Воздух горел. Как и положено в преисподней. И кипел смоляной пар в котлах — мотоциклетным урчанием. Желтые волны бороздили пространство. Накрывали лицо. Внутри их была раскаленная пустота. Жар и сухость. Лопалась натянутая кожа. — Пить...— попросил он. Где-то здесь была Лаура.— Воды...— В горле хрипело. Деревянный язык царапал рот. До крови. Которой не было. Она превратилась в глинистую желчь и огнем растекалась по телу. Он знал, что так будет долго. Тысячу лет — бесконечность. Пламя и желчь. И страх. И кошачьи когти, раздирающие внутренности. Темная фигура отца Герувима, по пояс в густых лепестках огня, торжественно поднимала руки. Звенела яростная латынь. Соскальзывали рукава сутаны. Жилистые локти взывали к небу. Око свое обрати на мя, и обрету мир блаженный и вечное успокоение!.. Небо безмолвствовало. Вместо него был дым от горящей серы. Ватный и глухой. Радостные свиные морды, оскалившись загнутыми клыками, выглядывали оттуда. Похожие на полицейские вертолеты — он как-то видел во время облавы. Точно такие же. Хрюкали волосяные рыла. Морщились пятачки с дырами ноздрей. Они — ждали. Когда можно будет терзать. Он принадлежал им. Бог отступился. Они протягивали желтые когти. Сияющий серебряный крест отца Герувима был последним хрупким заслоном.
- Пить...
Лаура была где-то рядом: он чувствовал едкое облако ненависти. Воды она не даст. И отец Герувим тоже не даст. И никто не даст воды. Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!
Он сжался — голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот дрожал под вздутыми ребрами. Жирные, натертые сажей волосы залезали в трепещущий рот. Он ждал боли, которая раздавит его, передернет корчей, заставит биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным, леденящим кровь воем.
Незнакомый голос громко сказал:— Подонки!..— И второй, тоже незнакомый, сказал:— Спокойнее, Карл...— Послышались шаги, множество торопливых шагов. Двинули тяжелым, посыпалось — звякая.— Во имя отца и сына!— крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился. Но боли не было. Совсем не было. И пламя опадало бессильно.— Тебя убить мало,— сказал первый.— Спокойнее, Карл. — Они все садисты — святые отцы.— Вы мешаете законоразрешенному обряду, я вызову полицию,— это опять отец Герувим.— Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь,— властно и холодно сказал второй голос. Щелкнули каблуки.— Лейтенант полиции Якобе! Инспекция по делам несовершеннолетних.— Второй, холодный, голос произнес с отчетливой угрозой:— Вам известно, что экзорцизм допускается законом только с разрешения родственников и в присутствии врача?— Во имя отца и сына и святого духа...— Лейтенант, приступайте!— Но благословение господне!— В тюрьму пойдешь с благословением!— Спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас...
Чьи-то руки очень осторожно подняли его.— Бедный мальчик...— понесли. Опустили на диван. Обыкновенные руки, человеческие. У отца Герувима словно яд сочился из пальцев — на коже оставались красные пятна. Лаура подкладывала ладонь, как кусок льда,— немел и тупо ныл промерзающий лоб.— Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть... — Не месяц, а две недели, — мог бы сказать он. Или три? Он не помнил. Струйкой полилась вода в запекшееся горло. Сладкая и прохладная. Необыкновенный вкус. Он открыл глаза. Как много их было! Черные тени в маленькой комнате. В отблесках призрачного, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, и другой — нервно сжимающий виски, и доктор со стаканом, и разгневанный отец Герувим, и Лаура, которая открыла беззвучный, рыбий рот, и еще, и еще кто-то. Он боялся, когда много людей. Много людей — это всегда плохо. Их было много на холме. Ночью. Светили автомобильные фары. Голубой туман лежал на вершине. Его привела мать. Тогда еще была мать. И она сильно сжимала его руку, чтобы он не убежал. А вокруг — стояли. Лица бледные, как вываренное мясо. Но не от фар — от страха. Было очень много страха. Он чувствовал, и его мутило. А некоторые были в балахонах. Еще страшнее — белые балахоны с прорезями для глаз. Жевали табак. Поднимая край, сплевывали. Потом приволокли того — связанного, без рубашки. Босые ноги в крови, а мягкая спина, будто свекла,— так его били. Он на всю жизнь запомнил. Кто-то сказал хрипло:— Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на одержимого... Он не хотел. Он вырывался. Но его подсадили. Открытый холм, залитый голубым, и крест из телеграфных столбов. Того уже привязали за кисти. Свесилась голова, потянув слабые плечи. Казалось, человек хочет нырнуть и никак не решается. Он смотрел, забыв дышать. Страх пучился тестом. Рядом крестились изо всех сил. И мать крестилась: дрожала, вытирала мелкий пот. Вышел главный, в черном балахоне, с мятущимся факелом. Что-то сказал. Все запели — нестройно и уныло. Господу нашему слава!.. Мать тоже пела, закрыв глаза. Завыло, хлестануло искрами — гудящий костер уперся в небо. Стало ужасно светло. Фары выключили. Машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик, вылетел из огня. Запели громче, чтобы заглушить. Страх поднялся до глаз и потек в легкие — он тоже закричал — не помня себя, бил острыми кулаками по небритому, толстому, странно равнодушному лицу. Дым относило в их сторону...
Его спросили:— Ты можешь сесть?
Он сел. Кружилась пустая голова. И тек по лопаткам озноб, оттого, что много людей. Хотя озноб был всегда — после геенны.
Ужасно громоздкий человек в дорогом костюме уронил на него взгляд — кожа и кости, живот, прилипающий к позвоночнику.— Доктор, он может идти?— Да, выносливый мальчик.— Тогда пусть одевается.— И повернулся к Лауре.— Я его забираю. Прямо сейчас.
Лаура закрыла большой рот.
- Господин директор...
- Документы на опеку уже оформлены?— приятно улыбаясь, спросил отец Герувим. Тот, кого называли директором, посмотрел на него, как на пустое место.— Если документы не оформлены, то я обращаюсь к присутствующему здесь представителю закона. Лейтенант полиции с огромным интересом изучал свои розовые, полированные ногти.
- Закон не нарушен,— сказал он.
- Надеюсь, вы "брат во Христе"?— очень мягко спросил отец Герувим.
—"Брат",— любуясь безупречным мизинцем, ответил лейтенант,— но закон не нарушен.
Нервный человек, который до этого сжимал виски, подал рубашку. Больше мешал — рукава не попадали. Он морщился, злился и усиленно моргал красными, натертыми веками. Вдруг сказал неразборчивым шепотом:— Доктор, у вас есть что-нибудь... от зубной боли?— У того зрачки прыгнули на отца Герувима.— Да не вертитесь, доктор, никто не смотрит.— А вы что, из этих?— еле слышно сказал доктор.— Так есть или нет?— Я не могу, обратитесь в клинику,— сказал доктор.— А ну вас. к черту с клиникой!— Я всего лишь полицейский врач.— А ну вас к черту, полицейских врачей,— сказал нервный. У него крупно дрожали руки.
- Сестра моя,— с упреком сказал Лауре отец Герувим.— Я напоминаю о вашем христианском долге...
Лаура открывала и закрывала рот, теребила заношенный передник.
- Ради бога! Оставьте своего ребенка при себе,— высокомерно сказал директор.— Ради бога! Верните задаток.
Отец Герувим тут же впился в Лауру темными глазами...
- Ах, нет, я согласна,— сказала Лаура.
- Деньги,— горько сказал отец Герувим.— Проклятые сребреники. Улыбка его пропала. Будто не было. Он раскрыл кожаный чемоданчик, наподобие врачебного, деловито собрал сброшенные на пол никелированные щипчики, тисочки, иглы. Уже в дверях поднял вялую руку:
- Слава Спасителю!
- Во веки веков!— быстро и испуганно ответил доктор. Только он один. Лаура кусала губы — желтыми, неровными зубами.
- Я вам еще нужен?— скучая, спросил Лейтенант.
- Благодарю,— коротко ответил директор. Лейтенант с сожалением оторвался от ногтей. Легко вздохнул.
- Я бы советовал вам уезжать скорее. По-моему, он вас узнал.
- Ах!— громко сказала Лаура.
Вышли на лестницу. Мутный свет, изнемогая, сочился сквозь толстую узость окна. Карл наткнулся на помойное ведро и выругался, когда потекла жижа. Мальчик искривил губы.
- На лифте не поедем,— сказал директор.— Они обожают взрывать лифты.
- Пристегните его,— посоветовал Карл.— А то убежит. Звереныш какой-то.
- Не убежит,— директор тронул мальчика за плечо.— Ты будешь жить недалеко отсюда, за городом. Там хорошее место, у тебя будут друзья.— Мальчик освободил плечо.— Если не понравится, мы отвезем тебя обратно домой,— пообещал директор.
Мальчик не ответил. Тер щеку. Лаура чмокнула его на прощание дряблыми, жалостными губами, и теперь щека немела от холода.
- Как тебя зовут?
- Герд.
Это было первое, что он произнес — скрипучим голосом старика.
- Конечно, звереныш,— сказал Карл.— А может быть, нам и нужны такие — звереныши. А не падшие ангелы. Чтобы были зубы, и были когти, и чтобы ненавидели всех... Ты обратил внимание на его голос — гормональное перерождение? М... м... м...— Он простонал, не державшись.— Послушай, дай мне таблетку... Голова раскалывается. Что-то я сегодня плохо переношу слово Господне...
Директор протянул ему хрустящую упаковку.
- Тебе пора научиться — без таблеток. Когда-нибудь тебя схватит по-настоящему здесь, в городе — кончишь на костре.
- Да не хочу я учиться!— с неожиданной злостью сказал Карл.— Ты не понимаешь это? Пускай они нас боятся, а не мы их.
- Они и так нас боятся,— сказал директор.— Если бы они не боялись, было бы гораздо проще.
На лестнице резко пахло кошачьей мочой, жареной рыбой и прокисшим дешевым супом. Неистребимый запах. Герд ступал, не глядя. Он наизусть знал все треснутые ступени. Сколько раз, надломив ноги, он кубарем летел вниз, а в спину его толкал кухонный голос Лауры:— Упырь! Дьявольское отродье!— Убежать было бы здорово, но куда? Везде то же самое. Страх и подозрения, и курящиеся приторно-сладким дымом чудовищные клумбы костров. Хорошо бы — где никого нет. На остров в океане. Такой маленький, затерянный остров. Ни одного человека, лишь терпеливые рыбы...
Свет на улице был ярок и колюч. Машина с туловищем жабы, выпучив наглые фары, ждала у тротуара.— Надеюсь, нам не подложили какой-нибудь сюрприз?— открывая дверцу, осведомился Карл. Директор кивнул ему на полицейского, который, расставив тумбы ног, следил за ними из-под надвинутой каски.— А... блюститель, тогда все в порядке... — Машина прыгнула с места. Карл небрежно крутил руль.— А этот, лейтенант... Он вообще ничего. Порядочный оказался. Полицейский — и порядочный. Сейчас редко кто осмелится возразить священнику. Надо бы нам с ним...
