Дмитрий Щербинин. Остров
Посвящаю Анне Кузнецовой
ЧАСТЬ 1
“ГОРОД”
“Человек – лишь малый остров,
пыль в пространстве ледяном.
Каждый человек – лишь остров:
остров – крепость, остров – дом”.
К. Воннегут “Сирены Титана”
Глава 1
“Проблемы клонирования”
Комната, в которой жил Афанасий Петрович, была вовсе не маленькой: пятнадцати шагов от двери и до окна, и ещё пять шагов от стены к стене. Но из-за огромного количества различных предметов: будь то важные для его изысканий вещи, или всякий использованный хлам – из-за всех этих беспорядочно разбросанных, наставленных друг на друга, скомканных или перевёрнутых предметов, комната казалась маленькой.
Окно было защищено толстой железной решёткой, причём не снаружи, а внутри комнаты. Решётку поставил не Афанасий Петрович. Когда его поселили сюда, решётка уже была на окне. В жаркую летнюю пору решётка не давала открыть окно, и сама накалялась, и, содействуя безжалостному Солнцу, превращала нутро комнаты в ад. Афанасий Петрович пытался решётку выломать, однако ж, она намертво была вмонтирована в стену, и ничего у него не вышло. Оставалась только форточка. Но эта маленькая форточка совсем не помогала…
Афанасий Петрович был привязан к этой комнате. Здесь он выполнял свою работу: на подключённом к сети компьютере составлял, правил, проверял картотеку вставших на учёт в клинике клонирования. Работа была однообразная, муторная, совсем не творческая, однако ж, она позволяла Афанасию Петровичу прокормиться; и оставляла ещё достаточно времени на личные изыскания.
Вообще-то платили мало, и, чтобы каждодневно кушать и за жильё платить, надо было работать по десять часов. Но это ничего. Где после потепления-затопления платили много? Сколько было этих несчастных, голодных, или даже умерших от голода. А он неплохо устроился, и держался за эту работу…
И он почти не спал. Он привык к бессоннице…
Когда ты безответно влюблён, и уже не ждёшь ответа, и знаешь, что ничего не изменится ни через месяц, ни через год, ни в день твоей смерти, и всё равно влюблён, и знаешь, что не разлюбишь ни через месяц, ни через год, ни в самый день своей смерти, потому что иначе предашь то самое лучшее, что было тебе в этой жизни указано, тогда… Тогда ты либо начинаешь пить, и переходишь на наркотики, сначала на лёгкие, а потом – на всё более и более тяжёлые, и падаешь всё ниже… До тех пор, пока не падаешь уже окончательно и безвозвратно, с моста, в ядовитую воду, которой стало через чур много, после потепления. А ещё один путь – это работа. Поставить перед собой цель, и работать, и не спать, и любить. В этом чуждом, пустом мире – любить…
Но читатель уже ждёт действия. И действие будет. Потому что, то, чем занимался Афанасий Петрович, было запрещено законом. Наказание самое строгое: пять лет на урановых рудниках Титана (спутнике Сатурна). Это равносильно смерти, никто не выдерживал там больше трёх лет. Три года мучений, и смерть, как сладостное освобожденье, от пытки ежедневной болезненной мутации организма. Афанасий Петрович знал об этом наказании, но продолжал работать.
Он разрабатывал своего клона. Это было запрещено законом: уже за это – год на рудниках. Создание клонов было всецело в руках государства: неконтролируемые изыскания пресекались очень строго. Но это ещё не всё: он вносил в клона изменения: соединял органику с процессорами, за что и полагалось строжайшее наказание.
Накануне к нему заходила соседка Наталья Всеславовна Ойро. Толстая, неопрятная женщина. Вся пропахшая сельдью, клопами и собственным потом; она давненько присматривала за Афанасием Петровичем и точила на него зуб. Не нравился он ей: через чур бледный и худой, с длинными, начесанными волосами, ещё более неопрятный, чем она. Угрюмый, неразговорчивый, всего дичившийся…
Ойро казалось, что он зло на неё смотрит. На самом деле Афанасий Петрович её не замечал. И только по привычке, как и ото всех иных людей, скрывал от неё род своих занятий. Ойро уже и забыла, что когда-то испытывала к нему определённое влечение, кидала на него всякие взгляды – он не замечал. Она назвала его “извращенцем” - с этого и началось.
Афанасий Петрович закрыл дверь в свою комнату, и встретил Ойро в коридоре.
Спросил безучастным тоном:
Афанасий Петрович побледнел больше прежнего, и ответил неожиданно окрепшим голосом:
Ойро сбавила обороты:
Афанасий Петрович проскользнул к себе в комнату, и стал искать платок, которого там, конечно же, не было. При этом он был чрезвычайно рассеян, и приговаривал тихим голосом: “…Когда умирает близкий человек, остаётся место на кладбище, куда мы можем приходить. А если он кремирован – место, где развеян его прах. Но я даже и этого лишен. Ну, ничего, скоро всё изменится…”
Он забрался под картонный ящик, и в это мгновенье дверь бесшумно приоткрылась, и Ойро заглянула в комнату. Она быстро огляделась, увидела, то, что ожидала, и отшатнулась обратно в коридор.
Через пару минут Афанасий Петрович вышел к ней, и сообщил:
Поглощённый своими переживаниями Афанасий Петрович тут же забыл о её визите.
* * *
А на следующий день клон Афанасия Петровича был окончательно завершён. Уже вечерело, и ярчайший свет дневного Солнца преобразился почти в поэтические тона. Однако в комнате по-прежнему было невыносимо душно. Капли пота скатывались по бледному лицу Афанасия Петровича. Он сильно прикусил нижнюю губу, но так разволновался, что не замечал боли.
Клон лежал перед ним на маленькой, испуганно вжавшейся в пол кроватке. Клон был облачён в дорогой костюм, однако рубашка была расстёгнута, а в груди, над сердцем было раскрыто маленькое окошечко. И видно было оплетённое эластичными проводами сердце; органическая слизь слабо поблёскивала в усмиренном вечернем свете. В сердце клона имелся один свободный паз. Единственное, что оставалось – это поставить в этот паз урановую батарейку.
Афанасия Петрович осторожно подхватил пинцетом маленький серебристый кругляш с надписью: “Урановая батарея В-15. Для Военных Целей Исключительно”, и установил его в паз. Сердце клона слабо вздрогнуло. Ещё через мгновенье – вздрогнуло сильнее. И ещё толчок, и ещё, и ещё. И уже побежала по полупрозрачным жилам кровь. Искусственный организм вздрогнул; зашевелились пальцы на руках; слегка приоткрылись веки, а губы издали тихий стон.
Пальцы его сильно дрожали, и он никак не мог справиться с пуговицами. Тут клон приподнял голову, посмотрел на Афанасия Петровича, и предложил самым вежливым тоном, какой только можно представить:
Афанасий Петрович отпрянул, поправил скомканные и слабые, мокрые от пота волосы. Он уткнулся спиной в спинку кресла, и с благоговеньем разглядывал своё создание.
Клон был именно таким, каким замышлял его Афанасий Петрович. Вроде бы и его, Афанасия Петровича лицо; но много более благородное, красивое; какими-то неуловимыми мазками преображённое в лицо актёра, любимца дам. Глаза внимательные, чуткие, но, вместе с тем и добрые, проницательные. И ещё от него исходило то, что называется харизмой. Этот “почти” человек обладал силой, он мог добиться своего. Но он был и воплощённым благородством, поэтическим вдохновеньем, романтиком…
Спустя минуту клон прокашлялся, и повторил своё предложение, относительно того, какую помощь ожидает от него Афанасий Петрович.
Тогда Афанасий Петрович также прокашлялся, и ответил:
Здесь Гильом де Кабестань замер, и вдруг вздрогнул, и, сжался, и прошептал тихо и испуганно:
Потолок над их головами размеренно скрипел. Афанасий Петрович пробормотал смущённо:
И в эти мгновенья Гильом выглядел таким испуганным, таким несчастным, что Афанасий Петрович, испытав к нему острую жалость, шагнул навстречу, и схватил Гильома за руки. И, глядя прямо в его ясные, добрые глаза, сказал:
Скрип над их головами усилился, прервался протяжным воплем, и вновь возник.
Афанасий Петрович сбился, покраснел, забормотал:
Гильом шагнул к двери, но Афанасий Петрович окликнул его:
Он открыл ящик стола, и протянул Гильому аккуратную стопочку новеньких, ещё пахнущих подпольной типографией документов.
Гильом поблагодарил и вышел.
* * *
В то самое время, когда Афанасий Петрович в первый раз разговаривал с Гильомом, Наталья Всеславовна Ойро переступила порог одного кабинета. Перед этим ей довелось высидеть в многочасовой очереди, в пропылённом, душном коридоре. На той двери, за которую она жаждала попасть, красовалась табличка “Пётр Викторович Фет. Участковый по делам клонирования, района 16/243, Нового Живого Комплекса”. Очередь утомляла атмосферой недоверия и повышенной раздражительности. Наталья Всеславовна едва не подралась с какой-то перекошенной старухой, которая страшно ругалась, и утверждала, что Ойро – неудачный клон. Их едва разняли. И потом, в течении нескольких часов, они бросали друг на друга испепеляющие взгляды, и шипели угрозы.
Но вот Ойро вступила в кабинет начальника. Несмотря на то, что работал мощный кондиционер, – в кабинете было ещё более жарко и душно, чем в коридоре. Раскалённый, нездоровый воздух обжигал.
Обстановка кабинета: чёрные, кожаные стены. В тускло-золотистых рамках – какие-то награды. Стеллажи с книгами по юрисдикции; а ещё компакты – с такими же книгами. Окно, за которым умирало, касаясь маслянистой водной глади, огромное, главное в этом аду светило.
За столом, утопая в огромном кресле, сидел Петр Викторович Фет. Ему исполнилось пятьдесят. Добившись этой должности, он угробил останки своего здоровья и совести. Тёмно-багровые шарики окольцовывали его маленькие, поросячьи глазки. Обвислые щёки подрагивали. Череп был лысым, но на нём выделялись небрежно завуалированные шрамы от нарывов. Он очень устал, он был крайне раздражён. И эта новая посетительница, которая глянула на него с тупым подобострастием, вызвала в нём новый прилив злобы, и он решил избавиться от неё поскорее.
Раздражение Фета разрослось, и уже клокотало ядовитой тучей. Его жёлтые, дурно пахнущие кулаки сжались. Мысли понеслись в раскалённом царстве его снедаемой неизлечимым раком головы:
“Вот такие и приходят постоянно, и отнимают своими мелочными делишками лучшую часть моей жизни. Что она, эта бабка, совсем тупая, а? Мало ли что газеты пишут: клонирование вне государственного ведомства – запрещено? Да этих подпольных заводиков по производству клонов – сотни. Да этот бизнес - один из основных доходов государства. Только на моей территории – пятнадцать подобных предприятий; и, благодаря им, я неплохо живу. И некоторые частники-умельцы делают клонов себе на потеху. Иногда это пресекают, чтобы особо не расходились, но их слишком много, за всеми не уследишь, да и более важных дел куда как больше… А эта бабка пришла, думает, наверное, государственный заговор раскрыла. Думает, ей за это награда полагается. Пинок ей под зад за это!”
Ойро тараторила:
А про себя думал: “Бабка хоть и змеюка, а и наивная. Для чего ж их делают, как не для мучений? Вон, скажем, под пятым ЕР-Блоком, большой притон, на тысячу двести койко-мест. Кто там работает? Клоны одной проститутки. Она кровь сдала, из неё на подпольной фабрике и напечатали тысячу двести копий. И используют их. Буквально на цепи держат. Кормят, поят, и – это всё. Работают по максимуму: пятнадцать часов, ежедневно. Без выходных. И пожаловаться им некуда, потому что никаких документов на них нет. А раз нет документов – и их тоже нет. Если удастся сбежать, так к нам заявляются. А мы что: мы их обратно отправляем. Тоже, стало быть, доходная статья. За два года те девки полностью изнашиваются. Полный комплект венерических заболеваний, общее истощение организма. Их усыпляют, и сжигают. Прах идёт на удобрения. Клиенты про это знают, государство про это знает, и только такие вот бабушки – божьи одуванчики, змеюки подколодные ничего не знают, глазками хлопают, и со своими соседями счёты сводят”.
Ойро продолжала бормотать. Расписывала, какой Афанасий Петрович плохой да гадкий. Фет смотрел на неё, и брезгливо морщился. Рявкнул:
Ойро затряслась, и спиной стала пятиться к двери. При этом она говорила:
Она уже схватилась за дверную ручку, но тут Фет рявкнул на неё:
Ойро плюхнулась обратно в кресло, и выпучила испуганные глазищи на Фета.
Впервые за этот нескончаемый, раскалённый день Фет был по-настоящему заинтересован. Создание клона с электронными изменениями – это было уже серьёзное преступление. И никто на это сквозь пальцы не смотрел. Делать подобное могли очень немногие специалисты: создавали универсальных убийц, с огнемётами и пилами вместо рук, с нечеловеческой реакцией (за счёт процессоров, подключенных к мозгу). Такие универсальные клоны взламывали коды в банках, увёртывались от пуль, и сами поливали разрывными пулями, огнём, гранатами, ракетами, лазерными лучами, из оружия, которое было встроено им в руки, в головы, в туловище, в спину, в зад, и ещё чёрт знает куда.
Таких специалистов предписывалось выявлять, и выдавать в более крупные инстанции, откуда уже никто не возвращался.
Фету было плевать на высокие инстанции, и на гениев клоностроительства, но на награду в десять тысяч Кредитов БО (Кредитов Большого Острова) – ему было не плевать. За такую награду Фет укокошил бы собственную мамочку, а уж какого-то Афанасия Петровича, он сразу же решил раздавить.
Ойро назвала координаты Афанасия Петровича. Затем поинтересовалась:
Фет решил, что к операции надо подготовиться самым основательным образом. Ведь, вполне возможно, созданный электронный клон (или клоны?), окажут отчаянное сопротивление.
“Во всяком случае без стрельбы здесь не обойдётся” – так думал взбудораженный Фет.
* * *
Гильом де Кабестань ушёл, и Афанасий Петрович остался в одиночестве. Некоторое время он сидел, глядя прямо перед собой. В воздухе медленно летали тяжёлые, раскалённые пылинки, но Афанасий Петрович пылинок не замечал. Он о своём думал.
Вот поднялся, медленно прошёл в угол, и там стал разгребать рухлядь. И был он таким тощим, и такими неестественными были его движенья, что, казалось, сейчас вот развалится Афанасий Петрович. Долго он там копался, но, наконец, извлёк старую, покрытую пылью и грязевыми пятнами бутылку вина. Бутылка уже была когда-то начата, но её плотно запечатали, и Афанасий Петрович потратил много времени на то, чтобы вырвать пробку.
И тут же поспешно стал наливать, в также пыльный, грязный стакан. Быстро, торопясь напиться, осушил один стакан, потом – второй. А потом припал к горлу. Вино было дурное, с какой-то примесью, перчило, и Афанасий Петрович закашлялся.
Голова налилась приятным жаром. Комната как бы поплыла. Казалось, что узкие стены раздвигаются.
Вдруг один из углов почернел, и выступил из него облачённый в чёрное, бледный и тощий человек, весьма похожий на Афанасия Петровича, но всё же не являющийся точной его копией.
И Афанасий Петрович твёрдо знал, что – это не просто алкогольная галлюцинация. Это был…
Впрочем, называли их по-разному, потому что ко всем людям, кроме невинных младенцев они приходили. Вот Афанасий Петрович называл своего гостя “демоном”. Демон являлся к Афанасию Петровичу не чаще, чем раз в месяц, и многими словами его терзал.
Эти “демоны” стали к людям являться после печально знаменитого эксперимента “Альфа”. Эксперимент проводили крупные учёные, по заказу военного ведомства. Бюджет им выделили где-то в пятьдесят миллиардов “зелёных”. Дело было важности чрезвычайной, а уж об секретности позаботились десятки профессионалов.
Всё же стало известно, что проект “Альфа” – это попытка прорваться в иное измерение.
В прессе раздались возмущённые голоса, что, мол, соседние измерения, это вам не шутка, что мы, люди ещё ничего об этом не знаем, и без соответствующей, долгой и всесторонней подготовки соваться туда не стоит, а то последствия могут быть самыми плачевными.
Но мировую общественность заверили, что изыскания ведутся на далёком океанском острове, так что нечего волноваться, и слушать “всяких крикунов и паникёров!”. Общественности было, мягко выражаясь, наплевать на каких-то там учёных и все их проекты, от “Альфы” и до самой “Омеги”. Уже было потепление, уже растаяли льды. Уже разросся и затопил большую часть суши этот ненасытный, жестокий океан, и народы бедствовали, голодали…
А потом произошла катастрофа. Учёные, центр, а также остров – бесследно исчезли. Но дверь в иное измерение всё же была открыта. Нет – из проёма не хлынули слизкие монстры, но сам мир стал преображаться, нарушая все законы физики.
Океан продолжал разрастаться, но теперь уже не за счёт растаявших льдов, а за счёт чего-то иного, неведомого. Он не наступал больше на останки суши, но всё же он разрастался гораздо быстрее, чем когда-либо. По некоторым оценкам ежесекундно его площадь увеличивалась на миллиард квадратных километров. Океан дробился на бессчётные квадраты, которые уже не были частью планеты Земля, и не были видны из космоса, но всё же существовали, и в каждый из них можно было попасть, если плыть очень долго (например, миллион лет), или же проще – телепортироваться в заданный квадрат. Но нечего было в этих квадратах делать: везде океан был удручающе однообразным…
А ещё к людям стали являться демоны. Нельзя даже было сказать, что – это были гости из соседнего измерения. Скорее, они из самих людей выходили, и были их самыми затаёнными мыслями – тенями их грязных дел и помыслов. Поначалу у многих людей были стрессы, кто-то сходил с ума, кто-то сводил счёты с жизнью, но потом привыкли, и принимали демонов как естественное, как ночные кошмары…
Демон Афанасия Петровича взял бутылку, и выпил то вино, которое там ещё оставалось. Спросил:
Демон поднялся, но не уходил. Он улыбнулся:
Демон взмахнул руками, и изобразил некое архаическое действо: исчез с громким хлопком, оставив после себя резкий запах серы.
Афанасий Петрович приподнялся, и тут же, обессиленный, рухнул в кресло. Резкой, колющей болью отдавалось сердце. Он погрузился в забытьё…
Глава 2
“Подснежники под Мостом”
Очнулся Афанасий Петрович от острожного прикосновенья к своему плечу. Встрепенулся и резко, ожидая беду, открыл глаза. Но в глазах ещё было темно, и в висках нестерпимо ломило. Он застонал:
Послышался ответ, но в ушах Афанасия Петровича звенело, и он не расслышал. Он стенал:
В лицо ему плеснули ледяной водой. Афанасий Петрович закашлялся, но боль в висках улеглась, а в глазах прояснилось.
И оказалось, что перед ним стоит Гильом де Кабестань. На нём уже не было дорогого чёрного пиджака, но белая рубашка и брюки остались.
Гильом метнулся в коридор, и тут же вернулся обратно, неся в руках аккуратный свёрток. Развернул, там оказался большой букет подснежников. Нежные цветы тихо благоухали, и был это самый восхитительный запах из всех, которые когда-либо чувствовал Афанасий Петрович.
И он опустился перед букетом на колени, и, осторожно прикасаясь к лепесткам ноздрями, прошептал:
И тут Афанасий Петрович заговорил:
Афанасий Петрович вздрогнул от неожиданности, переспросил:
* * *
Гильом Де Кабестень раскрыл дверь в затененный коридор, и молвил:
И в комнату медленно вошла маленькая девочка в алом платьице. Девочка действительно была очень худенькой, с острыми локотками. Она прижимала ко впалой груди плюшевого мишку, и смотрела вниз – не решилась поднять голову. Спутанные, грязные волосы скрывали её лицо.
И тогда девочка подняла голову, убрала ладошкой застилавшие лицо рыжеватые волосы…
Худенькое, усеянное веснушками личико… Даже удивительно было, как на таком маленьком личике умещалось такое количество веснушек. Небольшой рот, небольшой нос; испуганные, но и внимательные, многое уже перевидавшие глазки…
Три глаза…
Два глаза девочки налились горькими слезами, третий глаз оставался безучастно спокойным. Этот третий глаз выступал посреди лба, и был обрамлён изящно изогнутыми ресницами солнечно-золотистого цвета. В глубинах этого глаза лазурились безмятежные небеса…
Афанасий Петрович сильно сжал подлокотники кресла, на котором сидел, и с видимым усилием произнёс:
Афанасий Петрович прошёл к холодильнику, который стоял в углу комнаты, и был таким грязным да исцарапанным, что мало походил на холодильник. Внутри нашлось несколько застаревших биопайков. Один из пайков был водружён в электропечь, и через пару минут уже был готов, – шипел вредными химическими приправами. Девочка жадно набросилась на эту еду – Афанасий Петрович налил ей ядовито-голубой “оушен колы”, и опустился на кресло, приговаривая:
Девочка поела, и, прикрыв рот, ладошкой, зевнула.
Афанасий Петрович кивнул:
Он показал ей, как пользоваться душем, и тут же вернулся в комнату, к Гильому. Не делая никаких замечаний по поводу Ренаты, сказал:
* * *
Компьютер был включен, и объёмное изображение над планшеткой налилось цветами. Афанасий Петрович включил меню, озаглавленное: “Мария”.
И тут появилось объёмное изображение. Миловидная девушка. Не фотомодель, но всё же очень миловидная. Лицо ласковое, не способное к проявлению кого-либо зла. А в глазах – глубокая печаль, даже боль. Волосы – довольно длинные, но ничего особенного в этих волосах не было. Одета она была в чёрное, закрытое платье вдовы.
Афанасий Петрович улыбнулся, но уголки его губ дрожали.
Гильом внимательно разглядывал изображение. И вот спросил, заметно волнуясь:
Появилось объёмное изображение роскошной виллы, выполненной в античном архитектурном ключе, но оборудованной самой современной техникой. Внутри виллы были прозрачные лифты, бассейны, множество спален; и ещё залы с собраниями картин, книг, скульптур. Одним словом – настоящий музей.
Наплыло, захватило всё изображение большой залы, на первом этаже.
Афанасий Петрович тыкнул в изображение этой залы пальцем. И палец прошёл сквозь изображение, потому что, то было всего лишь проекцией лучей.
Тут Афанасий Петрович краем глаза заметил что-то необычное, и резко обернулся. Прямо за их спинами стояла трёхглазая Рената. Уже вымывшаяся, но в своём старом, грязноватом, алом платье. Она по-прежнему прижимала к груди плюшевого мишку.
Афанасий Петрович махнул рукою:
Рената легла на кровать Афанасия Петровича, укрылась охлаждающим одеялом, калачиком свернулась…
Спустя пару минут, Афанасий Петрович склонился над ней, чтобы проверить – спит ли. Она ровно дышала. Два глаза её были закрыты. Но третий, который на лбу, был открыт, и смотрел он в бездну.
Афанасий Петрович отшатнулся и машинально, не понимая, что он делает, перекрестился. Прошептал:
Сам он устроился в кресле, а Гильому постелил на полу…
Всё это время над их головами слышался размеренный скрип, иногда этот скрип прерывался воплями. В воплях сквозила усталость…
* * *
Когда Афанасий Петрович закрыл свои глаза, раскрылись ворота милицейского департамента его района. Сначала из черноты выплеснулись два багровых луча. Затем появилась длинная, бронированная машина, чёрного цвета. В кузове её, закованные в броню, сидело аж тридцать бойцов. Большинство было вооружено автоматами с разрывными пулями, но у одного имелся огнемёт. А ещё один носил почётное звание гранатомётчика. Руководил ими Пётр Викторович Фет, участковый по делам клонирования, района 16/243, Нового Живого Комплекса.
Он старательно чеканил слова:
Глава 3
“Сны и Реальность”
Афанасий Петрович лежал, скособочившись в неудобной позе, на кресле. Он прикрылся какой-то тряпкой, и находился в мучительном, иссушающем состоянии меж сном и реальностью. Ему страстно хотелось, чтобы мир преобразился, ну а ещё он был разморенным, и не способен был бороться…
Вдруг привычный скрип над его головой оборвался. Наступила непривычная тишина. Казалось, что весь мир замер…
И вот увидел, как по окну скользнули тени. С той стороны кто-то приближался. Сразу Афанасию Петровичу вспомнилось недавнее виденье: будто приближаются к его жилищу вооружённые люди, – хотят разрушить только-только зародившееся счастье.
Он хотел вскочить, закричать, но тут, вместо ожидавшихся накаченных фигур за окном появились лёгкие девичьи силуэты, облачённые в ещё более лёгкие, но, тем не менее, удивительным образом благопристойные платья. Они опускались на лианах, которые невесомыми поясами обвивали их талии.
В руках девушки держали букеты цветов. Всего девушек было, толи пять, толи шесть: Афанасий Петрович не мог сосчитать. У девушек были нежные, не способные к проявлению какой либо агрессии лица. В данном случае лица были лучшим отражением их душ.
Девушки приветливо улыбнулись Афанасию Петровичу, ну а он – улыбнулся им в ответ. И сразу прошло всякое напряжение, и никого уже не хотелось звать на помощь.
Одна из девушек открыла форточку, и проскользнула в комнату. Сразу же комната наполнилась ароматами цветов, а также – природными духами невинных тел.
Девушки поставили цветы в горшки, которые, равно как и лейки с водой, принесли с собою. Они стали поливать цветы, а зачарованный Афанасий Петрович, следил за каждым их движеньем.
* * *
В эти самые мгновенья к подъезду, в котором проживал Афанасий Петрович, стремительно подкатила чёрная машина из милицейского департамента. Возле подъезда имелся широкий навес, под ним и постарался уместить машину заранее проинструктированный водитель.
Однако, случилось непредвиденное. Днём здесь был соглядатай, и доложил, что под навесом всё чисто. Однако за прошедшие несколько часов всё изменилось: под навес забрался ветеран Четвёртой Колониальной Войны, Якобсон.
Половина тела Якобсона было заменена металлическими протезами, и он справедливо слыл безумцем. Двадцать лет он провёл в танке, и теперь, лишённый жилища, не смог заснуть не в металлическом “танковом” окружении. Он собирал вокруг себя железки, закапывался в них, обнимал их, и блаженно спал до следующего рассвета.
Волею случая, именно в эту ночь он выбрал местечко под навесом подъезда Афанасия Петровича. Чёрная машина врезалась в груду металлолома, отчего возник немалый шум. Якобсону защемило железную руку, и он, размахивая другим протезом, что было сил, завопил:
Беззвучно распахнулась боковая дверца, один из бойцов бросился к Якобсону. Тот безумно усмехнулся, обнажил проржавевшие зубные протезы.
Он вскинул свободный протез, и… оказалось, что в протез вмонтирована двустволка, с бронебойными пулями. Громовой раскат сотряс улицу - обезображенный боец отлетел назад.
Последовал ещё один выстрел: на этот раз почти бесшумный и из машины. Пуля вошла точно промеж глаз Якобсона, и прервало его существование.
Бледный от злости Фет выскочил из машины и разразился страшными проклятьями…
* * *
Выстрел из двустволки разбудил Афанасия Петровича и Гильома. Трехглазая Рената даже не шевельнулась.
И действительно: на подоконнике, в красивых вазах стояли, благоухали цветы, и не только подснежники, но и розы, и тюльпаны и гиацинты, и даже – алебастровая лилия в мраморном блюдце.
