Глава 4. Александр

Мне нравится, что Вы больны не мной…
Марина Цветаева

Мне нравится, что Вы больны не СПИДом!
Шура Козельцев

Если вы думаете, что каждый мой день не состоит из кучи мелких, средних и крупных неприятностей, вы глубоко ошибаетесь.

Иногда мне кажется, что я сам и есть одна большая неприятность. Тем более, что мой рост в метр девяносто семь дает к тому повод. Во всем, что бы ни случилось плохого в нашей семье, виноват я. А если виновников несколько, то я — главный. Например, я оказался виноватым в профессиональных неуспехах Нинки. Если вдуматься, она все-таки делает успехи, но не в той сфере. Однако моему папеньке этого не докажешь. Лично мне, своему родному и любимому первородному сыну (любимому, конечно, в кавычках, родному — тоже хорошо бы…), папочка позволил поступить на программирование только потому, что технические вузы считал (и считает!) прибежищем для тупиц, которым лень честно трудиться на производстве. И сколько бы я ни старался, как бы ни ценило меня начальство, сколько бы мне ни платили, я все равно остаюсь в глазах папаши полным кретином. К тому же он уверен, что я — инфантильный слюнтяй, за свои двадцать семь так и не научившийся ровно резать хлеб без очков. Зрение в минус девять для него тоже не оправдание.

Нинка, по его мнению, еще была способна на что-то солидное и престижное, типа Юридической Академии. Конечно, следственные органы — это не так солидно и престижно (папа в них попал только по недосмотру Фортуны и из-за происков врагов), как быть юрисконсультом, поэтому Нинке пришлось грызть гранит хозяйственного права. После этого моя бедная сестренка отсидела полтора года в мэрии Санкт-Петербурга, чем папа гордился до чрезвычайности. Одежду ей покупал я, так как ее зарплаты хватало разве на колготки. Параллельно я научил малышку работать в нескольких графических редакторах, которыми она увлекалась и увлекается до безумия. Зрение ей не испортило только то, что машина-то моя и время от времени (примерно двадцать два часа в сутки) нужна мне для работы. В конце концов я взял у мамы почитать “Питерский фонарь”, чего обычно не делаю, прочел и бросил газету посреди комнаты открытой как раз на той странице, где помещалось объявление о поиске верстальщика-дизайнера. Натасканная мной по первому разряду Нинка пошла, выдержала конкурс и теперь запросто может небрежно бросить: “Ну, пошли мы вчера в бар прессы с Джинкой Сомовой… ну, знаешь ведь ее? — как раз “Бестия” устроила пресс-конференцию. То есть, конечно, “Бестия” — это не так круто, как, допустим…” и начинаются перечисления всех рок-звезд, которых слушает моя сестра. В том, что она слушает именно рок, а не что-нибудь поспокойнее, тоже виноват я, так как именно я в подростковом возрасте взялся ей доказывать, что попсу можно слушать только с перепоя. Папа рок ненавидит, как и популярных питерских журналистов и в особенности Джиневру Сомову, которая однажды взялась освещать одно громкое дело и между прочим прямо указала, что серийного убийцу можно было бы поймать не на одиннадцатой, а на третьей жертве, будь подполковник Козельцев хоть немного порасторопнее. Нинке двадцать два, она пока не собирается замуж. Папе это тоже не нравится, и он считает, что это я настраиваю сестру в духе свободной жизни.

Между нами говоря, моя любовь к рок-музыке началась с группы “Сильфида”. Это фамильное. Лидером и фронтмэншей “Сильфиды” была моя тетя Саша, девица роковой красоты и не менее рокового таланта. Самым потрясным в тете Саше было то, что она умела не только петь и сочинять стихи, но и писать отличные программы. Некоторые в ходу до сих пор, несмотря на то, что им по тридцать лет, двадцать пять минимум. Так что и программист я потомственный. Для самой тети Саши роковой оказалась ее страсть к альпинизму: будучи немного моложе меня, она разбилась в Кавказских горах.

Странно, однако, что моя мать почему-то выбросила все ее фотографии — при том, что родственные чувства в семействе Снегиревых, из коего происходила мать, были традиционно сильными. Осталась только одна фотка: Саша в подвальчике, где они репетировали. Сидит, откинувшись на спинку стула, с усталой улыбкой и банданом на шее. Я почти не похож на мать, но очень похож на тетю Сашу, только глаза у меня не черные, как у нее, а голубые. О том, что у меня есть ее фото, я никому не рассказываю: во-первых, мамины причуды, во-вторых, папаша при попытке поинтересоваться, был ли он знаком с Александрой Снегиревой, закатил истерику. Между прочим он сообщил, что тетя Саша была лесбиянка, что все, кто ее знал, ее ненавидели — и было за что, и вообще, по милости моей проклятой тетушки он, Сергей Иванович Козельцев, лишился возможности занять весьма перспективный пост. И вообще! Она, оказывается, пыталась рассорить его с мамой. Честно говоря, жаль, что она в этом не преуспела. Чем больше распинался мой папаша, доказывая, какой гадиной была тетя Саша, тем больше я чувствовал, что она была мудрой женщиной. Несмотря на молодость.

Что это я все про папу да про папу? Маманя у меня тоже фрукт. Нет, она тихий, спокойный человек. Все пятьдесят три года на лице плюс не меньше чем десять лишних килограммов. Работает школьной учительницей русского языка (папа ее за это всю жизнь презирал и не мог простить себе, что обзавелся такой непрестижной женой без связей), одевается в самое дешевое, таскает домой пачки тетрадей. Если что и говорит, то какой-нибудь обывательский трюизм. Каждый божий день напоминает нам, что мы сидим у нее на шее и на голове одновременно. Получая подарки в праздник, обязательно выговорит за то, что тратим деньги. Вечно недовольна нашим с Нинкой, особенно Нинкиным, внешним видом. Я по ее терминологии осел, Нинка — сучка. Единственное существо, которое она любит и жалеет, это Барсик, толстый сибирский кот, раскормленный до восьми килограммов. Любовь проявляется в усиленном запихивании в Барсика разной жратвы. Единственное мамино развлечение — два-три часа в день болтать по телефону. Впрочем, несмотря на все это, она все-таки добрый человек, когда-то бывший к тому же и неглупым, и мне ее очень жаль. С таким мужем, как папочка, не то что поглупеть — свихнуться недолго.

Я, кстати, оказался виноватым и в том, что папа нас недавно осчастливил: решил уйти к какой-то засушенной блондинке. Он недели две собирался сообщить нам об этом, но никак не мог выбрать конец, с которого подойти. И вдруг — радость-то какая! — застал меня с парнем. Уж не знаю, чем ему мой Лешка не глянулся; по-моему, это самый чудесный парень, какого только можно найти в Питере. Попытка въехать Лешке в зубы у папочки с треском провалилась: я хоть и не мент, но два раза в неделю аккуратно посещаю тренировки по дзю-до, а сыновнего пиетета во мне уже давно не осталось. Зато, потирая подбитый глаз, папочка побежал в спальню к мамочке и заявил, что с женщиной, вырастившей педераста, он жить не может.

Какая жалость, что я полтора года скрывал наш с Лешкой роман. Может быть, он бы раньше ушел. Во всяком случае, после его ухода Барсик и тот немного воспрянул духом. Единственный человек, которого мне было жаль во всей истории с разводом, — папина секретарша и пассия Катенька. Вот уж сокровище досталось!

Сегодняшний день у меня начался с того, что кот упал в аквариум.

События предыдущих дней и без того не радовали. Во-первых, картина: стоим мы с Лешкой на нашей любимой плешке у Казанки (я ее люблю, потому что здесь когда-то собирались хиппи и среди них — моя тетя), вдруг подваливает самый перспективный следак РОВД, возглавляемого моим папаней. Я обрадовался, помахал ему, он подрулил и первое, что он сделал, — продемонстрировал мне фотографию тети Саши. Заявил этак важно, что расследует какое-то супердело. Дальше договорить не успел: появился невесть откуда молодой человек, порадовал наши души мрачной историей про безвременно почившую цветочницу, посоветовал не соваться в омут без дна и ушел. Да что там ушел, — растворился в воздухе.

Будь Лешка следователем, отодвинул бы Валеру на второе место. Увы, — кротость характера и нежность души не позволили бы мальчику сажать бедненьких бандитиков. А вот заметить, что таинственный парниша на самом деле женщина, явно знакомая Валере, у него ума достало. Попытки задавать Валере наводящие вопросы не дали результатов. Почему-то это пустячное происшествие оставило неприятный осадок.

Дальше — больше. На тренировке я ухитрился вывихнуть руку своему спарринг-партнеру Вадику Гармашеву. Самое досадное, что это — последний человек на свете, не считая, конечно, Нинки и Лешки, которому я согласился бы причинить зло. И вот, на тебе… Пока я возился с Вадиком, пока ждали скорую, прибывшую через сорок минут, пока я отвел беднягу домой, — словом, несчастный Лешка полтора часа прождал меня безрезультатно на нашей плешке, побрел домой и на него напали. Дальнейшие россказни Лешки совершенно вывели меня из равновесия. Оказывается, на его пути очутился все тот же Валера. С пистолетом. Поначалу он вроде бы бросился Лешке на выручку, но тут из воздуха материализовалась давешняя рассказчица и в считанные минуты отлупила не менее чем десяток юных, но относительно взрослых хулиганов, а Валера упал в обморок.

Интересно, с каких это пор офицеры милиции падают в обморок при виде знакомых женщин?

После исчезновения нежданной спасительницы Валера очнулся, помог Лешке дойти до дому и вытребовал у него обещание написать заявление. У меня создалось впечатление, что Лешка ему был как бы побоку, а вот шанс достать любительницу басен о цветочницах и омутах Валере упускать не хотелось.

Я взбесился. Не поленился зайти к Валере домой. Орал на него долго и всласть, как не всегда орал даже на папочку, тем более, что Валера, в отличие от папы, воспринимал мои вопли всерьез. В конце концов я, видимо, убедил господина милиционера отстать от моего мальчика. Но он мне отомстил: заявил, что моя тетя Саша жива и в настоящий момент находится в Питере, более того — она и есть наша сказительница.

Ну что ж, похоже на тетю Сашу: храбро заступиться за слабого и одинокого. Однако зачем ей скрывать, что она жива? Почему она не дает о себе знать? Рассорилась, наверное, с матерью из-за ее замужества, и ведь права была. Словом, у меня голова пухла от мыслей, и допухлась до того, что мне взбрело на ум сделать уборку.

Обычно приступы чистоплотности у меня бывают крайне редко. Я же не Нинка, ремиссии которой длятся от силы неделю, после чего все в доме становится вверх дном. Но ведь и уборщик из меня, с моей близорукостью, никакой. Собственно, в этот раз я если превзошел самого себя, то только по дурацким происшествиям: случайно пропылесосил шубку Барсика. Тот взвыл, перепугавшись чуть не до инфаркта, с невероятным трудом оторвал раскормленную задницу от пола и тяжко взлетел на занавеску, но не рассчитал и вместо прочной шторы уцепился за эфирную гардину, конечно, не выдержавшую такого веса. Если бы Барсик не раскачался, он бы упал на диван. Но так как наш кот — второй на свете неудачник после меня, траектория его полета окончилась как раз в столитровом аквариуме. Я бросился спасать его и наступил на что-то, по болевым ощущениям сравнимое с медвежьим капканом, полетел на пол, разбил до крови локоть и добавил отборнейшие из русских выражений в вой Барсика. В его отчаянном мяве мне так и слышалось “Эврика!”, но на самом деле это я его нашел ощупью среди декоративных водорослей, при этом руки у меня оказались ободранными разве что не до костей. Спасаясь от когтей ополоумевшего Барсика, я стащил с себя рубашку и запеленал четвероногого сожителя так, что торчала одна мокрая башка с увядшими усами, на одной ноге допрыгал до кресла, благо оно помещалось возле аквариума, и принялся успокаивать пострадавшего.

