Глава 3

    Время шло. Ребята по прежнему вкалывали на репетициях. Впереди светил концерт, на котором надо было во что бы то ни стало отыграть так, как никто до них еще не играл. От этого концерта зависело слишком многое — их карьера, как музыкантов, их будущее и возможно, найдутся люди, которые захотели бы записать их и продавать их кассеты. Все прекрасно понимали, что сейчас наступал переломный момент их жизни и им нужно было достойно пройти его. Все свое время, свободное от работы, они посвящали репетициям. Теперь за барабанами сидел совершенно новый человек, который с завидным рвением и прилежанием принялся вникать в их музыку. Не сказать, чтобы он раньше задумывался о том, что о он когда-нибудь в жизни будет играть подобное, но ему пришлось по вкусу и он вкалывал до седьмых потов, чтобы не подвести команду и в рекордно короткий срок вызубрил весь материал так, что ребята только диву давались. К тому же парень, имея классическое образование, придумывал такие интересные ходы, и его руки были столь легки, что музыка приобрела совсем иное, более профессиональное звучание. Ему было 24 года, он был невысок и миниатюрен, как девчонка, носил длинные светлые мелко вьющиеся волосы, всегда следил за своей одеждой, манерами и речью, от него никогда невозможно было услышать бранного слова или пошлости, чего себе изредка позволяли ребята, и был очень легок в общении, за что как-то сразу влился в команду. Звали его Омэн¹ Нэния² . Омэн прекрасно отдавал себе отчет, что от него зависит, как команда выступит на концерте и старался вовсю. Он сам еще не знал, останется ли он в группе, но пока он играл в ней, потому что его попросил его давний приятель Инферн, он не мог себе позволить халтуры. К тому же музыка так захватила его, что он уже подумывал, а не остаться ли ему здесь насовсем и играть это, чего ему не приходилось слышать уже давно.
    А концерт надвигался с неумолимостью старости. Устраивала концерт достаточно солидная фирма, которая не пожалела денег на анонсирование его по ТВ и радио. Ребята понимали, что это не просто очередной клубный сейшн и волновались ужасно.
    И наконец этот судный день настал. Они увидели сцену, на ко-торой им предстояло играть, они увидели зал, перед которым им предстояло выйти и представили количество народа, способного вместиться в этот зал, которому они должны были взглянуть в глаза, увидели аппаратуру, которую могли видеть только в дорогих каталогах, и поняли окончательно — или сегодня они провалятся с треском и ничего и никогда им уже не сможет помочь, или...
    До самого своего выхода на сцену они сидели в гримерке и не смотрели друг другу в глаза. Говорить они не знали о чем, а вести себя так, будто ничего особенного не происходит, они не могли, как это делали другие команды, собравшиеся в гримерке, всем своим видом показывающие, словно им плевать и на публику в зале, и вообще на все, что отыграть — это все равно, что в туалет сходить.
    Ребята не верили им. Нельзя чувствовать себя беспечно, когда ты показываешь на сцене, перед глазами этой толпы, готовой тебя или превознести к небесам, или заплевать и растерзать прямо на сцене, свою душу. Ты выходишь на сцену, поднимаешь глаза и видишь тысячу глаз, ждущих от тебя чего-то, настороженных и оценивающих... И ты вскрываешь, словно скальпелем, себя, и выплескиваешь, словно кровь, свои эмоции, и отдаешь им на заклание свою душу, ибо по другому нельзя, они сразу пой-мут, что это неправда, что это игра, лицедейство, что ты дешевый паяц, у которого ничего нет за душой. И только когда каждый раз, взрезая свою душу, отдавая себя вместе с каждой нотой, вместе с каждым словом, ты плачешь и смеешься, только тогда они поверят тебе. И никогда к этому невозможно привыкнуть, никогда невозможно выйти на сцену, плюнув за кулису недокуренную сигарету или недожеванную жвачку, сделать крутую позу и всем своим видом сказать: «Да имел я вас всех!». И если ты привык, если выйти на сцену все равно, что голым, для тебя не имеет значения и ни одна жилка не дрогнет в душе, значит ты не музыкант, ты просто позер и дешевый комедиант, и тебе все равно, что нести со сцены, Шекспира или жалкую пародию, и ты несешь это с одинаковым пафосом на фальшивом лице, чтобы получить свои жалкие лживые гроши, и тут же спустить их в каком-нибудь кабаке, сняв восторженных дешевых девок, которым ты толкаешь знатную речугу о том, как тяжел хлеб музыканта и какие они все разнесчастные.
    Музыкант не может быть несчастным, у него есть возможность сказать перед всеми, что он думает, что любит, во что верит и от чего ему больно. Причем умеет сказать так, чтобы им было это интересно.
    Поэтому-то они и сидели в гримерке, тихонько попивая свое пиво и стараясь не привлекать к себе внимание.
    И, наконец, их выход. С холодком в желудке они вышли на сцену и подключились. И вот самый, кошмарный момент, когда занавес разъезжается в стороны и открывает их глазам тысячной толпы, взорвавшейся криком. Страх уходит. Не на совсем, нет, совеем он уйдет только тогда, когда спасительный занавес снова скроет их от требовательных глаз, теперь он просто отступил на самый задний план, уступая место эмоциям. И они ринулись в зал с первым аккордом, с первым риффом, с первой нотой, с первым криком, с первым ударом. И толпа, почувствовав этот удар, подалась к сцене, жадно ловя глазами и ушами происходящее действо.
    Мортифер запел их самую красивую композицию, которая называлась «Lamenta»³.
                    Noctu pro mori
                    Ego dico, tu andis.
                    Ego clamo, sed tu jam.
                    Libera et profligata.