Афанасий Петрович сильно ущипнул себя и улыбнулся:
Он подошёл к окну, и, выгнувшись над цветами, выглянул в форточку. Навес скрывал чёрную машину; а над городом, над окружающими его, воистину бескрайними водами, восходил новый день. И город был старым, уродливым и уставшим. Афанасий Петрович склонился над цветами, и долго нюхал их. Наконец, повернулся к Гильому, который сидел на полу, и смотрел на него.
Сказал:
И, спустя несколько мгновений Афанасий Петрович, вновь улёгся на своём кресле и заснул…
* * *
На этот раз Афанасий Петрович оказался рядом с домом, о котором он грезил. Это был тот роскошный дом, в котором жила Мария.
Он вошёл в этот античный храм, и никто не остановил его. Как и ожидалось, внутри этот храм был заполнен современнейшей техникой. Однако, вот что было необычным: прозрачный лифт не поднимался прямо вверх, а как бы плыл под углом в сорок пять градусов над извивами лестничной площадки. Этим движеньем лифт напоминал детские качели.
Афанасий Петрович вошёл внутрь лифта, и нажал на седьмой этаж, так как знал, что именно на седьмом этаже личные покои Марии.
По пути, на лестнице попались некие фигуры. И лифт, массой свой эти фигуры просто сокрушил, размазал по лестнице и по стенам. Афанасий Петрович даже и не обратил на это побочное происшествие внимания.
Оказывается, Мария встречала его на лестничной площадке.
Афанасий Петрович был в сильном смущении, и не мог ничего сказать. Однако Мария приветливо ему улыбнулась, что было столь необычно, что и он смог улыбнуться в ответ, и вымолвил:
И она улыбнулась ласково:
Она протянула к нему руки, и одновременно кто-то стал трясти Афанасия Петровича за плечо.
* * *
И так ему страшно было сознавать, что – это был всего лишь сон, и что вот сейчас он вернётся в реальность, которая никогда его таким счастьем не одарит, что заплакал Афанасий Петрович, и зашептал:
Афанасий Петрович поднялся с кресла, и увидел Ренату, которая стояла возле раскрытой двери в тёмный коридор. Её глаз на лбу был закрыт, иные два – открыты; в них читалось напряжение. Она выставила перед собой ладошки, с которых слетали едва приметные синеватые нити.
Рената отвечала едва слышно:
Рената вздрогнула от сильного напряжения. Теперь от неё исходили не только синие, но и алые нити. И только для них стены стали прозрачными, и они увидели лестничную площадку, на которой столпились воины во главе с Фетом…
* * *
В своих руках Фет держал прибор, который должен был бы высветить тепловое изображение того, что было за стенами. Прибор усердно пищал, но ничего не показывал.
* * *
Афанасий Петрович превосходно всё это слышал. В голове его ещё сияло чудесное виденье Марии, а вместе с тем, билась отчаянная мысль:
“А, быть может, это всё так, ну, не серьёзно? Может, ошибка, какая-нибудь?.. Может, они сейчас поймут, что ничего с меня не взять, что никакой я не опасный преступник, да и уберутся восвояси?”
Но, вместе с тем, понимал Афанасий Петрович и то, что никуда они уже не уберутся, что им про него многое известно, и что светят ему три года на Титановых рудниках, а, стало быть, и смерть.
Взглядом и мыслью искал он выход, но ничего не находил, потому что заперт был в своей маленькой комнатушке. И с жалостью посмотрел он на Гильома и на Ренату, и спросил:
В это мгновенье в наружную, прозрачную для Афанасия Петровича дверь сильно застучал N6.
Рената говорила негромким, сосредоточенным голосом:
N6, который стоял в нескольких шагах от них, и сосредоточенно колотил в незримую преграду, позвал:
N6 застучал ещё сильнее…
Ну, а Афанасий Петрович всё смотрел на Ренату:
N6 заорал:
Тогда Афанасий Петрович проявил необычную для себя театральность, – он спросил заспанным голосом:
Афанасий Петрович повернулся к Гильому и Ренате, и произнёс:
Он бросился в угол комнаты, начал разгребать всяческий, скопившийся там мусор, и говорил всё тем же хорошим актёрским тоном:
N6 заорал:
Афанасий Петрович извлёк аптечку, в которой, помимо прочего, лежала и пластиковая упаковка с таблетками снотворного. Эти таблетки обещали крепкий сон, наступающий в течение нескольких секунд, и иногда, когда бессонница особенно его донимала, и организм был на грани смерти, Афанасий Петрович этими таблетками пользовался.
Он обратился к Ренате:
А из-за прозрачной двери:
Было видно, как воины на лестнице подняли оружие. Кажется, вот сейчас начнут стрелять.
А Афанасий Петрович тихо приговаривал:
Рената молвила:
Афанасий Петрович забормотал:
N6 вопил:
В течение следующих двух секунд Афанасий Петрович извлёк большую, изрядно запылённую книгу, на которой значилось:
“Питер Брейгель. Серия “Нидерландская живопись XVI века””.
Афанасий Петрович раскрыл книгу наугад, и выпало на так называемую “малую”, “Вавилонскую башню”. Это была мрачная, ржавых тонов картина. Исполинская башня возвышалась среди почти безжизненных пустошей. Рядом протекала река - кажется отравленная. (Но вот вопрос – были ли в XVI веке отравленные реки; или то было виденьем гениального художника: не построят люди башню до небес, но только гармоничный мир и сердца отравят).
А Афанасий Петрович всё бормотал:
Он с жадностью вглядывался в репродукцию…
Между тем, уже началась атака. N6, и ещё несколько воинов отскочили от незримой двери, и тут же обрушились на неё всей тяжестью своих, тщательно обученных тел.
Дверь должна была бы рухнуть, но вновь помогла Рената: с её пальцев соскочили стального цвета нити, и оплели дверь и всю прихожую. Дверь выгнулась, но нити выдержали.
Последовал ещё один удар – более сильный, нежели первый. И вновь дверь выгнулась, и вновь выдержала. Отчётливо прозвучала команда Фета:
Бойцы быстро распаковали некий чёрный свёрток. Предстал уродливый робот, голова его была в форме молота. Робот подошёл к двери, ударил молотом. Дверь вдруг стала видимой, и отчётливо проявились на ней трещины.
Афанасий Петрович проглотил сразу две таблетки снотворного (хотя достаточно было одной). В то же мгновенье он заснул.
Гильом подхватил обмякшее тело своего отца-создателя на руки…
* * *
Только Афанасий Петрович коснулся рук Гильома, как тело его наполнилось неожиданными силами; будто бы стал он молодым и совсем здоровым. Рената стояла прямо перед ним, и смотрела на него своим третьим, небесным оком. И Афанасий Петрович спросил у неё:
И действительно: комната Афанасия Петровича – комната, в которой столько он промучался преображалась. Стены дрожали, вытягивались. Безвкусная, унылость бетонных плит сменялась мрачной помпезностью массивных потрескавшихся от времени каменных блоков. Кое где, среди блоков прорывались корни. А ещё было множество проходов: больших и малых.
* * *
Подобная молоту голова робота в очередной раз врезалась в дверь, дверь проломилась.
Фет скомандовал:
И, действительно: истерично застрекотали автоматы. Разрывные пули впивались в преображающиеся стены, крошили камень, и осколки летели во все стороны, ранили лица; одному бойцу попало в глаз, и он, дико завывая, забился на полу.
Здоровье было уже не то, и он почувствовал, что смерть его очень близка.
Бойцы прекратили палить, но дышали возбуждённо, а в глазах их читался ужас. Они нервно оглядывались по сторонам: ожидали, что сейчас на них нападут.
Место, в котором они вдруг оказались напоминало нутро древнего замка. Они стояли где-то посреди винтовой лестницы. Всё было сложено из камня. Многочисленные коридоры расходились от того места, в котором они стояли. Ржавые лучи выбивались из трещин меж каменных плит. Порывами, и с разных сторон налетал ветер: иногда жаркий, иногда холодный, но всегда душный; всегда с запахом тлена.
В дальней части одного из коридоров действительно появились некие фигуры. Не слыша крики Фета, бойцы открыли огонь…
* * *
Афанасий Петрович, Рената и Гильом свернули в очередной проход, который отличался от прежних проходов тем, что у него был более низкий потолок, и тут же, на некотором отдалении загрохотали выстрелы.
Афанасий Петрович замер, прислушиваясь, затем пролепетал:
Рената пожала плечами:
Они начали искать ходы, которые вели бы вниз, однако ж, оказалось, что всё вело вверх. И ничего им не оставалось, как втиснуться в некий узкий и жаркий туннель, из которого дурно пахло, и протискиваться по нему…
И вот в лица ударил и обжёг раскалённый уличный воздух, и тогда Афанасий Петрович улыбнулся, вымученно и неестественно – затем только улыбнулся, чтобы Ренату ободрить. Но Рената не смотрела на него.
И сказал Афанасий Петрович:
А Гильом де Кабестань сказал то, что было вполне очевидным:
И они выползли на маленькую площадку, окружённую древними, массивными, испещрёнными трещинами и увитые плющом плитами. И далеко-далеко под ними, быть может, – метрах в трёхстах виднелись крыши высотных городских домов. И ветер - жаркий, пропитанный потом, грехом, безнадёжностью обречённых на никчемное, клонированное существование людей, вырывающий слезы ветер, поднимался снизу, и вдавливал обратно в душный туннель.
И тут же над их головами раздался скрип.
Там был неуклюжий, готовый развалиться летательный аппарат вытянутой, дынеобразной формы; однако борта его были сильно разодраны, и видно было, что “дыня” эта скреплена толстыми, жёлтыми костями. Материя же, покрывающая борта напоминала кожу – толстую, огрубевшую, но разлагающуюся и смердящую кожу. Кое-где, на обрывках кожи висели гнилые зубы.
В верхней части аппарата была подозрительно напоминающая чудовищный рот выемка. Туда им, по всей видимости, и предстояло взобраться.
Афанасий Петрович смущённо, вымученно улыбнулся, и пробормотал:
Рената хотела ответить что-то одобрительное, чтобы не расстраивался Афанасий Петрович, но в это время из-за их спин, из лабиринта ветвящихся в этой новорождённой Вавилонской башни туннелей вырвался приглушённый расстоянием, но всё равно – отчётливо вещающий о беспредельном ужасе вопль. И сразу же вслед – слившийся в единообразную канонаду треск многих автоматов.
И Афанасий Петрович совсем поник, и прошептал испуганно, словно провинившийся мальчишка:
И он первым взобрался в страшный летательный аппарат, а Рената и Гильом де Кабестань последовали за ним. И вот уселись они, нижнюю часть своих туловищ опустив в глотку аппарата.
И только уселись, как аппарат полетел…
Такой стремительный и плавный полёт возможен только во сне. И, спустя лишь несколько мгновений, они опустились на мостовую. Удар был так силён, что аппарат, развалившись, заполнив пустынную улочку обломками последнего и сгнившего от человеческой меркантильности дракона.
Афанасий Петрович, Гильом де Кабестань и Рената остались стоять на истрескавшейся мостовой; а над крышами домов возносилась в серое, выцветшее, но уже наливающееся калёным железом нового дня небо Вавилонская башня.
И тогда Афанасий Петрович взмолился:
Рената подошла к нему, взяла его за руку, закрыла два глаза, но, смотря на него своим третьим, небеснобезмятежным оком сказала:
Ничего не произошло.
* * *
Через полчаса они уже забрались под основание рухнувшегося моста. В то самое место, откуда несколькими часами раньше Гильом де Кабестань увёл Ренату. И там действительно цвели подснежники, и было тихо и благоуханно.
Афанасий Петрович упал на тёплую землю, поцеловал её нежно, и лепестки цветков поцеловал, сказал:
А затем он свернулся калачиком, и сразу же заснул.
Ему снилась Мария, она сидела на поле среди цветов, и безмятежные белые облака плыли над ней в лазурном небе. А Афанасий Петрович был благоуханным цветком, и сущность его была безмятежной, и счастливой, и ни один ядовитый мазок не нарушал окружающую их девственную природу…
* * *
Из светлого благоухания того непорочного, что всегда жило в душе его, поднялся Афанасий Петрович в грешный, отравленный деньгами и вожделеньем мир. И тихо заскрежетал он зубами, но тут же, впрочем, со слабостью справился, и огляделся, и прислушался, и понял, что к чему.
Поблизости жадно, голодно, с обрекающей злобой выли одичавшие псы.
Это были те самые псы, о которых говорил Гильом де Кабестань, те псы, от которых спас он Ренату, и к которым вновь привёл.
Судя по тому, как пронзительно и громко стенал этот голодный хор, – псов было много.
Гильом де Кабестань спросил:
Судя по тусклому, похожему на ржавчину освещению, был уже поздний вечер.
И, глядя на этот свет, преобразился вдруг Афанасий Петрович, и глаза его засияли, и сам он как бы помолодел, и даже похорошел, и больше, чем прежде напоминал Гильома де Кабестаня.
Но не так просто было из-под моста выбраться. Псы услышали окрепший голос Афанасия Петровича, и зарычали они громче прежнего, и вот уже несколько высоких, но вместе с тем тощих и облезлых тёмных силуэтов появились на фоне скошенных, уходящих вдаль плит разрушенного моста.
Голодные твари бросились на людей, но тут же, завизжав, отползли: благоуханье подснежников длинными иглами ворвалось в их ноздри, и пронзило небольшие мозги.
Визжа от злобы и боли, псы валялись на земле. Это были непростые твари, – мутации коснулись их; у одного было две головы; у другого на спине, вместо шерсти – нежная женская кожа.
Но стая была голодна, они не собирались отступать. Появлялись всё новые и новые псы. Визжа от отвращенья, они клыками выдёргивали подснежники и отбрасывали их в сторону. Делали это чрезвычайно быстро, – шаг за шагом приближались к вожделённой добыче.
Трое отступали вглубь, до тех пор пока спинами не уткнулись в показавшуюся прохладной бетонную кладку. Дальше пути не было.
Но выход нашла Рената. Одна из каменных глыб над их головами едва держалась, и, раскачав её, они смогли вырваться под чёрное, но ещё с последними ржавыми жилами умёршего дня небо. Звёзд не было. Звёзды умерли для людей. Люди отказались от звёзд, и звёзды ушли. Большинство не замечали этого, но трое бегущих от голодных псов к Марии – замечали, и им было больно и от этого.
И ещё Афанасий Петрович понимал, что сейчас настойчивыми своими мыслями о Марии, он пытается заглушить куда более страшное: мысли о том, что он превратил свой дом в Вавилонскую башню, и что там с тысячами людьми, которые в том жили, – бог знает. И думать об этом было слишком тяжело, и страшно, и поэтому он думал о Марии.
Она была его непорочной звездой, его мечтой. К ней стремился он…
Глава 4
“Мария”
Афанасий Петрович уже несколько лет напряжённо и самозабвенно готовился к этому, быть может самому важному в его жизни дню.
Конечно, всего он не мог предусмотреть; всего он не мог знать, и часто только на чувства свои, а не на факты опирался, но всё же он неплохо подготовился. При том, что он немного зарабатывал, он, недоедая, и отказывая себе абсолютно во всех жизненных удовольствиях, кроме величайшего счастья тихо и смиренно Любить, смог скопить не только на хорошую одежду для Гильома де Кабестаня, но и на фотонную лодку, которая и поджидала их на одной из многих, совсем непримечательной пристани.
Конечно, лодка была далеко не последней модели, но всё же фотонный движок позволял ей развивать скорость до пятисот километров в час на гладкой водной поверхности, что было приемлемо для любительского уровня, но, если бы за ним погнался водный патруль – им едва ли удалось бы уйти.
Тем не менее, когда трое запыхавшихся, тяжело дышащих, но всё же умудрившихся уйти от собачьей погони, выбежали к причалу, лодка ждала их.
Быстро и бесшумно распахнулся прозрачный, защитивший нутро от ядовитых осадков куполок. Они уселись в мягкие сиденья. Афанасий Петрович приложил палец к зажиганию. Индификация прошла успешно. Бортовой компьютер промурлыкал ненужное приветствие. Афанасий Петрович сказал, куда плыть. Лодка отскочила от берега, стремительно стала набирать скорость.
Над приборной панелью включилась голографическая проекция. Конечно, главной новостью дня стало появление Вавилонской Башни. Об этом говорили на всех каналах. Предполагалось ввести чрезвычайное положение, но сама по себе ситуация была настолько необычной, что власти пребывали в растерянности, и просто окружили новорождённую и, вместе с тем древнюю громаду наземными и воздушными патрулями – также растерянными и испуганными, не ведающими, что им дальше делать и чего ждать. Кстати, до сих пор из башни не вышел ни один человек.
До полудня из глубин ещё доносилась трескотня выстрелов, но потом всё смолкло, и башня стояла безучастная и молчаливая, похожая на склеп, а город суетился у её подножья. Собирались запустить экспедицию внутрь, но до сих пор не нашлось подходящего оборудования…
Ну а также передавали, что виновник всего этого… нет – вовсе не Господь Бог, а Афанасий Петрович N, прежде живший в квартире такой то и такой то. Ведь именно к нему, преступнику, занимавшемуся незаконным клонированием отправилась группа захвата, и именно когда начался штурм, произошли эти необъяснимые изменения. Специалисты комментировали, что, по-видимому, Афанасий Петрович, обладает какими-то секретными технологиями, и что он, конечно же, чрезвычайно опасен, и неизвестно, что от него ещё можно ожидать. Никто не знал, внутри он башни, или выбрался. Не исключали, что и выбрался, и уже назначена была награда за его поимку; причём предлагалось ловить именно живым, для последующего изучения и выявления всех деталей. В награду была очень-очень кругленькая сумма. Конечно, показали и самого Афанасия Петровича. Бог весть, откуда они достали эту карточку: старую, грязную. На ней Афанасий Петрович был совсем молодым, но всё же его можно было узнать; и можно было принять за чрезвычайно измождённого Гильома де Кабестаня…
Лодка разогналась на полную, – несла их к цели. Афанасий Петрович про себя отметил, что хорошо всё-таки, что компьютер у этой лодки устарелый, не способный принимать сторонние умозаключения. Современная лодка уже давно поняла бы, кого везёт, сковала бы их, и отвезла, куда следует, надеясь на премию в виде улучшенного топлива, и плавания в южных морях…
Последующие полчаса показались невыносимо длинными. Городские окраины отошли, и теперь окружал их безграничный океан. От города возносилось неоновое сияние; на фоне небоскрёбов высилась Вавилонская башня. Звёзд по-прежнему не было.
Один раз из вод торпедой выскочила акула, и, взглянув безумными, никогда не знавшими любви глазами на Афанасия Петровича, скрылась в своём мрачном животном царствии, которое хоть и изменилось внешне, – по сути оставалось таким же, как и во времена динозавров…
И вот это долгое-долгое ожидание подступило-таки к концу; и робкой жемчужиной загорелось над горизонтом сияние того острова, на котором жила Мария, но отнюдь не того острова, который ждал их в конце пути.
Афанасий Петрович был романтиком, но он не умилялся жемчужным светом. Он знал: что – это дорогое освещение; он не умилялся дворцом, в котором жила Мария – всё это стоило больших денег. Вся эта роскошь сияла там, в то время, как иные люди, ничем не худшее тех, богатых людей, те беспризорники и просто зажатые жизнью люди, среди которых в зачаточном, обречённым на бесславное затухание состоянии, были и гениальные поэты, и композиторы и художники – те люди заживо гнили, от нехватки этих, бессмысленно прожигающихся на жемчужный свет денег. Афанасий Петрович понимал это, и он не разу даже не подумал, что эта роскошь может восхищать его Богиню. В его разумении, вполне естественным было бы то, что Мария должна была бы бежать от всего этого к простой, пусть и неприглядной внешне, но, полной искренних, добрых чувств и душевной ясности жизни.
Афанасий Петрович прекрасно знал ту Марию, которая жила в нём, которую он соткал своим чувственным и больным от нехватки человеческого тепла воображением. С настоящей Марией он почти не общался, да и тому прежнему непродолжительному общению минуло уже несколько лет. Поэтому он не мог знать настоящую Марию.
Его самого можно было бы сравнить с Дон-Кихотом. Но, к сожалению, этот Дон-Кихот слишком долго пробыл в аду, и ад коснулся его сердца. И он уже не был таким трогательным и девственным, как известный Дон-Кихот… Ему не хватало веры, и он пытался выхватить эту веру из фантома Марии…
* * *
Владельца нефтяной компании, супругой которого значилась Мария, звали Аскольдом. Просто Аскольдом. Когда-то у него было и отчество и фамилия, но он посчитал, что такой богатый человек, как он должен отличаться от иных людей не только роскошью внешней жизни, но и краткостью наименования. Он – просто Аскольд. Всем Аскольдам Аскольд. Если говорят “Аскольд”, значит – это про него говорят. И в документах было записано “Аскольд”.
Остров, на котором Аскольд возвёл свои стилизованные под античность хоромы, он назвал Аскольдией, и на всех компьютерных и печатных картах именно так этот остров и обозначался, Аскольдия.
Причём, если смотрящий на карту желал получить более подробную информацию об острове, то получал единственный, лаконичный ответ: “Частная собственность”.
Для того, чтобы заполучить необходимые ему данные, Афанасию Петровичу пришлось ещё раз проявить навыки чуждого романтической его природе электронного мастерства – он взломал закрытую милицейскую базу данных.
Его вполне могли тогда вычислить, схватить, посадить; но не вычислили, не схватили, не посадили…
Итак, Аскольдия была закрытым островом. На берегу, и в парке дежурили охранники и свирепые псы. Многочисленные камеры передавали изображение на контрольный пункт, и любое нарушение частной собственности было бы немедленно пресечено.
Тем не менее, у Афанасия Петровича был план. Он выяснил, какая именно форма у кухонной прислуги (багровые костюмы с серебристыми блёстками), а также выяснил, что перед большими зваными вечерами, один из которых как раз намечался, некоторые из этих работяг приплывают с Большой Земли. У некоторых из них были свои катера, и учёт вновь прибывших вели небрежно, а то и вовсе не вели. Это и была единственная известная Афанасию Петровичу лазейка на Аскольдию.
Ещё прежде заготовил он соответствующие костюмы для себя и для Гильома, теперь достал их из-под откидного заднего сиденья. Один просторный костюм протянул Гильому, другой – нервно натягивал на себя. Пальцы его сильно дрожали, он никак не мог совладать с нервами. Но он не боялся охраны. Почему-то он был уверен, что его рискованный план удастся. Он волновался из-за предстоящей встречи с Марией. Он не видел её уже несколько лет.
Он говорил Гильому:
Афанасий Петрович отвернулся от Гильома, и начал отдавать бортовому компьютеру распоряженья, куда плыть.
И они завернули от главной пристани, которая отчётливо была выделена яркими светочами, и возле которой уже покачивались на воде роскошнейшие катера пребывших на вечеринку гостей. Помимо того, некоторые пребывали и по воздуху, на аэромобилях, или на “тарелках”, которые были последним писком моды – стилизацией под так и ненайденные корабли мифических пришельцев. И уже несколько раз над катером, в котором плыли наши герои, проносились такие аппараты. Оттуда слышалась громкая музыка, смех – там уже праздновали что-то, веселились, спешили жить.
Но прочь-прочь от главной, хорошо охраняемой пристани; вдоль холмистого берега, который покрывали роскошные, хорошо охраняемые сады.
А вот и неприметная бухточка, расположение которой Афанасий Петрович выясни из секретной компьютерной базы.
Поплыли по каналу, стены и дно которого были выложены изгибающимися мраморными плитами; причём имелась и подсветка жемчужного цвета. Над водой изящно выгибались мосты, с которых свешивались благоуханные южные растения; и среди этих растений возвышались горилообразные охранники, вооружённые автоматами, пистолетами и даже гранатами. По берегу прохаживались массивные, клыкастые псы. Однако ж и охранники и псы смотрели лениво. Один из охранников зевнул и сплюнул в прозрачную воду гавайскую сигару. Крикнул Афанасию Петровичу:
Афанасий Петрович, кажется, был слишком рассеян, и поэтому не обратил на вопрос охранника никакого внимания.
Афанасий Петрович обернулся, растерянно улыбнулся.
Охранник вскинул на него дуло автомата. Афанасий Петрович отпрянул, едва не упал в воду. Охранник расхохотался. Он шутил, он даже и не подумал, что возможна какая-то диверсия…
Ну, вот, наконец, и пристань для прислуги; там уже стояло значительное число простеньких катерков. Поэтому пришвартовались не к пристани, а к катерку, который стоял с краю.
Рената осталась на палубе, Афанасий Петрович и Гильом, перепрыгивая с борта на борт, устремились к пристани.
Там их поджидали ещё несколько недружелюбных охранников и овчарок.
Афанасий Петрович повторил вымышленные имена.
Афанасий Петрович старался, чтобы пальцы у него не дрожали, однако ж они всё-таки дрожали, и он с трудом достал качественно поделанный документ.
Охранник начал внимательно изучать документ, и тут же рявкнул на Гильома.
Тут Афанасий Петрович вспомнил, что забыл проинструктировать Гильома, в каком из многочисленных карманов его нелепого костюма лежит необходимый документ. И на лбу Афанасия Петровича выступили капли пота. Зато Гильом держался молодцом: нисколько не выдавая своего волнения, он начал методично и быстро обшаривать карманы. Наконец, нашёл, то, что требовалось, и протянул документ охраннику.
Афанасий Петрович не знал, что кухня делится на какие-то блоки. Не знал, как эти блоки называются. Но надо было что-то отвечать, и он молвил то первое, что пришло ему в голову:
Но главный охранник не унимался:
Крупная капля пота быстро скатилась по лицу Афанасия Петровича…
В это мгновенье над их головами яркими цветами расцвёл салют.
Овчарки тоже завизжали, но от страха.
Афанасий Петрович ещё не понимал, что происходит. Тогда охранник грязно выругался, и подтолкнул Афанасия Петровича, а заодно и Гильома в спину.
Так им удалось проникнуть внутрь дворца Аскольда. Вообще-то, несмотря на все приготовления, у них практически не было шансов. Тем не менее, им повезло, как везёт пьяным. Хотя Афанасий Петрович ничего не пил, всё же он действительно был пьян, – его пьянила любовь.
* * *
Огромная кухня, в которой готовились кушанья для гостей, несмотря на обилие запахов и форм, ничем не запомнилась. Множество поваров мельтешили там; валил пар, доносились крики, что-то варилось, жарилось, шипело; голоса, запахи – всё перемешивалось. В общем, – это был ад.
Но именно благодаря кутерьме, которая возникла потому, что повара не успевали приготовить всё к положенному сроку, никто ни на Афанасия Петровича, ни на Гильома де Кабестаня никакого внимания не обратил.
Они прошли в ту часть кухни, где на изящных подносах уже благоухали приготовленные кушанья. И тут события ускорились.
Появился главный повар с оттопыренным брюхом и розовыми колышущимися щеками. Глаза у этого повара слезились. Он только мельком взглянул на Афанасия Петровича и Гильма, и тут же заверещал тонким голосом:
И тут же рядом появились ещё люди, одетые точно также, как и Афанасий Петрович и Гильом. Эти люди поспешно начали хватать подносы и, проявляя чудеса ловкости, извиваясь вокруг друг друга и не сталкиваясь, устремились к выходу.
Пузатый повар надвинулся на них, крикнул:
Повторять не потребовалось.
Афанасий Петрович схватил поднос. Вслед за ним тоже самое сделал и Гильом.