- Я хорошо оплачиваю эту порядочность,— сказал директор.
- Платишь? Да? Я и не знал, что у нас есть связи с полицией.
- Какие там связи, — директор поглядывал в боковое зеркальце. — Плакать хочется, такие у нас связи. То ли мы их покупаем, то ли они нас продают.
Карл сморщил длинный нос.
- Не понимаю позицию президента. Он семейный человек? Он нас поддерживает? Тогда почему?.. Все жаждут прогресса... Ты объясни ему, что это самоубийство. У него есть дети?
Директор не отрывался от зеркальца.
- За нами хвост,— сказал он.
— Ну да? Сейчас проверим.— Машина, круто взвизгнув, вошла в поворот на двух колесах.— Сейчас увидим'— Снова визг бороздящих по асфальту шин.— Действительно, хвост. И хорошо держатся — как привязанные. Я так догадываюсь, что "братья во Христе"? Подонки, со своей дерьмовой благодатью!— Карл быстро поглядывал то вперед, то в зеркальце.— Но за городом мы от них оторвемся, я ручаюсь, у нас мотор втрое...
Громко щелкнуло, и на ветровом стекле в окружении мелких трещин возникли две круглые дырочки. Карл пригнулся к баранке.
- А вот это серьезно,— сказал директор.— Это они совсем распустились. Тормози у ближайшего участка. Потребуем полицейского сопровождения. Обязаны дать. Ты слышишь меня, Карл?
Карл лежал грудью на руле, и ладони его медленно съезжали с обода. Машина вильнула. Директор рванул его за плечи, голова бессильно откинулась, над правой бровью в чистой белизне лба темнело отверстие, и из него вдруг толчком выбросило коричневую кровь.— Ка-арл...— растерянно сказал директор. Свободной рукой ухватился за руль. Поздно! Машина подпрыгнула на кромке, развернулась боком, у самых глаз крутанулись — газетный киоск, стена из кирпича, витрина с яркой надписью. Герд зажмурился. Грохнуло, рассыпалось. Его ужасно швырнуло вперед, больно хрустнули ребра, желтые круги поплыли в воздухе. Он вывалился — на спину. Директор тащил его.— Вставай! Да вставай же!— Лицо у него было сбрызнуто кровью. Они побежали. Директор чуть не волок его. Сам прихрамывал. Герд поминутно оглядывался. Их машина, своротив киоск и окропив мостовую брызгами лопнувшей витрины, слабо дымилась. Дверцы топорщились — жук на булавке. Вторая машина—стального цвета—затормозила, едва не врезавшись. Из нее выскочили четверо, в шелковых черных рубашках навыпуск. Сияли на груди белые, восьмиконечные кресты. Один тут же растянулся, споткнувшись, но трое бежали за ними. Передний поднял руку: тук-тук-тук,— глухо ударили пули. Целились в ноги. Директор свернул в подворотню — низкую и темную. Герд поскальзывался на отбросах. Проскочили один двор, другой — там на мокрых веревках хлопало белье. Женщина, растопырив локти, присела над тазом, как курица над цыплятами. Ввалились в какую-то парадную, в дурно пахнущий сумрак.— Да шевелись же!— рычал директор. Лестница была крутая. Герд подумал, что если они доберутся до чердака, то спасутся. Он во всяком случае. По чердакам они его не догонят. Со двора доносились крики — их искали. Жахнула дверь внизу, истошный голос завопил: — Сюда! — Чердак был на замке. Здоровенный замок — пудовый. И железный брус, опоясывающий дверь. Герд зачем-то потрогал его. Замок даже не шелохнулся. Его давно не открывали, он весь проржавел.
- Ничего, ничего, обойдемся и так,— невнятно сказал директор. Ногой, c размаху, выбил раму низкого окна. Она ухнула глубоко во дворе. Достал блестящие, новенькие наручники.
- Летать умеешь? Герд затряс головой и попятился.
- Пропадешь,— сказал директор. Ловко поймал его железными пальцами, защелкнул браслет. Герд зубами впился в волосатое запястье.— Звереныш!— проскрипел директор.— Они же тебя убьют. Или ты не понимаешь?— Схватил его в охапку. На лестнице, уже близко, бухал каблучный бег, умноженный эхом.— Только не бойся, ничего не бойся и держись за меня.— Он перевалил Герда через подоконник, из которого опасно торчали кривые гвозди. Герд упал, стальная цепочка тенькнула, чуть не выломав плечо. Директор протянул вторую руку.— На!— Герд отчаянно вцепился. Они поднимались — медленно, над ребристой крышей. Далеко, в квадратном дворике, женщина плескала руками.— Крыша нас заслонит,— сказал директор.— Они сюда не выберутся.— Он дышал отрывисто, на лбу его вздулись синие вены. И текла по скуле кровь с зеленоватым оттенком. Он подтянул Герда и ухватил его подмышки, мертво сомкнув на груди крепкие ладони. Ветер сносил их. Город распахнулся внизу дремучим, паническим хаосом крыш и улиц.
Жгли послед черной кошки. Кошка только что родила и была тут же, в корзине, на подстилке из тряпок, протяжно мяукала, открывая медовые глаза с вертикальными зрачками. Кто-то поставил ей блюдечко молока. Трое мокрых котят, попискивая, тыкались в розовый живот бульдожьими мордочками. Она вылизывала им редкую шерсть. Еще трое родились мертвыми и теперь лежали на подносе, рядом с треногой, под которой задыхался огонь. Герду было их жалко: половина, а то и больше рождались мертвыми.— Это закономерно,— говорил учитель Гармаш,— инбридинг, близкородственное скрещивание, они ведут чистую линию уже несколько поколений: летальные мутации выходят из рецсссива — следует вырождение и смерть. Герд начинал понемногу разбираться в этой механике. Очень трудно доставать материал. Черных кошек ловят и уничтожают. Считают, что именно в них переселяются бесы. Глупость невыносимая. И так же уничтожают черных свиней на фермах. Популяция малой численности обречена на вырождение. Кстати, сколько их тут, в санатории,— человек шестьдесят, вместе с учителями? Тоже малая популяция. Герд вчера спросил об этом учителя Гармаша, и учитель Гармаш не ответил. Он опустил глаза и ушел, сгорбившись. Нечего было ответить. Чистая линия. Вырождение и смерть.Его больно ущипнули сзади.
— Ой!— Повернулись нечеловеческие рожи. Он сразу же сделал внимательное лицо, чтобы не смеялись.
Учитель Гармаш пинцетом поднял послед над раскаленной, вишневой решеткой, бубнил:— Плацента, свойственная плацентарным млекопитающим...— Препаровальной иглой тыкал куда-то в пуповину — он был близорук, и круглые очки его съехали на нос. Герд не слушал, он знал, что вспомнит все это, если понадобится. Кикимора глядела на него фасеточными, как у стрекозы, глазами. Он показал ей язык. Нечего подмигивать. Она отвернулась, скорчив гримасу! Обезьяна! И лицо у нее обезьянье. Герд презирал ее, как и всех остальных мартышек. В спину гнусавым голосом сказали: — Кто хочет увидеть уродство их, пусть берет послед кошки черной и рожденной от черной, первородной и рожденной от первородной, пусть сожжет, смелет и посыплет себе в глаза, и он увидит их. Или пусть берет просеянную золу и посыплет у кровати своей, а наутро увидит следы их — наподобие петушиных...— Гнусавил, конечно, Толстый Папа. И ущипнул тоже он. Герд показал ему кулак за спиной. Толстый Папа хихикнул и сказал, опять нарочно гнусавя: — Шесть качеств имеют бесы: тремя они подобны людям, а тремя ангелам: как люди, они едят и пьют, как люди, они размножаются, и, как люди, они умирают; как у ангелов, у них есть крылья, как ангелы, они знают будущее, как ангелы, они ходят от одного конца мира до другого. Они принимают любой вид и становятся невидимыми...— Герд потряс кулаком, обещая надавать. Правда, Толстому Папе не особенно надаешь. Он сам надает так, что держись. Герд помнил, как Папа, беснуясь в припадке, плюясь жгучей слюной и выкрикивая заклятия Каббалы, в одну секунду скрутил Поганку, который сунулся было успокаивать. В обруч согнул — даже не притрагиваясь, одним взглядом. А ведь Поганку не так просто скрутить. Поганка — страшный сонник. В два счета усыпит кого хочешь, хоть самого учителя Гармаша. Вот он и сейчас стоит за спиной учителя в своей плоской, как блин, соломенной шляпе — дурацкая шляпа, но он ее никогда не снимает, и ночью не снимает, привязывая веревкой; говорят, что у него под шляпой, в черепе, дырка размером с кулак, и плещется жидкий мозг, но я хотел бы посмотреть на того, кто ему скажет об этом — он стоит и ощупывает всех по очереди красными, как угли, глазами. Увидишь такой взгляд в темноте — и дух вон. Вот кто настоящий бес, вот кому бы прошептать на ухо — из Черной Книги Запрета. Горели дневные лампы и отражались бликами в кафельных стенах секционной. Окна были занавешены от пола до потолка. Плотными шторами. Директор категорически приказал закрывать окна, боялся, что могут снять телеобъективом. А что снимать: как учитель Гармаш трясет мокрым последом? Или кривую рожу Кикиморы? Странно — такой человек и боится. Герда снова ущипнули сзади.— Убью,— сказал он шепотом. Толстый Папа внятно произнес: — Давка людей,— от них, усталость колен — от них, что платья людей потерты,— от их трения, что ноги сталкиваются — от них... — По углам слабо дымились жаровни с размолотой серой. Герд втягивал ноздрями сухой и резкий дым. Продирало горло и восхитительно, сотнями мелких иголок, покалывало легкие. Раньше он жутко кашлял, но теперь привык. Сера была необходима.— Физиотерапия,— объяснял Поганка, он был здесь самым старшим,— иной тип обмена.