Когда Барсик сменил жалобные охи-вздохи на благосклонное мурлыканье, я бросил беглый взгляд на аквариум и обалдел.

Не хватало одного из пяти роскошных маминых вуалехвостов.

Я-то к ним относился спокойно. Ну, рыбки, ну, красивые. Слава аллаху, аллергии на рыбий корм ни у кого в семье, включая Лешку, нету. Но ведь, черт побери, жалко же! А еще жальче маму: и так у нее с каждым днем все меньше радостей в жизни. В состоянии угрюмой безнадежности я сполз с кресла на четвереньки и немного поползал вокруг аквариума, убеждая себя, что, может быть, рыбка просто выплеснулась на пол при падении Барсика. Вуалехвоста, естественно, я не нашел, зато выяснил, что “медвежьим капканом” были мои последние очки! Отныне и навсегда, до зарплаты, мне придется возиться с линзами. К тому же стеклышко из разбитых очков вонзилось мне в палец, и я его долго сосал, но стеклышко так и не высосал.

Все это происходило под мерное гудение пылесоса, который я позабыл выключить. Наконец с немалым опозданием до меня дошло, что я зря трачу электроэнергию (еще один пунктик моей мамы), я простер мокрую руку и дернул штеккер. Остальное я допонял уже потом, вспоминая пробежавшую по шнуру синенькую молнию…

Ну и боль, я вам доложу! Меня так и отбросило на метр, а конкретнее — на кресло, где мирно дремал уже успокоившийся Барсик, кресло опрокинулось, кот затрепыхался в рубашке и дико завыл, я тоже завыл, махая обожженной рукой; наконец мы оба немного затихли, и тут в дверь постучали.

Даже если бы у меня не болела нога и я не лежал на полу, приходя в себя, я бы еще подумал, прежде чем открывать. Но моя роковая звезда и тут меня осчастливила: мама и Нинка ушли на работу, а одинокий отпускник, то есть я, забыл запереться изнутри. Автоматическая защелка на нашем замке уж месяц как сломалась. Поэтому сосед снизу (как же его, дьявола? Николай Алексеевич? Алексей Иванович? Да ну его!) запросто внес в квартиру обтянутый линялой майкой живот и загремел:

— Сколько можно издеваться! Вы не соседи, а хулиганье! То вы заливаете, то вы шумите, спать не даете, то к вам какие-то уголовники шляются, теперь еще и это!

— Что — это? — ошалело спросил я.

— Ты мне не хами, — почему-то обозлился сосед, — ты в каком виде меня, старого человека, принимаешь? Надеялся, что внук мой придет? Заруби себе на носу: Бориску портить не дам!

Я едва знал этого Бориску, нахального шустрого подростка с острой крысиной мордочкой, и портить его собирался в последнюю очередь. Равно как и стаскивать рубашку с Барсика и надевать ее на себя ради этого вздорного старого перечника.

— Да что случилось-то? — уточнил я на всякий случай.

— Электричество во всем подъезде отключилось из-за твоего компютора, вот что! — Я машинально поправил — “компьютера”, и сосед разозлился еще больше: — Ты меня не поправляй! Что за поколение, ничего не уважает!

— Да при чем здесь компьютер?

— При чем, говоришь? Ты это специально сделал! Темнота — друг молодежи, да? Ух ты, тюремный этот… петух!

Если меня душит злоба, пусть она задушит и другого. Очевидно, это был жизненный принцип моего соседушки. Впрочем, он своего добился: я резко встал — куда и боль в ноге подевалась! — ухватил его и с какими-то бессвязными и совершенно невоспроизводимыми даже на дисплее выкриками попытался вышвырнуть вон. Но дверь закрылась. Я попробовал открыть ее ногой, но она не поддалась. Сосед все это время верещал: “Помогите! Убивают!”. Ошалев от ярости, я с размаху въехал в дверь ногой, высадив ее вместе с косяками, и выбросил Николая-как-там-его на лестницу. И лететь бы ему до самого мусоропровода, когда бы не мой ненаглядный Лешка, принявший добрососедскую тушу на грудь. Сосед все-таки упал на ступеньки, с трудом поднялся и с совиным уханьем поскакал вниз.

— Сашенька, — тихонько прошептало мое сокровище, — что случилось? Ты ставишь новую дверь?

Елки! Я забыл, что дверь наша открывается внутрь, а не наружу!

— Лешка, — убито проговорил я, — Лешка, котенок, у меня горе! Эта заразища сожрала маминого вуалехвоста… и вообще…

Лешка перегнулся через перила, посмотрев вслед ломившемуся в собственную дверь соседу, и раздумчиво произнес:

— А почему вуалехвоста? Он же маленький… И как он его съел сырого?

— И у меня поломались очки, — пожаловался я. Дверь можно было опустить.

— Тебе помочь с дверью? — несмотря на ангельскую внешность (сияние голубых глаз приникает даже сквозь мои минус девять!), Лешка отличался редкостной практичностью, соединенную со столь же редкостной добротой. Я мысленно поблагодарил Бога за его редко, но все же проявлявшуюся благость в Лешкином лице.

— Давай сначала попьем чай. А, малыш?

Лешка радостно согласился, пошел в залу, где я обычно принимал его в отсутствие своих, затем я услышал характерные звуки складываемого пылесоса и поднимаемого кресла, а потом…

Наверное, потом Лешка сел. Не в кресло — Барсика там уже не было. Скорее всего, на диван. Потому что ор моего бесценного питомца, в котором потонул слабый вскрик моего бесценного бойфренда, сотряс стены подъезда, многократно усиленный лестничным резонатором. Защелкали дверные замки, начали выглядывать на лестницу соседи, и я раз пятнадцать произнес: “Не волнуйтесь, никого не убили, это у меня кот в период течки”.

И только на шестнадцатый раз я допер, что течка бывает у кошек.

Лешка, конечно, был действительно потрясен, потому что чудес вроде кота в рубашке еще стоит поискать. По-моему, Барсик перепугал его до полусмерти. Впрочем, все неожиданно быстро успокоилось, Барсик убежал на кухню, Лешка уютно пристроился и заворковал в моих объятиях, свет дали (оказывается, мой пылесос тут был ни при чем), а мелочи вроде выбитой двери, пропавшего вуалехвоста и сгоревшего пылесоса можно было задвинуть. Не последний день живем.

Пока я с воодушевлением рассказывал Лешке обо всем происшедшем, он хохотал как ненормальный, не забывая меня пожалеть. Потом мы пили чай, дальше… дальше было совсем хорошо, но, когда минули блаженные минуты, Лешка посерьезнел и тяжко вздохнул.

— Что такое, воробушек?

— Ты знаешь, твой папа к нам приходил, — задумчиво ответил Лешка, теребя мои пальцы.

— Это еще зачем? Что он хотел?

— Я точно не знаю. Он говорил с моей мамой. Хотел, чтобы я тебя бросил. По-моему, мама сказала, что это наше с тобой личное дело, и она не будет вмешиваться.

— Молодец! Мама у тебя мировецкая, жаль, что у меня не такая. Этому напыщенному зануде и надо было дать по мозгам!

Лешка осуждающе покачал головой.

— Он все-таки твой папа.

— Ничего, небольшая встряска ему не повредит. Привык, что ему никто не перечит. А вот тут ушел несолоно хлебавши.

Лешка еще более тяжко вздохнул и тоскливо отвел глаза в сторону.

— Что такое, котенок? Что-нибудь не так?

— Да они с моей мамой здорово поругались. Я даже не думал, что моя мать способна так вышвырнуть человека из своего дома. Я не знаю, но, кажется, он ей чем-то угрожал.

— Что?! Да я ему… будет знать, как лезть не в свое дело!

Лешка посмотрел на меня с обожанием и потерся головой о мое плечо. Наверное, он считает меня очень храбрым и решительным, откуда ему знать, что я в жизни своей не написал ни одного по-настоящему разрушительного вируса, не говоря уж обо все прочем.

— Ладно, малыш. Пошли к твоей маме. Барсик, зараза! Вот тебе “Китекэт”, жри и на маминых рыб хвост не задирай. О, черт… отбой. Подождем Нину. Дверь-то выбита.

— Давай ее сейчас поставим, — предложил Лешка.

Сказать легче, чем сделать. Особенно если еще контактные линзы приходится надевать ради этой окаянной двери. Нинка застала нас в трудах праведных и первым делом поинтересовалась:

— Какого черта вы это делаете? Что, выбили дверь специально, чтобы вставить?

— Привет, жаба, — ответил я. — Как видишь. Присоединяйся.

— Еще чего! Я весь день пахала на работе! — ответила Нинка и тут же, бросив в угол сумку, принялась нам помогать. Действуя руками, она не забывала и языком работать:

— Слушайте, какая-то такая чертовщина у нас на работе происходит. Пришел зав. компьютерным центром… а, еще не все! Пришел наш верстальщик Васька, редкий балбес, вчера все жаловался, что у него полоса не выходит из-за каких-то формул… научные статьи мы печатали… а у него вся полоса сверстана, и классно сверстана! А? И записка на блок прилеплена: “Привет, есипадла! Встретимся в Стране Разбитых Головей. Ксина — принцесса-воин”. — Мы, уяснив себе содержание записки, покатились со смеху, едва не уронив дверь, а Нинка продолжала: — Ну, тут дело, в общем, обычное, хотя кто же это туда пролез ночью, непонятно… А “есипадла” — это его словечко, он так ругается, когда думает, что никто не слышит… А вот с завом с нашим беда. Он вообще весь какой-то больной последнее время. Ну, да ты знаешь нашего Петю, он на работе может до полуночи сидеть. А тут пришел и говорит: у меня, мол, проблемы с сестрой, она девушка, живет с предками… так ее словно подменили! Совсем стала другая. Волосы ни с того ни с сего покрасила, никогда этого не делала…

— А я думал, что я не знаю женщин, — встрял я, — а ты, оказывается, тоже их не знаешь. Ты вот тоже никогда волосы не красила. А потом взяла да и покрасилась, еще и постриглась!

— Нет, ты не понял, — Нинку всегда было трудно переубедить, — она покрасилась именно в тот цвет, который ей никогда не нравился. В махаоновый. Наш зав говорит, что вообще ее не узнает. Например, он всегда к ней приходил раз в два-три дня. Вот он отсутствовал неделю, и она даже не спросила, почему так долго! А раньше обязательно спрашивала. Надел новый галстук — она и не заметила. Словечки другие появились, а ее любимое “страшная страна Америка” вообще исчезло.

Теперь я вспомнил эту Аню и ее страшную страну Америку. Нина одно время хотела нас поженить. Наверное, при других обстоятельствах мне бы понравилась эта идея. У Ани были красивые зеленые глаза и мягкая улыбка с ямочками. Я представил ее в красноватом махаоновом цвете; действительно, имидж совсем другой. Может, влюбилась?

— Нет, что ты, — Нина явно знала Аню гораздо лучше, чем обычно знают сестер начальства, — Анька ни-ни. Мы с ней на пару, как двое амазонок.

— Во-первых, две, во-вторых, не вздумай брать с меня дурной пример!