Они поднялись по широкой, мраморной лестнице, и оказались в огромной зале, где всё сверкало хрусталём, золотом, серебром, изумрудами и брильянтами. Там было несколько длинных столов, за которыми восседало превеликое множество богатых людей.
Оказывается, это была вторая или даже третья порция. Эти, по большей части толстые господа, и ещё более толстые дамы были уже пьяны, уже чем-то хрустели, что-то пережёвывали. Все они деловито и сосредоточенно переговаривались и улыбались, но всё это было неискренним. На самом же деле в глазах их читалась усталость.
Можно было бы долго описывать туалеты дам; можно было бы описать каждого из господ, потому что каждый отличался каким-нибудь особым уродством, но не станем этого делать, потому что ни Афанасий Петрович ни Гильом ничего этого не заметили, и той примитивной псевдомузыки, которая пьяно металась в воздухе не услышали они.
Но сразу же устремились они к главному столу. Во главе этого стола сидел Аскольд, а рядом с ним – Мария. Что касается Аскольда, то это был ухоженный, розоватый мужчина; с короткой лакированной стрижкой. Причём густые его волосы имели желтоватый оттенок. Он был в костюме малинового оттенка, аккуратный галстук золотистого цвета стискивал его горло. Он громко разговаривал со своим партёром, часто пронзительно, неискренне смеялся.
Афанасий Петрович и Гильом сразу узнали Марию, но всё же она изменилась. Она сильно подурнела. Бледная кожа, синяки под глазами. Пальцы тощие, нервные, мнущие изящную дамскую сигарку. Взгляд – затравленный, плачущий, усталый. Она была несчастна, она даже не скрывала этого, она ни с кем не разговаривала; и с видимым отвращением ковыряла длинной вилкой в широкой тарелке доверху заполненной красной икрой.
Афанасий Петрович не дошёл до неё шагов десяти. Он вцепился в свой поднос, а спиной вжался в обёрнутую багровой парчой античную колонну.
А вот Гильом подошёл вплотную. И, хотя господам уже было поставлено кушанье, свой поднос он опустил напротив Марии.
Мария даже не взглянула на Гильома, зато стоявший поблизости громадный охранник зашипел:
Гильом отступил на два шага, прокашлялся и громко заявил:
Теперь уже все сидевшие за столом внимательно на него глядели. Также и Мария подняла взор, и смотрела на него с большим интересом. И Гильом смотрел только на неё.
Охранник шагнул к Гильому, схватил его за запястье, и, сжав так, что хрустнула кость, зашипел на ухо:
А потом он улыбнулся этой несчастной женщине. И она улыбнулась ему в ответ, хотя уже и не помнила, когда в последний раз улыбалась. Гораздо чаще она плакала.
Аскольд также был заинтересован. Несмотря на все искусственные развлеченья, жизнь его проходила чрезвычайно однообразно, а тут какой-то безумец… И он хлопнул своими ухоженными, надушенными ладошками, приподнялся, и, улыбаясь Гильому, сказал:
И он протянул Гильому стилизованный под средневековье большой потир из чистого золота, да с изумрудами.
Он ещё шире ей улыбнулся, и она, забыв вдруг обо всём, и, почувствовав себя вновь молодой и невинной, расцвела в широкой, приветливой улыбке.
И тогда Гильом начал читать стихи, которые жили в его атомном сердце, и которые сочинил в бессонные ночи Афанасий Петрович.
В этих стихах ни разу не называлась Мария, но всё же в них славилась её красота; красота погибшей природы, красота космоса, и Любви; в этих стихах жила надежда на возрожденье, и в то же время – это были очень печальные стихи. Каждая строка была отточена, но, в то же время – в каждой жило искреннее чувство.
И Мария понимала, что стихи обращены к ней, и она, не замечая того, плакала от счастья…
Гильом прочёл несколько стихотворений. Сидевшие поблизости громко ему захлопали. Кто-то закричал:
А другой нахмурился:
Тут Афанасий Петрович отпрянул за колонну. Все глазели на Гильома, и поэтому этого манёвра никто не заметил.
Тем временем Гильом скинул с себя поварскую одёжку и оказался в том роскошным костюме, который приобрёл для него Афанасий Петрович. Только пиджака в этом костюме не хватало – ведь пиджак Гильом отдал какому-то нищему.
И вновь все, кроме сияющей Марии, громко захлопали.
Гильом продолжил чтение стихов. Так продолжалось около получаса. Ни разу он не сбился, ни разу никто не зевнул. Стихи были действительно замечательными. Для многих – это было самое искреннее и красивое представление из виденных в жизни.
Наконец, по прошествии получаса, он остановился. Хотя он знал ещё превеликое множество стихов, сочинённых Афанасием Петровичем, что-то подсказывало ему, что сейчас пора закругляться.
И вновь громкие аплодисменты, крики: “Браво!”. Несколько пьяных господ бросились к нему с бутылками и распростёртыми объятьями; их массивные супруги также поспешили к Гильому. А он поклонился Марии, которая только приподнялась, и смотрела на него с неземной нежностью.
И вот рядом с Гильомом оказался сам Аскольд, он сжал его плёчо, и сказал:
Гильом молча глядел на Марию. У той появился на щеках румянец…
Прошло ещё полчаса бессмысленных разговоров. Пьяные хлопали Аскольда по плечам; тупо шутили, хохотали; несколько дамочек лезли к нему целоваться, и одна даже умудрилась впиться ему в губы. Гильому было очень неприятно: ему показалось, что его поцеловала улитка. Духи не могли скрыть запаха пота и вожделенья…
Наконец, ему удалось пробиться к Марии, которая стояла в стороне, у окна, за которым вздыхал парк. И Гильом сказал ей то, чему учил его Афанасий Петрович:
Мария едва заметно кивнула.
* * *
Прошло не полчаса, но лишь пятнадцать минут.
Вот Лунная Беседка. Изящные серебристые колонны образовывали круг, в центре которого стоял стол; а на столе, в вазе благоухали алые, белые и чёрные розы. Купол беседки представлял собой оптическое устройство, и, глядя на него, можно было видеть увеличенное, как в мощном телескопе звёздное небо. Когда Мария, поднявшись по лесенке, вошла в беседку, там, на фоне созвездий, стремительно пронеслась падающая звезда.
Гильом, уже ждал Марию. Он стоял, держа в руках тюльпаны, и эти тюльпаны он протянул вошедшей.
Гильом знал, что за каждым их движеньем следит, каждое слово ловит Афанасий Петрович, который укрылся поблизости, в кустах сирени…
Мария приняла букет, понюхала, потом вдруг улыбнулась; но уголки её губ задрожали, также и пальцы задрожали, она отбросила букет и стала расстёгивать своё платье, страстно шепча:
Мария резко вырвалась. Глаза её сверкали:
А затем она чуть отпрянула, и вновь пронзительно, безумно рассмеялась:
И в глазах её читалось безумие. Мария явно была не в себе.
Гильом с болью в голосе выговаривал:
Гильом на бегу продолжил рассказывать стихи, сочинённые Афанасием Петровичем. Мария кивала, вновь и вновь заходилась пронзительным смехом. Она сжимала ладонь Гильома, и он заметил, что она то становится холодной, то в жар её бросает.
Ну а Афанасий Петрович поспешал за ними: он продирался в кустах…
Но вот, наконец, и пристань.
Там стоял усатый бородатый охранник, стучал по своим стилизованным под старину механическим часам, и сосредоточенно и самозабвенно ругался, также он и зевал. Когда он увидел бегущих, то вытянулся, уставился на Марию.
Гильом чувствовал, что рука Марии трясётся, словно в лихорадке.
Через минуту они оказались на борту катера, ещё через минуту к ним присоединился Афанасий Петрович. Он только мельком взглянул на Марию, и тут же, бледный, испуганный, склонился над приборами. Дрожащим голосом возвестил:
Она уже некоторое время водила ладонью по многочисленным кармашкам своего платья. И вот теперь, проверив последний кармашек, она разрыдалась.
Она провела пальцами по своей обнажённой правой руке, и тут ухватила, повела вверх свою нежную, белую кожу. И оказалось, что вовсе это и не кожа, а синтетическое покрытие, стилизованное под кожу. А под покрытием была настоящая кожа. И возле сгиба локтя вся кожа была покрыта маленькими, отвратительно смотрящимися красными пятнышками. И особенно жутко выглядела вена. Эта вена выделялась из плоти, и вся была изодрана, расковыряна, и если бы не специальный биоклей – давно бы испустила из себя всю кровь.
Её вполне могли услышать на пристани.
И вслед за этим периодом более-менее связанной речи, последовали бессвязные восклицанья, и беспорядочные рывки из стороны в сторону. Ясно было одно: Марии действительно очень плохо, и она действительно может умереть.
И тогда Гильом сказал:
А Мария обхватила руками голову, упала на колени, и запричитала жалобно и скуляще:
Это уже никуда не годилось. Взгляд Афанасия Петровича метался из стороны в сторону, – он не знал, что делать. Он был готов к чему угодно, но только не к такому повороту.
И Рената, которая всё это время просидела, сжавшись комочком в углу, теперь всхлипывала, – девочке было страшно.
С этим восклицаньем, Гильом, перепрыгивая с палубы на палубу, вновь устремился к причалу.
А на причале тот охранник, который до этого возился с часами, задремал. Он прислонился спиной к фонарю, опустился задом на землю, а руками сжимал автомат, и раскачивал его из стороны в сторону.
Гильом проскочил мимо него. И дальше – со скоростью хорошего спринтера пронёсся по длинной аллее, ко дворцу Аскольда, который по прежнему сиял и изливался в ночь музыкой.
Тем временем, в наблюдательном пункте охраны воцарилось некоторое замешательство. Дело в том, что эти люди посредством камер, видели, как Мария бежала с неким человеком к пристани для прислуги. Даже, как она в катер садились – видели. Уже давно бы подняли тревогу, но ведь Мария действовала по собственной воле. Возможно – это всего лишь очередная причуда их госпожи, но ведь возможен и заговор.
В общем, прежде чем предпринимать что-либо, решили посовещаться с Аскольдом. И получилось так, что наблюдатель и Гильом вошли в залу одновременно.
Гильом совсем не запыхался. Быстрым, уверенным шагом устремился он к главному столу. Пьяный Аскольд уже сидел на своём месте, громко с кем-то переговаривался, громко хохотал.
Гильом подошёл, взял сумочку Марии, которая действительно лежала на её бархатном кресле. И тогда Аскольд заметил его. Он пьяно улыбнулся, и сказал:
Подошёдший наблюдатель уже некоторое время стоял за спиной Аскольда, и вот теперь прокашлялся, и доложил:
Наблюдатель кивнул на Гильома, который успел отступить на несколько шагов.
Аскольд резко обернулся к Гильому, воскликнул:
Гильому следовала бы сказать что-нибудь вроде: “Она сидит в саду, отдыхает, и просила, чтобы я принёс её сумочку” - и тогда это пьяное сборище, быть может, выпустило бы его. Но, так как Гильому непривычно было врать, он просто не мог ничего придумать. Он просто пожал плечами, пробормотал невразумительное и неуместное: “Извините…” – после чего продолжил отступать к выходу.
Аскольд посуровел, крикнул:
И тут прежде стоявшие у стен, и казавшиеся безучастными охранники пришли в движенье – бросились к Гильому.
Он, крепко сжимая в руках заветную сумочку, запрыгнул на стол. С этого стола, легко перепрыгнул на соседний, до которого было по меньшей мере пять метров.
Охранник бросился ему наперерез, но Гильом извернулся – проскочил буквально в сантиметре от объятий здоровяка. Теперь он стоял на крайнем столе, и в следующем прыжке должен был выбить стекло – выпрыгнуть в парк.
Однако, в то мгновенье, когда он уже оттолкнулся ногами он стола, пронзительная, жгучая боль впилась в его плечо, огненными жалами погрузилась в плоть.
Синяя электрическая дуга протягивалась от оружия охранника почти через всю залу, и раскалёнными волнами растекалась по его спине, охватывало всё тело. Иной человек сразу бы потерял сознание, но Гильом был слишком силён. Он выбил-таки окно, и, пролетев десять метров, рухнул на мостовую.
Всё его тело трясло. Казалось, что его конечности раскалили в печи… Всё же ему удалось подняться. Опадая на вывихнутую правую ногу, он побежал по аллее, в конце которой ждал его катер.
За спиной кричали. Инстинктивно, не оборачиваясь, отпрянул, и тут же синяя дуга зашипела там, где он был за мгновенье до этого.
Но навстречу бежали ещё несколько охранников. Он искал выход. Тут сбоку бросился ещё кто-то огромный.
Его повалили, несколько раз сильно ударили кованными, армейскими ботинками. Приставили к подбородку разрядную дубинку. Голову его тряхнуло, он сильно ударился затылком об камень. Однако и теперь не потерял сознания, только кровь хлынула из носа.
Уже подоспел Аскольд, который сейчас, сам того не ожидая, испытывал сильнейшую ревность. Он даже не представлял, что может так волноваться из-за Марии, которая, казалось бы, давно ему надоела. Та самая Мария, которая губила свою жизнь наркотиками, и на которую всё равно было плевать. А тут – такая ревность.
Аскольд подскочил, и ещё раз ударил Гильома ногой:
Аскольд сжал кулаки с такой силой, что затрещали кости.
* * *
Афанасий Петрович склонился над Марией, которая лежала на дне катера, выгибалась и хрипела. Изо рта её исходила пена с красноватым, кровавым оттенком. Он плакал, он звал её:
Подошла Рената. Два глаза девочки были прикрыты, око во лбу сияло. Она молвила:
Афанасий Петрович обернулся:
Прошло несколько напряжённых мгновений, в парке громко закричали, послышался топот бегущих.
Запястье было холодным. Крупная дрожь пробирала её тело. Зрачки закатились. Она выглядела ужасно…
И тогда Афанасий Петрович прохрипел:
И тут же из груди Марии поднялись яркие, разноцветные дуги. Они слились в радужный стебель, который поднялся метров на пять. В верхней части стебля появился бутон. Бутон раскрылся, и из него выплыла Мария: верхняя её часть – было телом обнажённой женщины. Но на голове шевелились змеи, а из их раскрытых глоток капал наркотик “голубое небо”. Нижняя часть туловища также переходила в чешуйчатую змеиную плоть.
Эта чудовищная Мария стремительно поплыла над парком, к Гильому.
Рената стояла на месте, но в мыслях следовала за Марией, и это требовало от неё величайшего напряжения.
* * *
Теперь расскажу о том усатом охраннике, с которым нашим героям довелось столкнуться на пристани. Это необходимо для того, чтобы понять то, что произошло в следующие минуты на Аскольдии.
Звали его Себастьяном. В отличии от христианского святого, он в Бога не верил, и вообще – бесконечно далёк был от всякой религии. Однако ж, никакой замены веры не было в его душе. И он сам не заметил того, как стал рабом вещей. Эти вещи он покупал на заработанные деньги. То были предметы домашнего обихода и украшения, некоторые из них были весьма важны для существования; некоторые – совершенно бесполезны. Эти вещи были не нужны никому, кроме Себастьяна. Эти вещи лежали у него мёртвым грузом, на них он любил глядеть, их он перебирал, и ими дорожил больше, чем чем-либо иным, так как ничего иного он не знал, и знать не хотел.
Среди его вещей были и наручные часы, которые он купил всего-то за пару месяцев до описываемых событий. Это были не обычные электронные часы, но часы стилизованные под старину, то есть – механические. За эти часы он отдал значительную сумму, и гордился ими, и, обмакнув палец во рту, прочищал стекло слюной, и слушал секундную стрелку; и радовался тому, что есть у него такой дивный механизм, а вот у окружающих нет такого механизма. Он привык чувствовать часы на руке, и знать, что они тикают – идут. И даже тем, что они тикают, он гордился.
И вот, надо же было такому случиться, что именно в тот роковой день, он неловко взмахнул рукой, и ударил часами об стоявший поблизости фонарь. Фонарь ничего не почувствовал, а вот в механизме часов что-то расстроилось, и их стрелки остановились.
Себастьян, дрожа от горя, снял часы с запястья, и начал их вертеть, крутить; ему было горько и тошно, он едва не плакал. От того, часы не тикают, он почувствовал себя самым несчастным человеком на всей земле. Даже и сердце его разболелось, с перерывами тикало…
И вот через некоторое время обнаружил Себастьян, что, ежели ударять по стеклу в верхней части часов, так секундная стрелка приходит в движенье. Не долго, правда, двигается: секунд эдак двадцать, ну а потом – опять останавливается; и вновь надо по ней ударять.
Вот этим Себастьян и занимался в течение всего долгого дня: ударял по стёклышку, слушал, как начинает тикать секундная стрелка; молил у бездушного механизма часов: “Ну, пожалуйста, не останавливайтесь больше!”.
Однако ж, часы его не слушали, и вновь и вновь останавливались. И целый день Себастьян потратил на это. Он испытывал и злобу, и раздраженье, он ругался на часовых дел мастера, к которому ему, по-видимому, всё же придётся тащиться, и ругаться ещё больше…
И, наконец, как уже было отмечено выше, Себастьян заснул.
Он сидел на тёплой, после жаркого дня мостовой. Он уткнулся лбом в дуло автомата, а палец держал на курке. Даже и во сне он мучался из-за того, что одна из его вещей – часы, пришла в негодность; и даже не подозревал, что вся его жизнь висит на волоске, и что в одно мгновенье он может лишится не только часов, но и вообще – всех тех ненужных, причиняющих страдание предметов, которые он накопил. А также и зрения, и обаяния, и памяти, и даже самого себя – всего-всего мог лишиться Себастьян, но страдал он только из-за часов.
Дуло вдавливалось в его лоб, а ему виделись пылающие часы, которые вжигались в его сущность. Эти часы значили больше, чем что-либо, и он был уверен, что, ежели их застывшие стрелки придут в движенье, так станет он, Себастьян самым-самым счастливым человеком на всём белом свете. Однако ж, прежде всего, требовалось эти стрелки заставить двигаться.
Он тянулся к секундной стрелке, и она оказывалось огромной, словно мельничный жернов. Он вцеплялся в неё, он дёргал её вниз, и стрелка, изжигая кожу на его ладонях, двигалась.
Руки его дымились, и он, не в силах больше терпеть боль, выпускал стрелку. Она двигалась ещё некоторое время, а потом вновь останавливалась. И от того, что стрелка не движется, Себастьян испытывал сильнейшую, адскую боль. Он орал от боли, и вновь вцеплялся в секундную стрелку, и дёргал её до тех пор, пока боль от ожогов не затмевала сознание, и тогда он вновь отпускал стрелку; и стоял перед этими часами на выжженной, чёрной почве…
…Словно перед алтарём, стоял он на коленях перед часами, и молил страстно, чтобы больше не ломались. Но скрипом насмехался над ним механизм, и вновь останавливался. И вновь всё повторялось; и всё глубже впивалось в его голову дуло-часы, и дрожали пальцы, теребили курок…
И тут вихрем ворвалась в его сон Мария, которая, устремляясь к Гильому, над пристанью пролетала. Два сна, два мира столкнулись. Увидев эту страшную женщину-змею, он взмахнул на неё руками, и одновременно нажал на курок.
Со скоростью большей, чем движенье света, поняла в напряжении следящая за всем Рената, что через кратчайшее мгновенье летящие по автоматному дулу пули превратят голову Себастьяна в уродливую кашу из разодранных костей и мозга. Она не знала этого человека, и этот человек ничего хорошего ей не сделал и не мог сделать, и всё же она почувствовала жалость к нему, просто потому, что он тоже был живым, и у него, как то ни странно, тоже была душа.
И со скоростью много большей, чем скорость света, девочка вмешалась и в его сон, и, выхватив какой-то затаённой уголок этого виденья, воплотила его в реальность. Пули, и автомат расплавились, жгучим потоком влились в часы, те захрустели, стали разрастаться над пристанью.
Секундная стрелка ослепительно, солнечно сияла; она в страстной истоме, стеная, ползла вперёд, но почти останавливалась. А Себастьян, беспорядочно бормотал, бился головой о накалившуюся мостовую, молил, чтобы не останавливалась она. Но стрелка замедляла движенье. Часовой механизм насмешливо скрипел.
И тогда начал преображаться Себастьян. Кости его скрипели, выгибались, а плоть обрастала железом. И превратился он в помесь человека и часового ключа. А в нависающих над ним часах раскрылся чёрный зёв, туда впихнулся он своей головой, и начал вращаться, тереться об шестерни…
Но, как ни старался этот человек-ключ, секундная стрелка двигалась с перерывами, и почти останавливалась.
И так велика была боль, а также – и внутренняя пустота этого человека, что распространилась она по всей Аскольдии, и всё, что было на острове, и каждый, кто был на острове, выпали из обычного для всей остальной Земли течения времени.
Теперь их существование, продвигалось аналогично с движеньем испорченных часов. Иногда это время совсем останавливалось, и пребывающие в нём, попросту выпадали из тех минут и действий, которые вершились вне острова.
И одна только Мария, которая была сном, смогла прорваться сквозь мёртвые мгновенья. Подхватила она Гильома, и унесла его к пристани.
И вот катер помчался прочь от этого проклятого острова, и никто не погнался за ними, потому что бывшие там увязли в испорченном времени, и возвышались над пристанью раскалённые часы, и копошился в них Себастьян-ключ.
Глава 5
“Первое Желание Марии”
Афанасия Петровича искали. И даже не просто искали, а отчаянно искали. Его искали и боялись. За его голову была назначена значительная награда, и всё же мало кто этими деньгами прельщался, – слишком велик был тот ужас, который внушал Афанасий Петрович.
Его искали солдаты, его искали рядовые из милиции – искали по принуждению. Несмотря на предупреждение: по возможности брать живым, они, если бы только увидели его, немедленно открыли бы огонь. Уже известно стало, что Афанасий Петрович причастен не только к появлению Вавилонской Башни, но и к временному парадоксу, который сделал Аскольдию недостижимой для всего мира. И в этот век безверия и пустоты даже всплыли “бабушкины” суеверия, и Афанасия Петровича уже называли “антихристом”. Но называли без всякой надежды, что есть всё-таки какой-то иной мир с адом и раем, и бессмертная душа, а с тупой, тёмной злобой; и испуг только за свои только физические тела, которые мог разрушить этот “антихрист”.
Усиленные наряды прочёсывали квартал за кварталом, заглянули и под мост, к подснежникам… Афанасий Петрович, Гильом, Рената и Мария появились там спустя полчаса после того, как ушёл патруль.
Они даже не подозревали, как им повезло. Они, усталые, повалились среди подснежников. Мария гладила лепестки, она улыбалась. Можно было бы сказать, что у неё не глаза, а очи; но то была обманная красота, обманный дивный свет – лишь принятый незадолго до этого наркотик заставлял эти глаза сиять. То был дешёвый обман, но Афанасий Петрович устал от Нелюбви, и он упивался этим обманным светом, и ждал, что же скажет она; пусть и не к нему обращаясь, но всё же скажет…
Мария спросила:
Афанасий Петрович прокашлялся и дрожащим голосом ответил:
Гильом сидел мрачный, но полученные им на Аскольдии раны уже зажили. Измученная Рената крепко спала.
Губы несчастного влюблённого дрожали. К сожалению, он очень похож был на помешанного.
Усталая Рената и во сне почувствовала, что потребуется её помощь, и вот уже приподнялась. Руки положила на землю, у неё сил черпала…
Афанасий Петрович сжался, прошептал:
Мария зашлась безумным хохотом. Ей виделась переливчатая радуга, ядовитых синтетических оттенков. Эта радуга заглянула под мост, и щекотала всё её тело. Лишённая любви повалилась на землю, и задрыгала ногами, её платье задралось – обнажились бёдра, и видно стало, что из-за наркотика распухли её вены, и синими, уродливыми жгутами-змеями вздрагивают с каждым частым ударом её сердца.
Афанасий Петрович заорал. Пронзительная, невыносимая боль раскалённым шпилем пронзила его сердце. В глаза хлынул мрак, а он отчаянно молил у кого-то: “Только бы не умереть. Только не сейчас. Не за себя молю. Я же Марию должен сделать счастливой…”
* * *
Обычно после того, как вызванные наркотиком, безумные виденья отходили, Мария испытывала чувство жалости, и чистой, девственной любви ко всем; и нежность её переполняла. Но это, в общем-то, свойственное её природе состояние, прорывалось на поверхность лишь ненадолго.
Вот так и под мостом было.
После того, как она отсмеялась. Мария застыла, и вот уткнулась лицом в ладошки, и тихим, мягким голосом попросила:
Гильом, который на коленях держал голову бледного, лишившегося чувств Афанасия Петровича, ответил:
Мария помолчала, потом попросила:
И тогда Гильом рассказал то, что он знал касательно Афанасия Петровича, его чувства к Марии, и о том, как он создал его, Гильома, и то, чего хотел этим добиться.
Мария внимательно слушала и кивала.
Сейчас она была бледна, испугана, но всё же прекрасна неподдельной, природой красотой. Дело в том, что она действительно испытывала к Гильому то прекрасное чувство, которое зовётся Любовью, и которое, как бы ни старался человек, не опишешь, потому что столь же бесконечно оно, как океан.
Ведь сердцу не прикажешь, и ничто Любовь не переборет. И то, о чём мечтал Афанасий Петрович свершилось – уже влюбилась в Гильома Мария. Но, конечно, из-за девичьей скромности не сказала ему об этом.
Но спросила иное:
Афанасий Петрович застонал.
По щекам Марии бежали слёзы. Вся она сияла неподдельной нежностью. И шептала тихо:
Мария упала на колени, и зашептала с истинным чувством, и слышно было, как бьётся её сердце. Она смотрела на Афанасия Петровича, и шептала:
Но на этом, как и следовало ожидать, силы оставили несчастную Марию. Она с бледным лицом завалилась на землю. Из носа её потекла кровь.
Через некоторое время Гильом понял, что он укачивает голову Афанасия Петровича и плачет. Тогда он прошептал:
* * *
Афанасий Петрович очнулся на следующее утро. И теперь Мария предстала перед ним в новой ипостаси. Это была уверенная, знающая, чего она хочет женщина.
За её стройной спиной, зарождался новый, раскалённый день. А она была холодна. И, как только почувствовала, что Афанасий Петрович в состоянии воспринимать её речь, заговорила:
Афанасий Петрович кивнул, и от этого кивка голова его закружилась. Он был ещё слишком слаб, и он проклинал себя за эту слабость.
И при этом слушал, он жадно ловил каждоё её слово.
Мария не торопилась. Она знала, что её выслушают, и сделают, или попытаются сделать то, что она желает, – поэтому она не торопилась.
Она расстегнула свою сумочку, достала изящную дамскую сигарку, щёлкнула указательным и большим пальцем правой руки. Оказалось, что в указательный палец у неё вмонтирована зажигалка. Огонёк обвил окончание сигарки. Мария глубоко затянулась; потом ещё и ещё. Она не закашлялась, она была привычна к курению так же, как и к наркотикам.
Она ещё раз глубоко затянулась, и, старательно скрыв волнение, продолжила:
* * *
Архипа Григорьевича вовсе не Архипом Григорьевичем звали. Два имени у него было: одно – Иосиф Сталин; другое - Адольф Гитлер.
В один день он был Иосифом Сталиным, и исполнял всё, что требовалось от давнего руководителя почти всеми уже забытого псевдо-коммунистического государства-монстра. В другой день он был уже Гитлером, и руководил фашисткой Германией.
Это был эксперимент, а руководил экспериментом академик Веркхуве. Каждый день, вечером, Архип Григорьевич получал чай со снотворным, и когда он засыпал, его переносили в соседний кабинет, где всё было оборудовано для руководителя “враждебного государства”. Небольшая косметическая операция, и черты его лица преображались.