— И пить воду, настоянную на головастиках, тоже нужно, по крайней мере, один стакан в день. И жевать сырую, холодную кладбищенскую землю. Перемешав ее с известкой. Тогда не будет расти шерсть на лице, как у Кикиморы. И пальцы ног не собьются в твердые, костяные копыта, как у Ляпы-Теленка. Герда передергивало, когда Теленок перед сном стаскивал круглые, специально пошитые, кожаные ботинки. Ведь настоящие копыта — желтые, толстые, козьи. Или Крысинда, на которого посмотреть — дрожь пробирает. Учитель Гармаш поманил его рукой, и Крысинда пошел — как гусь, переваливаясь. Ему неловко ходить на птичьих лапах. Конечно. Всегда так получается, что Крысинда оказывается перед глазами; Его трудно не заметить — морда у него острая и серая, как у настоящей крысы, а на спине, из прорези рубашки, торчат черные, кожистые крылья. С упругими хрящами перепонок. Точно — вампир. И зубы у него плоские и режущие, как у вампира. Правда, половины зубов нет. Выбили Крысинде зубы. На ферме, где он жил. Угораздило его превращаться на ферме. Фермеры все тупые, грязные — верят напропалую. Били насмерть, осиновыми кольями. Против вампиров нужны осиновые колья. Или серебряные пули. К счастью там, у них на ферме, не было серебряных пуль. Его спас Поганка. Полуживого вытащил из оврага. У Поганки прямо-таки сверхъестественное чутье на своих. Он тогда шатался по дорогам, от одной фермы к другой, попрошайничал, показывал нехитрые фокусы с гипнозом, заговаривал свищи и зубную боль. Его тоже били, но редко — он умел уходить, когда опасно. Нутром чувствовал. И вот не побоялся, полез в овраг — в крапиву, в лебеду, в сырой змеевник. Спасибо Поганке: не вздыхал бы Крысинда по ночам печальными вздохами и не держал бы сейчас в когтистых руках бронзовые щипцы с последом черной кошки. Вот Крысинда не жует землю и у него крылья. Нет, он, Герд, будет жевать что угодно. Пускай с души воротит, пускай потом слабость и холодная испарина, зато — крепкий фенотип, никаких аномалий. Хотя учитель Гармаш говорит, что дело не только в превентивной терапии. А насколько пропитался благодатью. Очень трудно вытравить благодать. Кладбищенская земля тут мало помогает. И сок белены тоже. И вода с головастиками помогает плохо. А порошок из пауков-гнилоедов не помогает вообще. Зря Кикимора жрет его целыми ложками. Давится и чавкает за столом, противно сидеть рядом. Ей бы не этот вонючий порошок жрать, а натереться ядом Королевы змей. Это от всех болезней. Даже фиолетовые бородавки, которыми обязательно, каждое воскресенье, за десять верст чувствуя колокольный звон, с ног до головы покрывается Толстый Папа, можно было бы вывести. И размочить копыта у Теленка. Самое верное средство. Но где его достанешь — яд Королевы змей. Королева выползает из своей норы один раз в год, в полнолуние, когда небо чистое и три рубиновые звезды цветком распускаются над горизонтом. У нее золотое кольцо на горле, под капюшоном. Девять черных кобр охраняют ее. Надо знать слово, чтобы пройти между ними, и знать второе слово, чтобы Королева не глянула тебе в глаза, и третье слово, чтобы она плюнула ядом в малахитовую чашу. Поганка говорит, что знает такое слово. Дед ему рассказал перед смертью. Дед у него был знаменитый водяной. Непонятно, как уцелел в одиночку. Врет, конечно... Герду повезло, что он не пропитался благодатью. Его вовремя нашли. Кстати, нашел тоже Поганка. Директор берет его с собой в город. Единственного — кого берет. Они ездят по улицам, Поганка смотрит и говорит:— Вот этот,— и никогда не ошибается. И хорошо, что нашли. Потому что еще два-три месяца и у него начал бы расти коровий хвост, или кожа лупиться на твердую чешую, или прорезалось бы еще одно веко над пупком, как у Трехглазика. Тогда — все, тогда — костер. А сейчас ему ничего такое не грозит. У него даже кровь нормальная. Брали на той неделе. Доктор говорит, что редко у кого видел такую нормальную кровь — коричневую с зелеными эритроцитами. Просто отлично, что эритроциты уже зеленые. Это значит, что перерождение закончилось. И благодать на него больше не сойдет. Благодать калечит только тех, кто еще не устоялся. Пытается повернуть развитие. Отсюда тератогенез, уродливые формы. Здесь что-то связанное с биополями. Что-то невероятно сложное. Герд не понимал до конца, не хватало знаний.
Пламя в треноге фыркнуло и зашипело. Он и не заметил, как Крысинда бросил туда послед. Черная тряпочка извивалась на раскаленных прутьях, и вверх от нее летели синие, продолговатые искры. Как электрический разряд. Впрочем, наверное это и был разряд. Ведь никто толком не знает, что представляют собой все эти заговоры. Какой-то особый вид энергии. Дышать стало легче, словно озонировали воздух. Учитель Гармаш водил ладонями над пламенем, и от каждого пасса оно матерчато трещало. Герд ждал, что будет. И все ждали — с нетерпением. Замирая, дымилась сера на жаровнях. Крысинда с тихим шорохом развернул крылья. У Поганки загорелись малиновые глаза.— Не гляди, дурак!— прошептали сзади. И толкнули. Герд обернулся в прорвавшейся злости. Прямо в лицо ему уткнулась жабья морда. Это была настоящая жаба — коричневая, со слизистыми железами на блестящей мокрой коже. Гигантская — в рост человека. Выпуклые глаза мигнули белесой пленкой.— В землю смотри, дурак! Сожру с костями!..—Герд оторопел. Он никак не мог привыкнуть. Когда это Толстый Папа успел превратиться? У жабы поднималась и опадала пятнистая кожа на горле. Она дышала. Где-то впереди звонко заверещала Кикимора, вдруг подпрыгнула, схватилась цепкой рукой за портьеру и по-обезьяньи ловко полезла вверх. Помогала себе закрученным хвостом. У Герда менялось зрение. Стены секционной слегка заколебались и стали будто из толстого стекла — он мутно увидел сквозь них площадку перед домом, посыпанную желтым песком. По площадке прошел директор с кем-то ужасно знакомым. Герд не мог разобрать — с кем, просто две дрожащие фигуры.— Смотри в землю! Ослепнешь, дурак!— квакнула жаба. Герд поспешно опустил глаза. В самом деле можно было ослепнуть. Пол был из стекловолокна — прозрачный. Он видел железные балки перекрытия. И ниже — землю, тоже прозрачную. Теневыми контурами выделялись в ней обломки камня, крюки, какой-то ящик. Под извилистым корнем дерева шевелится кто-то, небольшой и темный, наверное, крот. Слабая боль появилась в веках. Он знал, что это не продлится долго. Долго не разрешалось. Сеанс не более тридцати секунд. Очень сильная концентрация, можно свихнуться, случаи уже были. Крысинда, шурша стремительными крыльями, нырял под потолком, задевал стены, срывал плакаты с изображением анатомии человека. Поганка, наклонившись над треногой, редко и глубоко вдыхал пламя, а потом, разогнувшись, выдыхал-обратно длинные желтые языки. Кто-то залаял по-собачьи, кто-то перекатил низкий тигриный рык. Сразу два петуха разодрали воздух серебряным криком. Веки болели сильнее. Герд щурился. Оставалось совсем немного. Учитель Гармаш высоко поднял руки, уминая воздух растопыренными пальцами — успокаивал, снимая напряжение.— Дурак! Закрой глаза!— квакнула жаба. Герд отмахнулся. Ему никогда в жизни не было так весело.
Были арестованы две женщины. Их обвинили в том, что с помощью дьявола они вызывали град. На третий день обе сожжены. В трирской области иезуит Бинсфельд сжег триста восемьдесят человек. Иезуит Эльбуц в самом Трире — около двухсот. В графстве Верденфельде с февраля по ноябрь казнили пятьдесят одну ведьму. В Аугсбургском епископстве шестьдесят восемь — за любовную связь с дьяволом. В Эльвангене сожгли сто шестьдесят семь ведьм. В Вестерштеттине — более трехсот. В Эйхштете — сто двадцать две...
Из открытого окна библиотеки виднелись синеватые, зазубренные горы. Меж дымчатых пиков, на пологих ледниках, белела подтекающая лазурь, вспоротая темными венами рек: снег в горах таял, и пенистый, мутный поток, переворачивая валуны, низвергался в долины. Даже сюда долетала его водяная свежесть. "Можно уйти в горы,— подумал Герд.— Там не найдут. И кому это надо меня искать? Построю шалаш на склоне, над рекой. Горячая трава, горные маки. В реке против течения стоит форель. Ее можно руками выбрасывать на берег. Отражается солнце. Журчит вода на темных камнях. Проживу... Здесь скоро все рухнет. Частный санаторий для туберкулезных детей. Жалкий обман, который никого не обманывает. Я один знаю, что скоро все рухнет. Больше никто не знает. У меня шестое чувство. И я не могу предупредить, потому что не знаю — когда и как".
Он перелистнул страницу. Солнце падало на раскрытую книгу, и бумага слепила. Как муравьи шевелились мелкие буквы. Генрих Инститорис и Яков Шпренгер. Булла Иннокентия VIII. "Суммис дезидерантис". "Не без мучительной боли недавно узнали мы, что очень многие лица обоего пола пренебрегли собственным спасением и, отвратившись от истинной веры, впали в плотский грех с демонами, и своим колдовством, заклинаниями и другими ужасами, порочными и преступными деяниями причиняют женщинам преждевременные роды, насылают порчу на приплод животных, на хлебные злаки и плоды на деревьях, равно как портят мужчин и женщин, сады и луга, пастбища и нивы, и все земные произрастания..." Генрих Инститорис представлялся ему похожим на отца Герувима — высокий, худой и яростный. А Шпренгер, напротив,— голубоглазым толстячком с пухлыми губами, голая, в складках жира, голова которого лоснится, будто намазанная маслом, "В городе Равенсбруке не менее сорока восьми ведьм в течение пяти лет были нами преданы огню..."
С площадки под окнами доносились громкие голоса. Толстый Папа показывал свой коронный номер. Сел на корточки — этакая квашня раскоряченная, и на него взгромоздились сразу шесть человек, кое-как цепляясь друг за друга.— Встаю!..— загудел Толстый Папа, и встал — без усилий.— Ах, ах!..— тоненько и восторженно запищала Кикимора. У нее задралась юбка, обнажив икры, как лыжные палки. Герд отвернулся. Под сопящей кучей-малой упирались в землю слоновые ноги Толстого Папы.
Тень упала на ослепительную страницу. Герд поднял глаза и встал.
- Здравствуйте,— вежливо сказал он. Директор еле заметно кивнул. Как всегда — будто не Герду, а кому-то за его спиной.
- Здравствуй, звереныш,— весело сказал Карл. Потрепал его по голове.— Как дела? Говорят, показываешь зубы?
- Да,— сказал Герд. И Карл убрал руку.
- Ого!
Герд глядел не отрываясь. Это его он видел вчера с директором, на площадке, сквозь прозрачную стену. Но не поверил. Он помнил, как из ровной дырочки над правой бровью выплеснулась коричневая кровь. Теперь на этом месте было белое пятно размером с двухкопеечную монету.
- Как смотрит,— сказал Карл.— Настоящий волчонок.
Директор несколько брезгливо взял в руки серый том.—"Молот ведьм",— бросил он. Перевернул обложку второй, раскрытой книги.— Вальтер Геннингсгаузен "Подлинная история дьявола".— Сказал, почти не двигая презрительными губами:— Есть более свежие данные...