— Чего ты кипятишься, ты, пес? Я и сама заходила к Аньке. Она меня в первый раз вообще не узнала. Я ее, правда, тоже с новой прической… И не называла меня по имени, пока я сама не сказала, что меня зовут Нина. И отношения у меня с ней стали какие-то неуверенные, точно она меня и знать не знает. Говорю же — словно подменили! Если б не знала их семейку, подумала бы, что это не Анька, а ее близняшка.

— Странно, — подключился к обсуждению животрепещущей проблемы Лешка. — Моя сестра говорит, что ее подругу тоже как подменили. Она при ней не узнала своего двоюродного брата. Так и спросила: “А вы кто будете?”. И с другими подружками перестала общаться. Черт-те что творится в городе.

— Может, повальная эпидемия сумасшествия? — предположил я, и мы начали строить разные идиотские догадки насчет похищения людей пришельцами. Наконец дверь была поставлена, руки вымыты, я накрыл на стол, так как неизвестным чудом ухитрился перед горе-уборкой сварить картофельное пюре, и предложил сменить тему, но молодежь совсем разбушевалась:

— Наверное, это ваша Ксина утаскивает живых людей в Страну Разбитых Головей и сует вместо них есипадлей, — в рифму вопил Лешка, рыдая от смеха.

— А из живых людей потом получатся другие есипадлы, — вторила ему Нинка.

Мне почему-то не было смешно. Меня мучили дурные предчувствия. Хотелось поговорить на эту и на другие темы с кем-то более здравым и уравновешенным, чем эта смешливая парочка.

Мои предчувствия еще усилились при виде Лешкиной мамы. Лидия Павловна вообще-то не мама, а мечта идиота. Это интеллигентная дама немного в стиле девятнадцатого века, любящая стихи и классическую музыку, тоже, как и моя, учительница русского, но совсем другого плана. Чаще всего я застаю ее с книгой — чего-то из русской классики — в узких нервических руках. А если я предупреждаю о своем приходе, на столе непременно появляется икебана. Мне нравится ее кружевная скатерть, и неизменная сервировка по всем правилам, и книги во всех углах, и хорошая копия “Девятого вала” Айвазовского на стене. Нравится ее исконно питерский грассирующий выговор и узкая рука, протянутая для поцелуя. И Лешку она воспитала в той же изысканно-пуританской манере. На сей раз Лидия Павловна была почему-то еще элегантнее, чем обычно, но руку мне протянула с некоторой натянутостью.

— Я знаю про отца, — негромко сказал я, не зная, как продолжить.

— Вам Алеша сказал, да? — Не дожидаясь ответа, она продолжала: — нет, вы не знаете. Ваш отец меня попросту шантажировал.

— Не понимаю, — брякнул я, тоже с интонациями позапрошлого века. — Почему он пришел именно к вам?

— Он считает, что я имею большое влияние на сына.

— А что… чем он мог вас…

Я смутился, понимая, что задаю бестактные вопросы.

— Он говорил о моем младшем брате. Да-да, Алеша, о твоем дяде Кирилле.

— Так он же умер десять лет назад! — поразился Лешка. — Я тебе не рассказывал, Саша, но у меня был дядя. Ему тогда было лет восемнадцать, он намного моложе мамы. И вот он лет десять назад пошел с друзьями в турпоход в горы и не вернулся. Они там в лавину попали. Чем тут можно шантажировать?

— Он утверждает, что это не был обычный турпоход. Его следователь заинтересовался какими-то подробностями, Сергей Иванович решил проверить и немало удивился. Он считает, что мой брат связался с группой сатанистов, которые принесли его в жертву Сатане во время одного из своих обрядов.

— Ну и что? Даже если так, что с того?

— Он считает, что может натравить сатанистов на нас. На меня и Алешу. Я его выгнала, но боюсь, что он прав, и тогда…

— Тогда я ему устрою! — я рассвирепел. — При чем здесь вы и ваш покойный брат? При чем…

Я поперхнулся, так как вспомнил Валеру Рубцова. Вот ведь гад какой! Мысли устроили у меня в черепе кавардак. Что, если моя тетя жива? Что, если она действительно сатанистка? Что, если..?

— У нас это в роду, — говорила между тем Лидия Павловна, — мой дядя родной часто ходил в турпоходы. И в горы. Вы, наверное, Саша, не знаете, но он был рок-музыкантом. Играл в знаменитой группе “Сильфида” на флейте. А теперь, — она горестно махнула рукой, — теперь он спился совершенно. Всю жизнь себя казнил и казнит. Считает, что их вокалистка погибла из-за него.

— Их вокалистка, — тихо прошептал я, — моя родная тетя. Тетя Саша.

Последовала немая сцена. Затем Лидия Павловна вдруг поднялась и ушла. Мы с Лешкой озадаченно переглянулись, но моя любимая теща вскоре вернулась. В руках у нее были какие-то альбомы.

— Вот, — она раскрыла один из альбомов, — это они.

Пожалуй, это был один из лучших сюрпризов, преподнесенных мне Лидией Павловной. Впрочем, она на них удивительно щедра. Я с жадностью разглядывал старые, слегка и не слегка пожелтевшие от времени фотографии. Бесплотный призрак обретал живые, реальные черты. Саша в репетиционном зале, если можно назвать залом крохотный тесный подвальчик. Саша с бутылкой портвейна в руке, безудержно хохочущая, но с печальными глазами, как у Печорина. Саша за компьютером; казалось, только за машиной она счастлива. Саша в обнимку с флейтистом — тем самым. Саша в походе, ставящая палатку, или у костра, или с белой водяной лилией в крепкой руке каратистки. Саша у татуировщика, с выведенной до половины картиной на твердом бицепсе. Куча фотографий с концерта. Моя тетя на сцене отличалась холодной сдержанностью; угрюмая страстность, покорявшая слушателя, таилась только в голосе. Лешка прижался ко мне, заглядывая через плечо, что ему не очень удавалось.

— Она не может быть сатанисткой, — заявил он. — Это не тот человек, который будет вообще кому-то поклоняться. Смотри: она как будто создана, чтобы быть лидером. Вот создать свою секту…

— Нет, — тут уж не согласился я, — она никогда бы не стала этого делать. Она слишком порядочная.

Что-то меня удержало от того, чтобы рассказать Лешке о визите к Рубцову.

Лидия Павловна не стала бы возражать, если бы я остался на ночь. Но я этого не сделал. Меня вдруг осенило вдохновение. Нет, конечно, на опасный вирус меня бы не подвигла и большая подлость со стороны моего ненаглядного папочки. Но то, что я задумал, мне самому очень понравилось. Правда, и этим я с Лешкой не поделился. Просто он наверняка бы обиделся, если бы узнал, что я держу дома несколько компактов с порнографическими картинками. Слабым утешением моему сокровищу было бы разве то, что ни один из порнокрасавцев не вдохновлял меня так, как оно… то есть он.

Утром я, естественно, чувствовал себя отвратно. Как еще может чувствовать себя человек, всю ночь проведший за машиной и спавший от силы три часа, причем в кресле? Но зато… воображаю реакцию г-на Козельцева (прозванного у себя на работе Козликом), когда он, посадив к себе на колени блондинистую Катеньку и прихлебывая жиденький кофе, запустит свой комп и ровно через десять минут узреет на дисплее голого мужика! Да не просто голого. Просто голых я забраковал. Садомазохистский прикид, вызывающие татуировки, групповуха, сцены рукоблудия и минета, Бог знает еще какое непотребство — вот это было то, что надо! Открывать мою замечательную картинную галерею я поручил американскому солдафону, очень красивому и мускулистому, со страшной боевой раскраской на лице, “узиком” в руке и кокетливо задравшейся на животе черной маечкой. Вторая рука солдафона потрясала самой аппетитной частью его тела, пятнистые штаны были спущены ниже колен, а внизу картинки, не довольствуясь производимым ею эффектом, я приписал затейливыми готическими буквами: VAM WSEM PIZDETS!

В воскресенье нам с Нинкой пришлось топать на птичий рынок. Покупать маме другого вуалехвоста. К счастью, она не заметила пропажи, иначе мы оба получили бы по первое число. Я от души надеялся, что она так и не узнает о трагической гибели одного из своих любимцев от лап, точнее, зубов Барсика, но просчитался.

Мама уже вернулась с рынка. Более того, у нее кто-то был. Я вслушался в голоса, доносившиеся из гостиной, и у меня неприятно заныло в желудке, так как я узнал голос отца. Я заторопился уйти в свою комнату, чтобы не сталкиваться с ним, и думал, что то же самое сделает Нинка, но как бы не так! Она нарочно принялась возиться в прихожей, что-то переставляя, суетясь и роясь в коридорном шкафу.

— Нин, ты чего, за папой соскучилась? — поинтересовался я.

— Да нет, чего за ним скучать, — ответила сестра, — он опять начнет наезжать на меня. Или вообще сделает вид, что не узнает в упор. Ты же знаешь, как я обманула его ожидания! Просто мне интересно, как подействовал твой шикарный вирус. Кстати, можно я запущу его в комп нашего главного редактора?

— Запусти. А что, он тебя так достал?

— Не то слово! Мудак! Понимаешь, это единственный человек, который ничего, ни-че-го не делает для газеты! Все стараются как лучше, а он только знай ходит и всем надоедает своими бесконечными дурацкими замечаниями. И еще от него потом разит. И подмышки у него небритые.

Интересные бывают у женщин представления о мужской красоте. Мне вот так даже и нравится нежная шерстка на теле у Лешки. Правда, от него никогда в жизни ничем не пахло, кроме туалетной воды…

Папа в это время жаловался маме:

— Не создавай мне лишних проблем. У меня их и так предостаточно. Ты знаешь, какая у меня сложная и ответственная работа, сколько мне приходится прилагать усилий, чтобы защитить своих подчиненных, выдержать давление со стороны начальства. Да и возиться с подонками общества, сама понимаешь… Должна понимать! В таких условиях важен крепкий тыл. А ты мне тылов никогда не обеспечивала. Воспитала вместо детей Бог знает кого. Не понимала меня, не поддерживала.

Ну, конечно. Она не понимала его скандалов и придирок по любому поводу. Она не поддерживала его девиц; он, правда, не водил их домой, однако в его кабинете их перебывало не меньше тысячи! Хотя, возможно, я преувеличиваю, но сдержанностью мой папенька не отличался. Другое дело маменька: она обязана была соблюдать строжайшее целомудрие. Отца раздражало, когда она наряжалась и наносила макияж, когда она любезно болтала с окружающими в гостях. И тут же он попрекал ее тем, что она для него недостаточно элегантна. Она не возражала. Ведь он был очень убедителен. Он убеждал ее в том, что во всех их неурядицах виновата сначала она, потом я. И в том, что дети у них неудачные, он ее тоже убедил. Интересно, какие дети будут у них с Катенькой? Злобный деспот и шлюха? Или альфонс и стерва? Но похожи на родителей — это уж точно!

— Ты учти, что мне сейчас не до личной жизни, — интимно продолжал отец. — Преступники угрожают мне. Запустили мне в компьютер вирус с угрозами. Какого-то нового поколения, нам не удается его вычистить. Я думаю, что на этом они не остановятся. Поэтому, пожалуйста, оставь свои притязания!

Мне стало неинтересно, Нинке тоже. Все, что мы хотели узнать, мы узнали. Нинка утащила меня на кухню и долго толкала меня в бок, заливаясь приглушенным хохотом:

— Преступник! Бандит! Угрожальщик нового поколения! Тебя надо вычистить щеткой!