У Веркхуве был аппарат для телепатического внушения. Магнитные волны воздействовали на мозг пациента, и передавали то, что желал Веркхуве. Правда, на обычных людей это не очень то действовало: скоро у них начиналось головокружение, истерика, а при повторном облучении они впадали в кому. Но тем Архип Григорьевич и отличался от обычных людей, что был чрезвычайно ко всему восприимчив. И мозг его был устроен так, что принимал телепатическое внушение, как бесспорную истину, и никаких истерик у него до сих пор замечено не было.
Вот Веркхуве и изучал, чем же это таким мозг Архипа Григорьевича от мозгов иных людей отличается. И, если бы понял, так перестроил свой аппарат так, чтобы волны доходили до всех так же, как и до Архипа, тогда бы Веркхуве смог повелевать людьми.
Ко всему прочему, это была забавная игра, в которую включились многие сотрудники лечебницы Веркхуве.
* * *
Архипа Григорьевича переодевали из костюма Гитлера в костюм Сталина, а он не ведал об этом. Также не ведал он о том, что в десяти милях от лечебницы, под останками старого моста, Афанасий Петрович говорил Ренате:
А девочка кивала, и отвечала ему:
И вот после этого Архип Григорьевич и узнал про Ренату. Девочка появилась в его сне. Она была облачена в светлейшее платье, и вся была окружена светом. Несмотря на то, что у неё было три глаза, – Архип Григорьевич совсем не испугался этого.
Рената была прекрасна так же, как может быть прекрасно облако. И девочка говорила ему голосом певучим, словно дыхание ветра о том, что он Архип Григорьевич ни в коем случае не должен пить чай, но при этом, даже если в его кабинете никого не будет, сделать вид, будто он всё-таки пьёт чай.
Также она несколько раз повторила, что на самом деле зовут его Архипом Григорьевичем, и что у него есть дочь, которая его ищет…
Архип Григорьевич слушал её, и, как ему казалось, – кивал в согласии. Хотя, конечно же, не мог он кивать потому просто, что он был духом бестелесным, и не было у него ни тела, ни головы, чтобы производить какие-либо движения.
* * *
Проснулся Архип Григорьевич в удивительнейшем состоянии. Ему было легко, и светло на душе. И знал он, что скоро свершится чудо. Он отчётливо, до самых мельчайших деталей помнил сон. Помнил наставления трёокой девочки, и точно знал, что, как она ему велела, так он и сделает.
Он сидел в большом, чёрнокожанном, мягком кресле. В роскошном кабинете. На одной из стен висел якобы его портрет, но на само деле – портрет давно мёртвого Сталина.
Но бежали минуты, тянулись часы. К нему приходили люди, представляющие важных деятелей давно уже несуществующего Советского государства, приносили на подпись документы, и он подписывал; курил трубку, разговаривал на те темы, которые ему были внушены…
Перед ним разыгрывался спектакль. Перед ним трепетали, а он, по привычке хмурил густые брови, поглаживал не менее густые усы, и вновь и вновь испугал клубы дыма из трубки. Клубы эти поднимались под потолок, и медленно проплывали к решётке вентиляционной системы.
Временами Архип Григорьевич совсем забывал о ночном видении, и тогда находило на него мрачнейшее состояние. Однако, всякий раз когда он вновь поднимал голову, и видел вентиляционную решётку, то вспоминал трёокую. И тогда рассеянная улыбка украшала его угрюмоё лицо, и это не могло укрыться от внимания приходивших.
Такое поведение Архипа-Сталина, не вписывалось в сценарий; и уже сам встревоженный Веркхуве проверял, правильно ли настроена его аппаратура. И, убедившись, что всё настроено правильно, во второй раз за этот день повторил облучение…
И на некоторое время Архип Григорьевич совсем позабыл о видении, и делал исключительно то, что требовалось от Сталина.
И только когда начало смеркаться, и в его кабинет вошла молоденькая секретарша, и поставила на стол поднос с оправленным в серебреную форму стаканом с чаем, а также с аппетитными, ещё жаркими пирожками, смутно вспомнил он о том, что было ночью, и нахмурился, и застучал своей массивной трубкой по лакированной поверхности стола.
Секретарша, выражая на лице подобострастие и страх (а она была хорошей актрисой), осталась перед столом, и спросила робко и испуганно:
Секретарша кивнула, и, стуча высокими, поблёскивающими при ярком электрическом освещении каблучками, поспешила к двери…
Архип-Сталин остался в одиночестве. Однако же, чувства того, что он один, и никто на него не смотрит, не было.
Он внимательно огляделся. На книжном стеллаже дулось иглами чучело морского ежа. Чучело было таким острым, что даже глядеть на него было больно. Архип-Сталин вспомнил, что девочка указывала ему именно на эту вещь, и предупреждала, что оттуда за ним следят.
И вот этот мнимый тиран поднялся, взял с собой стакан, и прошёл под книжный стеллаж. Он открыл дверцу, и выгнулся к книгам; таким образом, верхняя скоба стеллажа должна была скрывать его от наблюдения.
И тут он начал издавать такие звуки, будто бы чай хлебал, а на самом деле – содержимое стакана аккуратно перелил в вазочку, из которой поднимались три алые и искусственные, лишённые шипов розы.
Затем он отошёл от стеллажа, поставил уже пустой стакан обратно на стол, потянулся, и сказал нарочито громко:
Затем постоял ещё у окна, за которым объёмная голографическая проекция растягиваясь всего лишь метра на три, создавала иллюзию Московского Кремля, и окрестностей соответствующей социалистической эпохи, с красными звёздами на башнях, с отдалённым гулом работящего города, приглушёнными гудками автомобилей, и прочим.
Архип-Сталин прошёл к постели, которая находилась в этой же комнатке, но за портьерой. Постель уже была разобрана, и Архип-Сталин, разлёгшись в ней, закрыл глаза, и, спустя минуту, негромко захрапел.
И, как только он захрапел, освещение в комнате сменилось, – стало тускло-багровым. Тут же раскрылась дверь, и к постели Архипа-Сталина неспешно направились высокие, плечистые фигуры.
На самом то деле “вождь” не спал. И сквозь прикрытые веки он наблюдал за происходящим. Большого труда стоило ему не проявить волнения, и храпеть так же ровно, как и в самом начале.
Плечистые фигуры склонились над его кроватью. Один из них зачем-то громко понюхал длинным, бугристым носом воздух, и констатировал:
Но второй вздохнул, и заговорил тонким, почти женским голосом:
И он довольно сильно толкнул Архипа-Сталина под бок. Архип-Сталин сбился с ровного ритма своего храпа, закашлялся, но через некоторое время всё же оправился, и храпел по-прежнему ровно.
Тот, кто был с почти женским голосом быстро достал из кармашка иголку, и воткнул в запястье Архипа-Сталина. Причём, воткнул глубоко, – иголка царапнула по кости.
Архип-Сталин громко выдохнул воздух, заворчал что-то. Но на самом-то деле он хотел кричать. И кричать не от боли, а оттого, что вся его мнимая жизнь рушилась, и он не понимал он, что да к чему.
И он бы действительно закричал, и выдал себя, и тогда бы не миновать ему длительного заключения в изоляторе с постоянным гипнотическим внушением, что ничего не было, и что он – Архип-Сталин, и ничего более того.
Но он вспомнил треокую девочку, он вспомнил о возможном чуде, и потому только сдержался, не закричал.
* * *
В то время, когда Архип Григорьевич сидел в кабинете иллюзорного Кремля; и вдыхал не только ядовитый никотин из своей трубки, но и навеянную многочисленными кондиционерами прохладу ушедшей в небытиё, почти не отравленной Москвы; той Москвы, в тенистом дворике которой могла бы ещё произойти встреча Мастера и Маргариты, - в это самое время под рухнувшим мостом говорили о том, как проникнуть в лечебницу Веркхуве.
Причём Мария, практически не принимала участия в разговоре. Теперь она представляла собой образ той деловой женщины, которая знает, чего хочет, и как добиться этого от мужчин. Да, к тому же, и не требовалось для этого каких-то усилий. Мужчины и так уже на всё ради неё были готовы.
Однако ж, помочь в этом мужчинам собиралась Рената.
Пока Афанасий Петрович и Гильом вспоминали, где расположена лечебница Веркхуве, и как она охраняется, девочка отошла чуть в сторону, и там, сидя среди подснежников, закатила глаза, и задрожала. Афанасий Петрович и Гильом так поглощены были своим разговором, что ничего не замечали.
Так прошло несколько минут.
И вдруг рядом с ними появилась крыса. Это была жирная, и с грязной, свалявшейся шерстью крыса. Мария быстро поднялась, и потребовала:
Но, прежде чем вступить в мрачные лабиринты ржавых труб, надо было ещё позаботиться о такой, в общем-то банальной “штучке”, как сохранность физических тел.
Дело в том, что в тех лабиринтах, в которые им предстояло вступить, воздух был настолько дурным, что через несколько минут хождений там должно было подступить головокружение, через час – тошнота; а через пару часов – смерть.
Воздух и в самом городе был настолько отравленным, что респираторы и противогазы продавались во многих магазинах, но в этих магазинах требовалось использовать кредитную карточку. Такая карточка имелась у Афанасия Петровича, но, если бы он попытался с её помощью снять со счёта немногочисленные свои сбережения, так их немедленно бы вычислили.
* * *
Через час полчаса Гильом вернулся. И уже ничего не осталось от его костюма, а вместо этого – рваньё с плеча какого-то бродяги.
Гильом протянул четыре противогаза.
Рената повертела в руках это уродливое приспособление, и отложила его. Сказала:
И вот выбрались трое из-под моста, а Мария осталась, и под палящим, знойным небом пошли. И грохотал над ними и вокруг них огромный, чуждый им город; и было им горько и одиноко. И так хотелось вырваться прочь из этого существования, к счастью, к любви.
Но не к красоте, а к ещё более уродливому они, вслед за послушной Ренатовой волей крысой шли.
И привела их крыса к сточной канаве, и спустились они туда, и по колено в мерзкой, смрадной слизи пошли. Крыса же бежала по узкому выступу на стене. Гильом взял Ренату на руки, потому что иначе невысокая девочка могла захлебнуться в этой мерзости.
А дальше была погнутая решётка, и не без труда пролезли они в туннель, где смрад сделался таким нестерпимым, что пришлось натягивать противогазы.
* * *
Трагедия случилась, когда они прошли около пяти миль по извилистым, постоянно переплетающимся переходам. В этом изолированном, уродливом пространстве Афанасий Петрович совсем измучился, и больное его сердце билось с болью, и он молил, чтобы смерть не пришла раньше времени, и чтобы он ещё успел одарить своего сына возлюблённого и Марию Любовью.
И он слишком погрузился в эту внутреннюю молитву, и поэтому не заметил, что в одном месте ржавый пол проседает и покрыт трещинами. И он наступил на это ненадёжное место, и тут же провалился, и стремительно покатился вниз по широкой трубе.
Гильом и Рената остались наверху, и Гильом кричал:
* * *
Афанасий Петрович очнулся в помещении, размеры которого угадывались лишь с трудом, так как было оно погружено в полумрак. И всё же видно было, что помещение заполняет использованный, ржавый хлам.
И получилось так, что Афанасий Петрович упал на кровать. Это была массивная, с выпирающими пружинами кровать. Одна из пружин покачивалась, поскрипывала рядом с его горлом, и только по случайности не разорвала его.
И тогда из мрака выступил Демон Афанасия Петровича. Облачённый в чёрное, он гнусно ухмылялся. Вот спросил:
Продолжая ухмыляться, демон уселся на край кровати. Молвил:
И демон заговорил:
Он закашлялся, и долго кашлял, потому что при падении сильно ударился; и потому что боль одиночества жгла и жгла его изнутри, и не мог от этой боли убежать, и не было ему утешенья.
Он хотел бы найти утешения у Бога, в молитве, но, к сожалению, не верил Афанасий Петрович в Бога, и был один на один с могучим врагом. Он кашлял, и кровь стекала из его рта.
А потом он, вопреки всему, рассказал стихи, которые жили в душе его, и которые в то же время были рождены вне его, и пришли к нему извне.
Вот эти стихи:
У меня есть чувство, но оно – лишь мне,
Свет и смех струится, но – в чужом окне.
Ну а мне мгновения, дни и месяца,
В них душа во мраке, в них душа – одна.
Всё одна, одна ты, душенька душа,
Всё ты веришь, мечешься, всё одна, одна.
Жизни не хочу я, и забвенье – прочь;
Где ты, колдовская, в тихом поле ночь?
Где ты, где ты, где ты, милая моя?
Тихая, спокойная, полная огня?
Что же ты, родимая?.. Но ты знай, – люблю.
Знай, сейчас я плачу и к тебе иду.
В жизни нам не встретиться,
В бога… в бога мне не вериться.
После смерти – тьма.
Ну и всё же, всё же – я люблю тебя!
Демон ухмылялся, но видно было, что он озадачен, – не ожидал такого поворота. Он сказал:
Он вновь закашлялся, и долго не мог ничего выговорить, но потом всё же собрался с силами и продолжил:
* * *
В это самое время, но тридцатью метрами выше, стоящая в трубе девочка Рената прикрыла два человеческих глаза, и сказала:
Гильом кивнул:
* * *
Демон поднялся, и смотрел на Афанасия Петровича уже без усмешки, но с некоторым раздраженьем, а также – и с жалостью. Он говорил:
И в это мгновенье потолок над их головами засиял багровым свеченьем; и оказалось, что там – складки мягкого и чистого бархата, в которых сияла и плавно опускалась к Афанасию Петровичу Мария.
Он сразу понял, что эта Мария не настоящая, но что пришла она из его подсознания, благодаря вмешательству Ренаты.
Та Мария, которая спускалась к Афанасию Петровичу, была помесью из настоящей Марии, а также – из тех девушек, которые скрипели пружинами над его старой квартирой, – тех девушек, которых он втайне вожделел. Она была в лёгком платьице, и большая часть её гладких ног была обнажена; сладко вздымались её нежные груди. Губы у неё были окрашены в ярко-алый цвет.
Вот она нависла прямо над Афанасием Петровичем; и её тёплые, мягкие груди коснулись его часто вздымающейся груди. Он вновь закричал:
А она зашептала сладеньким голосочком:
Но в то же время он страстно жаждал жить вечно, и вечно любить и быть любимым, и именно поэтому эта Мария всё же освободила его, и подхватила, и понесла вверх.
А Афанасий Петрович изогнулся, и смог вырвать из груды металлолома ржавую, но увесистую скобу с рваными краями.
Демон остался внизу, и с видимым спокойствием созерцал эту сцену. И Демон говорил:
И Афанасий Петрович нанёс первый удар. На плече этой псевдо-Марии остался глубокий, кровоточащий шрам. Следующим ударом Афанасий Петрович раздробил ей череп. Кусочки кости и мозга брызнули ему в лицо.
Но всё же эта Мария была ещё жива, и всё ещё поднимала его вверх. И она говорила:
И из последних сил рванулась она вверх, и подняла на достаточную высоту. И там уже руки Гильома и Ренаты подхватили Афанасия Петровича. Ну а окровавленная Мария в последний раз улыбнулась, выпустила Афанасия Петровича и полетала вниз – спустя мгновенье растворилась в черноте.
Пару минуток они отдохнули. Рената удерживала крысу, и та, встав на задние лапки, поджидала их. А потом они пошли дальше.
* * *
Долгим и мучительным был путь к лечебнице Векхуве, но ни разу за всё это время ни Афанасий Петрович, ни Гильом, ни Рената не сказали ни одного слова. И только крыса, которая бежала перед ними, и указывала путь иногда поднималась на задние лапки и пищала.
И, если вначале те туннели и трубы, по которым они продвигались, были достаточно просторными, чтобы идти по ним в полный рост, то дальше пришлось уже ползти на коленях, и, наконец, – на животе.
Было жутко в этом ржавом, железном царствии. Иногда окружающее их узкое пространство начинало вибрировать, раздавался пронзительный, впивающийся в уши скрежет, и тогда казалось, что они в утробе некоего чудовищного организма, который медленно переваривает их…
Но всему приходит окончание, вот и перед ними, после очередного поворота оказалась вмонтированная в пол решётка. И за решёткой этой можно было видеть комнату, которая предназначалась для псевдо-фюрера фашисткой Германии. Помимо большого количества разных по размерам свастик, там присутствовали и книги на немецком языке. На стене висел большой портер истеричного, усатого вождя. А за окном виднелась проекция нынче канувшего под воду Берлина.
В течении нескольких минут наши герои внимательно созерцали этот кабинет. Затем дверь раскрылась. Появилась сначала широкая спина служащего, затем – перевозная койка, на которой лежал Архип Григорьевич; и, наконец, замыкал шествие второй служащий.
Служащие остановились перед просторной мягкой постелью, над которой в золочёной рамке висела фотокарточка Евы Браун. Они подхватили Архипа Григорьевича, переложили на эту постель. Затем тот служитель, у которого был длинный нос, сказал:
Но тот, у которого был почти женский голос, возразил:
И безошибочно уставился на решётку, за которой вообще-то, ничего не было видно. Заговорщики замерли, и даже дышать не смели. Им казалось, что сердца их бьются непростительно громко.
Но вот пискнула крыса.
Двое охранников направились к шкафу из лакированного дерева, в котором оказался личный гардероб Гитлера; а также – в маленькой коробочке – принадлежности, чтобы придать его лицу характерные черты.
Однако, решётка была вделана на славу, и, чтобы выломать её, не хватило бы сил не только Афанасия Петровича, но и нескольких здоровых человек. Несколько раз он тщетно дёрнул решётку.
Охранники услышали, и теперь уже оба смотрели на решётку с подозрением. Тот, у которого был женский голос, достал разрядник, и обратился к носатому:
И тут прутья решётки всколыхнулись, налились розовым цветом, и вдруг распрямились, и, змеями извиваясь, стремительно поплыли к охранникам. Для тех это было настолько дико, что они просто замерли, и не могли не слова вымолвить. А в следующее мгновенье нити уже оплели их по рукам и ногам. Рты же оказались запечатаны розовыми затычками. Они повалились на пол, и там начали подобно личинкам извиваться. Глаза их вылезли из орбит; лица побагровели, и катился по ним пот. Как же они жаждали высвободиться, но всё тщетно…
И Архип Григорьевич, уже не в силах был притворяться спящим. И вот он, внешне похожий на Сталина из не самого лучшего фильма о нём, вскочил с постели Гитлера. И стоял со сжатыми кулаками, не зная, что ему дальше делать.
И Рената прошептала:
От неожиданности заговорщики вздрогнули. Оказывается, – это Архип Григорьевич подошёл, и теперь стоял внизу, задрал голову, и силился разглядеть, кто там переговаривается в чёрном квадрате, заменившем решётку.
И в это мгновенье их всё же заметили, и тут же подняли тревогу. Помещение заполнилось мерцающим багровым светом, завизжала сирена.
Афанасий Петрович ухватил его за одну ногу, Рената за другую. Гильом свесился вниз и схватил за руки Архипа Григорьевича.
Архип Григорьевич оказался тяжёлым, и немалых трудов стоило поднять его наверх. И, когда снаружи остались только лишь ноги Архипа Григорьевича, наружная дверь распахнулась, и в помещение ворвались бойцы в чёрных костюмах, и в таких же чёрных масках на лицах. В руках они сжимали автоматы.
Из тайного, встроенного в стену динамика раздался встревоженный, злой и испуганный голос академика Веркхуве:
Один из бойцов бросился, подпрыгнул, ухватил Архипа Григорьевича за ногу, но тот сильно лягнулся, и боец повалился на пол…
* * *
Через несколько минут они, вслед за уставшей крысой, петляли в причудливом лабиринте туннелей. Архип Григорьевич, лицо которого уже было закрыто противогазом, спрашивал:
И тут, несмотря на плохое освещение, все заметили, что одна половина его черепа начинает раздуваться.
И глаза этого весьма внешне похожего на Сталина человека наполнялись горечью. Ни Архип Григорьевич, ни Гильом, не знали, что раздутие половины черепа – следствие экспериментов Веркхуве. Постоянное замещение характеров, постоянное воздействие облучение привело к тому, что теперь, когда он удалялся от области влияния этих лучей, некие, весьма пронзительные, противоречивые помыслы начали переполнять его мозг. И вот мысль о женщинах теперь распирала, в буквальном смысле не лучшую половину его мозга.
Не было времени, чтобы останавливаться, потому что где-то поблизости, но, кажется всё-таки в соседних, проходящих сверху, снизу и с боков трубах грохотали, кричали преследователи из клиники Веркхуве.
Они пошли дальше, и на ходу Гильом рассказывал об Аскольдии, о похищении Марии, и прочем.
Архип Григорьевич внимательно слушал, а половина его черепа раздувалась всё больше, пока не превысила вторую половину в два раза.
Глаза сияли демоническим пламенем, безумная усмешка искривляла его губы. Густые усы дрожали.
Тут раздувшаяся половина черепа Архипа Григорьевича стремительно приняла прежние размеры, зато вторая половина надулась. Архип Григорьевич практически без заминки продолжал:
И тут Архип Григорьевич действительно начал сжиматься, уменьшаться. Слышно было, как трещат его кости. Из глаз его катились слёзы, он шептал:
Однако, Архип Григорьевич совсем их не слушал, и продолжал уменьшаться.
И тогда и Гильом и Архип Григорьевич обратились к своему Deus Ex Machina, к Ренате:
Девочка шагнула к Архипу Григорьевичу, который был уже одного роста с нею, положила ладошку ему на лоб, и… Архип Григорьевич вновь принял свои размеры. И череп у него был вполне человеческий.
Он мягко улыбнулся, и сказал:
Идущие рядом в согласии кивнули.
Архип Григорьевич продолжал:
И многое ещё говорил Архип Григорьевич, и очень спокойным и добрым был его голос, и глаза его были преисполнены тем небесным светом, который можно лицезреть на иконах, в забытых храмах…
* * *
Ещё несколько часов блуждания в мрачных переходах, и наконец, едва на ногах держащие от усталости, выбрались они у той погнутой решётки, от которой начали свой путь. И оказалось, что там их ждёт Мария.
И уже не холодная, расчётливая женщина, но нежная любящая дочь бросилась к своему отцу. А тот только успел стянуть и отбросить ненавистный противогаз, как уже заключил её в объятья, и шептал, и плакал:
Глава 6
“Путь к Титану”
Раскалённый мучительный день уже прошёл, и подступила беззвёздная, и тоже мучительная, и тоже знойная, душная, смрадная ночь. Город стенал похотью и злобой, сам себя изжигал гноем меркантильности, мелочности. Богатые пожирали плоды, женщины продавались, бедные стенали, грызли друг друга.
Ну, а под мостом Мария говорила Афанасию Петровичу и Гильому:
И все, за исключением Ренаты, которая мирно спала, обернулись к нему.
Афанасий Петрович прокашлялся, и заговорил быстро, и в большом смущении.
* * *
Если взглянуть на космопорт с высоты птичьего полёта, так представилось бы это здание в виде огромной, ржавой медузы распластавшейся на отравленной, выжженной земле. На сотни метров расходились щупальца, в которых мельтешили отправляющиеся в космические путешествия люди, а также – служащие космопорта и роботы. В центральной части космопорта вздымалась многометровая труба, из которой с периодичностью в несколько минут поднимались корабли большие и малые; отправляющиеся в основном на Луну и Марс; реже – в отдалённые уголки Солнечной системы. Вначале корабли поднимались медленно, выбрасывая за собой раскалённые огневые клубы; грохот при этом стоял невыносимый. Но высоте в две мили включались Т-движки; и на место грохота приходил тончайший, почти неуловимый для человеческого слуха писк, а на место огненных клубов – ярко-голубые, прямые полосы. Корабли ускорялись, и подобно стрелам уносились в израненное небо. Также некоторые и возвращались – они садились на широком поле, поблизости от здания космопорта. Поверхность “поля” расступалась под ними, и они спускались в подземные ангары, где производилась выгрузка пассажиров и грузов.
Однако, Афанасий Петрович, Гильом Де Кабестань и Рената отправились не к этому огромному зданию, но чуть в сторону; туда, где среди широких, безжизненных полей поднимались старые, перекошенные постройки. Возле этих построек было совсем безлюдно, и лишь изредка проезжали, вздымая дымовые клубы, массивные, уродливые грузовые роботы. Здесь, насколько было известно Афанасию Петровичу, располагалась “лавочка” Сергея Стравинского, отставного капитана космофлота, а ныне – контрабандиста, владельца нескольких посудин, на которых за определённую плату можно было добраться куда угодно в пределах Солнечной системы.
Они подъехали на такси, которое, тоже запыхалось в этой раскалённой, душной пустыне, и трещало, и грозило взорваться, но всё же не взорвалось, и выпустило наших героев.
Они вышли, загримированные, никем пока что не узнанные. У Афанасия Петровича была теперь борода; также – густые седые брови, и бесцветная, невзрачная одёжка. У Гильома были чёрные очки. Ну, а лоб Ренаты был сокрыт капюшоном.
Только такси развернулось, и, натужно скрипя, покатило прочь, к возвышающимися над горизонтом городским громадам, и Вавилонской башне, как железная дверь ближайшей постройки громко ухнула, отскочила вверх, и из образовавшегося светлого проёма устремился к ним Сергей Стравинский. Ног у него не было, и он сидел на кресле, к которому крепились стремительные стальные лапы. Сергей Стравинский улыбался, но глаза у него были въедливые, колючие, злые. Это были очень внимательные глаза, и он сразу оценил, что Афанасий Петрович чрезвычайно нервничает, а, стало быть, ему есть чего бояться. Стравинский заговорил скрежещущим голосом, - ведь в организме его оставалось не так уж много органики:
И они прошли во внутренние помещения, которые были куда как приятнее наружной обёртки.
* * *
Несмотря на то, что немалый процент приходилось отстёгивать инспекторам от государства, Сергей Стравинский неплохо жил и, даже более того – он роскошно жил, он с шиком жил; и те светлые, приветливые помещения, в которых он принимал своих гостей, ни в какое сравнение не шли, с теми воистину дворцовым покоям, которые он оборудовал себе на тайных, подземных уровнях. Помимо дюжины рабынь, там содержалось и несколько уродцев сконструированных специально для Стравинского, и Стравинский издевался-потешался над этими уродцами так, как ему было угодно.
Основной статьёй его доходов служили перевозки клонов “девочек”, а также и “мальчиков” в притоны на богом забытых спутниках далёких планет. Он знал, что этих несчастных ждало на этих рудниках мучительное существование: там их не только использовали для удовлетворения половой похоти, но за определённую плату могли и убить, и истерзать до смерти. А ему было на них плевать, он был бизнесменом; о счастье других, вообще – о каком-либо сострадании к ближнему не задумывался Стравинский. Он был продуктом своей эпохи; точнее – худших проявлений этой эпохи. Всякий стон своей души, каждый крик совести он привык считать слабостью, и душил в самом зачатке; а если не помогало, и он испытывал что-то похожее на раскаянье, тогда он глушил это чувство выпивкой. И он даже не подозревал, что приближается к безумию, что скоро будет испытывать уже мистический страх перед своими пусть косвенными жертвами, и умрёт банально и грязно, как собака – от передоза, захлебнувшись в своей кровавой рвоте.