В графстве Геннеберг были сожжены сто девяносто семь ведьм. В Линдгейме — тридцать. В Брауншвейге ежедневно сжигали по десять — двенадцать человек. "В то время, как вся Лотарингия дымилась от костров, в Падеборне, в Бранденбургии, в Лейпциге и его окрестностях совершалось также великое множество казней". Епископ Юлиус за один только год сжег девяносто девять ведьм. В Оснабрюке сожгли восемьдесят человек. В Зальцбурге — девяносто семь. Фульдский судья колдунов Бальтазар Фосс говорил, что он сжег семьсот людей обоего пола и надеется довести число своих жертв до тысячи...
С веранды в библиотеку, деликатно ступая заскорузлыми ботинками, вошел человек в комбинезоне и клетчатой рубашке, какие носят фермеры. Остановился поодаль, вытер лоб кепкой, стиснутой в шершавой руке. - Я вижу, вы подумали, Глюк,— сухо сказал директор. Человек помялся, опустив коротко стриженную голову. - Я вас не держу, Глюк. Вы можете покинуть санаторий когда угодно. Ведь вы уходите? Зайдите к казначею и получите — сколько вам причитается...
- Конечно, спасибо вам, господин директор,— грубым голосом сказал Глюк.— И вам тоже, господин Альцов, убили бы меня тогда, если бы не вы...— Он большими руками перекрутил кепку, словно хотел порвать ее.— Да только сдается, что лучше бы мне не брать этих денег... Вы уж простите, но только говорят, что нечистые эти деньги...
Директор отвернулся.
- Жарко,— сказал, обмахиваясь ладонью.
- А вы знаете. Глюк, что вас ждет дома?— очень тихо спросил Карл.
Глюк медленно моргнул голубыми глазами — странными на обветренном лице.
- Три года прошло, господин Альцов... У меня там жена и ребятишки. Что же врозь... Пойду прямо в церковь, патер Иаков меня знает, я ему яблони подстригаю каждое лето... Отмолю как-нибудь...
Они молча смотрели, как Глюк вышел из дома, постоял на солнце, вздохнул, надел кепку, пересек пыльную площадку, обсаженную чахлыми деревьями, и открыл чугунную калитку в кирпичной стене.
- А ты почему не играешь вместе со всеми, звереныш?— спросил Карл.
Фома Аквинский писал: "Демоны существуют, они могут вредить своими кознями и препятствовать плодовитости брака... По попущению божию они могут вызывать вихри в воздухе, подымать ветры и заставлять огонь падать с неба". В Ольмютце было умерщвлено несколько сот ведьм. В Нейссе за одиннадцать лет — около тысячи. Есть описание двухсот сорока двух казней. При Вюрцбургском епископе Филиппе-Адольфе Эренберге были организованы массовые сожжения: насчитывают сорок два костра и двести девять жертв. Среди них — двадцать пять детей, рожденных от связей ведьм с чертом. В числе других были казнены самый толстый мужчина, самая толстая женщина и самая красивая девушка...
- Почему ты не играешь с ними?— спросил Карл.— Презираешь их, звереныш?— Он снова поднял руку, чтобы потрепать Герда по голове — не решился.— Напрасно ты их презираешь. Они не плохие, они несчастные... Просто тебе повезло и тебя не успели изуродовать... Не смотри на меня волком. Это правда. Мы тут все такие, и с этим ничего не поделаешь...
Частые, тревожные свистки понеслись с площадки. Директор высунулся в окно, и Карл тоже — из-за его плеча. Свистел Поганка. Он надувал дряблые щеки и махал:— Скорее!..— Все побежали, сталкиваясь. Крысинда упал, его подхватили. Топот прокатился по коридору, рассыпался и затих — хлопнули двери.
- Опять,— сказал директор. Не оборачиваясь, нетерпеливо пощелкал пальцами. Карл сунул ему в ладонь короткий бинокль — наподобие лорнета, и вдруг стремительно вытянул руку — как выстрелил:— Вот они!
Откуда-то из-за гор, из синей дымки, покрывающей ледники, медленно вырастала черная точка. Распалась на детали. Стал виден тонкий хвост, оттопыренные шасси. Вертолет, лениво накренившись, вошел в круг над санаторием.
- Мне это не нравится,— сказал директор, отнимая бинокль от глаз.
- Гражданский?— спросил Карл.— Шарахнуть бы его из пулемета.
- Да, частная компания.
- Почему бы военным не дать нам охрану?— сказал Карл.
- Мы их не интересуем,— сказал директор, слушая удаляющийся шум винта.— Ты же знаешь, у них своя группа, и они не работают с детьми.
- А ведь есть же страны, где ароморфоз осуществляется постепенно, безболезненно и практически всеми... Директор повернулся — крупным телом.
- А что?— сказал Карл.
- Я тебе советую никогда и никому не говорить этого,— сказал директор.
В Наварре судом инквизиции было осуждено сто пятьдесят женщин. Их обвинили две девочки: девяти и одиннадцати лет. Архиепископ Зальцбургский на одном костре сжег девяносто семь человек. В Стране Басков казнили более шестисот ведьм. Во Франции сожгли женщину по обвинению в сожительстве с дьяволом, в результате чего она родила существо с головой волка и хвостом змеи. Профессор юриспруденции в Галле Христиан Томмазии сосчитал, что до начала восемнадцатого века число жертв превысило девять миллионов человек. Сожжения продолжались и позже.
- Санаторий скоро разрушат,—неожиданно сказал Герд своим охрипшим голосом. Он не хотел говорить, но его словно толкнули. Директор посмотрел на него с удивлением. Он, кажется, забыл о его присутствии.
- Санаторий разрушат, и мы все погибнем,— сказал Герд.— Я не знаю, как объяснить, но я чувствую...
- Еще один прорицатель,— сказал директор.— Откуда вы только беретесь?— Он подумал.— Вот что... Глюк ведь пройдет через Маунт-Бейл?
- Да,— споткнувшись, ответил Карл.
- Позвони туда... Только не от нас, на станции слушают наши разговоры, позвони из поселка. Кому-нибудь из "братьев"— так надежнее. Анонимный звонок не вызовет подозрений.
- Мы же обещали,— быстро и нервно сказал Карл.
- Нельзя ему домой,— морщась, сказал директор.— Мне, думаешь, хочется? Он же расскажет — кто мы, где мы... А потом его все равно сожгут. Лучше уж "братья"— сразу и без вопросов.Он глядел на Карла, а Карл глядел на него — бледный и растерянный.
- Ладно, я сам позвоню,— сказал директор.— Живи с чистой совестью.
Вышел, и через две секунды заурчал мотор. Знакомая, серая, похожая на жабу машина выползла из гаража. Заблестела свежей, после ремонта, краской.
- Пойти напиться вдрызг,— задумчиво сказал Карл самому себе. Вдруг заметил Герда, который, дрожа, стоял в углу — глаза, как черные сливы. Привлек его сильной рукой, без страха. Герд всхлипнул, уткнувшись в грудь.
- Такая у нас жизнь, звереныш,— шепнул Карл в самое ухо.
Женевский епископ сжег в три месяца пятьсот колдуний. В Баварии один процесс привел на костер сорок восемь ведьм. В Каркасоне сожгли двести женщин, в Тулузе — более четырехсот. Некий господин Ранцов сжег в один день в своем имении, в Гольштейне, восемнадцать ведьм. Кальвин сжег, казнил мечом и четвертовал тридцать четыре виновника чумы. В Эссексе сожжено семнадцать человек. С благословения епископа Бамбергского казнили около шестисот обвиняемых, среди них дети от семи до десяти лет. В епархии Комо ежегодно сжигали более ста ведьм. Восемьсот человек было осуждено сенатом Савойи...
Ночью он проснулся. Высокий потолок был в серых тенях - как в паутине. Оловянная луна висела в окне, и ровный свет ее инеем подергивал синеватые простыни. Мелкие звуки бродили по спальне. Печально вздыхал Крысинда на соседней кровати. Он всегда вздыхал по ночам, развернув зонтиком кожистые крылья. Кто-то тяжело ворочался и бормотал. Наверное, Толстый Папа. Кто-то сопел и хлюпал носом. Стрекотал невидимый жук. У дверей на круглом столике светился зеленый гриб лампы.
Буцефал отсутствовал. Он, наверное, бродил по двору и жевал камни, забыв обо всем на свете.
Герд сел, задыхаясь. Редко чмокало сердце. И кожа собиралась в пупырышки.
Что это было?
...Ногтями скреблись в окна и показывали бледному, расплющенному лицу - пора! Они сразу шагали в ночь, им не нужно было одеваться, они не ложились. Жена подавала свечу, флягу и пистолет - крестила. Воздух снаружи пугал горным холодом. Темные вершины протыкали небо, усыпанное углями. Вскрикивала бессонная птица:- Сиу-у!..- Отдавалось эхом. Сбор был на площади, перед церковью. Там приглушенно здоровались, прикасаясь к твердым краям шляп. Вспыхивал натужный говор, тут же рассыпаясь на хмыканье и кашель. Закуривали. Кое-кто уже приложился и теперь отдувался густым винным духом. Вышел священник и взгромоздился на табурет. Свет из желтой двери положил на землю узкую тень от него. Проповедь была энергичной. Табурет поскрипывал. Все было понятно. Господь стоял среди них и дышал пшеничной водкой. Прикладывался к той же фляге, жевал сигарету. Зажгли свечи - стая светляков опустилась на площадь. Обвалом ударил колокол: бумм!.. Священник слез с табурета. Пошли - выдавливаясь в тесную улицу. Она поднималась в гору, к крупным звездам. Кремнисто блестела под луной. Герд видел разгоряченные лица, повязанные платки, кресты на заношенных шнурах поверх матерчатых курток. Они прошли сквозь него. Он стоял в ночной рубашке, босой и дрожащий, а они шли сквозь него, будто призраки. Целый хоровод. Шляпы, комбинезоны, тяжелые сапоги - казалось, им конца не будет, столько их собралось...
Он начал поспешно одеваться. Стискивал зубы. Уронил ботинок - замер. Все было тихо. Крысинда почмокал во сне, наверное, летал и ловил мышей. Надо было бежать отсюда. Герд дергал запутавшиеся шнурки. Порвал и связал узлом. Встал. Кровати плавали в лунном свете. Пол был серебряный.- Ну и пусть... Так даже лучше... - во сне сказал Толстый Папа. Герд вдруг засомневался. Он больше никогда не увидит их. Но он же предупреждал. Он ни в чем не виноват. Он предупреждал, а его не хотели слушать. И он не собирается погибать вместе со всеми.