Я не мог ей даже ничего ответить, потому что задыхался от смеха. Ай да солдатик! Ай да Саня-хулиган!

Когда папа ушел, я пробрался в гостиную и выплеснул вуалехвоста из банки, в которой нам его продали, в аквариум. Мне почему-то показалось, что мама ушла из гостиной, но она подошла ко мне со спины и сказала:

— Так-так… рыбок покупаем? Деньги тратить больше не на что?

— Ма, ты понимаешь, мы с Ниной хотели сделать тебе сюрприз…

— Хорошенький сюрприз! Как будто я не видела. Где та рыбка? Тебе ничего нельзя поручить, ты ходячее стихийное бедствие! Ты их чем-то не тем кормил, вот он и сдох! А теперь ты принес другого, чтобы уморить и его!

— Да нет, ма, ты не понимаешь. Барсик упал в аквариум и сожрал его. Потому и пришлось покупать…

— Упал?! Барсик?! Так ты еще и животное мучаешь? О Боже, что за люди! Истязатель! Не хочу тебя видеть! А где эта паршивка, твоя сестра? Она всегда с тобой заодно! Бессовестные!

И еще минут десять. Что-то подобное я и предвидел.

Потом мама ушла в комнату к Нинке, чтобы отчехвостить и ее. Нина к ее ругани относится гораздо спокойнее, чем я, но иногда мама доводит ее до слез. Впрочем, на этот раз она хладнокровно выслушала все, что мама имела сказать, и заметила:

— А сегодня моя подружка к нам придет. Джина.

Я понял, что речь идет о Джиневре Сомовой. Я также понял, что мама промолчала, потому что задохнулась от возмущения. О специфических предпочтениях Джиневры ходят разные слухи, охотно подчеркиваемые моим папой. Она очень талантлива, но редкий газетный скандал обходится без ее участия. Городская знать в лице мэра и остальных боится ее как огня, так как Джиневра еще и редкостно пронырлива. У нее своя система оповещения, и о любой пакости она узнает первой. А уж подать все, что узнала, Джиневра может так, что самого толстокожего обывателя проест до костей! Мастер заковыристых и неприятных вопросов, язвительных комментариев, диких экспериментов, опасных журналистских расследований, подруга всего питерского дна, большой спец по рукопашному бою — с ней не рискнул бы связываться даже я. Не выходит на улицу без оружия. На лице у нее (по слухам) страшные шрамы: не то плеснули кислотой, не то пострадала в драке. Не хотел бы я быть тем, с кем она тогда дралась. Словом, подруга для Нины вполне подходящая. Лишь бы не любовница…

Джиневра пришла через пару часов, за которые я успел усесться за машину и увлечься новой разработкой оригинал-макета для одного рекламного агентства. Но, увидев ее, я не пожалел, что поднял голову. Заодно вспомнил, что на самых опасных конкурентов моих работодателей Сомова натравила ФСБ и налоговую полицию, походя раскрыв довольно громкое уголовное дело.

Сомова была рослой, худощавой женщиной в мужском костюме. Она казалась угловатой, но не нескладной. Блестящие, уложенные в художественном беспорядке волосы, прикрывающие пол-лица. Удивительного, надо сказать, лица, довольно смуглого, с резкими нерусскими чертами, большим чувственным ртом и тонким горбатым носом. Прямые мужские брови срослись над большими миндалевидными глазами, очень темными и очень красивыми. Я, признаться, ожидал увидеть желчную амбициозную дамочку в стиле Вольтера…

Джиневра обернулась ко мне и наградила меня кривой гримасой, очевидно, изображавшей улыбку. Ее лицо в принципе не было приспособлено к тому, чтобы улыбаться, но не казалось злым, скорее угрюмым. Блеснули великолепные зубы. Романский тип, подумал я, наверное, действительно какие-то итальянские корни, имя-то какое. Джиневра проколола меня насквозь своими дивными глазищами, обладавшими более чем неприятным жестким пронизывающим выражением, и холодно сказала:

— Вы правы. Мой отец был итальянец. Во мне русского только фамилия, от отца деда.

— А… остальные?

— Евреи. Цыганская бабка. Грек был. Чего только не намешано.

Несмотря на тонкокостность и угловатость, Джиневра была очень грациозной и очень мускулистой. Она казалось отлитой из бронзы. А ее резкие, порывистые упругие движения придавали ей сходство с пантерой. Она заметила, что я рассматриваю ее, недобро оскалилась и отбросила назад пряди волос, закрывавшие лицо. Я обомлел. Вся левая щека и часть лба были обезображены жуткими белыми шрамами.

— Это ожог, — пояснила Джиневра. — Я попала в лесной пожар. Весело, а?

Контраст между вызывающей роковой красотой одной половины ее лица и чудовищным уродством другой вызвал у меня настоящее смятение. Впрочем, с первой минуты присутствия Джиневры в нашей квартире мне было не по себе. Нина, очевидно, уже привыкла к ней, так как держалась совершенно непринужденно. Обычно она более скованна. Я понял, что сестра тоже робеет перед старшей подругой, но тщательно это скрывает.

Я угостил девушек кофе. Джиневра похвалила мои таланты в области кофезаваривания. Нина рассказала ей о моем вирусе и о своем гениальном плане запускания оного начальнику в комп. Джиневра все-таки улыбнулась, что ей очень шло, хотя и выглядело несколько неожиданно, и попросила меня показать картинки. Мне было немного неловко из-за ругательства в тексте. Но угрюмую красавицу это неожиданно рассмешило; она даже вроде бы оттаяла и начала общаться и со мной — до той минуты я для нее был если и не пустым местом, то чем-то похожим. Я заметил, что Нина явно расцвела, поняв, что ее мрачная кумирша благоволит ко мне. Потом они заговорили о работе.

— Хорошо бы эта, как ее, Ксина из Страны Разбитых Головей почаще к нам заглядывала, — устало говорила Джиневра. — Вася, конечно, хороший компьютерщик, но начисто лишен одухотворенности. Для него компьютер — только средство производства, и не более. Я больше люблю работать с тобой: ты любишь машину.

— Это точно, — подтвердила Нина. — С тобой мне, кстати, проще, чем с другими: ты всегда знаешь, чего хочешь. Вот у Аленки не то что видения полосы — вообще никогда никаких идей нету. А когда есть… ох! Говорит мне: “Сделай мне степной шрифт”. Сколько гарнитур ей показала — ни одна не нравится. Я ее спрашиваю: что, к каждой букве ковыль пририсовывать? А она мне: а что, это даже неплохо придумано, в кои-то веки!

— Петя, наверное, вообще со стула упал, — Джиневра снова скупо улыбнулась. Лучше бы она делала это почаще.

— Упасть не упал, но видела бы ты его лицо! Он в последнее время, конечно, сдал. А все из-за сестры…

Нина пересказывала Джиневре уже слышанную мной историю про Аню. Я почему-то подумал, что журналистка не заинтересуется чужими семейными проблемами, но Джиневра неожиданно напряглась, рот ее приоткрылся и на бледных впалых щеках выступило что-то вроде румянца. В глазах вспыхнули недобрые и упорные огонечки. Она показалась мне похожей на булгаковскую Маргариту, взлетающую над Москвой.

— Ты можешь меня познакомить с этой мадам, твоей подругой?

— Вот не знала, что тебе нравятся девушки цвета “махаон”, — рассмеялась Нина. — Конечно, могу. Только сначала скажи мне: правду говорят, что ты ведьма?

— Я думала, — совершенно спокойно ответила Джиневра, — что обо мне говорят кое-что другое.

— И это я слышала. Но, знаешь… это не так интересно.

— Да неужели? Ну-ну… Кстати, ты единственная, кто меня облагодетельствовал, пригласив к себе. Остальные стараются держаться от меня подальше. Наверное, боятся, что я на них наброшусь и изнасилую.

— Ничего подобного! Никто ничего не боится… То есть боятся, но не этого. Говорят, что ты умеешь читать мысли… и еще кое-что. Да я сама замечала: стоит тебе только посмотреть на дверь, и она сама собой захлопывается. Перед уходом ты окинешь взглядом кабинет — и гаснут все приборы. Так все-таки, правда, что ты — ведьма?

— Правда, конечно, — Джиневра чуть усмехнулась. Криво и невесело, точно ей это не доставляло особой радости.

— Добрая?

— Не глупи. Ведьмы добрыми не бывают. Это говорит моя подруга и учительница. Я так думаю, что на самом деле добрыми не бывают лесбиянки, но уж коль скоро я совмещаю…

— Неправда! Посмотри: тебя все побаиваются, но, как только у кого-то какие-то проблемы, все идут к тебе. Ты и сама всем помогаешь. Какая же ты злая?

— Я не злая. Я просто не добрая. Поверь, это две большие разницы… как говорит моя подруга. Да, так когда ты познакомишь меня с Аней? И вообще, расскажи мне о ней!

Нина выраженно недоумевала. С ее точки зрения, об Ане и рассказывать-то было нечего. Аня как Аня, правда, тоже со своими прибамбасами. В последние полгода съехала на народном целительстве и всем, кому ни попадя, пыталась лечить головную боль магическими пассами рук. Правда, сейчас у нее это благополучно прошло. Зато вся она в целом стала как бы немного хуже. Джиневра слушала сие повествование, все более мрачнея, затем поджала губы и повторила просьбу познакомить.

Потом она ушла, и я попытался выяснить у Нины, что она думает по этому поводу.

— Да ничего я не думаю, — Нина пожала плечами. — Ее не поймешь. Слышал же: сама признала, что ведьма.

После визита Джиневры я неожиданно почувствовал себя настолько разбитым, что едва дотащился до кровати. У меня даже вяло и не очень конкретно, но промелькнула мысль, что Джиневра — энергетический вампир, чуть позже я решил, что все это глупости, и на этой оптимистической ноте заснул.

Зато утром я принялся за работу с удвоенной энергией.

Чуть позже ко мне забрел Лешка, сбежавший с пар, и мы очень даже неплохо провели вместе время. Потом ему нужно было уходить, и я занялся перебрасыванием своего ненаглядного вируса на “зипп” для Нинки. А еще позже пришла сама Нинка и с разгону сообщила:

— А к нам письмо от Нади пришло!

Надя была журналистка из какой-то украинской провинциальной газетенки с дурковатым названием “Мечта”. Однажды она написала в редакцию “Питерского фонаря” письмо с просьбой разрешить ей поставить в полосу отрывки из каких-то статей, кажется, той же Джиневры. Джиневра разрешила. Из дальнейшей переписки выяснилось, что “Мечта” была газета бульварная и строилась на перепечатывании материалов из других бульварных изданий уровнем повыше, главный редактор ее на самом деле оказался толстым торговцем конфетами, обзывающим абонента абонементом, а сама Надя — начинающей журналисткой, по понятным причинам лишенной возможности творческого роста. Она призналась Джиневре, что анализирует ее статьи на предмет подбора тематики, стилистики, приемов и прочей профессиональной дребедени: учится.

— А я тебе вирус сбросил, — похвастался и я.

Нинка принялась душить меня поцелуями.

— Джина должна прийти, — заявила она после, — я ее с Анькой познакомлю. Пойдешь с нами?

Я охотно согласился, даже не представляя себе, во что это все может вылиться. Мне почему-то было страшно, но я не мог решить, почему. И вот мы дождались явления народу Джиневры Сомовой в сопровождении великолепной немецкой овчарки по имени Рекс и в кожаных облегающих брюках, которым я искренне позавидовал: при питерской погоде в это время года любая другая вещь промокает насквозь.