И, хотя внутри он был уже мёртв; всё же он ещё подавал признаки наружной жизни; и даже составлял ловкие планы и комбинации, схожие со сметливостью муравья, который суетливо тащит себе какую-нибудь соринку. Себе. Себе. Поиметь какую-нибудь выгоду для себя…
Сергей Стравинский сразу смекнул, что эти, скрытые под неумелым гримом, представляют большую значимость для государства, и что за их выдачу можно поиметь вознагражденье куда большее, чем они могут предложить.
Он провёл их в сияющую белизной комнату, в середине которой, в окружении мягких фиолетовых кресел стоял серебренного цвета стол.
Поверхность стола в трёх местах распахнулась. Оттуда взметнулись три овальных бокала, в которых пузырился обычный квас.
Все трое взяли бокалы, и даже не заметили, что тончайшие иглы прокололи кожу на подушечках их пальцев, и высосали совсем немного крови. Тем более, не знали они, что тут же анализ этой крови был передан на центральный компьютер в доме Стравинского, однако ж дальше не пошёл – сначала хозяин желал сам убедиться, что за “пташки” к нему залетели.
И вот Афанасий Петрович рассказал, куда их надо доставить, но ни словом не обмолвился ни о цели их полёта, ни о Марии, которую, вместе со вновь обретённом отцом оставили в маленькой, едва не разваливающейся гостинице на окраине города, и о которой Афанасий Петрович уже страстно, едва ли не до слёз тосковал.
И Афанасий Петрович протянул Стравинскому кольцо, которое было выковано из чистого золота, да к тому же с крупным брильянтом. Этим кольцом пожертвовала Мария. Также она сняла и золотую цепочку с шеи, но эта цепочка лежала в кармане Афанасия Петровича, а в голове вертелось предупрежденье Марии, что цепочку предлагать только в крайнем случае, если этого, очень в общем-то дорогого кольца с брильянтом окажется недостаточно.
Стравинский принял кольцо, повертел его в свой синей, бескровной ладошке, и только ещё больше уверился, что перед ним, – важные преступники.
Семеня многочисленными металлическими лапами, Стравинский вышел. И тут же приветливая улыбка увяла на его неприятном лице. Он поспешил в помещение, где легонько попискивали панели его домашнего компьютера.
И немедленно получил анализ. Если по девочке и Гильому ничего интересного не было, то имя Афанасий Петровича было выделено красным цветом, а далее было подробно расписано, в чём он обвиняется, а также – сумма, которая предлагалась в награду за его поимку.
И, когда Стравинский увидел эту сумму, то задрожал, и даже застонал сладострастно, потому что деньги значили для него даже больше, чем плотские утехи, до которых он был большой охотник.
Он сказал негромко:
Незримый колпак охватил помещение, в котором он находился, и теперь он мог хоть орать, хоть стрелять из пушки, – его бы никто не услышал. А он сразу соединился с центральным милицейским управлением города. Там его хорошо знали, и поэтому не стоило большого труда добраться до большого начальника, генерала. И, как только жабообразный лик генерала заполнил экран, Стравинский, торжественно доложил, в чём, собственно, дело.
Генерал позеленел, глаза его расширились, и он зашипел:
* * *
В это мгновенье Рената напряглась, распрямила спину; небесный глаз её засиял багровым цветом тревожного заката.
Афанасий Петрович хотел подняться, но не успел. Мягкое кресло, в котором он сидел, оказалось оборудованным хитроумными приспособленьями: в одно мгновенья руки и ноги его оказались скованы стальными дугами; ошейник стянул шею, вдавил в кресло. Тоже самое случилось и с Гильомом, и с Ренатой.
Такие же шприцы накачали снотворным и Гильома и Ренату. Гильом, который хоть и был с атомным сердцем, всё же был сконструирован Афанасием Петровичем не как супермен, а как человек, - просто человек очень образованный, красивый и благородный – поэтому он не разорвал ошейники мощным движеньем; не прожёг их лазерными лучами из глаз, но также заснул.
Что же касается Ренаты, то она хоть и заснула, но, благодаря мутациям своего организма, не ушла в беспомощную для физики страну грёз, но духом своим вознеслась вверх, под купол, и наблюдала оттуда за происходящим, и думала…
Причём дух её был виден даже для физических глаз, даже для камер наблюдения. Это было светлое облачко, в котором угадывались контуры её лица, и небесное это треокое лицо было красивее лиц самых красивых людей.
И Стравинский, который наблюдал за происходящим через монитор, прохрипел:
И важный милицейский генерал, который был далеко, но тоже наблюдал – выругался похлещи Стравинского, и добавил:
И он нажал на кнопку, от которой в том помещении, где находились его пленники, включилась воздухозаборная система. Воздух с пронзительным свистом втягивался в многочисленные дырочки в полу, в стенах, в потолке. Наивный Стравинский полагал, что эдаким исполинским “пылесосом” он сможет всосать дымчатую Ренату, но, конечно же, душа не подвластна пылесосам.
Конечно, девочка помнила о наставлениях Афанасия Петровича, но она понимала, что без её помощи им опять-таки не обойтись. И вот незримыми нитями просочилась в их сознание, выискивая там что-нибудь, что можно было бы воплотить в реальность.
Однако, и в сознании Афанасия Петровича и в сознании Гильома была лишь тьма. Между тем Рената чувствовала, что к этому месту приближается очень много вооружённых людей, и что, самое большее через пятнадцать минут всё будет кончено.
И тогда она воплотила в реальность тьму…
* * *
По пустынной дороге, окружённой мрачными остовами мёртвых машин, стремительно продвигалась весьма длинная колонна.
Какой только там техники не было! И танки-огнемёты, и танки-гранатомёты, со скорострельностью до шестисот гранат в минуту. Ну а в бронированных грузовиках, на кузовах которых возвышались крупнокалиберные пулемёты, управляемые компьютером, сидел закованные в броню, мускулистые, напряжённые и до крайности испуганные предстоящей встречей бойцы.
Эти бойцы не могли видеть, но водители увидели, как впереди, там, где за мгновенье до этого поднимались кривые, скрывающее большее постройки Стравинского, вдруг взметнулось и разрослось чёрное, совершенно непроницаемое облако. Тьма была плотной, угольно-чёрной, но в тоже время края её трепетали, многометровыми щупальцами извивались, и невозможно было смотреть на это без трепета.
И другие водители, пусть и иными словами, или же в безмолвии вторили ему. И, несмотря на строгий приказ, они повернули бы назад, но тут в шлемах, которые были одеты на их головы, произошло некое движенье, и тонкие иглы впрыснули через ушные раковины наркотики, которые сделали их бесстрашными. Тоже самое последовало и с бойцами, которые сидели в грузовиках. И те ободрились, и больше не боялись; а глаза их лихорадочно сверкали, – они жаждали поскорее вступить в бой…
Колонна остановилась у границы мрака. Бойцы выбрались из грузовиков. Включили мощные прожектора, которые рассеивали черноту разве что на два-три шага, и ступили в этот уголь…
* * *
Рената едва сама себя нашла в этом мраке. Она впитала в себя частички черноты и только благодаря этому обрела физическое тело.
Чёрной феей прикоснулась она сначала ко лбу Афанасия Петровича, а затем ко лбу Гильома, и вместо длинного заклятья, прошептала лишь одно слово:
И они проснулись, открыли глаза, и не увидели ничего, кроме черноты.
И это его желание было исполнено. Голубой лампочкой засиял третий глаз Ренаты, и на расстоянии в несколько метров рассеял мрак, против которого бессильны были мощные армейские прожектора.
И оказалось, что кресла, на которых сидели Афанасий Петрович и Гильом, почернели и сжались, а металлические ошейники превратились в бессильную труху.
Тогда Афанасий Петрович и Гильом поднялись, огляделись, и обнаружили, что теперь у Ренаты угольно-чёрный цвет кожи. Треокая девочка висела примерно в метре над полом, а из спины её исходили, и простирались в окружающую черноту крылья.
Она вздохнула, и молвила негромко:
Несколько мгновений Рената безмолвствовала… И в эти мгновенья и афанасий Петрович и Гильом почувствовали, какая же действительно мёртвая тишина их окружает. Эта чернота недвижимая, плотная – она была воплощением самой смерти, вечного забвенье, которое, быть может, ждёт нас всех после смерти. И это забвенье вызывало отвращенье и ужас. Хотелось жизни, звуков, образов… И Афанасий Петрович едва не закричал от ужаса, от чувствия того, сколь коротка его жизнь, против вечности. Вот мелькнёт, пройдёт, и всё, и ничего не будет; только этот мрак, из которого никогда не выбраться. И так хотелось верить во что-то светлое; хоть в Бога, в Рай, но он не знал, где эту веру почерпнуть, он не чувствовал в этом истины, и поэтому страдал, и испытывал ужас. И чувствовал, что жить то немного ему осталось, и хотелось рядом с Марией оказать, и припасть к ней, и шептать: “Пожалуйста, спаси-сохрани меня, от пустоты, от забвенья вечного. Прости за то, что недостаточно верил. Прости, прости заступница… Спаси от этого ужаса! От ада прости, заступница!..”
Так он и кричал в душе, сам не ведая, к кому обращаясь. И вечностью показались ему мгновенья, пока Рената вновь не заговорила:
И Рената, взмахивая крыльями из мрака, полетела. Око её сияло, высвечивая небольшую залу, в угольной черноте.
Сначала они шли по длинному, прямому коридору. Затем – завернули в коридор боковой, гораздо более узкий. Перед ними оказалась дверь, для которой требовался шифр, но едва Рената дотронулась до этой двери чёрной рукой, как дверь стала прахом.
Теперь они оказались в ангаре, где находилось несколько космолётов, но, в том голубом свечении, которое исходило от ока Ренаты, они могли видеть только борт ближайшего. Как и следовало ожидать, – это была старая посудина, но именно на ней им предстояло совершить своё путешествие.
Но вот девочка остановилась, и молвила:
Афанасий Петрович и Гильом остановились, оглянулись. Из черноты начали появляться сначала тусклые, затем, по мере приближения, всё более яркие осветительные лучи.
И вот чернота расступилась под этим армейским напором – затем лишь расступилась, чтобы выплеснуть поток наркотической бравады солдат.
Один возопил в торжестве безумца:
Другой вторил ему:
И сразу с дюжину скорострельных автоматов завыли, заухали, выпуская смертоносные потоки разрывных пуль. А за спинами солдат уродливой, ломанной колонной поднялся робот; и, раскрыв зёв, плеснул красными росчерками ракет.
В несколько секунд и Афанасий Петрович и Гильом должны были бы превратиться практически в ничто, но вновь помогла Рената. Око её почернело, вытянулось воющим вихрем, который вытянулся вперёд, и улавливал и пули и ракеты. В затылке же девочки открылась ещё одна воронка, и оттуда плотным водопадом хлынула радуга, которая, разлившись под потолком, празднично высветила весь ангар. Но и это было ещё не всё, – из этого клокочущего счастьем радужного облака стали появляться образы из какого-то иного, уже ушедшего и забытого мира. В мягком свете поднимались картины художников Возрожденья, а потом и русских художников; мягкие, спокойные очи, гармоничные пейзажи, диковинные замки; и вновь эти лики – эти воплощённые мечты художников, о единственном и прекрасном.
Теперь потоки разрывных пуль и ракет летели не только в беглецов, но и в это чудное облако, но, однако ж, чем больше стреляли, тем красивее становились образы; тем более живыми становились краски. Так созданное для разрушение, вопреки воле создателей, творило красоту…
Ну, а Рената вытянула чёрную свою руку и прикоснулась к борту корабля; что-то запищало внутри него, и вот открылся люк. Они ступили внутрь…
* * *
Они оказались внутри корабля. По изгибающемуся дугой коридору прошли в рубку управления, и там, на обзорном экране увидели, что происходило снаружи. Оказывается, радужное облако вихрями снизошло с потолка, и подхватило солдат. И теперь они скорее растерянные, чем испуганные; скорее чувствующие себя спящими, чем злыми; плавали в этих вихрях; медленно крутились, вдыхали радугу, и, судя по всему, ждали ещё большего чуда. Орудия же их крутились поблизости, извергали потоки бескомпромиссного свинца, который, однако ж, незамедлительно перерабатывался в концентрацию праздничного, последождевого света.
Заворожённый Афанасий Петрович подумал, что неплохо, чтобы весь мир стал таким, но тут же и одёрнул себя, и даже испугался этой мысли, потому что понял, что мир не был задуман, как аквариум с радужными, бездумно-счастливыми амёбами.
И Афанасий Петрович сказал:
В баке этом, окружённый питательным раствором, висел в недвижимости человеческий мозг. Можно было разглядеть паутину тончайших проводов, которые исходили из этого мозга, и далее – скрывались где-то в корабельных недрах.
Тут под потолком замигал, и наконец загорелся тревожный, ядовитый зелёный свет. Утробный, болезненный голос возвестил:
Корабль заурчал, прошёл сквозь радужное свеченье, и дальше – поднялся сначала в раскалённое небо; затем в мёртвый холод космоса.
* * *
Афанасий Петрович сидел в кресле, и глядел на ярчайшие россыпи недостижимо далёких звёзд, на плавно отплывающую назад Землю, на Луну. Несколько крупных космических станций дополняли эту картину.
А в следующее мгновенье корабль сотрясся от близкого разрыва фотонной ракеты, и одновременно на мониторе появилась предупредительная надпись. Им предлагалось немедленно остановиться, и сдаться на милость властей, в противном случае их, естественно, намеривались распылить.
* * *
И тогда из заключенного в полупрозрачный бачок мозга вырвались яркие, концентрированные в небывалую плотность радужные лучи. Они раздвинули стены бачка, обволокли помещение, а затем также раздвинули и стены корабля, и устремились куда-то дальше.
Афанасий Петрович ожидал, что воздух выйдет в космическую пустоту. Однако этого не случилось. И он, и Гильом продолжали дышать, температура не изменялась.
И Рената ответила:
И вот они увидели этот преображённый космос. Теперь черноты было не больше, чем иных цветов. Яркие, но живые потоки изумрудных, жемчужных, бирюзовых, и ещё каких-то совершенно непередаваемых человеческим языком цветов заполняли теперь бесконечность. Неподалёку появилась новая галактика: миллиарды звёзд создавали фигуру сияющего ангела; вместо Солнца сиял живой, сердцем трепещущий брильянт; и изливал свет и тепло столь же щедро, как и прежнее, огненное солнце.
Поблизости от них протекал лазурный поток; он вздыбился, подхватил их, понёс со скоростью большей, чем скорость света, прочь от тоже обновлённой, засиявшей, словно бы вымытой Земли к окраинам Солнечной системы. Ну а те многочисленные, грозные корабли, которые их преследовали, были подхвачены иным потоком, который цветом походил на закат в степи, он понёс их в противоположную сторону – огибать брильянтовое Солнце.
Гильом спросил:
И чёрная девочка сложила свои угольные крылья, калачиком на полу свернулась, и тут же заснула.
А Афанасий Петрович сидел в кресле, сложив ладони у подбородка, и, всматриваясь в окружающую их изумительную лазурь, приговаривал задумчиво:
Афанасий Петрович опустил голову, и прошептал:
Глава 7
“Второе Желание Марии”
В ледяной ярко-оранжевый ад Титана нырнул маленький, старый кораблик, который в чреве своём нёс Афанасия Петровича, Гильома де Кабестаня, Ренату, а также и безымянный мозг который посредством Ренаты смог преобразить вселенную.
Сквозь бьющее неистовство встречного ветра, опустились они на посадочную площадку, которая уже очень-очень давно не использовалась по назначению. И никто живой их не встретил на этой посадочной станции, потому что никого на этой посадочной станции не было. И потому никого там не было, что места эти считались проклятыми…
Им пришлось надеть скафандры, потому что без скафандров они в одно мгновенье и обледенили, и задохнулись бы.
Они вышли, оставив корабль. И шли, прогибаясь пред встречным ветром, и думали – каждый о своём, и каждый из них был одинок, как и каждый человек в этой странной, порой кажущийся такой бессмысленной жизни.
А потом зашли в полуразрушенное здание станции, где всё было полуразрушено, да прогнулось и скрипело, и грозило развалиться, погрести их. Там Афанасий Петрович и Гильом занялись теми поверхностными, нудными делами, которые однако ж были необходимы – они попытались подключить терминал, а потом – выудить из него информацию, как проехать к той станции, где по легенде обитала Ведьма Титана.
И спустя несколько часов им удалось найти необходимую информацию. Они разбудили Ренату, которая всё это время проспала, свернувшись калачиком, и прижимая к груди найденную здесь же куклу. Девочка чувствовала материнский инстинкт, ей очень хотелось стать матерью, но ей не суждено было стать матерью хотя бы потому, что она была мутантом.
По винтовой лестнице спустились они в подвал; и там среди многих негодных вездеходов нашли один, способный передвигаться. Ещё через несколько минут оставили посадочную станцию, и углубились в оранжевый ветер…
* * *
Вездеход трещал и скрипел, подпрыгивал на острых выступах сланца, в кабине от раскалённой проводки воняло нестерпимо, но, тем не менее, Рената опять-таки спала. И, когда они приехали, и Афанасий Петрович разбудил её, и спросил:
Она ответила:
И тогда Афанасий Петрович понял, что это из-за них она так надрывалась со своими способностями, и теперь надорвалась окончательно, и вряд ли ей что-нибудь поможет. И так ему стало горько и страшно, что всё увиденное затем не произвело на него почти никакого впечатления.
Тем не менее, вездеход действительно доставил их до той станции, где за годы до этого произошла катастрофа, и выбравшаяся из пучины Титанового моря тварь слилась с работавшей на станции женщиной.
Перекошенные стены. Иногда прорывающийся изнутри нечеловеческий, жуткий стон; а ещё – вонь. Такая сильная вонь, что ничто – ни противогазы, ни скафандры не могли от этой вони защитить. И самое главное – чувство сильнейшей боли. Это чувство надавило на сердце, на душу, и хотелось взвыть – присоединиться к тому неведомому, что выло внутри.
И больше всего хотелось – броситься прочь от этого места, и бежать и лететь так далеко, как только возможно. Тем не менее, они никуда не побежали. Они вышли из вездехода, прошли к шлюзу, за которым должна была находиться переходная камера…
И без всякого удивления констатировали они, что ни шлюза, ни переходной камеры больше не существует – они были разрушены давним взрывом. Мощные стены были разорваны, словно бумага, висели чёрными, многотонными ошмётками. Пригибаясь, прошли внутрь, навстречу багряному свеченью.
Оказалось, что там, вместо человеческой механики, пропуска-отчки атмосферы Титана – закачки кислорода – дальнейшего пропуска, было органическое, склизкое полотно, которое вздыхало, пузырилось, и слегка раздвигалось, приглашая их войти.
Они вошли. Багровое свеченье усилилось. Много было железа: эти металлические конструкции громоздились вверх; железные ходы ветвились, в них запросто можно было заблудиться. Датчики показали, что атмосфера пригодна для дыханья, но путешественники не стали снимать скафандры, потому что знали, что в таком случае вонь попросту уничтожила бы их.
Они прошли несколько шагов и тогда впервые увидели это: сверху, обволакивая железо, нависала плоть. Это была отвратительная, пожелтевшая плоть; бесформенные её груды вздрагивали, извергали зловонье, а также – мученический стон. Никто не прокомментировал это, и они прошли дальше.
И дальше, идя по коридору, они всё чаще встречали такие нагроможденья плоти, которые, уподобляясь адским плодам, нарастали сверху. А потом этой плоти стало так много, что они поняли, что – это не отдельные “гроздья”, а единый организм, который обволок большую часть этой станции.
А потом они увидели человека.
* * *
Это был глубокий старик. Морщинистый, горбатый, лысый; один глаз его был задёрнут бельмом, а одежда состояла исключительно из рванья, под которым просвечивало скелетообразное тело. Этот старик вышел из какого-то коридорчика, в одной руке он нёс табуретку; в другой – большое ведро и тряпку. Вот он поставил табуретку на пол, сам на неё уселся, обмакнул в ведро тряпку, и оказалось, что там обыкновенная вода. Влажной тряпкой стал протирать он свисающую сверху плоть. Никакого противогаза у него не было.
Первым решил заговорить Гильом. Он включил наружный динамик своего скафандра, и вежливым тоном представился, также представил Афанасия Петровича и Ренату. Затем, попросил прощение за беспокойство.
Тогда старик обернулся к ним, и хорошо стало видно его лицо. Оказалось, что это лицо постаревшего, измученного Афанасия Петровича, а, стало быть, и очень постаревшее, очень измученной лицо Гильома.
Но даже и это не произвело впечатления на Афанасия Петровича. Он думал о Ренате, о смысле жизни своей, но, конечно, ничего этими тупиковыми мыслями не мог изменить.
Тем не менее, он всё же вспомнил, зачем они здесь, и сказал:
И получилось так, что одновременно с ним, Гильом попросил:
Старик прокашлялся, и издал странные скрежещущие звуки. Присутствующие поняли, что он очень долго, возможно уже долгие годы не разговаривал, и что теперь слова пробиваются из него с большим трудом, словно бы из темницы.
Тем не менее старик всё же смог сказать:
Гильом вздрогнул, и, стараясь подобрать как можно более учтивые слова, спросил:
И тогда покрывающая стены плоть выгнулась, и так велико было давление этой плоти, что и толстенные стальные перегородки выгнулись; и из глубин этой плоти поднялся стон, в котором слились все муки ада, вся представимая и не представимая человеческим сознанием боль. Эта боль, вибрируя, взбираясь на какие-то запредельные высоты, вытесняла мысли, память, сердцебиение, душу… Всё-всё вытесняла эта чужая боль, и собственная боль, и собственная жизнь казалась ничтожной против этого титанического страданья.
Но вот вопль прервался…
По изъеденным морщинами щекам старца скатывались слёзы. Он приговаривал:
* * *
И вслед за старцем, который являл собой постаревшего Афанасия Петровича, прошли они ещё дальше.
Они оказались в просторном помещении, в котором раньше, по-видимому, размещалось важное, дорогое оборудование; ещё и теперь перекорёженные останки этого оборудования виделись под нагроможденьями плоти; которой было здесь особенно много – целые тонны – бесформенные, вздувающиеся, стонущие, грозящие разразиться страшнейшим воплем.
Вся эта плоть спускалась к центру помещения, где располагалось озеро ярко-багрового цвета. Та жидкость, которая наполняла озеро, кипела, шипела, иногда извергалась каскадами искр.
И, сказав это, старец отступил за их спины. И стоял он там, смиренно опустив голову, ибо знал, всё что будет.
… И вот воды ядовитого озера вскипели больше прежнего, и стал подниматься из него многометровый шар из полупрозрачной плоти. Частично это был мозг, но его переплетали некие жилы; тут же были и скованные энергетическими полями разряды электричества. Из глубин этого шара появлялись глаза, руки, щупальца, но всё это было лишь мороком, а главным во всём этом был хаос…
И всё же это было средоточием Ведьмы Титана, и стоящие на берегу склонили головы, и обратились к ней с приветствием, которое было совершенно лишним.
И вот они в какое-то мгновенье сомкнули веки, и уже не могли их раскрыть. Тем не менее, и с закрытыми глазами они могли видеть окружающее, и даже более того -–их зрение обострилось.
Ведьма Титана не говорила на человеческом языке, но, те не менее, то, что она хотела поведать – прекрасно доходило до пришедших к ней. Это были образы сознания, которые появлялись внутри них.
“Я могу отправить вас в прошлое”.
“Прекрасно. Именно это нам и нужно”.
“Это совсем не то, что вам нужно”.
“А что же нам нужно?”
“Я не знаю ответа. Но загляните в свои сердца. Ответ там”.
“Нет. Мы просто хотим отправиться в прошлое…”
“Я исполню эту просьбу, хотя она и не принесёт вам счастья”.
“Итак…”
“Вы можете мне не говорить, куда вас отправлять. Это я знаю. Отправляйтесь туда. А сюда вы уже никогда не вернётесь… Только я возьму с Вас кое-что. Я возьму частичку Афанасия Петровича в своё прошлое… Он будет моей опорой, моей любовью…”
“Хорошо. Я согласен”
“Конечно, ты согласен. Ведь ты уже видел эту частичку себя…”
“Старец?”
“Да – это та самая частичка, которую я взяла в оплату за ваше путешествие. Ну, всё. Прощайте”.
* * *
Афанасий Петрович, Гильом и Рената оказались в маленьком переулочке. Раскалённый ветер подхватил, жадно закрутил обрывки пожелтевшей газеты, которая, ударив в грудь Афанасия Петровича, рассыпалась в прах. Двухголовая кошко-крыса выглянула из широкой трещины в высоченной стене, задёргала длинными оранжевыми усиками, но, верно оценив, что эта добыча не по её клыкам, убралась обратно в своё инфернальное, животное существование.
В этот закуток заглянул милицейский патруль. Это было трое высоких, подтянутых неустанными тренировками молодчиками, к тому же у них была и модифицированная овчарка (металлические клыки и когти, особая реакция за счет полу-электронного мозга).
Афанасию Петровичу подумалось, что всё кончено, и он сжался и едва не заплакал от сознания того, что всё в жизни было напрасно.
Афанасий Петрович протянул ладонь, по которой быстро проехалась тонкая красная линия; на миниатюрном мониторе отобразились весьма точные сведения о нём, о Афанасии Петровиче.
Афанасий Петрович подумал, что сейчас в них будут стрелять. Но никто в них не стрелять не стал. Милицейский проверил Гильома. Спросил лениво:
Пришла очередь Ренаты.
От этого вопроса девочка сжалась словно от удара.
Зато Афанасий Петрович припомнил кое-что из законов: если кто-то соглашался ввести мутанта в свою семью, то мутанту разрешалось жить среди людей, но в общественных местах все уродства должны были скрываться от сторонних глаз. И, естественно Афанасий Петрович, сказал, что он удочерил Ренату. И также естественно, что милицейский сердито пробормотал о том, что требуется сокрыть её третий глаз, а то мол, его он сильно раздражает, и вообще он может взять их в приёмник, для тщательного разбора. За этим последовал ответ Афанасия Петровича о том, что третий глаз будет сокрыт.
На более многословные разговоры не было сил, – Солнце изжигало.
Итак, они вышли из закутка, и по кажущейся бесконечной заполненной многими и многим ненужной площади прошли к куполообразному зданию порта “Земля-Луна”.
У входа их встречал постоянно улыбающийся, сверкающий лаком толи робот, толи модифицированный клон. Он поклонился, и вынужденно вежливым голосом поинтересовался:
Тут же голос изменился - торжественным тоном изрёк он:
Последние слова уже звучали им вдогонку, – они бросились к блоку “ZZZ”. Однако, найти блок “ZZZ” оказалось совсем нелегко – здание порта было огромным, и чёрными коробками громоздились помещенья; и мельтешили в раскалённом пространстве роботы-грузчики и люди; так же ходили, метали напряжённые взгляды милицейские патрули. Сотни голосов, захлёбываясь, обменивались репликами, говорили, суетились, мельтешили, мельтешили, мельтешили…
У Ренаты закружилась голова, она едва держалась на ногах, и, видя это, Афанасий Петрович подхватил её на руки, и был он очень слабым и едва нёс её худенькое, лёгкое тельце. Он хотел сказать ей что-нибудь в утешенье, что-нибудь ласковое и светлое, но не находил ни чувств таких, ни слов.
И они спрашивали у встречных, где блок “ZZZ”, но никто не знал. Наконец они решились – спросили у милицейского патруля. И тогда стражи порядка ухмыльнулись, схватили Гильома за руки, а Афанасия Петровича за локоть и поволокли вслед за собой.