                    In frigidum fronet,
                    Glacialis quam eburneus
                    Lacrimae cadunt.
                    Flexura decolum labiorum
                    Jam non splendida.
                    Oculi clausa astro
                    Ciliorum.
                    Humidus humus
                    Tuus domus.

                    In Aurantium flori
                    Guttae cerae cadunt.
                    In mani tua coniisum
                    Carpum contraho,
                    Sed tu immobila.
                    Bibo amaritiem aeris,
                    Saturationis venenum tristitae.
                    Mortis indivisa.

                    Illa tenera virgo amabilis,
                    Quae desertum Tenebrarum,
                    Ubi umbrae abissi
                    Tulbidas aquae vocat.
                    Sanctificetur nomen tuum.

                    Nox mortifera, plane non
                    Protegit ab dolore.
                    Mea vita, es regnum
                    Supemi portentosi,
                    Ubi invenio quies ab
                    Tristitia pro me?
                    Ego vocare letalem lunam.

                    Mocnibus surdes,
                    Campana muta,
                    Credere portentis
                    Mediocre…⁴

    Когда они отыграли первую вещь, только тогда они осмелились открыть или поднять глаза в зал. И увидели... Весь зал стоял. Они тянули к ним руки, мотали волосами и кричали... И когда грянула очередная мелодия, обволакивая зал своей чарующей музыкой, своей загробной мрачной красотой, своей тайной грустью, в зале стали зажигаться свечи. И вот, вскоре уже весь зал напоминал море качающихся в такт маленьких огоньков, и ребята горели в этих огоньках, понимая, что сгорают, сгорают навсегда и для обычной жизни уже утеряны, что их место здесь, в этой музыке и среди этих глаз, отражающих печаль горящих свечей.
    И вот когда они откатали всю программу, вымотанные намертво, растрепанные, мокрые, они опустили руки и на несколько мгновений встали у кромки сцены, отдавая себя на суд толпы, она взорвалась аплодисментами. Такого еще на рок-концертах не было. Все стояли и аплодировали, а ребята, не способные уже ничего сделать, растерянно улыбались, пока занавес не скрыл их. И тогда Трист, позабыв про висящую на шее гитару, кинулась к Мортиферу, натолкнулась по пути на Дария, схватила его в охапку, потом подбежавшего к ним Мортифера и они сжали друг друга руками, образовав втроем плотный кружок, в который тут же втиснулись остальные музыканты. Глаза их горели нездешними огнем, пока их не вытурил со сцены распорядитель.
    Вот теперь они могли расслабиться. Что и сделали, бурно надравшись в ближайшем кабаке.
    Через два дня им позвонил некий человек, который хотел бы им помочь с записью и концертами, а в какой-то музыкальной газете, в статье, описывающей концерт, они обнаружили про себя массу интересного, в том числе много того, от чего стоило бы задрать нос.
    Теперь их судьба была предопределена. И они уже не зависели сами от себя. Теперь они не принадлежали себе более. Теперь они принадлежали толпе, которая приняла их и поверила им.

К содержанию   Глава 4

---

1.Omen - знамение, предзнаменование (лат.) [назад]
2.Nenia - погребальная песнь, заклинание (лат.) [назад]
3.Lamenta - рыдание, плач (лат.) [назад]
4 Этой ночью, как всегда, я говорю, ты слушаешь, я кричу, но ты уже свободна и жалка. На твой холодный, словно слоновая кость, лоб падают слезы. Изгиб бесцветных губ уже не столь прекрасен. Глаза прикрыты созвездием ресниц. Влажная земля – твой дом. На цветки померанца падают капли воска. Я сжимаю в руках твои изрезанные руки, но ты неподвижна. Я пью горечь воздуха, насыщенную ядом печали. Неразделенная смерть. Ты нежная дева, достойная любви, словно пустыня мрака, где тени бездны призывают темные воды. Да святится имя твое. Смертоносная ночь совершенно не спасает от боли, моя жизнь, ты есть царство наивысшего ужаса. Где мне искать покоя от печали? Я призываю смертельную луну. Стены глухи, колокол нем. Не слишком верь в чудеса…(лат.) [назад]