Дверь была очерчена пентаграммой. Это постарался Буцефал. Чтобы не шастали, пока он филонит на свежем воздухе. Красная линия горела, как неоновые трубки в рекламе. Герд прошел с некоторым усилием. Он умел проходить через пентаграммы. Ничего особенного - словно прорываешь полиэтилен. Пентаграмма - это для новичков, или для слабосильных, как, например, Ляпа-Теленок. Герда она не остановит. Невидимая пленка чавкнула, замыкая дверной проем. На желтом, яблочном пластике пола сидел мохнатый паук. Он был величиной с блюдце - расставил кругом шесть хитиновых, колючих лап. Шевелились пилочки жвал, и на них влажно поблескивало. Герд с размаху пнул его ногой. Паук шлепнулся о стенку плоским телом и заскреб когтями по пластику. Пауки нападают на людей. Яд их смертелен. Так говорят. И рассказывают жуткие истории о съеденных заживо в горных пещерах: паук за ночь бесшумно затягивает вход паутиной, которую не берут никакие ножи, и затем ждет, когда добыча ослабеет от голода. Еще говорят, что они опустошают небольшие деревни. Поганка раз забрел в такую-сквозь булыжник пробивается нехоженая трава, и дома от крыши до земли опутаны толстой сетью.
Конечно, нас ненавидят. Истребляют, как волков. Потому что мутагенез усиливается в нашем поле. Там, где много одержимых,- например, в санатории. Взрыв мутаций. И появляются пауки с блюдце, или гекконы, которые выедают внутренности у овец, или мокрицы, могущие проточить фундамент дома, как мыши сыр. Ничего странного...
В коридоре горели всего две лампы - в начале и в конце. Между ними пологом висела темнота. Из нее вынырнул второй паук и потащился следом. "Я не человек, вот и не нападает,- подумал Герд.- Хотя пауки на меня все-таки реагируют. Значит, еще осталось что-то человеческое. На других они вовсе не обращают внимания". Он спустился по лестнице. В окне между пролетами, как нарисованные, застыли фосфорические седые горы. Шалаш у реки - это глупость. И вообще все глупость. Зря он затеял. Бежать некуда. Разве что в Антарктиду. Но и толочься здесь тоже глупо. Тогда уж проще прыгнуть в пролет. Покончить сразу. В темноте на лестничной клетке кто-то шевельнулся. Буцефал? Нет - старина Буцефал сейчас во дворе, слюнявит щебенку. Его не оторвать. И Поганка тоже спит. А учителя, так они носа не высовывают по ночам, боятся: метаморфоз у взрослых протекает очень тяжело - и галлюцинации у них, и боли, и обмороки.
- Ты куда собрался? - спросили тонким, пищащим голосом.
Надо же - Кикимора. Герд разозлился. Она-то что бегает в такое время?
- Ты собрался уходить? - маленькая рука уперлась ему в грудь, пальцы, как у мартышки, поросли шерстью. Настоящая кикимора. - Я так и думала, что ты захочешь уйти. Я почувствовала и проснулась. Я тебя все время чувствую, где бы ты ни был. Учитель Гармаш говорит, что это парная телепатия. Мы составляем пару и я - реципиент... А ты меня чувствуешь?..
Пищала она на редкость противно.
- Пусти,- сказал Герд.
Кикимора блеснула стрекозиными, покрывающими лоб глазами.
- Ты мне очень нравишься - нет, правда... Наши прозвали тебя Рыбий Потрох, потому что у тебя кожа холодная. А вовсе не холодная... Они тебе завидуют, ты красивый... И похож на человека. Ты мне сразу понравился, с первого дня, я каждую твою мысль чувствую...
- Я вот надаю тебе по шее,- нетерпеливо сказал Герд.
- Ну куда тебе идти и зачем? Тебя убьют, я видела, как убивают таких - палками или затаптывают... Ты хоть и похож на человека, а все-таки наш, они это сразу поймут...
Герд попробовал шагнуть, она загородила лестницу, цепко держа за рубашку.
- Дура, я тебя из окошка выброшу,- сказал он. Уходили драгоценные секунды. Скоро же рассветет.- Я тебе морду разобью, оборву косы, пусти - кикимора, руку сломаю, если не пустишь!
Никак не удавалось ее оторвать. До чего жилистые были пальцы, прямо крючки. Она прижала его к перилам. Герд отталкивал острые плечи: - Иди ты!..- вдруг почувствовал, как вторая рука, расстегнув пуговицы, проскользнула ему на грудь - горячая, меховая. И тут же Кикимора, привстав на цыпочки, толстой трубкой сложив вывороченные губы, поцеловала его:- Не уходи, не уходи, не уходи!..- Он ударил локтем - не глядя, изо всех сил, и одновременно - коленом, и потом еще кулаком сверху - насмерть. Она мешком шмякнулась в угол. Так же шмякнулся паук. Герд нагнулся, сжимая кулаки.
- Еще хочешь?
- О... о... о!..- горлом протянула она, слепо шаря ладонями по каменной площадке.- Какой ты глупый...- Закинула голову, выставила голый, розовый подбородок.- Ты сумасшедший... Не уходи... Я умру тоже... Почувствую твою смерть, как свою собственную...
Герд сплюнул обильной слюной. И еще раз. Ногтями протер губы. Она его целовала!
- Если пойдешь за мной, я тебе ноги выдерну, обезьяна!
- О... о... о... Герд... мне больно... Она заплакала.
Герд скатился по едва видимым ступеням. Просторный вестибюль был темен и тих. Он прижался к теплой стене из древесных пористых плит. Прислушался. Кажется, она за ним не шла. Ей хватило. Но все равно, постоим немного, не может же он вывалиться вместе с ней в объятия Буцефала.
Надо ждать, говорил Карл. Терпеть и ждать. Затаиться. Никак не проявлять себя. Нам надо просто выжить, чтобы сохранить наработанный генофонд. Это будущее человечества, нельзя рисковать им, нельзя растрачивать его, как уже было. Ты знаешь, ты читал в книгах: процессы ведьм, инквизиция и костры - сотни тысяч костров, черное от дыма небо Европы, около девяти миллионов погибших - как в первую мировую войну от голода, фосгена и пулеметов. Оказывается, религия - это не только социальный фактор, это еще и регуляция филогенеза. Это адаптация. Общий механизм сохранения вида. Мы ломали голову, почему человек больше не эволюционирует, мы объясняли это возникновением социума: дескать, биологический прогресс завершен, теперь развивается общество. Глупости - человечество сохраняет себя как вид, жестко элиминируя любые отклонения. В истории известны случаи, когда народы в силу особых причин проскакивали рабовладельческий строй или от феодальных отношений - рывком - переходили прямо к социалистическим, но не было ни одного государства, ни одной нации, ни одного племени без религии. Природа долго и тщательно шлифовала этот механизм - тьму веков, от каменных идолов палеолита до экуменизма, вселенских соборов и непогрешимости говорящего с амвона. Конечно, вслепую - природа вообще слепа, эволюция не имеет цели, нельзя искать в ней смысл, но все-таки механизм создан. Более того, он вошел в структуру общества. Это экстремальный механизм регуляции. Посмотри, какая буря поднялась на континенте. Мрак и ветер. Он включается на полную мощность тогда, когда колеблется генетическая основа и возникают предпосылки скачка эволюции. Например, в Средние века. Или сейчас - вторая попытка. А может быть, и не вторая. Ничего не известно. Ведь наверняка уже было. Ислам, буддизм, конфуцианство, зороастризм древних персов - совсем нет данных. Мы только начинаем осмысливать. Самые крохи. Мы не знаем, почему благодать действует на одержимых и как именно она действует, мы не знаем, почему нам противопоказаны евхаристия, крещение и вся святые таинства, мы работаем, есть лаборатории, не хватает химиков, не хватает квалифицированных генетиков - специалисты боятся идти к нам, мы совсем недавно установили, что сера - атрибут дьявола - облигатна в дыхательных процессах: у нас иная цепь цитохромов - двойная, это большое преимущество, нам необходима лимфа ящериц и глаза пятнистых жаб - там содержатся незаменимые аминокислоты, но мы до сих пор не знаем, почему обычный колокольный звон приводит к потере сознания и припадкам эпилепсии, иногда с летальным исходом. Требуется время, и поэтому надо ждать. Надо выжить и понять самих себя - что мы такое. Нас очень мало. Нас невероятно.мало. Несколько санаториев, разбросанных по большой стране, несколько закрытых школ, секретные военные группы, частные пансионы - искры в темноте, задуваемые чудовищным ураганом. Ты прав - малая популяция обречена на вырождение, но мы должны попробовать. Мы просто обязаны: а вдруг это последний всплеск ароморфоза и нам больше никогда не представится возможность идти дальше, вдруг теперешний вид хомо сапиенс---это тупик эволюции, такой же, как неандертальцы, и, если мы сейчас отсечем ветвь, которая слабой, еще зеленой почкой набухает на дереве, то позже, захлебнувшись в тупике собственной цивилизации, исчерпав генетические возможности вида, мы исчезнем так же, как они - навсегда, с лица земли, и память о нас останется в виде хрупких и пыльных находок в мертвых, заброшенных, проглоченных временем городах.
Наверху было тихо. Кикимора успокоилась. Герд приоткрыл тугую стеклянную дверь и выскользнул наружу. Прозрачная луна тонула в небесной черноте. Двор походил на озеро - стылый и светлый. Как базальтовая плита, лежала в нем квадратная тень здания. Вроде никого. Он сделал три неверных, спотыкающихся шага. Скрипел твердый песок. Рвалось дыхание. Казалось, следят изо всех окон.
- Гуляешь? Время самое подходящее, чтобы гулять,- сказал Буцефал.
Откуда он взялся? Только что не было и вдруг - стоит у калитки, привалившись к стене, ноздри на конце вытянутой морды раздуты, и уши - прядают в густой гриве.
- Говорю: чего вылез?
- Ухожу,- тихо ответил Герд.
Буцефал поднял зажатый в руке плоский камень, откусил - смачно, с хрустом, как яблоко. Начал жевать. Камень пищал под крупными зубами.
- Ну и правильно,- сказал он.- И давно пора. Я так и доложу - ушел он... На кой ты нам сдался, Рыбий Потрох? Тоже - человек.- Оглядел Герда с ног до головы продолговатыми, неприязненными глазами.- Мы тут все конченые, нам другого пути нет, а ты виляешь - то к нам, то к ним. Лучше, конечно, уходи, ребята на тебя злые, могут выйти неприятности...- Он сморщился, словно раскусив горечь, сплюнул каменную крошку. Она шрапнелью хлестнула по стене.- Тьфу, гадость попала... А это еще кто с тобой?
Герд не стал оборачиваться. Он знал - кто. Сжал кулаки. Все-таки прокралась, обезьяна, мало ей было...
- Я так понимаю, что это Кикимора,- сказал Буцефал, нюхая чернильную тень.- Ну как хочешь, а Кикимору я не выпущу. Пропадет девчонка. Жалко ее. Тебя, извини, мне не жалко - хоть ты удавись, а Кикиморе среди людей ни к чему, да и не сможет она.
- Я все равно убегу,- тоненько сказала Кикимора, невидимая в темноте.