И вновь Афанасий Петрович подумал, что всё кончено, но, оказывается, этим людям просто нравилось издеваться над другими людьми, они просто пугали их, просто шутили. Они втолкнули их в помещение погружённое в цвет тёмной бахромы. В этом помещении за длинным столом сидели люди с совершенно одинаковыми, необыкновенно плоскими лицами.
Когда главных героев этого произведения втолкнули в их обитель, они заговорили слаженным хором:
Им протянули толстый том, сведения в который требовалось записывать стилизованным под старину пером (впрочем, и том был стилизован под старину). И записанные в том сведения тут же были переданы в компьютерную базу данных.
Сидящие за столом люди напомнили им:
* * *
Да - из шоу “Тёмная Сторона Луны”, которое было самым популярным шоу на телевидении, выходил только лишь один победитель.
Начиная от поединков гладиаторов на аренах Римских цирков, и далее на прелюдных сожжениях средневековых ведьм, жажда толпы созерцать страдания иных, себе подобных, была придавлена гуманизмом, однако ж нисколько не унялась, но жила тайным пороком, проявляющимся в созерцании жестокостей на экранах – сначала на плоских, потом и на объёмных. Такие шоу или фильмы пользовались огромным успехом: будь то простые избиения вроде бокса, или же нечто более изощрённое, многодневное, когда ради материального приза люди рвались вперёд, страдая физически и, конечно же, душевно, топтали в переносном и прямом смысле соперников.
Однако с появлением клонирования, с общим переизбытком людской массы, ценность человеческой жизни, и прежде то ничтожная, нужная разве что узкому кружку привязанных родных, свелась к нулю, и вновь появились “гладиаторские” шоу, в ходе которых отбирались ни силы, ни добро душевное, ни время, но именно жизнь человеческая, или жизнь клона.
Никто никого к участию в шоу “Тёмная сторона Луны” и иных подобных не принуждал. Слабые акции протеста ничего не значили. Желающих было много. Один единственный победитель получал огромнейшую сумму – миллион кредитов; семьи остальных, погибших – по три тысячи кредитов, что также было хорошей суммой. Шоу проводилось каждую неделю, каждый раз набиралось по шесть-семь сотен, строгого регламента числа участников не было. Конечно, участвовали, в основном, бедняки, которые понимали, сколь ничтожен их шанс выжить, но делали они это либо ради своих близких, которые могли хоть годик нормально пожить на три тысячи, или же (у кого родных не было), делали это из отчаянья. Вообще много причин было, но я назвал основные.
Среди этих людей была и мать Марии. Напомню, что незадолго до этого её отец Архип Григорьевич получил серьёзную травму на производстве, а так как зарабатываемых им денег едва-едва хватало, чтобы сводить концы с концами, то и никаких запасов на такой чёрный день у них не было. Мать Марии знала, что идёт на верную смерть, но иначе умер бы от голода и Архип Григорьевич и их ненаглядная доченька.
Теперь немного о правилах этой игры, которые знали все, потому, что правила в восторженной яркой упаковочке преподносились не только по телевизору, но и на рекламных щитах на улицах, и даже по вечерам в небе, посредством лазерных проекций.
Итак, записанные в шоу отвозились на “Тёмную сторону Луны”, где сгружались у входа в “чёрные кратеры”. Естественно, все они были уже в скафандрах. Там им выдавалось армейское оружие средней мощности. Причём раздавал оружие бронированный робот, так как среди участников нередко попадались психи, которые незамедлительно открывали огонь по окружающим (отсутствие медицинских и иных проверок было преднамеренным, - для того чтобы придать шоу “жара”).
Затем участники направлялись в кратеры, где их ждало первое испытание - паразиты, по легенде всегда там жившие, но на самом деле выведенные в земных лабораториях. Паразиты обитали в трещинах, и прыгали на игроков. У паразитов были мощные когти, которыми они раздирали скафандры, затем жалами они пробивали черепа и высасывали своё любимое лакомство – мозги. Для того чтобы уничтожить паразита требовалась всего одно попадание разрывной пулей в его голову, но многие участники шоу впервые держали в руках оружие… большая часть их погибала именно на этом этапе.
Следующий этап: переправа через огненную реку. На поверхности лавы случайно всплывали островки - конечно с электронной начинкой, игроки прыгали… Немногие добирались до противоположного берега - большинство тонуло в лаве. Смерть их была мучительной, долгой. Температура лавы регулировалась таким образом, чтобы жертвы успели вдоволь накричаться.
Немногие выжившие проходили на третий и последний этап шоу. Это был стилизованный под средневековый замок полигон. На этот раз их противниками выступали боевые роботы. Всего три, четыре или самое большее – пять роботов; в зависимости от того, сколько живых вышло из предыдущих этапов шоу.
С тем, в общем-то, слабеньким оружием, которое выдавалось игрокам, полностью уничтожить боевых роботов было невозможно. Некоторый урон нанести – это “да”. Проявляя чудеса изворотливости, прятаться от них – это “да”. Тем не менее, роботы один за другим уничтожали оставшихся, и так, до тех пор, пока не оставался один игрок. Вот этого единственного счастливчика и награждали миллионом кредитов.
В этом заключительном этапе шоу особенно ярко проявлялись “замечательные”, развитые так называемым “деловым” обществом качества. Так в шоу предшествовавшем тому, в котором участвовала мать Марии, выиграл матёрый бандюга. Он, и ещё пять женщин, и два немощных старика прятались от робота в какой-то пещерке. Они оставались последними. Робот приближался, и ещё неизвестно, кого бы он уничтожил, а кого выбрал бы победителем. Бандюга просто расстрелял тех, кто прятался рядом с ним, и вышел победителем. Никто его и словом не пожурил, зато, спустя несколько минут, он пил шампанское, и улыбался. Полуобнажённые красотки целовали его, а выигравший кричал, что покупает этих девиц на “всё время”, и эти куколки, сияя выразительными глазками, и, виляя роскошными бёдрами, в превеликой радости кивали.
А ухоженный, прилизанный ведущий, сладенько улыбаясь, говорил “…кто не рискует, тот не выигрывает…”. Таковым, в общих чертах, было шоу “Тёмная сторона Луны”.
* * *
Итак, Афанасий Петрович, Гильом и Рената были записаны в шоу “Тёмная сторона Луны”. Что касается заполнения надлежащих документов, то эта бюрократическая часть совершенно их не касалась. Этим занимались компьютеры…
Им пометили ладони оранжевой, несмываемой полоской, в центре которой красивыми готическими буквами было выведено “Тёмная сторона Луна”.
Вслед за этим им указали на длинный коридор, по которому и пошли они, чувствуя, как тела их просвечивают различные аппараты: проверяя, не диверсанты ли они, не несут ли на корабль принадлежащий телевидению, какую-нибудь взрывчатку.
Наконец, бесстрастный робото-клон выступил перед ними и, поклонившись, предложил раздеться. И им ничего не оставалось, как раздеться. И тут оказалось, что за спиной у Ренаты сложены белоснежные, ангельские крылья. Девочка всё пыталась сдержать слёзы, но вот не хватило у неё на это сил, и разрыдалась она…
Робот выдал им блестящую, серебристую одежду, а также пояснил, что оружие они получат уже на Луне.
А вот и окончание коридора. Они ступили в узкое, но вытянутое, похожее на нутро исполинского металлического червя помещение. В стенах были выемки, в которых сидели люди – участники шоу. Некоторые из них были угрюмы, некоторые улыбались; некоторые молчали, некоторые громко переговаривались, но у всех в глаз были страх, напряжение, боль…
Афанасий Петрович, Гильом и Рената уселись в три соседних выемки, и стали ждать… Ждать пришлось совсем немного, быть может, минуты две; затем люк закрылся. Помещение, которое надело было нутром космолёта задрожало, и торжественный голос из динамиков объявил, что путешествие началось.
И тут Афанасий Петрович понял, что ни он, ни кто либо из его попутчиков не знает, как выглядит мать Марии, а тем более – как её спасать…
Накаченный денежным оптимизмом голос под потолком вещал:
По коридору меж рядами полетел чёрный шар, который совмещал в себе качества и телекамеры, и оператора и сладкоголосой корреспондентки. Кто-то управлял шаром, выбирал наиболее привлекательных и оптимистичных участников, им и задавались стандартные вопросы.
Остановился шар и перед Гильомом. Ему был задан вопрос:
И в это мгновенье шар задрожал, что-то в нём тонко пискнуло, щёлкнуло, сломалось, и из верхней части завился синий, едкий дымок. Вдруг поверхность шара с треском переломилась, и вытянувшиеся оттуда тоненькие металлические ручки протянули Гильому газету. Затем ручки убрались, дым прекратился, шар полетел дальше, и задавал какие-то вопросу неуклюжему толстяку с оттопыренным пивным брюхом.
Гильом быстро прочитал заглавие статьи на лицевом листе газеты, и тут же обратился к Афанасию Петровичу:
Афанасий Петрович посмотрел и обнаружил, что на первом листе большими буквами было выведено заглавие статьи:
“Ведьма Титана извещает…”
Сбоку от текста имелась стереофотография того обтянутого плотью помещенья, от которого они и начали своё путешествие во времени. Текст же гласил:
“Ведьма Титана извещает своих клиентов: Афанасия Петровича, Гильма и Ренату, что по независящим от Ведьмы причинам грань времён будет разорвана в течении ближайших пяти-шести часов… Причина столь скорого расторжения контракта в нарушении пространственно-временного континуума, инициатором которого выступил Афанасий Петрович и исполнительницей Рената… На вопрос же, кто мать Марии я вам отвечу. Эта женщина сидит шестнадцатая сбоку от Гильома; она приметна тем, что, несмотря на её тридцатилетний возраст, волосы у неё совершенно седые, а очи – синие, ако третий глаз Ренаты… Что же касается того, как вызволить её, то тут я вам не советчица, но, быть может, Рената вам опять-таки поможет?.. Бедная, бедная девочка…”
И на следующей страницы был ему ответ. Там было напечатано:
“Когда же грань времён разорвётся, Вы вернётесь в своё время, которое, однако же, точной копией знакомого вам мира уже не будет. Ведь своим вмешательством в прошлое, Вы нарушили причинно-временные связи, и чем больше там измените, тем и в будущем вас большие изменения ждут”…
“А на этот разрешите откланяться” – продолжал текст. – “Будьте готовы к действиям, будьте готовы к борьбе”.
Последующие часы полёта представлялись невыносимо долгими. Афанасий Петрович хотел подняться, к матери Марии подойти, поговорить с ней, быть может, отговорить от участия в шоу, но тут оказалось, что их руки и ноги скованы железными браслетами, так что они и пошевелиться то не могли.
Вот голос возвестил:
Тут перед каждым участником в стене открылось круглое отверстие, и оттуда белыми пиявками вытянулись трубки, во рты их погрузились, а затем стали накачивать чем-то безвкусным, но тёплым и едким.
Полный оптимизма голос говорил:
Поглотив эту неприятную массу, Афанасий Петрович почувствовал некоторый прилив сил, и даже энтузиазм, хотелось тут же вскочить и вытворять геройства. То же чувствовали и остальные – некоторые рвались со своих мест, некоторые, высвободившись от трубок, выкрикивали проклятья, смеялись. В основе своей питательная масса была явно наркотической…
Справившись с волнами безумного энтузиазма, Афанасий Петрович спросил у треокой:
Девочка улыбнулась, но нездоровой была эта улыбка, и вот она всем телом выгнулась. Два человеческих глаза её закатились, а из третьего, небесного, молнией метнулся белый луч. Луч этот впился в обшивку корабля над их головами и распорол её также легко, как острый нож режет податливое масло.
В это же мгновенье корабль основательно тряхнуло. Приветливый голос возвестил:
Ну, тут же иной голос взорвался тревожно-злыми нотами:
Наручники, которые удерживали их, расстегнулись, и они получили возможность пробежать к выходу. Из пробитого Ренатой отверстия стремительно уходил воздух. Чувство было такое, будто над их головами расположился огромный пылесос. Приходилось держаться за стены, чтобы не утянуло вверх.
А Рената даже и не ведала, что она натворила. Глаза у неё закатились, и зияли страшными бельмами пустоты, изо рта стекала розовая пена. Она не могла идти, но она судорожно тряслась…
Афанасий Петрович подхватил девочку на руки, и побежал с ней к выходу.
А там уже стояли военные, с автоматами наперерез, и кто-то закричал:
Другой рявкнул:
Руки солдат лежали на курках, подрагивали – в любое мгновенье заряды разрывного свинца могли отправиться в полёт.
И тут сказалось наркотическое опьянение. Афанасий Петрович закричал страшным голосом:
Рената пронзительно взвизгнула, изо рта её, стремительно извиваясь, вырвалась чёрная змея, вместо глаз у которой были зеркала, в которых солдаты могли видеть свои искажённые физиономии.
И некоторые солдаты бросили оружие. Но и те кто не бросил, сопротивления не оказали, бледные, перепуганные, отступили они в соседний коридор.
Чёрная змея обвилась вокруг Афанасия Петровича, он закричал, взмыл куда-то под потолок, и тут же неведомая сила швырнула его в стену. Он едва не потерял сознание, но опять-таки сказалось действие наркотика.
С рассечённым лбом вскочил он на ноги. Он по-прежнему держал он Ренату, и по-прежнему она извивалась и хрипела. Но, по крайней мере, змея теперь исчезла. Также из помещения исчезли и солдаты, и участники шоу.
Но вот появился Гильом, крикнул:
Действительно – воздуха оставалось совсем немного, и уже кружилась голова, слабели ноги.
В том соседнем помещении, царил страшный беспорядок. На полу валились шкафы, битое стекло, а также и скафандры; несколько крупных пятен крови, и космы вырванных волос довершали безрадостную картину. Ясно было, что незадолго до этого здесь толкались, дрались, спеша скорее до скафандров добраться, участники шоу.
Тем не менее, скафандров хватило на всех, ещё и лишние остались. Среди этих, оставшихся, нашёлся скафандр впору и для Афанасия Петровича и для Гильома, и для Ренаты. Однако, поместить девочку в скафандр оказалось совсем не просто. Вновь она извивалась, и вновь стекала из её рта страшная розовая пена… Но всё же воздуха оставалось совсем мало, и пришлось буквально впихивать её туда.
Наконец, они готовы были к выходу на Тёмную Сторону Луны. Афанасий Петрович подхватил Ренату за руки, а Гильом – за ноги. Таким образом, пробежали они к выходу.
* * *
И вот перед ними Лунный пейзаж. Серебристая белизна безжизненных просторов, вдалеке – горы; а над всем этим – ярчайшие, неисчислимые звёзды, в таком количестве, в каком их никогда на Земле и не увидишь.
Позади неуклюжей громадой вздымался космолёт, а на некотором расстоянии, среди изгибов лунной поверхности виднелись беспорядочно бегущие фигурки участников шоу. Видно, их охватила паника, они и сами не понимали, что делают. Тем не менее, среди них была и мать Марии.
Сначала они и не поняли, что визжит Рената. Визг этот передавался по внутренним динамикам их скафандров. Но вот громкость звука переросла допустимые пределы, и динамики отключились.
Тем не менее, несмотря на то, что их окружало безвоздушное пространство, они по-прежнему могли слышать этот визг. Сквозь толщу скафандров он прорывался искажённым и глуховатым, но всё нарастал.
Тем не менее, девочка продолжала кричать.
Сквозь стекло скафандра можно было видеть, как неестественно широко раскрыт её рот. Там, внутри билось, росло что-то живое…
Но вот её стекло покрылось белой паутиной трещин, и уже невозможно было её видеть.
И тут стекло скафандра Ренаты взорвалось – белые осколки разлетелись на многие метра, и превратились в белых бабочек, которые закружили в стремительном, но неестественном, дёрганном, словно наркотический бред вальсе.
Внутрь скафандра Ренаты хлынул вакуум:
Она набрала в свои лёгкие ледяной пустоты, и тут же глаза её прояснились. Она рванулась вверх, и, поднявшись на десяток метров, испустила из своего рта кровавый поток.
Капли крови густели, сцеплялись меж собой, и превращались в… ягоды клубники. Ягоды эти падали им под ноги, там погружались в почву, и произрастали клубничными кустиками. Они поднимались в человеческий рост, и плоды у них были соответствующие – размером с арбуз. Вокруг листьев появлялись воздушные облачка, которых становилось всё больше, которые сцеплялись меж собою, постепенно образуя воздушный купол.
Рената плавно опустилась на поверхность Луны. Афанасий Петрович и Гильом бросились к ней, но девочка вновь открыла рот, и вырвавшийся из него сильнейший ток воздуха просто сбил их с ног.
Тут же руки её и ноги стали изгибаться, изворачиваться, и вот погрузились в почву, и по тому, как почва вздыбливается, видно было, как эти корни разрастаются там.
Вдруг, примерно в миле от них почва взорвалась, и вырвался и взметнулся вверх ствол дерева-исполина. На многие сотни метров поднялся там, и там распустился кроной, которая закрыла почти всё звёздное небо. И ещё три таких же ствола вырвались из почвы, и окончательно закрыли звёзды. Итого было четыре дерева: две руки и две ноги Ренаты.
В теле девочки раскрывались поры, оттуда стремительно выбивался чернозём, растекался по лунной поверхности. Вместе с тем, Рената постепенно теряла привычные свои формы, и всё больше походила на некий плод, порождение почвы, но не человека.
Вновь и вновь звал её Афанасий Петрович. Но всё тщетно – не слышала его Рената.
Они сняли скафандры, и оказалось, что окружающий их воздух – куда более свежий и чистый, нежели отравленный воздух Земли. Почва порождала всё новые травы, цветы и деревья уже привычных размеров. Уже зазвенели роднички; а вон и зайцы запрыгали, закружились бабочки, взметнула хвостом белка. Можно было бы сказать, что они обрели рай, только вот в душах их рая не было – одна лишь боль.
Рената окончательно слилась с почвой. На том месте, где за несколько минут до этого лежала девочка лишь алые розы, шипов лишённые благоухали.
Тогда Афанасий Петрович и Гильом огляделись, и обнаружили, что принесший их сюда земной корабль по-прежнему вздымается над цветами, травами; только вот плющ его обвил; а в пробитые иллюминаторы пропихнулись ветви расцветшей сирени.
Сопровождаемые чириканьем птах, прошли они внутрь корабля, поднялись в капитанскую рубку, где, оказывается, уже свели себе гнёзда ласточки. Оборудование было затянуто паутиной, и пришлось эту паутину счищать. При этом было такое чувство, будто они разворачивают мумию.
Некоторое время повозились с разными кнопками да тумблерами. Наконец, удалось включить связь с участниками шоу. На мониторах появились их перепуганные или же весёлые, или совершенно безумные лица. Среди них была и мать Марии, тем не менее, Гильом обратился ко всем:
Однако, спустя лишь несколько мгновений его слова были опровергнуты. Замигал экран, и сквозь помехи прорвалось изображение толстого генерала, а заодно и голос его – злой и испуганный:
В это время всё окружающее их пространство передёрнулась. Словно бы волна прошла по всей толще пространства и времени.
Гильом отключил связь, и обратился к Афанасию Петровичу:
* * *
Афанасий Петрович и Гильом оставались в рубке корабля, так как оттуда было довольно далеко видно. И вот, через некоторое время (быть может, через двадцать-тридцать минут), стали появляться первые из участников шоу. Некоторые из них сняли скафандры, некоторые на это не решились.
Среди первых, подошедших к кораблю, была и мать Марии. Это была худая, высокая женщина лет тридцати пяти, а волосы на её голове действительно были совершенно седыми.
Афанасий Петрович разглядывал её, и думал: “В ней есть что-то от Марии. Вот если бы Мария жила с Гильомом, смог бы я быть счастлив с этой женщиной, её матерью?.. Впрочем, о чём это я?.. Ведь у Марии есть отец – супруг этой женщины… Вот уж воистину: проявляются самые неожиданные мысли. Наверное – это всё действие наркотика”.
И первой заговорила именно мать Марии. Она подняла голову, и, внимательно глядя на Гильома, который высунулся через пробитый иллюминатор, крикнула:
Другой, бомжеватого вида мужичок, у которого, по всей видимости, не имелось на Земле никаких родственных связей, добавил:
И большинство присутствующих присоединились к нему.
А мать Марии добавила:
Гильом развёл руками, смущённо улыбнулся…
Но в это мгновенье где-то в глубинах корабля включился, и на всю округу взревел динамик. Неведомый генерал торжественно изрёк:
Вполне естественно, что после такого заявления среди присутствующих началась паника. Большинство бросились в разные стороны; некоторые поспешили к кораблю, и укрылись в его ненадёжных, разодранных стволами и ветвями недрах. Пожалуй, мать Марии оставалась среди них самой спокойной. И тогда Афанасий Петрович сказал:
И вновь всколыхнулось пространство и время. Некоторые предметы выцвели, поблекли, потеряли свою реальность.
Они бросились по лесенкам да по коридорам, а корабль гремел, дрожал от хохота генерала:
И вновь всколыхнулось пространство и время; Афанасий Петрович и Гильом перенеслись в сторону, оказались внутри исполинского стебля, липкий сок обвил их, сковал движенья…
И тогда Афанасий Петрович закричал:
И Рената, которая была всеми этими стеблями, стволами, травами, цветами и потоками – услышала и помогла. Из чернозёма вырвался, изгибающийся словно щупальце, стебель. Он разорвал стены корабля, схватил мать Марии, которая уже заплутала там, и вознёс её на вершину стометровой розы; там, среди лепестков, встретилась она с Афанасием Петровичем и Гильомом. Там взялись они за руки.
Вихрями закружилось пространство.
Последнее, что видели они – это щупальца лиан, которые ловили атомные боеголовки, заглатывали, перерабатывая их в необходимую для дальнейшего роста энергию…
А затем Афанасий Петрович и Гильом, неся с собой мать Марии, вернулись совсем не в то место, от которого начали своё путешествие.
Глава 8
“Искажённые Мечты”
Гильом держал руку матери Марии, также и Афанасий Петрович её держал. Они ожидали, что окажутся рядом с ведьмой Титана, в отвратительном, наполненном вздыбленной, стонущей плотью помещении, но оказались несколько в ином месте, где, правда, плоти хватало. И это была человеческая, облачённая в дорогую одежду плоть.
Афанасий Петрович держал мать Марии за правую руку, Гильом – за левую. Мать Марии была в элегантном бархатном платье чёрного цвета, довольно сильно декольте; с золотой цепочкой на худой, длинной шее. Волосы у неё были выкрашены в чёрный цвет. Они стояли на лакированном полу. Над их головами сияли хрустальные люстры; небольшой оркестр играл для присутствующих на этой неожиданной вечеринке классическую музыку. Ароматы изысканных кушаний полнили воздух. Против желания желудок Афанасия Петровича забурчал – ведь Афанасий Петрович совсем мало времени и внимания уделял телесным своим потребностям. И только теперь припомнил, что, пожалуй, в последний раз перекусил поспешно и невкусно двое, а то и трое суток тому назад.
Афанасий Петрович смущённо прокашлялся, выпустил руку; также руку выпустил и Гильом, но он, в отличии от своего батюшки, держался молодцом, и ничем не выдал своего волнения.
И тут к ним подошёл отец Марии, Архип Григорьевич; лицо его представляло странную помесь из образа Сталина и Гитлера; постоянно эти две сущности изменялись, а когда он заговорил, то и голос его, в отличии от спокойного голоса прежнего Архипа Григорьевича, оказался нервно-громким, диктаторским. Он сказал:
Но тут лицо матери Марии, растянулось в такой неестественной улыбке, что, казалось, сейчас она лопнет. Она всплеснула ладонями, и взвизгнула:
На этой Марии было белое платье, ещё большее декольте, чем у матери её. В отличии от знакомой им прежде Марии, у неё были круглые щёки, также и всё тело выдавало упитанность чрезвычайную. А глаза у неё были бесцветные, усталые, измученные. Также как и та, прежняя Мария, эта новая, была глубоко несчастно.
И вот она защебетала, быстро-быстро заговорила неприятным, нервным голосом с матерью своей и с отцом. Казалось, сейчас она захлебнётся в потоке своих собственных, ненужных, неискренних слов.
Она говорила какую-то пошлость о вкусных супчиках; о том, что она хочет платье из гибких золотых пластин, а Афанасий Петрович ей не покупает; о том, что в прошедшие выходные они с Афанасием Петровичем выезжали на прогулку в “Экстра-Парк” (Искусственный парк для избранных), а он, “бяка такая, перед этим выпил винца и ликёра, и был пьян, и при этом скучен”…
Тогда мать Марии, помахала перед носом Афанасия Петровича пальчиком, и пропищала:
Тут её оттолкнул Архип Григорьевич, и вдруг весьма больно зажал тонкий, длинный нос Афанасий Петровича меж своими жирными, дурно пахнущими пальцами. Затем он слегка нагнулся и боднул Афанасия Петровича в лоб. Из глаз у худющего, слабого Афанасия Петровича брызнули слёзы, и, если бы Архип Григорьевич не сжимал так сильно его нос, он повалился бы на пол.
И рычал Архип Григорьевич:
Несмотря на нелепое и мучительное своё положение, Афанасий Петрович не мог скрыть изумления:
Тут Архип Григорьевич неимоверно расширил свои глаза, выражая тем самым, какое же действительно одолжение они сделали для Афанасия Петровича. И продолжал он:
Тут Мария встала на мысочки, и чмокнула своего папашу в щёку; и защебетала она звонко, бросая на Афанасия Петровича презрительные, испепеляющие взгляды:
Афанасий Петрович поперхнулся – прежде он о такой сумме и не слыхивал; и был уверен, что во всю свою жизнь не сможет заработать и десятой части этой суммы.
И он с такой силой сжал нос Афанасия Петровича, что там что-то хрустнуло, и из ноздрей у него пошла кровь.
И только после этого тот отпустил Афанасия Петровича, вытащил из кармана белый платочек, и, пачкая его кровью, Афанасия Петровича, вытер свои вонючие пальцы.
Афанасий Петрович, зажимая пальцами ноздри, отступил к стене, уселся там на мягкий, выполненный в стиле классицизма диванчик, и озирался затравлено. Гильом был с ним рядом; озирался, и шептал:
Но, конечно, Афанасий Петрович, ничего не мог ответить своему, воспитанному-запрограммированному в духе наивного средневековья сыну.
И тогда Гильом, который был всё же более деятельным, нежели отец его, подозвал проходившую рядом девушку. Оказалось, что это была служанка. Она опустилась перед ними на колени, всем видом своим показывая, что она готова на всё, и, стоило бы только Гильому слово молвить – она бы обнажилась.
Но Гильом просто спросил у неё:
Тогда девушка улыбнулась, и облизала губы, она выжидающе глядела на Гильома. Смущённый Гильом повторил свой вопрос. Тогда девушка сладенько пролепетала:
Однако, его опередил Архип Григорьевич, он, уже изрядно пьяный, подбежал, и сильно пнул девушку ногой. Та откатилась в сторону, но тут же поднялась, раскланялась, приветливо улыбнулась. Какой-то молодчик захлопал в ладоши, крикнул:
Он говорил что-то про деньги, про издержки, про несносное его, Афанасия Петровича поведение. А тому не оставалось ничего иного, как пожимать плечами, и, время от времени, в согласии кивать.
