла и добра, был только Единый Господь, и все дела Его были благом. Но дьявол вмешался, и человек ослеп. Он испугался - чего? Ведь Бог - благ, а поскольку Он - все, то бояться остается Ничто. В том и состоит великий грех человека, признающего за Ничто право на существование наравне с Богом. Пред лицом Великого Ничто, дьявольского миража мы трепещем в бессилии денно и нощно, и лишь глубокая вера, лишь упование на милость Господа даруют нам надежду. Только твердость в вере - я вновь обращаюсь к авторитету святых Серена, Льва и, конечно же, Мартина, - в вере, что Господь наш мудр, и все вокруг происходит во благо, по Его замыслу и с Его ведома - только это, повторяю, способно придать нам силы и избавить от страха пустоты. Но не так, увы, поступает огромное большинство - не побоюсь сказать, что и все. Склоняясь перед миражом Зла, считая его равновеликим Спасителю, мы уже не верим в возможность нашего спасения. Мы замыкаемся в грехе, уверенные, что нам не может быть даровано прощение, и тем самым унижаем, предаем, распинаем Бога, грешим вдвойне, и скорлупа демонической замкнутости, гордыни становится все толще и толще. Наши грехи представляются нам чем-то великим и ужасным, в то время как в глазах Всевышнего они именно ничто, тот же мираж, и мы безгрешны, и Бог наш даже наше дьявольское отчуждение преобразует во благо, как превращал некогда воду в вино. Чем больше стремимся мы, грешные, скрыться от Высшего гнева, не встречаться лицом к лицу со Христом, тем больше мы в Него веруем, тем тверже убеждены мы в Его существовании. Чем сильнее боимся мы Ничто, тем пуще боимся мы Бога, и, значит, тем паче укрепляемся в вере. Сказано: и бесы веруют и трепещут, - Его Святейшество выдержало паузу. Затем голос зазвучал снова, в нем все явственнее ощущалась победная нота: - Но не бросит пастырь своего стада! Великим Откровением отметил Господь святого Райце-Роха-чудотворца, направив его гений на службу Братству. Он закалил его сердце, ибо демоны немедленно приступили к святому, стараясь отвратить его от служения истине. История гласит, что первый же человек - имя его ныне проклято и не подлежит упоминанию - буквально хватал чудотворца за руки мертвой хваткой и, наущаемый бесами, кричал: "Нет! не смейте! Этого нельзя делать! Этого ни в коем случае нельзя допустить!" Святой же, повествует предание дальше, проявил достойное мужество и, видя, сколь прочно скован тот несчастный коконом застарелых грехов, послалему - первому из смертных - возможность разбить вдребезги окаменевшую оболочку и открыть свое сердце миру. Клянусь, святой Серен прослезился на небесах от восторга! - Его Святейшество теперь сидело прямо, голос его звенел. - Еретики нередко упрекают нас и, в подтверждение своей клевете, подсовывают богодухновенные труды святого Мартина, где тот пишет о свободе исповеди и недопустимости принуждения к оной извне. Не стоит сеятелям неправды ссылаться на эти строки: ведь ясно любому ребенку, что подвижник обличал формальное, поверхностное отношение к исповеди со стороны папства, занятого не служением Богу, а лишь ищущего оправдания своей скотской, греховной жизни. Не дремлет Враг, чада мои! Как прикажете нам поступать, когда тот же Мартин провозглашает отсутствие свободной воли у человека? И можно ли пренебречь принуждением, когда демоническая замкнутость в грехе тем и демонична, что с грехом не хотят и не могут расстаться одними только своими силами? Древняя Инквизиция губила плоть, дабы спасти душу. Мы идем дальше, чада мои. Мы вооружены словами Христа, сказавшего, что желающий сохранить душу потеряет ее. Мы готовы умертвить не только плоть, но душу - тоже, - Его Святейшество встало. Лицо его оставалось маской, что плохо вязалось с пылкостью речи - почти крика. - По плодам нашим узнают нас - так взгляните! где войны? где бунты? И это только начало. Не жалейте себя! Никогда не жалейте себя! Господь от века подумал о вас, от века позаботился о вас, вам остается лишь всецело - душой и телом - отдаться в Его руки. Я подаю вам пример. Смотрите в мои глаза. Вам страшно? Мне тоже страшно, чада мои. Но это не остановит меня, и пусть на алтаре Всевышнего пребудет та скорбь, что изольется сейчас на ваши сердца."
Резко прозвенел зуммер, и мир застыл: он впитывал Взгляд Василиска.