— Знакомьтесь — Рекс, мой друг, — заявила Джиневра. — Он хочет пойти с нами.

У Рекса были совершенно человеческие глаза, наводившие на мысль об оборотнях и прочей чертовщине. Впрочем, от ведьмы действительно всего можно ожидать!

Наша затея Рексу не нравилась с самого начала. Он совсем по-человечески морщился и поджимал черные собачьи губы, нервно поглядывая на Джиневру. Меня он окинул таким внимательным взглядом, что мне бы стало не по себе, если бы я не чувствовал себя не в своей тарелке до этого. Нина и Джиневра в это время обсуждали письмо Нади. Она, оказывается, решила пойти по стопам Джиневры и сделать материал о начальственных дачах, построенных на государственные денежки. Толстый торговец конфетами как-то не уследил, хотя все материалы, приносимые ему на редактирование, внимательнейшим образом прочитывал, и материал поставил в номер. С этого момента жизнь Нади превратилась в ад: ей звонили, угрожали, редактор заявил, что она все написала без его ведома, и заставил написать заявление “по собственному желанию” — словом, дурдом.

— Смотри, Джина, и тебе то же самое будет, — встревоженно сказала Нинка.

Джиневру было не запугать. Она небрежно отмахнулась.

Чем ближе мы подходили к дому Аньки, тем больше беспокоился Рекс. Нина по секрету призналась нам, что и ей не очень-то приятно заходить к Аньке, потому что предки у Аньки еще те: вечно пилят ее россказнями, с кем дружить, с кем не дружить. Нинка, само собой, попала во вторую категорию: недостаточно престижная подруга. По счастью, Аня была дома одна.

Меня она, естественно, не узнала. Если уж она Нинку не узнала, что уж обо мне-то говорить? Вид у нее был какой-то не то чтобы усталый или измученный — просто я знавал таких людей. Месяцами живущих в пограничном состоянии. Как если бы она то ли совершила что-то ужасное, то ли на нее кто-то давил, чтобы она это совершила, а посоветоваться на сей счет ей было не с кем. Впрочем, если ее родители в самом деле таковы, как говорит Нина, неудивительно.

Ей действительно шел этот махаоновый колер. И печальная, лишенная настоящей радости улыбка. Такая же, как и у Джиневры. Мне вдруг стало жаль ее.

— Рада познакомиться, — произнесла Аня тусклым, угасшим голосом, с вымученной любезностью протягивая серую холодную руку. Я заметил, как напряглась Джиневра и как оскалился Рекс.

— Откуда у тебя синяки? — изумилась моя непосредственная сестренка. — Смотри, все руки синие!

— Это на тренировке, — ответила Аня, — мы захват отрабатывали.

До чего знакомая лексика! Вот и выяснились причины этой безмерной усталости. Хотя нет, черт его знает…

— Рекс, будь человеком, — с мягким упреком сказала Джиневра. На собаку было жутко смотреть: глаза так и горят, шерсть дыбом, зубы оскалены. Пес попятился за спину хозяйки, потом забился в угол. Аня удивилась:

— Чего это с ним?

— У него спроси, — хмыкнула Джиневра, глядя на нее испытующе и без всякой симпатии.

Потом мы пили чай, Джиневра расспрашивала меня о компьютерно-программном бизнесе, а Нина — Аню о личных делах. Аня призналась, что до смерти втрескалась в своего инструктора.

— А он тебя любит? — взволнованно спрашивала Нина. Еще бы, такая история!

— Н-не знаю, — Аня пожала плечами. — Кажется, только как друга… Но он такой классный! Представляешь, рост в два метра, если не больше, а какие мускулы! Мои называют его головорезом, а я ноги дам на отсечение — добрейший мужик!

Я почти не слушал их треп, но одна маленькая деталь не давала мне покоя. Что-то очень знакомое было в фигуре инструктора, разросшейся под восторженными дифирамбами Ани до размеров титанической. Конечно, ничего в этом страшного не было, даже если бы мои подозрения подтвердились, но Аню жалко.

Хорошая девушка, судя по всему…

Не без удивления я заметил, что и Джиневра прислушивается к разговору девчонок, на первый взгляд невнимательно, вполуха, но то, что нужно ей было, она уловила.

Под дороге домой (Джиневра прошла часть ее вместе с нами, так как ей было по пути) Нина вслух жалела подругу.

— Бедняжка, — говорила она, — ей не везет, это вообще! С такими предками, как у нее, кто угодно свихнется, они же ей житья не дают: и поступить заставили туда, куда она не хотела, вечно ей друзей выбирают, а теперь еще и Сева этот! Так вы слышали? Нет, вы не слышали! Ее предки до того против него, это все!

— Страшная страна Америка, — задумчиво произнесла Джиневра, и Нина обернулась к ней:

— Откуда ты знаешь?

Еще бы ведьме и не знать, не ВЕДАТЬ!

Тяжко, когда заканчивается отпуск. Работу я свою люблю, но делать ее могу и дома, как следует выспавшись, заварив кофейку покрепче, засунув любимый компакт в сидюшник и время от времени поглаживая Барсика по мягкой шерстке. А на рабочем месте какая работа?

Все дело в том еще, что у нас фирма небольшая, и поэтому в ней есть всего несколько отделов, в том числе самый большой — реализации. Зарплаты там небольшие, хотя начальница отдела, например, ухитрилась за полтора года работы скопить с этой зарплаты на ремонт из дорогущих американских материалов во всей квартире. Естественно, что все это вызывает (еще бы не вызывало!) бесконечные сплетни, а меня, поскольку я ни в бабских, ни тем более в злобных мужских сплетнях ничего не понимаю, вечно призывают на лобное место беспристрастного арбитра, в результате чего я вечно оказываюсь виноватым. Вот и сегодня прибежала наша бухгалтерша Сусанна и принялась загружать меня трепотней и враками насчет того, куда уходит наша зарплата, хотя уж кому, как не ей, знать это во всех подробностях. Короче: за восемь часов рабочего дня (первого, смею заметить, рабочего дня после отпуска!) я устал втрое больше, а сделал втрое меньше, чем за такое же время у себя дома!

Кое-как доплетясь домой, я принял душ и завалился на диван (от того, чтобы залезть в постель и заснуть, меня удержала только мысль, что, может быть, придет Лешка), а немедленно после этого явилась Нинка.

— О, — сказала она, — голубые миротворцы в “Береттах”! А что у нас сегодня было!

— Ну давай, жаба, колись, — закомандовал я, потому что у Нинки что ни новость, то полный отпад.

— Колюсь, — оживленно ответствовала Нинка и развалилась в кресле. От нее сильно пахло куревом: судя по этому, она довольно долго прообщалась с Джиневрой — самой злостной курильщицей, какую мне приходилось видеть. — Так слушай: пошла сегодня Джинка подписать интервью. А знаешь, с кем интервью? Ха! С начальником отдела статистики городского ФСБ! Там, говорит, такие вещи, что полный привет! Уже сейчас мы с ней обсудили, как это оформить, фотки она приволокла, а я такой макет придумала — обалдеть! Ну вот, пошла она к этому подполковнику, подписала интервью, все как всегда, еще подружку встретили на выходе…

— Чью подружку-то? — перебил я. Нинка с ее несколько чрезмерной эмоциональностью иной раз уделяет внимание деталям в ущерб нити повествования.

— Да их общую! Оказывается, у нее с этим подполковником есть общая подружка, она их и свела! А с подружкой еще был мужик один и мальчик, не знаю я про них ничего. И вот они тормознулись поздороваться, как тут — бац! — тачка, “БМВ”, а в ней — четыре козла, и все вооружены до зубов и выше! Тут Джинка с компанией, не будь дураки, чухнули в машину к этому — и ну мчаться!

Нинка попискивала от восторга, точно это она смывалась от козлов в тачке на машине подполковника ФСБ. Я, грешным делом, вообразил себе картину — четыре рогатых бородатых козла на железной тачке, с какими снуют по рынкам грузчики, и у каждого в пасти автомат Калашникова. М-да, тут не только подполковник, а и генерал бы струхнул…

— Так они и полетели со скоростью 150 по всему Питеру! — темпераментно вопила Нина, безжалостно разбивая мои козлиные грезы. — И эти гады от них не отстают, прикинь! Так эта подружка забрала у малого кефир да как швырнет! и весь кефир “БМВ” по лобовому стеклу! Так и смылись!

— А кто это их преследовал? — поинтересовался я.

— Да мафия, кто же еще, — убежденно откликнулась Нинка. — Я же ей говорила: не нарывайся, а то будет то же, что и Наде. Как бы ей хуже не было, этой Джине!

Сон у меня, знамо дело, от Нинкиной “телеги” пропал, а тут и Лешка явился, а за ним — мама, весьма недовольная его появлением. Я поспешил уединиться с Лешкой в своей комнате, но, не успел стащить с него рубашку, раздался звонок. Другой. Похоже, дамы не спешили брать трубку, и ее пришлось взять мне.

— Алло, а Нину можно? Это родители Ани Бондаревой, — с лощеной фальшивой улыбкой в голосе проговорила какая-то женщина. Мне ее голос сразу не понравился. Неискренний и какой-то натянутый, точно она заранее ненавидит собеседника, но тщательно это скрывает.

— Это Саня, брат Нины, — ответил я. — Случилось что-нибудь?

— Да, представьте себе! — с непонятным злобным торжеством ответил голос. — Аня пропала!

— Как пропала?

— Очень просто! Это, наверное, ее инструктор! Я думаю, что Аня делилась с Ниной, они близкие подруги, — голос заскрежетал, наверное, от злости, что Нина не достойна близкой дружбы с Аней. А может, от радости, что есть кого сделать виноватым. — Вы не знаете, где он живет?

Я тяжко вздохнул и пошел звать Нинку. Через дверь в объятиях Лешки мне был слышен ее раздраженный голос: “Нет, не знаю… не была… Откуда мне знать, я что, Анин духовник? Да не так уж она и задержалась…”.

— У тебя хорошая сестра, — серьезно сказал Лешка, целуя меня.

Я не возражал.

Жизнь мало-помалу входила в накатанную колею, из которой ее столь своевременно выбил отпуск (а бывают ли несвоевременные отпуска?). Снова надо было привыкать вставать в без пятнадцати семь, завтракать по утрам, чего я терпеть не могу делать, высиживать энное количество часов на одном месте. Я все-таки задержался после отбоя: хотелось поработать хоть часок в спокойной обстановке, а, придя домой, первым делом услышал от Нинки, что приходил отец и в очередной раз поскандалил с матерью. Вернее, скандал-то затеяла она, зато обвинения в мой и Нинкин адрес исходили в основном от него.

— Как там твоя Аня? — поинтересовался я. — Нашлась?

Мне только сейчас бросилось в глаза, что Нинка чем-то очень расстроена и вроде бы даже заплакана.

— Умерла, — сестра жалобно скривила губы. — Упала на улице… и все. Она куда-то уехать хотела… наверное, достали ее родители… сидела на вокзале, и билет купила на поезд. До Симферо-ополя! — тут Нинка уже откровенно разрыдалась. — И упала. Ее предкам менты сообщили вокзальные, нашли ее… послезавтра похороны… сердце у нее было слабое…

Теперь я понял, что меня с самого начала беспокоило в этой Ане.

Ее полная и бесповоротная обреченность.

Я пошел к Лешке, точнее, не к нему, а к его матери. Мне обязательно, кровь из носу, нужно было поговорить с кем-нибудь на эту тему. Почему-то казалось, что Лидия Павловна что-то знает или, во всяком случае, понимает.