Наконец, Архипу Григорьевичу надоело, и он отступил, отвесив на прощанье, Афанасию Петровичу сильный, звучный подзатыльник. И только после этого подзатыльника, Гильом пришёл в себя. Для него, в душе средневекового трубадура, было настолько диким, что ударили девушку, что некоторое время он просто не верил, тому, что видел; и вот теперь праведный гнев воспылал в нём. Он сжал кулаки, и, преодолев первый порыв – наброситься на Афанасия Петровича и устроить ему хорошую взбучку, решил вызвать его на дуэль. И он уже сделал широкий шаг вслед за ним, как перед ним появилась та самая девушка-служанка. Она очень ласково ему улыбалась, и вообще - казалось такой весёлой, будто не было ни побоев, ни унижений. Она протянула ему газету, и ласковым-ласковым голосом пролепетала:
И Гильом не мог ей отказать. Он взял эту газету, и уселся на диванчик рядом со сжавшимся, забитым Афанасием Петровичем.
На первой странице значилось:
“Ведьма Титана извещает…”
И тогда Гильом с жадностью погрузился в чтение:
“Вместе с Ренатой слишком многое изменили вы. Грань времён порвалась, и вернулись вы в своё время, которое, из-за того, что на Луне случилось, совсем иное. Теперь привыкайте к этим новым ролям. Афанасий Петрович – муж Марии; а Гильом – сын его.
Казалось бы: у Афанасия Петровича – то было бы вершиной мечтаний, но вот вопрос, та ли душа у Марии, о которой мечтал он? Нет. Конечно – нет. У него есть деньги, но приносят ли они счастье. Не стадо ли свиней окружает их?.. И долго ли выдержите ли Вы? Я знаю – что нет…”
Афанасий Петрович тоже читал это, и вот повторил он медленно, словно бы пробуя слова на вкус:
И тут подошли к ним: к Афанасию Петровичу Мария, а Гильому – статный, улыбчивый юноша, с густыми, чёрными волосами.
* * *
Вместе со статным юношей, оставил Гильом вечеринку. Ступили они в коридор, стены которого были выложены из массивных каменных плит, а в нишах горели, потрескивали факелы. Также на стенах и гобелены висели; а на гобеленах тех – отображения сцен рыцарской охоты, также и замки, и дубравы, и звери и птицы неведомые.
Глядя на всё это, вспомнил Гильом, что имя своё он выбрал по имени средневекового, полулегендарного поэта. И уже с надеждой оглядывался, и думал, и надеялся, что во всём его мучительном, окружённым суетой существовании наконец-то найдётся что-то действительно красивое.
Прошли они в залу, какая вполне могла бы находится и в недрах средневекового замка. Большой дубовый стол; камин, в котором потрескивало жаркое, яркое пламя. У стен: рыцарские доспехи, а также – рыцарское оружие. Стол был накрыт на двоих. И юноша, и Гильом сели, стали кушать изысканные яства, вином их запивать.
Гильом смущённо кивнул, и промолвил:
Так Гильом узнал его имя.
Гильом всё оглядывал эту, в общем-то очень и очень уютную залу, и всё ждал красоты, чуда. Так ему хотелось в этом безумном мире обрести истинную поэзию…
Он и не заметил, как Ариосто поднялся, а поэтому вздрогнул, когда юноша положил ему ладонь на плечо, и вымолвил:
Это понравилось Гильому. Он ожидал, что откроется тайна горечи этого мира; он верил, что, приобщившись этой тайны, сможет миру помочь.
Ариосто улыбнулся ему в ответ, повёл плечами, затем повернулся, и пошёл из залы. Гильом последовал за ним.
И вот они спускаются по винтовой лестнице, стены которой опять таки были высвечены факелами. Долго они спускались, и Гильом почувствовал, что они уже под землей.
Наконец, они ступили в некую залу.
В этой зале не горели факелы, и поэтому было весьма темно. Однако, Ариосто взял один факел, и пошёл по ней, зажигая факелы, которые имелись и здесь, в выемках, в стенах.
И по мере того, как зала наполнялась светом, открывалось, что в зале в большом количестве вещи весьма странные, Гильому неведомые, или почти неведомые, но, тем не менее, вызывающие сильное отвращение.
С потолка свешивались цепи. Имелось несколько кожаных лежаков. Также и плети. И ещё – те самые, неведомые, совсем отвратительные вещи.
Улыбка увяла на лице Гильома. Он отступил на пару шагов, и попросил у Ариосто:
И с этими словами Ариосто скинул свою рубашку. Оказалось, что его грудь покрыта многочисленными следами укусов.
Затем он повернулся. Гильом не смог сдержать восклицания. Вся спина Ариосто была покрыта шрамами.
Тут Гильом что-то, далеко не всё понял, и того, что он понял, было достаточно, для того, чтобы его впервые за всё его бытие стошнило. Желудок его вывернуло наизнанку, а затем – ещё и ещё раз.
Он упал на колени. И хотя, в нём уже не оставалось еды – всё равно его рвало. Он зашёлся кашлем…
Ариосто подошёл к нему, присел на колени, и гладил Гильому волосы на голове. Он приговаривал:
Ариосто отошёл, и говорил тоном весьма и весьма обиженным:
Гильом зажал уши, и бросился вверх по лестнице.
Он мчался вверх по винтовой лестнице, и чудилось ему, что Ариосто преследует его. Он перепрыгивал сразу через две-три ступеньки; несколько раз падал, катился вниз, но вот вскакивал и вновь бежал вверх. Ему чудилось, что из каменных стен глядят на него демоны, ему чудилось, что стены кровоточат, и атомное его сердце горело, и раскалённым жалом прожигало грудь.
И, когда он вырвался наконец в залу, где до этого пиршествовал, так вновь его стошнило – на этот раз на стол. Он перевернул стол. И схватился за голову, и, крича, бросился по коридору, туда, где происходила вечеринка.
* * *
Больно было Гильому, но Афанасию Петровичу довелось испытать ещё большую боль.
Вслед за супругой своей, Марией, проследовал он в роскошнейшие покои, “роскошность” которых была тут же Марией опровергнута. Она топнула весьма упитанной ножкой, и крикнула нервно:
Афанасий Петрович, который перед Марией по-прежнему трепетал, не нашёл, что возразить, и просто пожал плечами.
Это неопределённое пожатие, Марию ещё больше разъярило. Она схватила со стола расписанную под античность вазу, и запустила её в стену. Ваза разбилась, по полу разлилась какая-то зелёная жижа. Незамедлительно появились сферические роботы-уборщики, и занялись своим делом.
В это время Мария наплывала на Афанасия Петровича. Она толкнула его в плечи, и отвесила звонкую пощёчину, да такую сильную, что голова Афанасия Петровича откинулась в сторону. Мария кричала:
Тут Мария отвесила Афанасию Петровичу ещё одну сильную пощёчину. Он не смел сопротивляться.
Она плюнула Афанасию Петровичу в лицо, он вытер её липкие слюни.
Афанасий Петрович смотрел на Марию. Из глаз его катились слёзы.
Афанасий закрыл лицо руками. Тогда Мария кошкой завизжала, и расцарапала руки Афанасия Петровича. Визжала она:
Афанасий Петрович отнял руки от лица, и смотрел на Марию. Она же схватила со стола бокал с вином, выпила его, а остаток плеснула на Афанасия Петровича. Тот попросил:
Мария швырнула бокал в стену, упёрла руки в рыхлые свои бока, и заверещала:
Она ещё раз хлестнула Афанасия Петровича по лицу. Тот сжался и плакал, стенал тихо:
Афанасий Петрович справился со смущением, и вот что рассказал:
Мария зашлась пронзительным хохотом. Выразительно покрутила у своего виска пухлым пальчиком. Затем крикнула:
В одно мгновенье помещенье получилось в полумрак, а одна из стен оказалась совершенно гладкой, из неё выступил трёхмерный ролик. Показывалась Тёмная Сторона Луны – вид из космоса. В одном месте на этой тёмной стороне выступал голубоватого цвета купол, под которым отчётливо выделялись белые барашки облачков, а также – зелень. Тут же приводились данные, что поперечник купола: сто тридцать миль, что под ним – пригодная для человека атмосфера, и что порождён этот купол был двадцать пять лет назад, в результате не вполне понятного феномена-мутанта-девочки, которая участвовала в последнем шоу “Тёмная Сторона Луны”.
Под куполом развился своеобразный, отгороженный от всей остальной вселенной мирок. Населяют его так называемые Цветошники, которые питаются исключительно растительной пищей, и сами мутировали так, что представляют некое среднее звено между человеком и растением. Они проповедуют безграничную любовь, однако, по словам комментатора, представляют несомненную угрозу для остального человечества, так как обладают особыми технологиями.
Из-за этих технологий ни одна из военных экспедиций так и не смогла проникнуть внутрь купола. Также и буровые установки, с помощью которых военные пытались провести туда подкоп, неизменно выходили из строя.
В то же время, купол не является абсолютно непроницаемым, он способен пропускать тех, кому ему угодно; также с поверхности стартуют некие зелёные шары, диаметром от пяти до пятидесяти метров. Учёные предполагают, что эти шары несут споры людей-растений в иные миры, однако подтвердить эту догадку никак не удалось, по той причине, что шары увёртывались как от зондов, так и от направленного в них оружия.
Завершалась эта краткая лекция строжайшими наставлениями, касающимися того, что ни в коем случае нельзя приближаться к куполу, так как это чревато не только летальным исходом, но и ещё более жуткой мутацией – потерей человеком качеств человека, и, в тоже время, продолжения существования в некой растительной форме.
Итак, экран погас, и вновь перед Афанасием Петровичем оказалась злая Мария, и жгла она его неприязненным взглядом. Спрашивала:
Из ноздрей его, а также и из ушей потекла кровь, – то было отражением страшной душевной муки. Видеть мечту всей своей жизни в таком страшном состоянии – на месте Афанасия Петровича иной лишился бы рассудка.
А эта самая “мечта” по имени Мария, хмыкнула:
Афанасий Петрович очень хорошо понимал, что, если останется, то непременно сойдёт с ума. Поэтому он бросился к выходу. Дверь перед ним распахнулась, и там предстал массивный, похожий на санитара из психиатрической клиники, доктор. Рукава у доктора были закатаны, на покрытых чёрными волосами руках перекатывались массивные мускулы. Доктор ухмыльнулся, протянул к тощему Афанасию Петровичу свои ручищи.
Отчаянье придало Афанасию Петровичу сил. Он поднырнул вниз, проскочил между ногой доктора и стеной. Вырвался в залу, где по-прежнему веселилась за его счёт богатенькая публика.
Перед Афанасием Петровичем появился улыбчивый молодой щеголь, с золотыми зубами, и с пышногрудой, золотоволосой подружкой, обладание которой обеспечивалось исключительно полученным им по наследству капиталом. Щеголь ухмыльнулся, глядя на растрёпанного, окровавленного Афанасия Петровича:
Щеголю явно нравилось отвешивать Афанасию Петровичу подзатыльники, и он поспешно начал “награждать” его новыми и новыми и новыми ударами. Его очаровательная спутница засмеялась звонко, и озорно. Посмотрела на Афанасия Петровича выразительными, подкрашенными глазками, и легонько ущипнув своего богатого любовника, пропищала:
Она схватила вазочку с мороженым и опрокинула его на голову Афанасию Петровичу.
Холод от мороженого привёл Афанасия Петровича в чувство, и он ринулся дальше. И во время! Сзади раздался вопль Марии:
В дальней части залы Афанасий Петрович увидел приоткрытое окно, бросился туда. Кто-то схватил его за рукав, но он смог вывернуть, и его перепачканный мороженым и кровью пиджак остался в чьих-то руках.
До окна оставалось совсем немного, когда наперерез Афанасию Петровичу бросилась некая высокая фигура. Афанасий Петрович решил драться до последнего. Но тут крик:
Читатель уже знает, что приключилось с Гильомом, и поэтому понимает, что его жажда вырваться, была не меньше, чем у Афанасия Петровича.
Вместе они распахнули окно. Дыхнуло ночной прохладой, они прыгнули, и почти тут же очутились в тёплой, подсвеченной голубоватым светом воде бассейна. Рядом плескались большегрудые девицы с искусственными мутациями, – вместо ног у них были рыбьи хвосты и, таким образом, девицы представляли русалок.
Ничего не отвечая, Афанасий Петрович и Гильом выбрались из бассейна, и побежали по парку. И слышались озорные крики гостей:
И яростный вопль Марии:
* * *
На следующий день Солнце сокрылось за завесой серых, плотных туч, содержание ядовитых веществ в которых превышало все мыслимые пределы. Однако ж было ещё жарче, чем обычно. Припекал сам воздух. Все предметы казались выцветшими…
Да и смотреть было не на что. Афанасия Петровича и Гильома окружали исключительно серые, озабоченные какими-то своими, денежными, конечно же, делами люди.
Этот мир, и прежде то меркантильный до безобразия, теперь, после случившегося на Луне, по каким-то ведомым разве что адскому божеству безумия законам, стал ещё более меркантильным. Теперь все только и думали, как бы ухватить себе кусок побольше, и смотрели друг на друга волками. Тот, кто был богаче, лучше одет, обвешан всякими дорогими, модными безделушками, тот вызывал наигранное уважение и лютую, едкую зависть. Тот, кто был победнее, – вызывал лишь презрение. Часто людишки обменивались презрительными репликами, относительно более бедных. Причём делали это напоказ, громко. Более бедные сжимались, бледнели, вымучено улыбались богатым, и тут же вымещали злобу на ещё более бедных, чем они...
Самцы демонстрировали своё денежную крутость окружающим их самкам; те, в свою очередь, демонстрировали бёдра, груди, и презрение к соперницам. А разговоры, разговоры:
Что касается Афанасия Петровича и Гильома, то в карманах их разодранной костюмов нашлось, к счастью, достаточное количество кредитов для того, чтобы прикупить приличную одежку, и со стороны выглядели они вполне заурядно, так что на них не слишком то обращали внимания.
Они вошли в здание космопорта, но, при этом, в головах у них не было какого-либо конкретного плана, и поэтому, когда они подошли к кассам, то Афанасий Петрович сказал:
В кассе восседало ярко накрашенное существо неопределённого пола. Оценив, что это именно “господа”, а не какие-то голодранцы, существо приветливо улыбнулось им, и молвило:
Тут Гильом сообразил, что Афанасий Петрович сейчас скажет про Цветошниксов, а поэтому взял инициативу в свои руки:
Из прилавка выступил прямоугольник, с выемкой для указательного пальца. И Афанасий Петрович приложил палец.
Но вдруг улыбка померкла на устах этого существа. И выражение у него было уже совсем иное – неприязненное, даже враждебное. И заявило существо:
Гильом приложил свой указательный палец, и был успешно индифицирован не как клон, но как настоящий сын Афанасия Петровича. И, оказалось, что на счету у Гильома приличная сумма. Тут дело было в том, что этот, существующий в каком-то другом измерении, и замещённый Гильом, был, что называется “маменьким сынком”, она для него никак денег не жалела, и он имел свой счёт, доступ к которому, в отличие от счёта Афанасия Петровича, был для сторонних закрыт.
Итак, на этом счету имелась сумма достаточная и для найма космолёта средних размеров, и для залога. Они наняли космолёт на две недели, и выплатили залоговую стоимость.
* * *
За наём космолёта с них запросили колоссальную сумму – и это средненькое судёнышко таких денег, конечно же, не стоило. Но, по крайней мере, на космолёте имелась приличная кухня, которая, несмотря на главенство душевных страданий, была нашим героям просто необходима…
Бортовой компьютер осведомился, когда стартовать, и Афанасий Петрович сказал, чтобы это было незамедлительно.
Вскоре Земля осталась позади, и на обзорном экране, они могли наблюдать, как медленно, плавно приближается Луна.
Гильом кивнул.
Тут помещение заполнилось мягкой, успокаивающей музыкой (кажется, что-то из классики), и бортовой компьютер осведомился:
Компьютер замолчал.
* * *
Корабль обогнул Луну, и перед глазами путешественников предстала Тёмная её сторона. И в эти часы она оправдывала своё название, так как там была ночь. Электрическими светлячками сияли Лунные города; однако значительное пространство вокруг купола Цветошников было свободно от каких-либо построек человека.
Сам же купол сиял золотистой синевой солнечного летнего дня, и там видны были белые облачка. И с какой же жадностью смотрели Афанасий Петрович и Гильом на эти чистые цвета. Ведь там была их надежда!
Корабль продолжил снижение. Светоносный купол приближался, и вскоре в кабине стало так светло, будто уже наступил день. Свет был таким приятным, что, впервые за долгое время, Афанасий Петрович улыбнулся.
Но тут вновь вступил корабль:
Корабль начал отдаляться от поверхности купола, однако, как раз в это мгновенье из купола вырвались два окружённых сияющей аурой растительных отростка, они обвили корабль, потащили его вниз.
Мозг заверещал быстро:
И по тому, с какой испуганной интонацией вещает этот голос, Афанасий Петрович понял, что – это не просто компьютер, но ещё и человеческий мозг, поставленный для этого более страшного и безысходного, чем рабского, служения.
А отростки уже утянули их под купол. Они прошли через белую перину облаку, и через пару минут совершили посадку на широкой поляне, на берегу круглого озера.
Из почвы поднялось огромное количество всевозможных извивающихся корней, которые начали стремительно двигаться, и вдруг разобрали корабль, будто – это была всего лишь игрушка из детского конструктора. Детали и двигатели с топливом были поглощены, а Афанасий Петрович и Гильом - осторожно поставлены на почву. Корни исчезли также неожиданно, как и появились, причём на почве не осталось никаких следов от них.
Глава 9
“Луна и Астероид”
К тому месту, где стояли Афанасий Петрович и Гильом, приближалась весьма странная процессия.
Первым вышагивал мужчина, метров трёх ростом. Волосы на его голове представляли собой созревшие пшеничные стебли. Брови, как и у всех остальных, представляли кусочки мха; глаза были апельсиновым соком сокрытым под прозрачной, блестящей оболочкой. У мужчины были усы – маленькие, аккуратно подстриженные кустики. Что же касается одежды, то она совершенно отсутствовала, и, помимо прочего, конечно же видны мощные репродуктивные органы.
Рядом с мужчиной шагала женщина, у которой особо выделялись груди, которые стояли торчком, и были так велики, что, несмотря на могучую её комплекцию, чрезвычайно затрудняли её движения. С её сосков беспрерывно капал густое малиновое варенье. Женщина улыбалась призывно, и обнажала безукоризненные, леденцовые зубки. Волосы её представляли тщательно ухоженные кусты малины, среди которых немало было этих ягод.
Женщина держала за руку мальчика, по-видимому сынка своего, голова у мальчика была покрыта маленькими дырочками – пчелиными сотами, и пчёлы беспрерывно залетали в него, и вылетали. Причём у пчёл были маленькие корзиночки, в которых несли мёд. А ещё у жён-пчёл были платочки и платьица, а у мужей – гусарские костюмы и сабельки. Мальчик запускал палец себе в ухо, ковырял там, а затем – облизывал собравшийся на пальце мёд.
Также и остальные в этой процессии: мужчины и женщины, а также и дети их – все были обнажены, и у всех имелось в теле какая-нибудь часть растительного или животного мира, а то и несколько таких частей.
Запрограммированный в духе романтически-пуританского средневековья, Гильом был смущён таким количеством обнажённой плоти, и в особенности – женской.
Тем не менее, представители этого народа вели себя чрезвычайно приветливо. Они подошли с улыбками. Мужчина раскрыл грудь, достал оттуда каравай тёплого, мягкого хлеба; помотал над ним носом, и из носа посыпалась соль. Мальчик протянул сотканный из сухих пчелиных сот поднос. Мужчина положил каравай на поднос, протянул его женщине. Женщина отжала из грудей своих варенья, которым наполнила стоявшее рядом с подносом блюдечко. Затем, поклонившись, она поднесла хлеб Афанасию Петровичу и Гильому.
Жители этого мирка ничего не говорили, но ясно было, что они ждали, что их гости откушают. Это было странное и отвратительное чувство: когда Афанасий Петрович отламывал кусок каравая, когда ел его – ему всё казалось, что он поедает человеческую плоть. Тоже самое чувствовал и Гильом. Но в тоже время и хлебушек и малиновое варенье оказались необычно вкусными.
А тут ещё и другая женщина подошла, жестом попросила Афанасия Петровича и Гильома открыть рты, – те подчинились. Тогда женщина надавила на груди свои, и из грудей брызнули два потока парного коровьего молока. Это молоко заполнило рты Афанасия Петровича и Гильома, они сглотнули. Женщина продолжала сжимать свои груди, и оттуда продолжало хлестать молоко. Афанасий Петрович и Гильом, вроде бы и хотели, но и не могли закрыть рты, и всё глотали и глотали, пока совершенно не напились.
И вот тогда началось веселье! Жители этого мирка подбежали к ним, и за руки схватили, и подхватили, и понесли в стремительной, безумной круговерти. Сначала Афанасию Петровичу подумалось, что их несут в хороводе, но, потом понял он, что здесь были не хоровод, но огромное количество сложных, пересечённых между собой фигур, которые вращались, пересекались меж собой, и вели не только по земле, но и под землю, где их подхватывали уже люди-корни, люди-черви и люди-кроты; и вверх, где их несли люди-ветви, люди-птицы, и даже люди-облака; и под воду их заносило, где их хватали и несли и несли куда-то, вдыхая в уста и в ноздри кислородные шарики, люди-рыбы, люди-раки и люди-улитки.
При этом все они пели некую песнь, слов в которой ни Афанасий Петрович ни Гильом понять совершенно не могли, однако ж чувствовали, что в песне этой много энтузиазма.
Наконец, их внесли в город, где всё было из растений, и некоторые люди стали настолько растениями, что уже не могли двигаться, и были уже домами, мостовой, простыми ягодами, и всем-всем прочим.
Наконец, их внесли во двор, столь огромный, и сотканный из таких изысканных растений, что Афанасий Петрович и Гильом сразу поняли, что это и есть центр этого мирка.
А дворцом служила трёхсотметровая роза, которая возносилась над их головами и благоухала. Вот роза зашевелилась, и тогда радостное пение усилилось. Жители явно возносили славословие своему божеству.
И вдруг роза выгнулась к ним. При этом ударил порыв ветра столь сильный, что Афанасий Петрович и Гильом не устояли на ногах, и рухнули на колени. Также и глаза они закрыли, когда же решились открыть, то оказалось, что вокруг них всё в алом свечении от лепестков. Сами лепестки огромными парусами окружали их, вздыхали, благоухали столь сильно, что в этом запахе и собственные мысли терялись.
Тем не менее, Афанасий Петрович крикнул:
Запах ещё усилился. Что-то с неимоверной силой напряглось, и тут же лопнуло в голове Афанасия Петровича. Он оказался частицей облака розовой пыльцы. Голос Ренаты обволакивал, переполнял его:
* * *
Афанасий Петрович и Гильом оказались на просторной поляне, большую часть которой покрывали огромные розы. Конечно, эти розы были гораздо меньше трёхсотметровой розы-Ренаты, но всё же и они достигали им до груди. Лепестки у этих цветков были белые, они благоухали, но не сильно. На одном лепестке, укутанная в растительные ткани лежала малютка. Из цветка ко рту проходил отросток, и видно было, что она пьёт некую жидкость, возможно – молоко.
Афанасий Петрович и Гильом огляделись. Оказывается, в дальней части поляны стоял небольшой, но уютный домик. И довольно далеко, у самого горизонта возвышалась та самая, трёхсотметровая роза…
Вот малышка напилась, освободилась от отростка и доверчиво протянула к Афанасию Петровичу руку. Он подхватил малютку, и, вместе с Гильомом прошёл в домик.
Оказывается, внутри всё было приготовлено для их жития-бытия. В печи горел огонь. Там поджаривались блины, на деревянном столе стояла крынка с молоком, также – масло и хлеб. Имелись двери в соседние горенки, но туда они не пошли. Они положили малышку в люльку, которая была подвешена к потолку, сами же уселись за стол. Сидели молча, ждали…
Так прошёл целый час. Окно было раскрыто, на подоконнике сидели, чирикали воробьи. Время от времени лица их обвивал приятный, свежий ветерок…
И вдруг из люльки выбралась одетое в алое платьица девочка лет девяти.
Девочка взяла со стола каравай хлеба, съела его, одним залпом выпила всё молоко из крынки; затем – подошла к печи, съела все блины.
Афанасий Петрович спросил, смущённо:
Затем она прошла в угол, где на специальной стоечке лежал массивный фолиант. Обложка оказалась чрезвычайно тяжёлой, и девочка никак не могла её открыть. Тогда Афанасий Петрович и Гильом разом вскочили, ринулись ей помог. Не без труда открыли…
Первая же страница оказалась испещрённой столь мелкими буковками, что заложенной там информации хватило бы на тысячу страниц обычной книги. Тем не менее уже через минуту девочка перевернула страницу…
Девочка… нет – уже не девочка, а девушка подняла взор от книги. Глаза её были мечтательно прикрыты, она ещё раз повторила это загадочное, но такое сладкое, вселенское слово “любовь”, но тут обнаружила, что не одна; и щёки её тут же зарделись от смущения.
Она вновь опустила взор на страницу, и некоторое время читала, и всё про любовь, про любовь – тысячи страниц в минуту.
А Афанасий Петрович отступил, и схватился за сердце, которое и давило, и терзало нестерпимо, – перед ним была та самая Мария, которую он когда-то полюбил. И сейчас он в мучительнейшем напряжении припоминал, какие-нибудь стихи, которые мог ей поведать. Пот скатывался по лицу его, мысли путались, и он вновь приговаривал: “Ну, вот это и есть настоящая любовь. Только бы сейчас всё получилось. Быть может, вот именно сейчас – в первый раз в жизни… поцелует”
Тут девушка подняла взор от книги, и оказалось, что ей уже двадцать, а может – и тридцать лет; на ней было аккуратное, белое платье, которое подчёркивало её прекрасную фигуру, за которую не поскупились бы отдать часть своего состояния многие богатеи адско-меркантильной Земли. Но до этих богатеев Марии не было никакого дела, просто потому, что она была воспитана на книжной романтике, и о меркантильности ничего не знала.
Но вот она потянулась, и молвила:
И он потупился, надеясь, что она всё же поцелует его. Афанасия Петровича никто никогда не целовал, также никто никогда не говорил ему: “Люблю тебя, единственный”. Афанасий Петрович был девственником.
И Мария действительно порхнула к нему, и поцеловала; однако, не в губы, но в щеку. И она прошептала ему на ухо:
Афанасий Петрович оглянулся, и понял, что речь идёт, конечно же о Гильоме. Дело в том, что Афанасий Петрович так разволновался, что забыл о существовании своего истинного сына. Но тут вот вспомнил, и, конечно же, упрекнул себя за то, что обо всём забыл, и что желал счастья не своему чаду, но себе.
И он представил их друг другу.
Гильом стоял, смущёно потупившись; так же и Мария стояла, потупившись. Они были слишком скромными, чтобы делать друг другу какие-либо предложения, однако у обеих в сердце жило нежное чувство.
И тогда Афанасий Петрович улыбнулся почти непослушными, дрожащими губами, и смог выговорить:
И вот они взялись за руки, и вышли из горницы на улицу.
Афанасий Петрович остался в одиночестве. Он медленно опустился на пол, он плакал… Он был счастлив за Гильома, но всё же горько было в сердце. Ему так хотелось хоть раз в жизни услышать это заветное: “Люблю тебя, единственный”.
Тем временем на улице, Гильом и Мария отошли от дома, и уселись друг напротив друга, среди благоуханных роз. И розы были такой высоты, что скрывали их от сторонних глаз. Хотя сторонних и не было, разве что птицы.
Мария прошептала:
Ей казалось, что она познакомилась с Гильомом уже два или три года назад. Гильому же казалось, что прошла лишь пара минут. И он не понимал, как в столь скорый срок можно уже и целоваться.