Меня не стало. Меня заполнил вакуум, и все живые клетки взрезало бритвой. Я ничего не видел, был нигде, никогда и никем. Потом вакуум заполнился лютой, нечеловеческой ненавистью к каждому атому моего существа. Я не мог понять, за что меня так ненавидят. Я взмолился, чтобы мне объяснили, но истошный протяжный визг нечеловека приказал мне, всему живому во мне замолчать, суля - без слов - оставить меня в этой вселенной злобы навечно. Затем вокруг меня вспыхнули образы всего, что когда-либо было мне дорого. В каждом из тех образов я ощущал свое присутствие, свое продолжение. Каждый из них напитался ненавистью, кипящей от счастья, и лопнул один за другим - навсегда. Потом я вновь ощутил себя прежним, и дикая, осатаневшая сила с бешеным натиском бросилась ломать кости, не забывая ни одной, рвать внутренности в лоскутья, полосовать кожу, всверливаться в зубы. Этому не было конца, но он все же настал, и тут же мой мозг вобрал весь мир: я увидел и пережил все, что происходило в тот миг с каждой тварью, будь то человек или животное - а с ними происходило то же, что и со мной. Потом голос Врага молвил: "Помни", и я не могу подобрать слов, чтобы выразить дальнейшее. Я слился с самим Василиском. Я забыл, что все это уже переживалось мною раньше и должно быть знакомо, - забыл на время, конечно. Я опять оказался чистым и невинным, и все свершалось как в первый раз.
"До скорого", - попрощался голос.
"До скорого", - прошептал я в ответ одними губами и пришел в себя. Мне ни до чего не было дела. Я равнодушно отметил, как кого-то выносят прочь и при этом обращаются совсем не так, как подобает с живым человеком.
Тут вошел Гарик. Он был бледен и временами всего его сотрясали конвульсии. Ему стоило больших усилий крикнуть севшим голосом:
"Быстро! Всех - по местам! Юго-запад, пошевеливайтесь!"
Кто-то рухнул на колени.
"Не могу! - вдруг завизжал Гарик, и лицо его пошло пятнами. - Ребята, я все понимаю! Я ничего не могу сделать!"
Кто-то еще взял меня за плечо, я встал и пошел. Дороги я не запомнил. Я помню себя уже сидящим перед каким-то пультом, и в ушах летало усталое распоряжение: "Тяни сюда кровососку. Не сюда, идиот, вот к этому".
В поле моего зрения появился коротко стриженый рыжий техник в униформе.
"Все очень просто, мужик, - успокоил он меня. - Хоп - и все позади".
На моем правом запястье закрепили одинокий, смешной шланг.
"Пошел отсчет! - крикнули вдали. - Эфир! Эфир!"
В комнату ворвался бодрый машинный голос. Он залихватски рявкал:
"Десять! Девять! Восемь! Семь!"
Я вжался в кресло, точно пилот перед стартом. Такое сравнение было здесь, похоже, в ходу.
"Пошел, старина!" - шепнул техник, одновременно вкладывая свою руку в"Горгону" .
Вдалеке орали: "К черту заставку! Отвали!"
"Ноль!"
Так, Бог, когда оживляет, делает это,
убивая; когда оправдывает -
обвиняет нас; когда возводит на небеса -
низвергает в преисподнюю.
Мартин Лютер, "О рабстве воли"
Возможность возмущения - это
диалектическое
прибежище всего христианства.
Серен Кьеркегор, "Болезнь к смерти"
... Осталось немного. Меня осеняет: куда спрятать
пленку? Знаете, я ее прятать не стану. Если ее
уничтожит взрывом, туда ей и дорога.
Бывает в жизни такое: вся она, от и до, превращается в безделицу, а другую чашу весов перевешивает единственная секунда. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, но чаще - не хочется ничего.
В ту самую секунду мне стало ясно все. Возможно, я снова ошибся, но это уже не важно, я доволен. Я посмотрел тогда на рыжего техника, который, как ошпаренный, выдернул руку из "Горгоны" и оторопело уставился на меня. Челюсть его отвалилась, глаза грозили лопнуть от ужаса и отвращения. Я остался сидеть и сидел минут пять или сорок пять, почем я знаю. Потом я потянулся, встал и пошел домой. Никто меня не задержал.
Это гораздо богаче, чем впитывать чужое дерьмо, думал я. Вообразите, как много разных - в том числе забытых - привычек становится достоянием общественности. Возможно, вы нюхаете свои подмышки или копаетесь в родной заднице. Пьете чернила, едите серу из ушей. Все это очень интересно людям. Ваш тщательно оберегаемый онанизм доставит удовольствие многим - равно как и сопутствующие ему фантазии. Ваши сокровенные грезы о труположестве пощекочут воображение оплывших седых матрон.
Опять в меня вошел некто - вернее, нырнул, подобно искателю жемчуга, но не жемчуг извлек он на Божий свет. Он уцепился, достигнув дна, за первое, что подвернулось под руку, и поволок наружу все. Он вывернул меня, словно грязный носок, и с гримасой омерзения отшвырнул прочь.