Она, как всегда, налила мне бергамотового чаю в изящную белую чашку из тонкого фарфора. Как всегда, улыбнулась. Как всегда… нет, что-то в ней было не то. Она показалась мне такой же надломленной, как Аня.

— Расскажите, пожалуйста… про вашего дядю, про Кирилла и про тетю Сашу, — попросил я. Это была дурацкая просьба, точнее, три дурацкие просьбы, но Лидия Павловна даже не удивилась.

— Твой отец утверждает, что это была банда сатанистов, — тихо заговорила она. — Может быть. Не знаю. Дядя мой рассказывал о том, что их вокалистка умеет читать мысли, закрывать взглядом дверь и выключать свет. Ее в музыкальных кругах называли Бесноватой, а за глаза — попросту ведьмой. Она была очень талантлива, у нее хватало завистников, а ей все было нипочем — лишь бы летом в горы. И мой дядя, и вся их группа тоже ездили с ней в горы время от времени, а она — каждый год. А потом, когда она погибла, что-то переменилось. Их группа, та, что была в горах тогда — “сильфиды” и еще трое парней — практически перестали общаться со всеми, кроме друг друга. Те, кто наблюдал за ними, утверждал, что они понимали друг друга практически без слов. Такая команда… потом они начали умирать. Дядя говорит, что те, кто еще жив, просто ждут своего часа.

Потом родился Кирилл. То есть он родился раньше, но с самого начала был нормальным ребенком. А лет с шести… оказалось, что он вылитый дядя Леша. Достали старые фотографии — копия! Тоже стал учиться играть на флейте. Тоже хотел стать историком. С хиппи дружил. И тоже все его тянуло в горы. Я хорошо помню его в восемнадцать лет. Красивый был, мягкий, ласковый парень. И вдруг познакомился с этой Санди…

— С кем?

— Санди. Так они ее называли. Я ее видела раз или два. Сейчас бы не узнала… запомнилось, что она была очень загорелой, черноволосой и вся в татуировках… она собиралась идти в горы и набирала тургруппу. А перед этим они две или три недели тренировались. Санди утверждала, что Кирилл самый талантливый из ее учеников.

— А что было потом, Лидия Павловна?

— А потом они исчезли. Они отсутствовали год. Год! Одна из этой тургруппы вернулась только через семь лет. А Кирилл не вернулся совсем. Вот и все.

— А вы знаете, как найти эту Санди?

— Нет. Она как призрак…

Призрак моей тети. Уж слишком много совпадений. Моя тетя тоже была черноволосая и в татуировках.

Историю Ани Бондаревой Лидия Павловна назвала очень печальной и долго сокрушалась по поводу того, как тяжело найти общий язык даже близким людям. Она была права, но что-то здесь было не так.

— Вы знаете, — наконец призналась она, — меня очень беспокоит Алеша. Он изменился. Я не знаю, как и почему… какой-то он стал тревожный. Что-то скрывает. Вид у него бывает такой, точно он хочет сказать: “Я вам всем покажу!”. Он раньше таким не был.

— Мы все нервничаем, — отозвался я. — Это мой предок виноват. Знаете, сколько раз он нам скандалы закатывал?

Про вирус я не стал рассказывать. Утонченная натура Лидии Павловны не перенесла бы голых мужиков и моей знаменитой подписи.

Об Ане я не очень задумывался. По мне, так девчонка, да еще влюбленная, — не самый подходящий объект для тиранически-педагогических экспериментов, так что она по определению обязана время от времени взрываться, если с ней обращаться так, как ее родители. А если у нее было слабое сердце, то неудивительно, что она физически не выдержала любящего родительского прессинга. Я поймал себя на том, что от души ненавижу этих Бондаревых, уморивших собственную дочь. Как они, черт возьми, посмели пренебрежительно относиться к моей сестре?

Ненависть эта продержалась на одном уровне до вечера следующего дня, после чего начала стремительно возрастать в геометрической прогрессии. Дело в том, что Нина получила от Ани письмо, чего раньше никогда не случалось. Еще держа в руках конверт, сестра побледнела. А развернув, заревела в голос.

“Дорогая Ниночка, — писала ей Аня. — Ты — последний человек, которому я еще доверяю. Остальные начали вызывать у меня страх, и чем дальше, тем больше. После визита твоей подруги с собакой я поняла, что жить мне осталось недолго.

Мне поручили убить одного человека. Я должна была занять чужое место, обманывать, втираться в доверие. Выбора у меня не было, я согласилась. Тем более, что мне рассказали, какой этот человек негодяй. Но, познакомившись с ним, я поняла, что не имею права этого делать. Нельзя убивать никого. А его я полюбила.

Сегодня, наверное, последний день моего пребывания здесь. Попаду под машину или умру от острой сердечной недостаточности. Я не жалею, но боюсь, что они не оставят своих попыток его уничтожить. Поэтому прошу тебя: найди человека по имени Всеволод Волконский и проси его уехать из города, чем дальше, тем лучше. Только скорее, пожалуйста!

Целую тебя. Прощай навсегда. Твоя подруга Аня”.

К письму, датированному позавчерашним числом, был приложен очень хорошо знакомый мне адрес.

— Ни черта не понимаю, — растерянно произнесла Нина, отплакавшись, и принялась собираться.

— Ты куда?

— Да к этому декабристу Волконскому! Не могу же я, в самом деле, допустить, чтобы его убили. Что, Анька напрасно погибла?

— Я сам схожу, — остановил я ее, оделся и вышел, не слушая ее уговоров.

Нина всерьез опасалась, что я тоже умру от острой сердечной недостаточности. Почему-то ей казалось, что ее, девчонку, никто не тронет. Глупая малявка! У меня-то сердце покрепче… Непонятно только, почему на Аню так подействовал визит Джиневры. Они ведь не были раньше знакомы. Значит, Джиневра явно не из той же шайки. Лешка — тот бы живо въехал в происходящее, у него и ум поживее, и глаза позорче. А я только руками разводил по дороге к Севе.

Признаться, меня охватывал сильный мандраж. Мы с Севой не виделись уже три или четыре года, и каждый раз, когда я его вспоминал, у меня появлялся горький привкус на языке. Мне не в чем было себя упрекнуть. Ему, наверное, тоже. Однако все, что я мог подумать о нем, настолько отдавало некоей непоправимостью, что каждый раз становилось не по себе.

Еще более не по себе мне было в обществе Севы даже в самые безоблачные дни нашего с ним знакомства.

Он открыл дверь. Вид у него был до того усталый, что я даже раскаялся в собственном приходе — беспокою больного человека. Зато когда он уяснил, что это я, челюсть у него так и отвисла.

— Привет, — нерешительно произнес я и остановился, не зная, с чего начать.

— Ну, проходи, — так же растерянно откликнулся Сева.

Я прошел, сел, покусал губы. Мне было дьявольски неловко.

— Вот уж не ожидал, что ты вспомнишь сюда дорогу, — язвительно заявил Сева.

Он почти не изменился. Тот же шрам на щеке. Та же кривоватая усмешка. Разве седины в волосах прибавилось да глубже стали горькие морщинки у губ.

— А почему бы и нет? — я даже немного обиделся. — Я на память не жалуюсь.

— Разве что на память, — ехидничал Сева. — Как там твой Стерильный?

Уму непостижимо, какого лешего они приклеили Лешке эту идиотскую кличку. Может быть, из-за его чистоплотности. Или из-за безупречной вежливости.

— Отлично, — я начал наглеть. — А что?

— Да ничего, ничего…

— Действительно, ничего! — тут уж я совсем разозлился. — Какого черта ты теперь предъявляешь ко мне претензии? Ведь это ты меня бросил, а не я тебя!

— Я? Тебя? Я тебя бросил?

На лице у Севы было написано такое искреннее удивление, что я и сам растерялся. Неужели и в этом я виноват?

— Да ладно, — вдруг примирительно сказал Сева и взял меня за руку. — Никто никого не бросил. Тебе, наверное, и правда с ним лучше. Он такой… в твоем вкусе — сладкий, как шоколадка.

С Севой что-то случилось. Никогда раньше я не слышал у него примирительных интонаций. А уж признать себя неправым — и не мечтайте! Я сжал его руку, полез в карман и достал письмо.

— Вот, полюбуйся…

— А что с ней? — быстро спросил Сева, пробежав письмо глазами.

— Умерла. Вчера на вокзале. Пыталась уехать, но не успела. Ты у Нины спроси, если хочешь, у сестры моей. Она лучше знает.

— Погоди! Как умерла?

— Острая сердечная недостаточность. Как она и предсказывала.

— А кто “они”?

— Вот этого уж я не знаю, — я вздохнул. — Слушай, это правда, что ты сатанист?

— Сам ты сатанист, — начал Сева, но тут над головами нашими сделало круг почета и опустилось ему на плечо что-то крылатое. Лицо у Севы нежданно потеплело.

— Энди, старик! Проснулся. Похоже, Энди, у нас с тобой опять неприятности.

— Летучая мышь? — я едва поверил своим глазам. Ну и ну! Ай да Сева! Как его только чем-то похуже сатаниста не прозвали!

— А меня и прозвали, — совершенно спокойно ответил Сева, — Упырем. Что, не знал?

— А почему Энди?

— Потому, что эндемик. А может, и не эндемик, но все равно в Красной книге. Я с ним в Крыму познакомился.

— Одна моя подружка так говорит о собаке, — произнес я, и Энди чирикнул на плече у Севы.

— Рэй? Джиневра? Девушка с белым шрамом на щеке?

— Да, да, да!

— А Санди ты знаешь?

— ЧТО?!

Сева внимательно посмотрел на меня и усмехнулся.

— Потом узнаешь, что. Она сама к тебе заявится. Это как пить дать. А я тебе, пока она не даст команду, ничего рассказывать не буду. Ладно, скажи сестре, что со мной все в порядке. Я уезжаю. Чай будешь?

От чая я отказался, пошел домой и всю ночь размышлял обо всей чертовщине, свалившейся мне на голову.

Дело в том, что про сатаниста я только подумал. Я молчал.

Интересно, упыри вообще-то способны к телепатии?

Если бы подобные вещи происходили в моей несчастной молодой жизни хотя бы тогда, когда в ней было оменьше обычных человеческих проблем! Но нет: опять пришел отец, заявил, что мне в его завещании места не найдется (отчего-то он решил, что его вот-вот прихлопнут преступники), наорал на Лешку, уже полчаса как дожидавшегося меня в моей комнате, за Лешку заступилась Нина, отец наорал и на нее, Нина не уступала, к обсуждению морально-этических проблем, связанных с перипетиями нашей семьи, подключилась и мама, и к моменту моего прихода в доме бушевал такой дичайший скандалище, что в аквариуме плескалась вода, а Барсик радостно скакал по квартире в предчувствии выпивания мамой валерьянки с последующим угощением его, Барсика. Я глянул на аквариум — и обомлел!

В нем медленно плавали, изящно шевеля прозрачными длинными плавниками, шесть вуалехвостов.

Три в одном углу и три в другом.

Я сел на диван, раскинув ноги, и захохотал во все горло, перекрывая ор моей замечательной семейки. На меня все пялились, как на ненормального, отец, очнувшись от первого потрясения, снова завопил какие-то совершенно монструозные инсинуации типа “Альфонс, урнинг, связался с уголовниками”, Нина с Лешкой только переглядывались, мама порывалась пощупать мне лоб, а я корчился от смеха, показывая пальцем на аквариум. Наконец Нина и Лешка догадались взглянуть, пересчитать рыб и сами покатились со смеху, после чего папа заявил, что в этом сумасшедшем доме ему делать нечего (в чем я с ним был полностью согласен) и ушел, хлопнув дверью. А мама в это время повторяла: “Ребята, вы что?”