Буцефал испустил ржание - тягучее, лошадиное. - От кого ты убежишь? От меня убежишь? -Распахнул калитку.- Давай, Рыбий Потрох, собрался уходить и уходи- не стой. Но только, знаешь, ты обратно не возвращайся, не надо, тебе здесь будет очень нехорошо, если вернешься...
Герд проскочил в калитку. Перевел дух. Обошлось. А могло и не обойтись. Буцефал шутить не любит. Дорогу вниз словно облили льдом, так она блестела. Через Маунт-Бейл он, конечно, не пойдет. Он знает, что его ждет в городе. Директор позвонит. Или даже Карл позвонит туда. И его встретят - нет уж... А вот на половине спуска есть тропочка в обход долины, узенькая такая тропочка, незаметная, одни козы по ней и ходят...
Сзади возились, задушенный голос Кикиморы прошипел: - Пусти, мерин толстый... - Можно было идти спокойно, от Буцефала действительно еще никто не убегал. Вокруг спокойным морем лежала ночь, и на дне ее, ясно видимая, извиваясь, как ленивый удав, ползла вверх, к санаторию, колонна из мерцающих огненных точек. Он сначала не понял, но вдруг догадался - это свечи, которые держат в руках.
- Ну что ты стоишь?- отрывисто сказал Буцефал.- Или хочешь, чтобы я позвал нашего общего Папу? Он тебя закопает где-нибудь неподалеку...
Огненная лента упорно приближалась. Герд смотрел, как зачарованный. Шляпы, платки, кресты на шнурках. Хоровод призраков. Грубые и веселые лица.
- Они идут,- сказал он,
Моталось и выло разноцветное пламя - горели реактивы. Праздничные, зеленые и синие клубы вспухали на снах. Пылал лабораторный корпус. Его закидали термитными шашками, когда колонна еще не подошла санаторию. Потом передовая группа "братьев" побежала к главному зданию и осталась на площадке перед ним - все пять человек, раскиданные автоматным огнем.. Ветер трепал черные шелковые рубашки с нашитыми крестами.
- Они идут,- упавшим голосом повторил Герд.
- Ты ляг, ляг на пол,- сидя на корточках, сказал директор. Показал рукой - ляг, мол, и лежи. Тут же забыв, отвернулся и стал теребить Поганку, который, выставив колени и замерев на одной точке рубиновыми зрачками, привалился к углу между стеной и шкафом:- Ну напрягись, я тебя очень прошу!.. ну как-нибудь!..- Я напрягся,- не двигая губами, как лунатик, отвечал Поганка,- там никто не подходит. - Ну включись в другой номер.- Я звоню сразу по обоим.- Ну попробуй муниципалитет.- Хорошо,- сказал Поганка,- попробую держать все три номера.- Челюсть у него отвисла, слабые щеки ввалились, бескровный язык дрожал в углу мокрого рта.
- Хорошо, что дым не в нашу сторону, а то задохнусь бы,-сказал Карл. Он прижался с краю окна, уставя автомат вниз. Еще трое учителей, тоже с автоматами, одетые кое-как, прижимались к окнам. Герд их не знал, они вели занятия в других классах.- Ты присядь, звереныш, а то заденут,- сказал Карл.- А лучше уходи к остальным, они в физкультурном зале. Может и спасешься. Не хочешь? Тогда ложись. И не расстраивайся ты, мы все это знали, давно знали, ты здесь не один прорицатель, я не хуже тебя чувствую...
- Представляешь, что мне ответили, когда я позвонил в Маунт-Бейл? Ну - по поводу Глюка,- обернувшись, сказал директор.- Они мне ответили: "Не беспокойся, парень, он уже горит, твой чертов родственничек, а скоро подожжем и тебя - со всем отродьем".
Карл вытер нос, оставя под ним следы черной смазки.
-А ты думал? Они же нас наизусть выучили... - Наклонился и длинной очередью прошил что-то во дворе... - Перелезть хотел, гад... Эй, кто-нибудь! Киньте мне еще магазин!
- Я звоню... никто не подходит...- бесчувственно сказал Поганка.
Герд лежал на полу. Было очень светло. "Братья" в самом начале повесили над санаторием четыре "люстры", и они, давя тень, заливали все вокруг беспощадным, ртутным светом. Он жалел, что вернулся. Тем более - напрасно. Надо было сразу бежать в горы. Он был бы уже далеко. А теперь он погибнет вместе со всеми.
Сильно пахло дымом и какими-то незнакомыми едкими химическими веществами. Дрожала перед носом воткнувшаяся щепка. Снаружи непрерывно кричали - в сотни здоровенных глоток.
- Нам нужен хороший шторм,- сказал директор.- Или даже ураган - баллов в двенадцать, с дождем и молниями. Фалькбеер! Как у нас насчет урагана?
- Мы делаем, делаем,- раздраженно сказал один из учителей, голый по пояс, подвязанный веревкой.- Что вы от меня хотите, я тащу циклон с самого побережья...
Директор на него не смотрел. Он смотрел на дверь. Там, привалившись к косяку и прижимая обе руки к сердцу, стоял учитель Гармаш в рабочем балахоне и тапках на босу ногу. Открывал рот - часто и беззвучно.
- Полицейский участок Маунт-Бейл слушает, - спокойным и громким, совершенно чужим голосом сказал Поганка, по-прежнему оцепенев рубиновыми зрачками. Директор отчаянно замахал на Гармаша: - Молчи!..- Алло, полицейский участок Маунт-Бейл... - Полиция?- торопливо сказал директор.- Говорит директор санатория "Роза ветров", мы подверглись нападению вооруженных бандитов, прошу немедленно выслать сюда всех ваших людей и сообщить на базу ВВС в Харлайле... - Алло, говорите, я вас не слышу, - тем же громким и чужим голосом повторил Поганка. - Полиция! Полиция! Санаторий "Роза ветров"!- закричал директор.- Алло, у вас неисправен аппарат, - сказал Поганка и, уже очнувшись, добавил своим голосом:- Повесили трубку.
- Вот подонки,- сказал директор.
- Обычная история,- Карл дернул перемазанной щекой.- Они пришлют патруль, когда все будет кончено, а потом свалят на аварию в сети.
- Можешь напрямую соединиться с Харлайлем?- спросил директор.
- Очень далеко,- сказал Поганка. Учитель Гармаш наконец отдышался, побагровев мятым лицом.
- Мы не смогли пройти... Они пересекли дорогу... - Он мелкими глотками, как лекарство, втянул воздух, оттопырив локти, давил себе сердце ладонями. - У них автоматы и святая вода... У детей судороги... Часть ушла - повела Мэлла, но там, куда они пошли... там тоже стрельба... - Пуля впилась в притолоку над его головой, он даже не моргнул, - боюсь, что наткнулись... "братья во Христе"... не пробиться...
Директор сидел на корточках. Все смотрели на него. Герд решил, что лежать глупо, и поднялся.
- Сколько у нас летунов?- спросил директор.
- Шестеро, не считая тебя,- ответил Карл.
- Всех на крышу!
-"Люстры",- напомнил Карл.
- Фалькбеер!- полуголый учитель вздохнул и выпрямился, как бы нехотя. Кожа его лоснилась от пота, и под ней перекатывались мышцы. Директор сказал очень вежливо:- Фалькбеер, уберите свет - пожалуйста...
Что-то глухо и сильно ударило в здание. Оно качнулось, перебрав кирпичи, тронутое пальцем великана. Фалькбеер деловито перезарядил автомат, ни слова не говоря, не поглядев даже, выбежал из комнаты.- Вот и нет Фалькбеера,- сказал один из учителей.- Он заговоренный от пуль,- сказал второй.- Это ему не поможет. - Наоборот, отлично действует, жаль я, дурак, не заговорился, когда предлагали.- Посмотри.- Что это? - Серебро. Они стреляют серебряными пулями.- М-да, тогда конечно,- Интересно, кто их надоумил?..
Герд видел, как учитель бросил расплющенную пулю в окно. Директор опять теребил Поганку:- Попробуй, не так уж далеко, они снимут нас вертолетами... Ба-бах!- оглушительно лопнуло в небе. Жестокий град чесанул по крыше. За стеной санатория бешено закричали, взорвалась беспорядочная стрельба.- Ба-бах!- лопнуло еще раз.- Молодец Фалькбеер, сразу две люстры,- сказал Карл. Свет теперь шел откуда-то из-за здания. Четкие, фотографические тени располосовали двор. Слепящий туман померк, выступили темные горы и бледные, равнодушные звезды между ними.- Есть Харлайль, только побыстрее,- измученным голосом сказал Поганка. - Харлайль? Дайте полковника Ван Меера, - сказал директор. - Ван Меер слушает.- Алло, Густав, срочно пошлите звено вертолетов к "Розе ветров", надо снять шестьдесят человек. Срочно! Почему молчите?- Мне очень жаль, Хенрик... - Алло, Густав, что вы такое несете? Мне нужны пять транспортных вертолетов! - Очень жаль, но час назад сенат принял закон об обязательном вероисповедании.- Они с ума сошли!- Если бы я даже отдал такой приказ... - Густав! Нас тут убивают! - Мне очень жаль, Хенрик, есть специальное распоряжение командования...
- Больше не могу,- своим голосом сказал Поганка. Весь обмяк, соломенная шляпа съехала ему на лоб, глаза потухли. Он был неживой, как кукла,- в углу, раскинув ноги.
- Один из учителей дернул подбородком - отгоняя невидимое. - Вот мы и накрылись,- резюмировал Карл.
-Ба-бах!..
- Вы извините, директор,- сказал учитель, который дергал подбородком. Вывернув автомат, упер его дулом себе в грудь,- вы извините, но я не хочу гореть - очень больно...
Мягко прошуршала очередь. Учитель согнулся и упал. Никто не пошевелился. У Герда вместо сердца был кусок пустоты. Глухо ахнуло снаружи.
- Взорвали ворота,- безразлично сообщил Карл. Директор похлопал себя по карманам, достал сигареты, закурил. Движения были замедленные. Встретился взглядом с Гердом, спокойно сказал ему:- Забери автомат. Стрелять умеешь?
- Разберусь,- хрипло ответил Герд, стараясь не смотреть на лежащего. Автомат был горячий и тяжелый. Он держал его с опаской.
В окно влетели две круглые гранаты, отчетливо зашипели, исторгая из себя сероватый дым.
- Газ,- сказал Карл.
Последний учитель наклонился, чтобы схватить крутящийся рубчатый лимон,- и вдруг лениво повалился на бок, в судороге ударил ногами, головой, изо рта пошла пена.