Теперь я знал, за что моя персона достойна ненависти. Я и сам отшатнулся бы при виде такого букета. И сотни людей так и сделали: отшатнулись, вытирая ладони об одежду, будто они и впрямь чем-то замарались. Мой Мираж подмигнул им лампочками и ценниками. Каждому из них затекла в горло моя горькая желчь. На долгий миг все они припали опухшими от даров Миража щеками к колючей земле под грохот локомотива. И многое другое. Вы опомнитесь: но как же так, ведь - катера, мороженое, и ветер, вестник невозвратного былого? Вот вы утыкайте дерьмо цветами и посмотрите, что у вас получилось. Правильно.
Я опускаю руки и оставляю победу за Миражом. Временно, конечно. Скоро Мираж взлетит на воздух. У кого-то может возникнуть вопрос: почему именно таким способом, ведь можно проще? Мне непросто ответить. Хочется изнутри. Доставит большое удовольствие взорвать это чудище, засевшее во мне - так, чтоб заляпало стены. Противник достоин фейерверка.
Василиск высказал любопытную мысль насчет того, что человек чем больше грешит, тем сильнее верует, тем ближе к Господу. И в итоге он встречается - с кем? Подумайте хорошенько. Впрочем, это не Василиска мысль, у него своих мыслей не может быть принципиально. Это он начитался великомученика Серена. Что ж, выходит, на том свете я удостоюсь великих почестей: ведь нет греха тяжелее самоубийства. У меня хорошие шансы разделить общество Иуды - тоже, бесспорно, великого подвижника. Ведь это подвиг, колоссальное насилие над собой, полное самоотречение - сперва предать самое дорогое, да еще самого Бога, а на закуску удавиться. То-то он целовал Христа прежде чем передать его страже, то-то вернул гонорар.
Вполне может быть, что Тот, Кто превыше всех и всего, отнесется ко мне отечески любовно и простит заблудшую овцу. Он наречет меня сыном и посадит в ногах. Он воскресит меня, разорванного динамитом, к вечной жизни. И там, в вечности, мне откроется, что все случившееся со мной здесь на деле имело целью привести меня к высшему благу, само же по себе оно, случившееся, ничтожно и жалко в сравнении с дарованным величием. Но вот что тревожит меня, что мне хочется - все ж таки чего-то хочу! - знать: тот, воскрешенный - кто он будет такой? Буду ли это я? Или я - но преображенный, смеющийся над своими бедами и плюющий на них? Но это буду не я. Ведь я страдал и мучился, и если все это не будет иметь значения... как же быть с памятью? Имею ли я право помнить, как долгие годы меня истязали, а я не понимал, зачем, и не имел в душе светильника веры, чтоб хоть она послужила мостиком? Ведь я не имею светильника, и нет у меня заслуг. Я, кстати, никогда не поступал так с животными и не мучил их, непонятливых, как делает это с ними и со мной Тот, который Всеблаг. Я просто жил и не понимал.
Но если будет мне сохранена вся полнота моей памяти, все оттенки и подробности моих здешних мытарств, вся гамма пережитых мною терзаний - тогда зло получит право на вечность: через память.
Я сдержу слово и скажу оВасилисках, что обещал. Я не знаю и не хочу знать, кто они такие, - ясно, что не люди. Они, кстати, весьма недалекие создания со своими секретами и конспирацией, они ничего не имеют за своими черными душами. Уже давно и стар, и млад уловили чуждость их природы нашей. Сказали бы прямо, откровенно, и никто бы не пикнул, никто не полез бы в серьезную драку, коль скоро Господь попускает им травить души смертных и находит это мудрым и достойным Высшего Существа. Цель их понятна: ни к чему другому не способные, они стремятся влезть в вечность посредством памяти. Это их хлеб. Мне больше нет до них дела, ибо они не могут сделать мне хуже: убедить, что я еще более страшная тварь, нежели мне открылось.
Проверим шашки. Чего их, впрочем, проверять? они там, где и были: на своем месте.
Вероятно, я уже на пороге чего-то нового. Мерещится чей-то лик, он несомненно знаком, но узнавание пока преждевременно. Я узнаю вот-вот. Я обвожу взглядом комнату, задерживаю его на столе, комоде, лежаке. Заглядываю в окно: уже поздний вечер, и золото ушло на дно, оно сменилось серебром, всплывшим на поверхность канала. Магов нет, а может быть, они прячутся где-то поблизости. Мне вдруг становится жаль, что они ушли. Хоть бы кто объявился напоследок. Что это со мной - я захотел слишком многого.
Отлично, и лента как раз кончается... Нет, уже все, кончилась. Мои последние слова улетят ночью в ночь, нигде и никем не запечатленные.
Я зажигаю спичку, подношу к фитилю, обношу
остальные. Память. Только память. Я об одном
попрошу проклятого дьявола, Который Меня
воскресит: сохранить мне память.
октябрь-ноябрь 1993
март-апрель 1994
| (c) Смирнов
Алексей Написать нам Форум |
|