— А знаете, как моя тетя Саша называла моего же папу? — спросил я счастливо и вдохновенно.

— Как? — хором спросила молодежь. Мама скривилась и отвернулась к окну.

— Потц!

— А что это такое? — немедленно спросил Лешка. Нина — та сразу согнулась в новом припадке хохота.

— Ну, ругательство такое еврейское. Звучит, а?

— Потц, потц, потц, — повторяла Нина, вытирая неудержимые слезы.

Не меньший скандал разгорелся утром на работе. И опять был виноват я. Оказывается, нужно было распечатать какие-то бухгалтерские бланки, и бухгалтерский цербер наш о трех головах, принадлежащих трем толстым немолодым теткам, в три голоса клялся, что мне об этом было сообщено. Потом, правда, я вспомнил, как это было сообщено: одна из толстых теток явилась в кабинет, покосилась на меня (я в это время бился над разваливающимся от усердной эксплуатации системным блоком) и пискнула в пространство: “А вот, говорят, где-то у вас в компьютерах были новые бланки”. И ушла. Но это я вспомнил потом, а тогда отчаянно отбивался от наседавших теток и начальника, клянясь, что никто мне ничего не говорил. Кульминацией апогея этого апофеоза стало явление секретарши, семнадцатилетней девочки, робко сунувшейся в кабинет и пропищавшей: “Александр Сергеич, а бланк фирмы у вас?”

На самом деле она имела в виду, что бланк хранится у меня на машине, и хотела попросить меня показать, как его оттуда достать. Но банда компьютерных неумех, никогда не понимавших слова “сеть”, поняла одно — я прикарманил и этот бланк. Заодно досталось и бедной малышке.

Единственная приятная новость, которую я получил с момента возвращения из отпуска, — наша фирма получила целый ящик новой литературы, среди которой я нашел уйму интересного и полезного по компьютерам. За одной книгой я уже давно гонялся, так что не удержался, чтобы не прихватить ее с собой.

Надо признать, что работник из меня никудышный. Я не могу сосредоточиться, когда у меня над головой шумят, да еще шумят по моему адресу. Получаться у меня что-то начинает уже после того, как все нормальные люди уйдут домой. А если еще ночью, так и вовсе красота! Тем более, что Лешка сегодня, как порядочный студент, роется в библиотеке: готовится к карьере историка-археолога, ибо, по-моему, легче раскопать скифский курган, чем раздобыть в университетском храме книги нужный учебник.

Но если вы думаете, что я спокойно сидел у себя дома за книгой, как собирался, — вы глубоко ошибаетесь, граждане-господа!

Я обнаружил, что задержался не меньше чем на три или четыре часа. Нинка, должно быть, уже с ума сходила — ей вечно всякая чепуха лезет в башку. Одно радовало: на трех ближайших станциях метро в общей сложности, по моим расчетам, должно было быть не больше пятнадцати человек. А может быть, и десяти. Район не очень оживленный, толчея бывает только в часы пик. Но, с другой стороны, это скверно: если я сяду в вагоне, я буду читать, а проехать остановку, зачитавшись, — плевое дело.

Впрочем, книгу читать я начал уже на ходу, в результате чего стукнулся коленкой об урну, потом споткнулся на эскалаторе и упал, по счастию, никого не сбив с ног — некого было, зато пребольно ударился локтем. Наконец до меня дошло, что от книги надо хоть изредка отрываться, и я оторвался.

На станции торчало всего два человека. Один был солидный господин в приличном сером пальто, эдакий труженик канцелярского стола, для полного завершения имиджа которого не хватало только черных сатиновых нарукавников. Почему-то мне было неприятно находиться рядом с ним, хотя вообще-то я патологической ненависти к бюрократам не испытываю. Второй же был не лучше, право слово! Паренек лет двадцати, от силы двадцати двух, более всего смахивающий на бомжа, но недостаточно мерзко пахнущий, очевидно провинциал-крестьянин из семьи алкоголиков, в каких-то джинсах-обносках и безобразных чунях с жалкой претензией на ребристость подошвы, с уродливой, на мусорке подобранной объемистой сумкой, зато в отличной летной кожаной куртке и армейском синем берете. Вид у паренька был какой-то напуганный и растерянный. Он беспомощно моргал, поблескивая толстенными стеклами очков. Должно быть, размышлял я, провинциал, который приехал в Питер на заработки. Туристы так не ведут себя. А может, мелкий воришка? И курточку где-то стибрил, откуда у алкогольского сына-оборванца такая нехилая вещь?

Если я так размышлял более чем десять секунд, значит, у меня что-то не то с чувством времени. А еще у меня было что-то не то со зрением, ибо солидный неприятный чинуша вдруг двинулся к бомжику, на глазах превращаясь в молодого коренастого упругого парня с мускулами, играющими под тесноватым ему основательным пальто, как-то молниеносно юркнул мимо него и проскользнул к выходу, а молодой оборвыш исчез — осталась только его безобразная сумка. Раздался жалобный вскрик и тут же — шум подъезжающего поезда.

Я бросился к краю перрона. Провинциал барахтался между рельсами, шлепая рукой — наверное пытался нащупать свои очки. В глаза ударили белые слепящие фары. Меня передернуло — сейчас у меня на глазах погибнет человек, и, не успел я додумать эту мысль до конца, как обнаружил себя рядом с парнем, подхватил его под мышки и выбросил на перрон, выкатился за ним следом, и тут же у самого уха заскрежетал поезд. Я сцапал дурацкую сумку, рассудив, что в ней, наверное, все деньги и документы бедолаги-заработчанина, перехватил парня поперек туловища и ринулся в вагон.

Оборванец потерял сознание, то ли от страха, то ли — что вполне было вероятно — от голода, и мне пришлось тащить его от станции метро до дома на плече. Правда, дорогой он очнулся и попытался что-то чирикать, спрашивая про сумку и уверяя, будто он бухгалтер, а я заорал на него. Дома я скинул его на диван, Нинка, добрая душа, немедленно захлопотала возле него, расстилая постель и порываясь вызвать “скорую”, а я задумался над тем, за что же этого парня хотели убить.

— Санька, — позвала меня сестра, — давай посмотрим, что у него в сумке.

— Это нехорошо, — я попытался ее вразумить, кончилось все тем, что я сам взял это уродство, вытряхнул из него какую-то мокрую дрянь в полиэтиленовом дырявом пакете (очевидно, парень приехал в Питер в другой одежде, которая намокла, и одежда эта была такой, что мы с Нинкой побрезговали бы мыть ей пол), которую сестра тут же аккуратно развесила на веревках в ванной, конвертик с приличной, хотя и не очень, суммой денег в рублях и золотым крестиком, еще один полиэтиленовый пакет, поменьше, с документами и початую пачку дешевого печенья. Судя по документам (диплом бухгалтера, паспорт и трудовая книжка), ко мне пожаловал не по своей воле некто Владимир Опрятнов, обитатель города Козельска Московской области, 2002 года рождения, со средним профессиональным образованием, двухлетним стажем работы по специальности и датой увольнения недельной давности, так что зря я ему не поверил. В паспорте у г-на Опрятнова лежала фотография симпатичной черноволосой девушки с большими глазами, немного похожей на Нинку, только очень худой.

Нина ушла к подруге — художнице из “Питерского фонаря” — пообщаться, а я сел за компьютер в слабой надежде опробовать только что вычитанные из новой книжки знания. Но, как и предполагалось по определению, надежды мои не оправдались: только-только я разогрелся (примерно через полтора часа после того, как приступил), как вернулась сестра, проснулся этот Володя — и все одновременно. Пришлось мне задвинуть программистские изыски и отправляться за стол, причем Володя все время порывался выяснить, почему я называю Нинку жабой.

История этого прозвища, в сущности, банальна. Однажды Нинка отрыла, что в Древней Греции была такая гетера по фамилии Фрина (о чем я знал еще до Нинкиного рождения, так как научился читать в три года и одной из первых книг, попавшейся мне в руки, были какие-то адаптированные для детей античные мифы), что в переводе означало “жаба”, так как у нее был нездоровый бледно-зеленый оттенок кожи. Впрочем, мужчины еще и не до того доведут — знаю по собственному опыту. Сеструха немедленно кинулась к зеркалу, проверила свой цвет лица, обнаружила, что он у нее не то что бледно-зеленый, а еще и с фиолетовой продресью — прямо не жаба, а жаба в квадрате, зато все остальное согласно древнегреческим стандартам. С тех пор, правда, она еще немного поправилась и теперь тянет на стандарты Тысячелетнего Рейха. Как после всего этого ее называть прикажете? Правильно. Бедный Володя, кстати, про Фрину знал и вообще оказался мальчиком начитанным, о чем по его виду сказать было бы невозможно. Сестренку мою он окончательно купил, когда сказал, что у нее кожа вовсе и не зеленая, а просто кремовая. Словом, на кратком семейном совете (к которому подключилась и пришедшая из гостей мама) было решено Володю оставить у нас, пока он не найдет работу. Работа у него в некотором роде наклевывалась, потому что в “Питерском фонаре” (по информации, предоставленной Нинкой) требуется кассир. Зарплата, правда, небольшая. Но не по Володиным представлениям: когда он рассказал нам, сколько и, главное, как он получал в своей “Профдезинфекции”, я понял, что в Питере ему в любом случае будет лучше.

Если бы я знал, чем закончится этот дурацкий день, я бы, возможно, постарался бы его не прожить. Залег бы в спячку осенне-зимнего периода. В берлогу. Я вообще-то считаю себя тертым калачом, подготовленным ко всяким неожиданностям, в том числе самым идиотским. Но не к таким, после которых все мои представления о нормальной жизни, нормальных людях и нормальном прочем летят в тартарары — хотя я очень рад был познакомиться со своими очаровательными родственницами!

Когда Нинка угомонилась и дала Володьке поспать (мать уже два часа как почивала), в дверь позвонили. Коротко и резко. Так мог звонить только один человек из всех, кого я знал, и человек этот еще вчера собирался слинять из города. Тем не менее за дверью стоял все-таки он, Сева по кличке Упырь.

— Проходи, — промямлил я, судорожно пытаясь понять, как себя вести и что бы это все могло значить. — Я думал, ты уехал…

— Не дождешься, — Сева осклабился.

— Да при чем здесь это? Тебя же убить хотят, что, забыл? Или думаешь, что…

Тут я представил себе, что можно было бы подумать по этому поводу, в результате образовалась длинная не очень логическая цепочка, и завершилась моя фраза довольно эффектным пассажем:

— Ни я, ни тем более Лешка тут вообще ни при чем!

— Я знаю, — кротко согласился Сева. — Я даже знаю, кто при чем. Мне Санди рассказала. Правда, она сама не все знает, но скоро узнает. Ты вот что… понимаешь, в чем дело… я уезжать никуда не буду.

— Тебе жить надоело? — возмутился я, про себя поражаясь дичайшему легкомыслию, в тот же миг припомнил про Санди и выдал: — А что она рассказала?

— Кто, Санди? Ее убить хотят. А остальных — так, заодно. Санди говорит, что уничтожают планомерно всех, кто в чем-то может ей помочь или оградить ее друзей, а тех, кого не уничтожают, наверняка попытаются как-то использовать. Я ей верю, потому что видел своими глазами. Она меня, видишь ли, наняла в качестве телохранителя.