Карл потащил Герда прочь. В коридоре был сумрак и пахло жженой резиной. - На чердак, на чердак! - крикнул догонявший их директор. Они побежали по лестнице. Из выбитых стекол тянуло холодом. Высоко в небе белой тарелкой горела последняя "люстра". Навстречу катился кричащий и плачущий поток. Сталкивались, падали и ползли на четвереньках, крутились, прижатые к стенам. Учитель Гармаш - на голову выше остальных, размахивал руками, похожий на пугало в своем разодранном балахоне.- "Братья" высадились на крыше... у них вертолет... Фалькбеер убит... Паал и Дэвидсон взлетели, но, кажется, сбиты... Олдмонт пропал... - Герда тоже закрутило. Давили неимоверно. Пружиня, гнулись ребра. По коленям стукало каким-то железом. Он спускался вместе со всеми, проваливаясь на каждой ступеньке. Толстый Папа, ощерясь во весь череп, пытался достать его могучей рукой: - Ты, падаль, привел их!.. - Директор, вцепившись в перила, держался на месте: - Я прикрою! - Крысинда улетел, - басом сообщил Галобан, он задумчиво ковырял в носу, словно на скамеечке в парке.- А мы смеялись над ним, а он улетел. А Трехглазика убили. Он высунулся из окна, и ему попали в голову. И Ляпу-Теленка убили.- Убери локти, глаза мне выбьешь,- сказал Герд. Толстый Папа дотянулся и больно закрутил ему рубашку на шее: - Ну - падаль, гнилая человечина!..- Лестница кончилась. Высыпались в коридор, как картофель из мешка. Герд упал. И Толстый Папа упал на него. Сверху стреляли и топали. Он увидел, что директор лежит на ступеньках, свесив в пролет безжизненную руку, а по нему, наступая, бегут люди в черных рубашках, с пистолетами. Пули цокнули по каменному полу и с визгом ушли в стороны..Толстый Папа почему-то все лежал и давил слоновой тушей. Герд задыхался под ним. Снова появился Карл, перевернул Папу - готов.- Я не пойду!- в лицо ему крикнул Герд. Горячо рвануло рубашку и напильником шаркнуло бок. Карл с колена поливал лестницу из автомата, пока тот не умолк. Люди в черных рубашках споткнулись. - В подвал! - он ногой выбил низкую дверь и нырнул в темноту. Скатились по ступенькам. Герд ударился лбом так, что брызнули искры. Карл неумолимо тащил. Забрезжил тусклый свет. Выступили кованые углы.
Это был склад, заставленный громоздкими ящиками - дерево и железо. На низком облупившемся потолке горели слабые лапы.
- Отдышимся,- сказал Карл. Остановился, опершись о трубы в крупной испарине.- Ну как - жив, звереныш? А ты, гляжу, молодец, не. бросил автомат.
Герд посмотрел с удивлением - вот что било его по ногам. Ремень захлестнулся на руке, и приклад колотил в коленную чашечку.
- Тут должен быть люк, - сказал Карл.- Канализационная система. Она идет метров на триста вниз. Ничего, выберемся. До побережья не так уж далеко. И к чертовой матери эту страну!.. Уедем за океан - есть места, где можно жить открыто. Ты еще научишься смеяться, звереныш. Здесь дело гиблое - средневековье...
Он прислушался, Под потолком были узкие окна, частично разбитые. Там свистело, грохотало, шлепало. Ручьями врывалась и падала на пыльный пол пузырящаяся, мутная вода. Молния толщиной в колонну разомкнула небо.
- Ураган,- не веря, сказал Карл.- Надо же, наконец-то. Ах, Фалькбеер, какая умница... - Протянул ладонь, набрал из шипящей струи. Выпил одним вздохом.- Ну, теперь они попрыгают, теперь им не до нас, звереныш...
Тяжело обвалилось и задрожало, словно небо легло на санаторий.
- Надеюсь, что поток пойдет вниз и снесет к черту этот их паршивый Маунт-Бейл...
Из-за рухнувших ящиков, из темноты, где лампочки давно полопались, пригибаясь и блестя стеклами золотых очков, выбрался человек. Он был мокр, и с грязной одежды его текло. Спутанные волосы прилипли ко лбу, а на шее багровела свежая, кровоточащая ссадина. В руке он держал толстый пистолет.
- Очень хорошо, что я вас нашел,- торопливо сказал человек.- Меня зовут Альберт, будем знакомы.- Дулом поправил сползающие дикие очки.- И мальчик с вами?.. Ах, как неприятно, что мальчик с вами, придется тогда и мальчика...
Он часто моргал и щурился - вода затекала под веки. Не сводя с него глаз, внимательно слушая. Карл медленно, как во сне, потянулся к положенному на ящик автомату. Пальцы не достали и заскребли дерево.
- Не трогай, не надо,- сказал человек.- Я же специально искал вас, чтобы убить. И одного уже убил - который в балахоне... Вот из этого пистолета. Выстрел милосердия... Все-таки лучше, чем на костре - наши дуболомы обязательно потащат вас на костер: не переношу мучений... Но я хочу спросить за это. Вот вы победили. И куда вы денете три миллиарда человек, которые до конца жизни останутся только людьми, не смогут переродиться? Куда - в резервацию, как индейцев? Три миллиарда... А их дети, которые тоже родятся людьми?- Он засмеялся интеллигентно:
Хи-хи-хи...- пистолет задрожал в руке,- Не подумали над этим вопросом? Заковыристый вопрос. Тот, в балахоне, не ответил... Вот почему я с ними, а не с вами, я - врач, образованный человек, с этой бандой обжор и садистов...
- Ребенка отпустите,- неживым голосом сказал
-А?.. Мальчика?.. Нет - мальчик вырастет. И вспомнит, кто такой Альберт. Альберт - это я, будем знакомы...
Карл рывком подтянул автомат и вскинул. Он успел. Герд пронзительно, как на экране, увидел палец, нажимающий спусковой крючок - раз, еще раз - впустую. Выстрел из пистолета гулко ударил под каменными сводами.
- Все,- прошептал Карл и уронил автомат.
Человек постоял, беззвучно шевеля губами, потрогал висок, - остались вмятины, как на тесте. Потом он подошел и вытащил оружие из-под неподвижного тела. Передернул затвор, отломил ручку-магазин, сказал неестественным фальцетом: - А?.. Нет патронов... Усмехнулся одной половиной лица. - Вот как бывает, мальчик. Бога, конечно, нет, но иногда думаешь - а вдруг...
Хорошо, что ремень захлестнулся на руке. Герд вытянул ее вместе с автоматом. Держать не было сил, он положил его на колени. - Я не смогу выстрелить,- подумал он. Ни за что на свете.- Нащупал изогнутый крючок спуска.- А если здесь тоже кончились патроны?
- Эй!- растерянно сказал человек, застыв на месте. Потрогал пояс. Пистолет был глубоко в кармане.- Ты что, мальчик, шутки шутишь... Брось эту штуку! Я тебе все кости переломаю!
Он шагнул к Герду - бледный, страшный. От него резко пахло псиной. И перегаром. Герд зажмурился и нажал спуск. Человек схватился за живот и очень осторожно, как стеклянный, опустился на ящик, помогая себе другой рукой.
- Надо же, - сказал он, высоко подняв тонкие брови. И вдруг мягко нырнул - лицом вниз.
Герд встал. Ног не чувствовал. Прижимаясь лопатками к стене, обошел лежащего. Человек дергался между ящиков и стонал-кашлял:- Гха.. гха!..- За поворотом, где лампы были разбиты, из проломанного перекрытая вывалились кирпичи - сюда попала граната. Он вылез по мокрым обломкам. Снаружи был мрак. И жестокий ветер. Хлестала вода с неба. Земля стонала, разламываясь. И по этой стонущей земле, освещая водяные стебли фиолетовым, сумрачным светом, лениво, на подламывающихся ногах, как паук-сенокосец, бродили голенастые молнии. Дрогнула почва. Прогоревший лабораторный корпус медленно разваливался на части. Герд едва устоял. Дрожал от холода. Автомат оттягивал руку, и он его бросил.
Дорога раскисла, и в месиве ее лежали серые лужи. Пенясь, бурчал мутный ручей - в горах еще шли дожди.
- Я боюсь,- сказала Кикимора.
- Помолчи,- ответил Герд.
Это был тот самый городок. Долина. Пестрая россыпь домов, церковь на травяном склоне. Шторм его не задел. Дома были целые, умытые дождем. Темнели мокрые крыши. Поворачивался ветряк на ажурной башенке.
- Давай хотя бы превратимся,- попросила она.- Нас же узнают...
- Нет.
- Ненадолго, я тебе помогу...
- Помолчи.
Герда передернуло. Превратиться в зверя - спасибо. Он прикрыл глаза. Должна быть зеленая калитка и за ней дом из белого кирпича. Песчаная дорожка. Занавески на окнах - в горошек. Придется, искать. Плохо, что он с Кикиморой. Конечно, узнают. Если у нее глаза от зубов - во весь лоб - загибаются под волосы.
- Поправь очки,- сказал он.
Они спустились по улице. Воздух был сырой. Громко и часто капало. Нырнув пролетел стриж. Яблони, важно блестя, перевешивали чёрез дорогу тяжелые ветви. Кикимора отставала. Бормотала что-то про санаторий на юге. Есть такой санаторий. Рассказывал Галобан. Он там жил первое время. Далеко в, пустыне. Надо идти на юг, а не бродить по поселкам, где их могут узнать каждую минуту... Заткнулась бы она со своим санаторием. Герд старался не слушать. Не пойдет он ни в какой санаторий. Хватит с него. И вообще... - Люди кончились, - говорил директор. Наступает эра одержимых. Чем скорее произойдет смена поколений, тем лучше... - Люди не кончились,- говорил Карл.- Мы имеем дело с сильными отклонениями. Изуродованный материал. Это не есть норма... - Мне смешно,- говорил директор,- кто из одержимых сохранил человеческий облик? Ты, я - еще десяток взрослых. Незавершенный метаморфоз - вот и все... - Люди только начинаются как люди,- говорил Карл. - Человек меняется, но остается человеком - приобретает новые качества... Не надо закрывать глаза, - говорил директор, - идеалом жабы является жаба, а не человек... - Но идеалом человека является человек,- говорил Карл.- Это и есть путь, по которому... - Ты имеешь в виду "железную дорогу"?.. - Да, я имею в виду "железную дорогу"... - Ах, глупости, - говорил директор. - Ты и сам в это не веришь. Жалкая благотворительность, спасут несколько одержимых... - Нет, это серьезные люди, они не очень образованные - правда, но суть они поняли: человек должен остаться человеком... - Ты их знаешь?.. - Да... - Ты очень рискуешь, Карл... - Только собой... - И главное, напрасно: либо люди, либо одержимые, третьего пути нет.
У низкого забора, опершись локтями о перекладину, прислонился человек - ботинками в луже. Безразлично жевал табак, сдвинув на лоб примятую шляпу. Он был небрит и заляпан грязью. Под широким поясом висел нож в чехле.
Когда они проходили, он сплюнул им в ноги янтарную струю.
Кикимора взяла Герда за руку.
- Не торопись ты, ничего страшного,- прошипел он.- Успокойся, пожалуйста... Ты так дрожишь, что любой дурак догадается.
- Он идет за нами.