— И ты согласился?!

— Ну да. Я же не могу стоять и смотреть, как на человека охотятся, как на какого-то козла!

— А как же твои экспедиции?

— Она сказала, что одно другому мешать не будет. Она, кстати, классная. Спелеолог. Я и не знал, что она столько гор облазила. Я тебе не рассказывал? Раз как-то упала с обрыва и позвоночник сломала в трех местах. Поднялась только через несколько лет и — опять за свое.

— Точь-в-точь как ты, — откликнулся я, начиная что-то понимать. — А что должен делать я?

Сева покосился на меня даже с некоторым уважением.

— А Санди говорила, что на тебя можно положиться, — заметил он и, предваряя мои вопросы на эту тему, пояснил: — она наблюдает за тобой. И за Нинкой твоей тоже. Наша подружка Рэй работает с твоей сестрой, так что информации хоть отбавляй.

— А… она знает? Ну, про нас? — несколько нервно перебил я.

— Знает, — хмуро и не сразу ответил Сева. — Она мне раза три попеняла за то, что разошлись и не меньше семи — за то, что не живу, как все нормальные люди. А то она бы за меня Нинку выдала и была бы спокойна.

— А чего три раза пеняла? Она Лешку видела?

— Видела, видела, успокойся. Говорит, ты сам выбрал, сам и на тот свет вместе с ним пойдешь. Не знаю, о чем это она, может, о том, что вас водой не разольешь, может, что он тебя в могилу загонит. Больше похоже на второе. Недовольна она, словом. Смотри, что она тебе передала…

Я взял сверточек, протянутый мне Севой, и чуть не выронил его. В тряпице разместились пистолет (пневматический, снисходительно пояснил Сева), обсидиановый амулет с не то скандинавскими, не то вообще не поймешь какими письменами, который я обязан был нацепить на шею и ни под каким соусом не снимать, еще один такой же амулетик для Нинки и длинный кинжал. Лезвие кинжала покрывал странноватый беспредметный узор. Я присмотрелся, ничего конкретного там не различил, но через две секунды смотрения на меня накатил такой беспричинный ужас, что я почел за благо кинжальчик положить обратно в тряпицу и больше к нему не прикасаться.

— Это на крайняк, — пояснил Сева. — Если поймешь, что кто-то тебя вот-вот… ну, когда случится, тогда и поймешь. Я сам еще не знаю, как это. А это разреши тебе передать на хранение. Только смотри, не говори никому, особенно этому своему Стерильному!

Я осторожно принял какой-то упакованный в оберточную коричневую бумагу продолговатый небольшой, но тяжелый предмет, казалось, излучавший такие же волны, как и узор на кинжале, пробубнил, что я не буду его даже разворачивать, и засунул под кровать, по возможности замаскировав складками покрывала, потом сообразил спросить для порядка:

— А что там? Оружие?

— Да нет, — Сева пожал плечами, — я-то его тоже не разворачивал. Санди говорит, что там какие-то археологические находки. — Я удивленно перебил: позволь, раз находки, значит, твоя епархия!, но Сева только досадливо отмахнулся и продолжал: — Они… ну… я знаю, что ты не поверишь, но они могут быть использованы для… причинения вреда…

— Колдовство? — меня охватило непонятное волнение, переплетенное с жгучим любопытством.

— Ну да, — очередное пожатие плечей, затем Сева, видя мое вытянувшееся лицо, соизволил расшифровать: — Это предметы древних магических культов. Их нашла Санди и считает, что ничего красивого, полезного и радостного они нести не могут. Зато что-то плохое — если знать, как с ними обращаться, можно таких дел натворить!

— Амулеты — это от них?

— Нет. Они сами по себе безопасны, если их никуда не задействуют. Это от тех, кто может ими заинтересоваться.

— А кто может?

— Ты слишком много спрашиваешь. Больше, чем я могу ответить. Не забывай, я только передал то, что меня просили. Думаю, что и сама Санди не очень хорошо представляет, кто “они” и что еще может случиться.

— “Они” — это не те, кто хочет тебя угробить?

— Те, те, не сомневайся. Ладно, я засиделся, а тебе завтра на работу, да и мне тоже.

— Ты заходи еще, — попросил я, и Сева фыркнул:

— Да, а Стерильный счастлив будет! Ладно, зайду как-нибудь…

Я проводил Севу до порога, пожал ему руку и вернулся в свою комнату. Часы отзвонили пол-второго, из чего следовало, что немного поспать все-таки надо бы, поэтому я прямиком двинулся к своей кровати, походя бросил взгляд на окно и нервно тряхнул головой.

Никакой пользы это не принесло, за исключением того, что у меня рассыпались по всему лицу волосы.

Тогда я ущипнул себя за шею.

Завтра, наверное, будет синяк. Больше никакой реакции со стороны моих органов чувств.

Я снял очки, протер их и снова надел.

И увидел то же самое. Она там сидела. Сидела неподвижно, улыбалась и спокойно смотрела на меня.

Должно быть, она там действительно была.

— Любви тебе, Александр сын Ольги, — певуче поплыл в сумраке голос, очень низкий, музыкальный и глубокий. Она говорила с необычным акцентом, вставляя в середине слогов одну лишнюю фонему и чуть грассируя. Впрочем, как еще могло говорить это существо, я не знаю. — Меня зовут Ктерий Леахайр. Я жена Александры, сестры твоей матери.

— Меня Сашей зовут, — пролепетал я, сообразил, что это она уже знает, и смутился, затем все-таки поинтересовался: — А где моя тетя?

— Твоя тетя сейчас не со мной, — Ктерий Леахайр поудобнее устроилась на подоконнике, наполовину развернув кожистые смуглые перепончатые крылья. — Она приняла решение покинуть меня или примет его в ближайшие три дня. Я видела, что это неизбежно. А когда Александра объявила о своем намерении отправиться в родной город, я поняла, что она скоро уйдет навсегда.

— Она разлюбила вас? — бестактно спросил я. Ктерий Леахайр печально покачала головой, блестя своими огромными миндалевидными глазами-зрачками:

— Нет. Она действует согласно этике Контакта. Но один Контактер не имеет права причинить вред живым существам. Однажды Александра сделала это. Она действовала, обороняясь, поэтому никто не посмел упрекнуть ее. Но ведь, кроме чужих упреков, существует совесть. Она, по этике, обязана либо умереть, либо оградить живущих от себя.

— И что ей теперь, в монастырь уйти, что ли? — пробормотал я, немало раздосадованный тем, что так и не увижусь с моей теткой.

— Александра пытается справиться с собственной силой. Она дала обет не применять больше тайные знания. Но я боюсь, что ей не удастся его выполнить. И тогда я стану вдовой — так, кажется, это называется?

— А зачем она сюда приехала? Дома и стены помогают?

Все, что я говорил, было каким-то вымученным, нелепым, неправильным. И спрашивал не то, и думал, наверное, тоже. Нет бы поинтересоваться, что это за тайные знания и каким концом тут завязано все, что мне только что рассказал Сева. Ведь задницей чувствую — завязано, и еще как!

Ктерий Леахайр совсем человеческим жестом смахнула длинные черные волосы с точеного лица и переплела на груди шестипалые руки.

— Она приехала сюда потому, что боялась за нас. За меня. За Александру Вторую. Она опасалась, что навлечет на нас опасность. Но это неправильно… нельзя оградить от того, что само стучится в дверь. Александра Вторая может повторить ее путь. Я не должна вмешиваться и просить мою жену изменить ее решения. Но моя падчерица имеет право знать, как и почему умерла ее мать.

Александра Вторая! Моя кузина! Вот это да! Я не нашелся что сказать, только судорожно закивал головой; в крайнем случае это могло быть принято за изъявление согласия.

— Кажется, ты и сам хочешь познакомиться с родственниками, уважаемый Александр? — Ктерий Леахайр с проницательной усмешкой покосилась на меня. Я снова кивнул, наконец обрел дар речи и спросил:

— А… она здесь? Какая она? Кто ее отец?

— Ты слишком много хочешь знать, — жена моей тетки улыбнулась, не зная, что почти дословно повторила то, что сказал получасом раньше Сева. — Ее отец, точнее, донор, — существо моей расы. Я не знаю, как это получилось, но между нами нет генетического барьера. Твоя сестра похожа и на отца, и на мать. Крылья присутствуют, если тебя это смущает. (Да нет, нисколько не смущает, вставил я, даже клево). Ей сейчас пять лет, она хорошо развита для своего возраста. Александра!

Она действительно была похожа на человека. И все-таки ее детская мордаха неуловимо отличалась от обычного лица человечьего детеныша: то ли слишком большими и слишком миндалевидными глазами, то ли точеными очертаниями, то ли серьезным выражением. Дети так не смотрят.

— А как вы сюда попали? — запоздало ляпнул я, проклиная свою неспособность сказать что-то путное в ответственный момент.

— Прилетели, — запросто объяснила Ктерий Леахайр. — Знакомься, это твоя двоюродная сестра Александра. А это Александр…

— Любви тебе, досточтимый брат, — важно прошепелявила моя двоюродная сестра.

— Проходи… то есть пролетай, — пригласил я. — Ладно, заходите. Сейчас быстренько пожевать состряпаю, чем Бог послал, и спать, потому что…

— Уважаемый Александр, — ласково перебила меня Ктерий Леахайр, — я очень благодарна тебе за приглашение, но не могу его принять. Я должна отправляться домой, потому что меня никто не должен здесь видеть. Пойми сам… А вот Александра, я думаю, не откажется погостить у тебя.

— Я рад буду, — поспешно сказал я, а девочка так же важно сказала:

— Если мое присутствие не будет помехой, досточтимый брат, я…

— Конечно, конечно, дорогушща. Есть хочешь?

— Нет, спасибо, — Александра серьезно посмотрела на меня. — Если можно, кофе.

— Да ты спать не сможешь!

— Смогу, — уверила меня кузина, а Ктерий Леахайр добавила: — Это моя жена приучила нас всех к кофе.

И я пошел варить кофе, а когда вернулся с двумя чашками, Ктерий Леахайр уже исчезла.

Черт побери, подумал я. Что мне теперь делать? И я думал и думал, пока Александра пила кофе, почти бесшумно принимала душ и укладывалась спать. О том же я думал и на работе, и после работы. Но, когда вернулась Нина, а за ней Володя и чуть позже — Лешка, мне стало не до того.

Во-первых, Володя чуть не попал под обстрел. Мафия до того обнаглела, что устроила стрельбище прямо на Невском. По совести говоря, у меня закралось подозрение, что мафия тут ни при чем, а стреляли, наверное, имея в виду самого Володю.

Во-вторых, катавасия с умершей Аней Бондаревой продолжалась. Ее тело везли на вскрытие — настояли родители, уверенные, что их дочь убили. Они-то были по сути правы, но об истинной подоплеке ее смерти знали только Нина, Сева и я, а в глазах общественного мнения Бондаревы довели дочь до инфаркта своими бесконечными ограничениями. Или так только могли подумать? Или они хотели успокоить свою совесть — если, конечно, она у них была? Как бы то ни было, бедную Аню отвезли на вскрытие, а когда патологоанатом в морге приподнял простыню,скрывавшую тело, то в панике отшатнулся, ибо никакого тела там не было и в помине.

А простыня, между прочим, повторяла очертания лежащего тела. Точно оно там было.

Я не слишком путано объясняю?

К содержанию   Глава 5