Герд посмотрел, скосив глаза. Человек в шляпе как бы нехотя шагал вслед, оттопырив кулаками карманы широченных штанов. Ботинки его ощутимо чавкали.
- Он идет по своим делам,- напряженно сказал Герд. - Не бойся, мы ничем не отличаемся. Брат и сестра ищут работу - таких много...
Они свернули, и человек свернул за ними.
- Вот в-видишь,- сказала Кикимора.- Теперь мы п-попадемся...
- Помолчи!
Он втащил ее в узкий переулочек. Потом в другой, в третий. На продавленных тропинках стояла черная. вода. Яблони смыкались, бросая темь. Рушились крупные, холодные капли. Они выбрались на улицу, стиснутую акациями. За кустами раздавалось мерное - чмок... чмок... Кикимора дрожала...
Герд вдруг увидел - зеленая калитка. И дом из белого кирпича. Горячо толкнуло сердце.
- Б-бежим сюда,- сказала Кикимора. Калитка заскрипела неожиданно громко. На весь город. Во дворе женщина стирала в тазу. Увидела их - мыльными, красными руками взялась за щеки.
- Боже мой.
- Вы не дадите нам чего-нибудь поесть. Пожалуйста,- неловко сказал Герд.- Мы с сестрой идем из
Маунт-Бейл, нас затопило.
Женщина молчала, переводя растерянные глаза с него на Кикимору.
Чмок... чмок... '
- Извините,- сказал Герд и повернулся, чтобы уйти.
- Куда вы?- шепотом сказала женщина. Оттолкнув его, закрыла калитку. Настороженно оглядела пустую улицу. - Пойдемте,- провела в дом, тщательно задернула окна.- Посидите здесь, только не выходите - упаси бог...
Загремела чем-то на кухне.
- Мне тут не нравится,- тихо сказала Кикимора.
- Можешь идти, куда хочешь,- сквозь зубы ответил Герд.- Что ты ко мне привязалась, я тебя не держу. - Сел и сморщился, взявшись за колено.
- Болит?- Кикимора положила на колено морщинистые, коричневые пальцы.- Жаль, что я тогда сразу не посмотрела ногу: у тебя кровь так текла - я испугалась. Честное слово, я завтра сращу кость, я уже смогу...
Она нашла его, когда Герд лежал на склоне, мокрый и обессилевший. Отыскала пещеру и затянула ему рану на боку, потеряв сознание к концу сеанса. Трое суток она кормила его кисло-сладкими, пахнущими сырой землей луковицами, где только выкапывала?- пока он не смог ходить. Он бы погиб без нее.
В пещере он увидел и этот городок, и дом, и даже эту комнату: чистые обои, красная герань на окнах. - Ты бы все-таки шла на юг, - сказал он. - Вдвоем труднее, и мы слишком разные...
- Не надо,- попросила она.
Вернулась женщина, сунула им теплые миски и по ломтю хлеба: - Ешьте, - сгибом пальца провела по влажным глазам.
Суп был фасолевый, с мясом. Челюсти сводило - до чего вкусный суп. Герд мгновенно опорожнил миску. Хлеб он есть не стал, а положил в карман. Мало ли что.
- Как там в Маунт-Бейл?- спросила женщина.
- Все разрушено.
Женщина вздохнула.
- Господи, какие времена... Ну - бог вас простит. - Подняла руку, чтобы перекрестить, сдержалась, и рука повисла в воздухе.
Кикимора судорожно поправила расползающуюся дужку очков. Проволока пока держалась, где Герд связал. Счастье, что завернули на ту помойку. Хорошие очки - большие, дымчатые, закрывают половину лица.
- Вы нам поможете?- напрямик сказал он.- Нам некуда идти. Ведь это "станция"? Женщина откинулась и прижала пальцами испуганный рот. Тяжело заскрипели половицы. Плотный мужчина в брезентовом комбинезоне вошел в комнату, сел, положил на стол темные, земляные руки. По тому, как это делал, чувствовалось - хозяин.
- Ну? - Спросил неприязненно.
- Мне говорил о вас Карл Альцов,- сказал Герд. Эту ложь он придумал заранее.
- Какой Альцов?
Герд объяснил.
- Не знаю такого, - отрезал хозяин.
- Вы из "подземной железной дороги",- сказал Герд. - Я это точно знаю. Вы спасаете таких, как мы...
- Да ты, парень, бредишь.
Кикимора под столом толкнула его ногой - пошли, мол.
- Ладно, - сказал Герд, пытаясь говорить спокойно. - Значит, вы не "проводник"? Ладно. Тогда мы уйдем. Но сперва я позову "братьев". Сюда. Пусть окропят святой водой... Вам бояться нечего...
- Господи боже мой!..- ахнула женщина. Бессильно опустилась на стул.
- Цыть! - сказал ей хозяин. Раздул круглые ноздри.- Ну-ка выйди, посмотри - там, вокруг.
- Они - что придумали...
- Выйди, говорю! Если заявится этот... заверни его. Как хочешь, а чтобы духу не было! Женщина послушно поднялась.
- Сын у меня записался в "братья", - как бы между прочим сообщил хозяин. - Револьвер купил, свечей килограмм - сопляк... Так что далеко ходить не надо. - Вдруг, протянув руку, сорвал с Кикиморы очки, бросил на стол. Оправа переломилась. Кикимора вскрикнула и закрыла ладонями круглые фасеточные глаза.
- Ну. Кого ты позовешь, парень? Герд молчал. Смотрел ему в лицо. Неприветливое было лицо. Чугунное. Как утюг.
- Когда сюда шли, видел вас кто-нибудь?- спросил хозяин.
- Видел,- Герд описал человека в шляпе.
- Плохо. Это брат Гупий - самый у них вредный.
Задумался, глядя меж положенных на стол могучих кулаков. - Не поможет,- подумал Герд.- Побоится. Хоть бы переночевать пустил. Надоело - грязь и голод, и промозглая дрожь по ночам в придорожных канавах. Они мечутся по долинам от одного крохотного городка к другому.
Как волки.
- Между прочим,- сказал хозяин,- вчера одного поймали. Из "Приюта Сатаны". Такой худущий, с красными глазами и в соломенной шляпе... Не знаешь, случаем?
- Нет,- похолодев, ответил Герд.
- Ну, дело твое... Длинный такой, оборванный. Притащили к церкви. Отец Иосав сказал проповедь: "К ним жестоко быть милосердными"...
- Пойдем, пойдем, пойдем!-Кикимора потянула Герда.
- Цыть! - хозяин хлопнул ладонью.- Сиди, где сидишь! - Посопел, пересиливая ярость. Спросил:- А чего не едите? Ешьте, - сходил на кухню, налил две полные миски. Некоторое время смотрел, как они едят. - Вот что, парень, оставить я тебя не могу. Сын меня и вообще - приглядываются. А вот дам я тебе адрес и что там нужно сказать...
- Спасибо.
- А то ты тоже - сунулся: "Здрасьте, возьмите меня на поезд". Другой бы тебя мог - и с концами... - Он отломил хлеба, посыпал солью, бросил в широкий рот. Жевал, перекатывал узлы на скулах. - Альцов, значит, погиб? Дело, конечно, его, не захотел к нам насовсем... Да ты ешь, ешь... Толковый был мужик, кличка у него была - "профессор". Мы с него много пользы поимели... Правда, не наш. Это уж точно, что не наш... Гуманист... - Отломил себе еще хлеба. - Ты вот что, пойдешь по цепочке - не рыпайся, делай, что тебе говорят. У нас, парень, знаешь, строго, не хуже, чем у "братьев". - Покосился на Кикимору, которая затихла, как мышь.- Девчонку с собой возьмешь?
- Это моя сестра, - не донеся ложку, сказал Герд.
- Дело твое... Трудно ей будет. Но дело твое. Мы ведь как? Нам чужих не нужно. Который человек - тогда поможем. Но чтобы свой до конца. И так как крысы живем, каждого шороха боимся. И тех и этих. Дело твое. Я к тому, чтобы ты понял - не на вечеринку идешь...
- Я понял,- сказал Герд.
- А понял, так хорошо... Теперь адресок и прочее... - Хозяин наклонился к Герду и жарко зашептал. Потом выпрямился. - Запомнил? Не перепутаешь?.. Ты вот еще мне скажи, ты же из "Приюта Сатаны", что там думают: мы все переродимся или как?
- Не знаю...
- Не знаю... - Он скрипнул квадратными желтыми зубами.- А хоть бы и не все. Так что же - в карьер их закопаешь? Нет, парень, это все равно что себя закапывать...
С треском распахнулась дверь, и женщина отпечаталась в проеме.
- Звонят!..
Где-то далеко, часто и тревожно, как на пожар, плескался перетеньк колоколов. У Герда начало стремительно проваливаться сердце.
- Вот он, брат Гупий... Герд вскочил.
- Не туда,- сказал хозяин.
Быстро провел их через комнату в маленький темный чуланчик. Повозился, распахнул дверь, хлынул сырой воздух.
- Задами, через заборы и в поле - вдоль амбаров,- сказал хозяин.- Ну - может, когда свидимся. Стой! - Тяжелой рукой придавил Герда, сверху вниз вонзил твердые зрачки. - Поймают - обо мне молчи... И адресок тоже забудь - как мертвый. Понял? Ты не один теперь: всю цепочку потащишь. Сдохни, а чтобы ни звука!..
Женщина махала им: - Скорее!.. Послышались крики - пока в отдалении... Визг... Пистолетный выстрел... Кинулись в небо испуганные грачи...
- Я понял,- сказал Герд.- Я теперь не один.
Бледная Кикимора, плача, тащила его...
Первым добежал брат Гупий. Подергал железные ворота амбара - заперто. Ударил палкой.
- Здесь они!
Створки скрипнули. Вытерев брюхом землю, из-под них выбрались два волка - матерый с широкой грудью и второй поменьше - волчица.
Брат Гупий уронил палку.
- Свят, свят, свят...
Матерый ощерился, показав частокол диких зубов, и оба волка ринулись через дорогу, в кусты на краю канавы, а потом дальше - в поле.
Разевая рты, подбежали трое с винтовками.
- Где?
- Превратились, - стуча зубами, ответил брат Гупий - Пресвятая богородица, спаси и помилуй!.. Превратились в волков - оборотни...
Главный, у которого на плечах было нашито по три серебряных креста, вскинул винтовку. Волки бежали через поле, почти сливаясь с серой, сырой травой. Вожак оглядывался. Главный, ведя дулом, выстрелил, опережая матерого. Потом застыл на две секунды, щуря глаза.
- Ох ты, видение дьявольское, - мелко крестясь, пробормотал брат Гупий. Подбегали потные и яростные люди. - Ну как ты - попал?
Главный сощурился еще больше и вдруг в сердцах хватил прикладом о землю.
- Промазал, так его и так! - с сожалением сказал он.
Было видно, как волк и волчица, невредимые серой тенью проскользнув по краю поля, нырнули в овраг.