Мария же только и ждала этого поцелуя…
Гильом подошёл к ней, положил ладонь на её мягкое, податливое плечо, и извинился:
Он ждал, что она скажет, что надо одолеть некоего дракона, похитителя её счастья. Однако девушка, не в силах больше сдерживаться, обернулась, обняла его, стала целовать страстно.
Гильом был смущён, он попытался отступить, но нога его зацепилась за стебель, и он упал. Мария оказалась сверху, она обнимала, и целовала его…
И он ответил:
Тогда она закрыла его рот поцелуем, и на этот раз целовала очень долго, прижавшись к нему всем своим нежным, жарким телом.
И далее среди цветов у них произошло то, что обычно бывает между молодожёнами. И Марии казалось, что они действительно молодожёны, и что уже десять лет как они познакомились…
Долгим было их единение, ведь Афанасий Петрович одарил Гильома не только умом и одухотворённостью, но и выдающимися физическими данными. Но, когда любовники всё же отступили друг от друга, Мария промолвила:
И действительно – Гильом был всё таким же статным, мускулистым юношей. Что же касается Марии, то тело её располнело; кожа уже не была такой гладкой; груди её обвисли. Это была уже женщина в летах, скорее даже – пожилая женщина.
И Гильом был так поражён этой неприятной переменой, что воскликнул:
От этого восклицания, Марию передёрнуло, как от удара, и она поспешно стала одеваться. Она одевалась и приговаривала:
И такая мука была в её голосе, что, преисполненный острый жалости Гильом, воскликнул:
И так Марии хотелось найти тепла и понимания, что она сразу же бросилась к Гильому, и обняла его, и шептала на ухо:
Гильом нагнулся, чтобы поцеловать её в уста, но тут увидел, как на коже её появляются морщины. Он побледнел, слегка отстранился, и тогда Мария вырвалась от него, и побежала к домику, крича плачущим голосом:
Гильом бросился было за ней, но она первой добежала до дома, и хлопнула перед ним дверью, закрыла на щеколду. Гильом не посмел забираться туда через окно, он уселся на крыльце, и обхватил голову руками, очень тяжко было на его душе.
А в это самое время, в доме Мария стояла перед Афанасием Петровичем, который увидев её старческое лицо, вскочил, вжался в стену, и смотрел на неё с ужасом.
Афанасий Петрович думал, что она наброситься на него и станет бить по щекам, но этого не произошло. Мария опустилась на лавку, и, закрыв лицо руками, расплакалась. Афанасий Петрович хотел бы её утешить, но не знал, как это сделать. Волосы Марии становились седыми… Через несколько минут они стали белыми, как снег…Кожа на её ладонях стала дряблой, обвисала складками, выделялись чёрные вены.
Когда же она, наконец, отняла руки от лица, то – это была уже совсем древняя старушка. Она попыталась подняться, но, оказывается, уже и на это не была способна.
Тогда она приоткрыла рот, и стало видно, что многих зубов там не хватает, а те, что остались, пожелтели и погнулись. И она зашептала:
Она смотрела на Афанасия Петровича, тот дрожал от ужаса, и старательно кивал. Но вдруг понял он, что Мария его не видит – её глаза были закрыты бельмами.
Так что и разговаривала она сама с собой, и думала, что никого поблизости уже давным-давно нет. Она хотела ещё что-то сказать, но не успела, так как умерла.
Афанасий Петрович бросился к её телу, но не успел, – Мария рассыпалась в прах, и даже этот прах развеялся бесследно.
Тогда Афанасий Петрович вышел на крыльцо, и сел рядом с Гильомом. В безмолвии просидели они весь вечер. Ночью они заснули под открытым небом, под звёздами. Утром же отправились к трехсотметровой розе Ренате.
* * *
И через несколько часов Афанасий Петрович и Гильом вновь оказались во дворе, перед огромной розой-Ренатой. И горько было на душе Афанасия Петровича, и также горько было и на душе у Гильома.
И торжественно запели голоса жителей мира, и погрузилось всё в алое сияние, и вновь опустилась к ним Рената, и спрашивала у них:
А Гильом ничего не ответил, – он только кивнул. И был Гильом уже не так невинен, ибо познал он любовь земную, или, если угодно – лунную.
* * *
И тут нахлынуло на Афанасия Петровича и Гильома облако белое, в объятья свои подхватило, да прочь от розы-Ренаты понесло.
Но, в то же время голос Ренаты сопровождал их, и вот что она говорила:
И опустило их облачко на поле, которое всё было выемками покрыто. Вот одна из выемок нитями зеленоватыми, словно бы паутиной затягиваться стала. Только вот паука не было видно. Затем “паутина” стала надуваться, принимать форму шары.
И дух Ренаты, который в этом месте незримо присутствовал, на нити эти подул, и раздвинулись они, приглашая Афанасия Петровича и Гильома войти. Они это приглашение приняли вошли.
Тогда незримые руки принесли семян, земли, да солнечного света, и со скоростью божественной соткали Марию. И была эта Мария почти как человек, только вот руки из жёлтых вздутий состояли, ибо то была кукуруза. В голове же её бурлило, ибо варился там аппетитный грибной суп. На голове у неё росла трава и грибы. Одета она была в платье из осенних листьев. Что же касается возраста, то, кажется, она была такой же, какой влюбился в неё некогда Афанасий Петрович. То есть, юной цветущей девушкой.
Она вошла в зелёную сферу, и уселась там в выемку, весьма похожую на кресло. И молвила она:
Афанасий Петрович и не знал, что от счастья сказать. Также и Гильом безмолвствовал.
Ну, а в следующее мгновенье зелёный шар, который нёс споры растительной жизни, а также – Афанасия Петровича, Гильома и Марию, взмыл от Лунной поверхности, и, стремительно набирая скорость, стал подниматься. Очень легко, будто и не было никакой преграды, прошёл он через купол так называемых Цветошников.
В космосе патрулировали корабли меркантильных людей. На этот шар, так же как и на многих его предшественников было направлено особое излучение. Также в него направили самонаводящуюся ракету, и лазерный луч, но он от всего ускользнул.
Оказывается поверхность шара была полупрозрачной, и находящиеся внутри могли наблюдать, как удаляется Луна, а также и Земля. Через пару минут Земля стала лишь небольшой крапинкой, и тогда Афанасий Петрович, в умилении глядя на эту новую Марию, проговорил:
Тогда Мария отломила от своей руки жёлтую дольку кукурузы, и протянула Афанасию Петровичу:
Того передёрнуло, он воскликнул:
Тут из ушей её и из носа повалил пар от грибного супа, и она осведомилась:
* * *
Несколько минут они летели, ни о чём не говоря, а Афанасий Петрович всё думал, сможет ли он быть счастлив с этой, новой Марией.
Меж тем, за поверхностью шара появилось чрезвычайно много каменных глыб неправильной формы.
Их шар пролетал как раз мимо одной из таких глыб, с выпирающим, словно штырь краем. И шар зацепился за этот штырь. Сидящих внутри его основательно тряхнуло.
Шар продолжал свой полёт, однако он нитью плотно зацепился за этот штырь, и теперь разматывался, словно клубок. Сидящие внутри могли видеть, как всё более отчётливо проступает пред ними многозвёздный космос, а также – чувствовали, как холод этой пустоты иглами прожигает их тела. Через несколько мгновений всё должно было закончиться.
И тогда Мария прыгнула на них, крепко-накрепко обхватила своими кукурузными руками, дыхнула парами грибного супа, и вновь прыгнула, легко пробила совсем уже тоненькую поверхность шара, и тут же упала на поверхность ближайшего астероида.
Это был довольно крупный, километров в двадцать, однако всё равно притяжении там было настолько маленьким, что их отбросило, и они улетели бы в космос, если бы Мария не начала усиленно дышать, и не создала атмосферу пригодную для дыхания, но с переизбытком от грибного аромата. Вместе с атмосферой появилось и привычное для землян притяжение.
И вот они на поверхности этого астероида, растительная Мария сидела перед ними на плоском камне, и смотрела на них, и всем своим видом выражала вопрос: “Ну, и что же дальше?”
Ни Афанасий Петрович, ни Гильом не знали, что делать дальше. Тогда они уселись на камень напротив Марии. Ещё некоторое время они помолчали…
Вот Мария спросила:
Ещё немного посидели. Ничего не изменялось. Тогда Мария спросила:
Ответ был таким же, как и прежде.
Гильом предложил:
И вот Гильом начал рассказывать. Он рассказывал без запинки, с большим выражением. Он мог рассказать всю “Книгу тысячи и одной ночи” и ещё тысячи иных книг, не пропустив ни единого слова, но он не просто рассказывал, а ещё и импровизировал, и, таким образом, являл именно рассказчика-человека, а не бездушную машину.
Так рассказывал он часов восемь, а, быть может, и десять.
Всё это время Афанасий Петрович сидел и старался не шевелиться, так как боялся, что привлечёт к себе внимание. Но вот он не выдержал сидеть в неестественной, напряжённой позе и пошевелился, и тут же Гильом обернулся к нему и спросил:
И вот он опустился на неудобное каменное ложе, и при этом был уверен, что сон долго к нему не придёт. Однако, Афанасий Петрович ошибался, – навалилась тьма, и он выпал из бытия на несколько часов.
Когда же он проснулся, то, оказалось, что Мария и Гильом сидят на прежних местах и в прежних позах (всё это время Гильом рассказывал Марии “Декамерон” Боккаччо).
И почувствовал Афанасий Петрович, что голод его ещё усилился, и гложет уже нестерпимо. Быть может, он и не обращал бы такое внимание на эту надобность организма, но аромат грибного супа волей-неволей напоминал.
В общем-то, и Гильом чувствовал голод, но, так как он был создан более совершенным, чем Афанасий Петрович, то и переживал это более стоически.
Должно быть, Гильом был лучшим рассказчиком на свете… ну, уж, во всяком случае – лучшим на этом астероиде – совершенно точно. Сказка шла за сказкой, чудесная сказка, порождала ещё более восхитительную фантазию. Мария ловила каждое слово, а вот Афанасий Петрович совсем не слушал, – он страдал от голода, старался скрыть это, но это плохо у него получалось, и ещё несколько раз Мария спрашивала, не хочет ли он покушать, и каждый раз Афанасий Петрович восклицал: “Нет!”
Гильом рассказывал “Книгу тысячи и одной ночи”, и каждый раз, когда повествование так или иначе касалось еды, рот Афанасия Петровича наполнялся слюной, и с каждым разом видения заманчивых блюд становились всё более и более отчётливыми.
В конце концов, Гильому уже и не надо было упоминать о кушаньях – все эти запечённые курицы, индейки; супы, блины, и роскошнейшие торты – всё это окружало его, манило, и в тоже время было призрачным и недостижимым.
Голова его кружилась, а тело было слабым, обмякшим…
И вдруг понял Афанасий Петрович, что сжимает в руках огромную, спелую кукурузу; уже конечно же сваренную, исходящую приятным ароматом. Вот она – вожделённая мечта. Он выгнулся к ней, раскрыл рот…
И тут сверху раздался приветливый, мягкий голосок Марии:
Афанасий Петрович в ужасе отпрянул. И понимал он, что едва не поглотил часть своей возлюбленной. Она помахивала своими кукурузными руками, вопрошала:
Гильом прекратил рассказывать, он усиленно мотал головой, и бормотал “нет”, однако ж, по всему было видно, что и он тоже хочет кушать – и её кукурузные руки, и грибной суп, который варился у неё в голове.
Вот Афанасий Петрович вскочил, и предложил:
И вот все вместе отправились на прогулку. Мария шла в центре, а Афанасий Петрович и Гильом, по её просьбе, держали её тёплые кукурузные руки. Прогулка выдалась чрезвычайно тяжёлой. На астероиде практически не было ровной почвы: всё провалы, изломы, да вздутия и острые выступы. Приходилось то карабкаться, то прыгать. Над головами висело ещё несколько подобных глыб, также сияли бессчётные звёзды, но им до звёзд не было никакого дела, потому только хотелось кушать.
Наконец, Афанасий Петрович окончательно выбился из сил, и признался:
И они остановились. Вновь уселись на камнях. Мария глядела на них жалостливо:
Она отломила из своей руки кукурузную дольку, и протянула ему.
Но, когда он кричал, она просунула дольку ему в рот, челюсти Афанасия Петровича сжались, и приятная, подсолённая масса заполнила его рот. Непроизвольно он сглотнул. Он бы хотел, чтобы вырвало его, однако – этого не произошло.
Он вскочил, хотел бежать, но Мария закричала:
И Афанасий Петрович не смел ослушаться. Он вернулся, свернулся калачиком у ног Марии, и попросил:
И опять нахлынуло чёрное забытьё, и вновь, на несколько часов унесло его из реальности. Когда же открыл Афанасий Петрович глаза, то оказалось, что Гильом и Мария по-прежнему сидят друг напротив друга, и также как и в прежний раз рассказывает Гильом “Декамерон” Боккаччо.
Афанасий Петрович взглянул на руку Марии, и обнаружил, что в одном месте, среди ровных рядов манящих кукурузных вздутий, там выемка. Однако – эта поглощённая им часть не вызвала в нём отвращение, но только ещё распалило вожделение к той пищи, которую представляла из себя Мария.
И вновь вопрошала она, не хочет ли он покушать. И на этот раз у Афанасия Петровича уже не было сил говорить что-либо, но, по крайней мере, он нашёл в себе силы не бросаться на неё, и не есть. Он просто низко опустил голову, и так сидел, дрожал от сильнейшего желания есть. Гильом вновь переключился на “Книгу тысячи и одной ночи”, однако и он часто сбивался, и его пустой желудок мешал стройному течению мыслей.
И так, в мучительной борьбе, прошёл целый день, и хотя в окружающем ничего не изменилось, сердце подсказало, что уже подступила ночь. И тогда Мария уселась между дрожащими, сильно бледными Афанасием Петровичем и Гиломом и протянула к ним кукурузные руки, и мысли их затуманились, и не было уже сил сопротивляться, в эту плоть впились они, и стали поглощать её кукурузные руки.
И выли они, и слюной истекали, и всё никак не могли остановиться, ибо не приходило насыщение, но всё больше голод разгорался. Так продолжалось несколько часов. Это была оргия насыщения, когда же остановились они, оказалось, что от рук Марии остались две тонкие, уродливые покрытые слюнявой шелухой кочерыжки. Мария улыбалась, и спрашивала:
Они бросились бы бежать, и задохнулись бы и ледышками в безвоздушной пустоте стали, но она удерживала их за руки, и сказала:
И они покорно улеглись пред нею, и несколько последующих часов стали для них мигом в пустоте небытия. Когда же проснулись, ослабшие духовно и голодные, вновь предлагала им Мария кушать, и вновь отказывались они, но неискренними были, и в душе слабыми.
И Мария видела это, и поэтому попросила их провернуть верхнюю часть своего черепа. Череп открылся. Внутри, как и следовало ожидать, варился грибной суп. Тогда она попросила Афанасия Петровича и Гильома отжать из-под ногтей на ногах её сметану. Они нажимали на эти пальцы, и из под их ногтей действительно выдавливалась очень качественная сметана.
Эту сметану они смешивали с супом, а затем запустили в суп ладони, и прямо ладонями стали его глотать.
Также как и с кукурузой: чем больше Афанасий Петрович и Гильом ели, тем больше разгорался их аппетит. И они даже не замечали, что голос Марии всё слабеет…
Голова Марии опустела, и теперь им уже приходилось запускать руки в её туловище, где была творожная масса с имбирём. Затем они добрались до бутербродов с сервелатом, с чёрной и с красной икрой; затем, приподняв над головами её полегчавшее тело, пили чай; ещё им досталась курочка, затем – вино, часть которого вылилась на камни, и тут же впиталась в мелкие трещины. Наконец, на их лица шлёпнулось немного сметаны, которую они уже выдавливали из-под пальцев на её ногах.
Только после этого Афанасий Петрович и Гильом успокоились, и больше уже ничего не ели. Насыщенные, пьяные, повалились они на камни, и погрузились в небытиё…
* * *
Афанасий Петрович очнулся, приподнялся и обнаружил, что Гильом сидит рядом, трясёт пустую оболочку, которая незадолго до этого была Марией, и зовёт её. Но, конечно же, она ничего не отвечала.
И Гильом ответил:
Афанасий Петрович огляделся. Их окружала созданная Марией сферой тёплого, грибного воздуха, однако сфера медленно, но верно сжималась. И Афанасий Петрович понял, что через несколько часов они напьются мёртвой космической пустоты, и уже навсегда погрузятся в небытиё.
И в первые минуты ему действительно очень хотелось, чтобы всё закончилось. И теперь уж вся прошедшая жизнь представлялась Афанасию Петровичу нелепым, ненужным фарсом…
Однако, по мере того, как приближалась ледяная пустота, а с ней и смерть, тем сильнее ему хотелось жить, чувствовать, и любить по прежнему. Небытиё пугало.
Тоже самое чувствовал и Гильом. При всей своей романтичности, он был более практичным, чем его отец, и не теперь не только тосковал, но и пытался найти какой-нибудь выход из сложившейся ситуации.
Он оглядывался, он напряжённо думал, откуда бы здесь можно было добыть кислород, и пищу. Однако, ситуация казалась безысходной.
Он так погрузился в свои мысли, что и не заметил, как пальцами взялся за оболочку опустошённого черепа Марии. Но вот он сделал движение пальцами, и эта плоть оказалась перетёртой, в порошок. Однако, этот порошок тут же превратился в розовое облачко, которое взмыло, растеклось по поверхности воздушного купола, и раздвинуло его на пару метров.
Несколько часов они ничего не делали, просто сидели и ждали. Пустота вновь приближалась. Из-за особенностей атмосферы вновь терзал их голод, подтачивал мысли…
Когда же пустота коснулась ботинка Афанасия Петровича, и длинная ледяная игла вошла ему под ноготь, прошла через всё тело и кольнула в сердце, то воскликнул он:
И вот они взяли Марию, и начали растирать её. И, раз начав, уже не могли остановиться, потому что жаждали много-много воздуха.
И так продолжалось до тех пор, пока вся оболочка Марии не была растёрта, и не обратилась в воздух. Причём воздуха было так много, что он объял весь астероид, подобно пузырю. Аппетитные запахи по-прежнему были растворены в воздухе, и от них урчало в желудках.
И сказал Гильом:
Он запустил в расщелину свои длинные, изящные пальцы, которые в равной степени подходили и для музыканта и для грабителя. Долго он там ковырялся, но, наконец, удалось достать два сияющих камешка.
Один камешек он протянул Афанасию Петровичу, другой – оставил себе. И так велик был их голод, что они прежде всего попробовали камешки на зуб: а вдруг – съедобные. Однако, это были именно камни, и они едва не поломали об них зубы.
Глава 10
“Бегство”
Афанасий Петрович сидел, уткнувшись лицом в свои острые колени. И тут Гильом начал трясти его за плечо. Он говорил:
К поверхности астероида приближался космолёт. Его командира привлекло необычное явление: атмосфера вокруг астероида.
Ещё через несколько минут корабль опустился в сотне метров от Афанасия Петровича и Гильома. И Афанасий Петрович сказал:
Люк открылся, на поверхность шагнул человек в чёрном скафандре.
Афанасий Петрович отрицательно покачал головой, и молвил:
Тем временем фигура в чёрном скафандре приблизилась, и остановилась в нескольких шагах от них. Динамик донёс искажённый, но всё же явственно женский голос:
Афанасию Петровичу показалось, что – это голос той ненастоящей, искажённой Марии с Земли, от которой он бежал, и Афанасий Петрович задрожал, попятился, и не мог ничего сказать.
Зато Гильом ответил:
Также и Гильом сказал:
И вот женщина сняла шлем. Нет – это была не Мария. Это была златовласая красавица. Гладкую её кожу покрывал ровный, приятный загар. У неё были чувственные губы; и выразительные, страстные глаза. Она смотрела на Гильома, и зазывно, недвусмысленно улыбалась ему.
Гильом, который уже познал женщину на Тёмной Стороне Луны, хорошо понимал эту улыбку, и смутился, но уже не так, как прежде, а от сильного полового влечения к этой красотке.
А она повторила:
И они прошли внутрь корабля, где всё оказалось весьма уютно и прибрано. Также там имелась большая спальня, выполненная в алых тонах.
Афанасий Петрович сказал:
И он протянул к ней ладонь, на которой лежал драгоценный камешек.
Женщина уже сняла скафандр, и оказалась в лёгком платье, которое подчёркивало её натренированную, большегрудую фигуру. Она приняла от Афанасия Петровича камешек, положила его в карман.
Также и Гильом протянул ей камень.
Она взяла его за руку, прошла в рубку управления, где поколдовала над пультом, и объявила:
Гильом чувствовал себя подавленным, и не было у него сил сопротивляться. И, когда девица вела его в спальню, он не сопротивлялся, и бормотал:
На прощанье она улыбнулась тощему, некрасивому и бесталанному Афанасию Петровичу, и закрыла перед его носом дверь спальни.
Афанасий Петрович почувствовал ревность, и тут же проклял себя за эту пошлую ревность, но даже и это проклятье было каким-то вялым. Всё смешалось в голове его.
Он только слабо надеялся, что найдёт выход из этого лабиринта безумных видений и действий…
Через несколько минут из спальни раздались стоны, и тогда Афанасий Петрович понял, что всё ещё стоит перед закрытой дверью. И он прошёл в рубку управления, где уселся перед компьютером.
Не зная, чем заняться, зашёл в информационную базу, и там выяснил, что девица, которая их подобрала – высокооплачиваемая путана, победительница какого-то там конкурса красоты, которую приглашали богатые дельцы с разных планет Солнечной системы. Там же имелась и галерея её клиентов, – глядя на их уродливые, подверженные всяким болезням физиономии, Афанасий Петрович понял, почему она так набросилась на Гильома, – она просто изголодалась по красивым мужчинам.
* * *
Афанасий Петрович сидел в рубке управления, наблюдал за тем, как приближается окольцованный красавец Сатурн. Он так устал от мыслей и переживаний, что отключился от них, и просто созерцал. Поэтому он и не услышал шаги за спиной, и вздрогнул, когда на плечо его легла рука.
И действительно: она держала поднос, на котором был и кофейник, и аппетитное печенье с малиновой начинкой…
Но теперь, вне астероида, голод отступил от Афанасия Петровича, и, когда он вспомнил то, что ему довелось поглощать там, на астероиде, то едва он сдержал рвоту.
А между тем, в помещение вошёл и Гильом. Юноша был бледен, он понурил голову, и ни на кого не смотрел. Однако, девица, оставив поднос, подскочила к нему, и чмокнула его в щёку. Она была очень довольна, она улыбалась, едва не смеялась.
Затем она воскликнула:
Действительно, знакомая ярко-оранжевая атмосфера Титана приближалась, заслоняла красивейший Сатурн.
И они опустились в очень хорошо обставленный, современный космопорт. Там сновали роботы, а под куполами прохаживались богатые люди.
Они вышли из корабля, вздохнули довольно плохенькую атмосферу, а к ним уже подбежал некто услужливый, похожий на помесь таракана и человека. Он спрашивал:
На это Афанасий Петрович ответил:
Излишне говорить, что после такого заявления отношение человека-таракана к ним совершенно переменилось. Вначале его ввела в заблуждение одежда, которую подарила им, взамен на изодранную да перепачканную на астероиде, Анжела. Итак, теперь он уверился, что перед ними люди бедные, и он сделал несколько замечаний, относительно того, что они должны знать своё место, приклоняться перед тем, кто лучше (богаче) их, в том числе и перед ним. И вообще – на Титане их присутствие нежелательно, а лучше бы им работать в дешёвом борделе. Также он добавил множество иных гадостей, которые Афанасий Петрович и Гильом уже не слышали, так как ушли от него.
Афанасий Петрович сказал:
Они у многих спрашивали о каком-нибудь дешёвом уголке, но в ответ получали исключительно презрение. Наконец, встретился какой-то замызганный человечишка с длиннющими и толстыми, волочащимися по полу рачьими усами. Он выслушал их, и кивнул, жестом повелел идти за собой.
Он подвёл их к тому, что представляло собой смесь из дома и живого существа. От этого “нечто” дурно пахло…
Человек-рак раскрыл дверь, и жестом пригласил войти в зеленоватое нутро.
Однако человек-рак усиленно замотал головой, отчего его усы заскреблись по грязной мостовой. Затем он пропищал, да так тонко, что едва-едва удалось разобрать:
Вспомнив, какие альтернативы предлагал им человек-таракан, они вошли в этот живой дом. Внутри было совсем уж невыносимо смрадно. Большие груды ссохшейся, смердящей плоти лежали у стен.
По лестнице, которая представляла собой жёлтую плоть, вслед за человеком-раком прошли они в уготовленное им помещение. Там была единственная постель, представляющая собой покрытый болезненными белыми пятнами трёхметровый язык. Вместо рукомойника стекала по одной из стен смешанная с соплями слюна. Окна являлись слизистыми, выгнутыми наружу оболочками глаз. Однако, некоторые из этих “глаз” были задёрнуты бельмом, и ничего за ними не было видно.
Афанасий Петрович кивнул Гильому, тот достал из кармана и протянул человеку-раку драгоценный камень, который выпал некогда из глаза съеденной ими Марии.
Человек-рак повертел между неестественно толстыми, соединёнными перепонками пальцами камень, понюхал его, попробовал на зуб; наконец, удовлетворённо хмыкнул, и убрал в недра своей грязной одежонки.
Деньги же он достал прямо из своего рта. Это были слюнявые монеты, ценности которой ни Афанасий Петрович ни Гильом конечно не знали, но, впрочем, они могли не сомневаться, что их обжулили, причём – по крупному.
Вслед за этим хозяин этого сомнительно заведения (впрочем, не более сомнительного, чем иные), раскланялся и покинул их.
Афанасий Петрович и Гильом остались в этом помещении, однако, они не знали, куда пристроиться, – повсюду была тухлая плоть.
…Всё же они пристроились на неких костяных образования в углу, которые, при большой доле воображения, можно было бы назвать стульями. И тогда Гильом пожаловался:
Афанасий Петрович пригляделся, и обнаружил, что на кончике носа у Гильома некое красное образование, причём образование это кровоточило.
Гильом сразу понял вопрос, но так смутился, что побледнел, и переспросил:
Афанасий Петрович хлопнул себя ладонью по лбу, спросил:
И всё это время с Гильомом происходили отвратительные вещи. Теперь уже весь его нос покраснел, а та его часть, которая была поражена первой - потемнела, там надувались маленькие пузырьки, и чёрная масса медленно, словно смола, стекала оттуда на верхнюю губу юноши.
Гильом всеми силами пытался скрыть боль, однако она была слишком сильной – гораздо более сильной, чем, если бы его нос просто был вырван. И он не мог сдержать стона.
Однако, когда они подошли к двери, язык-постель попытался их задержать. Этот трёхметровый слизняк ударил их по спинам, а стены застонали:
Они вырвались в коридор, и побежали вниз по лестнице. Там их поджидал человек-рак. Он пропищал:
Однако, Афанасий Петрович, сжимая за руку Гильома, обогнул его, и выбежал на улицу.
И, как тут же выяснилось, человек-рак не обманывал их, когда говорил о буре. Действительно: с каждым мгновеньем усиливался ветер, в котором летели обжигающе холодные, и вызывающие кашель оранжевые сгустки – остатки той атмосферы, которая была на Титане, до тех пор, пока её не переработали для человеческого дыхания станции.
По улицам пробегали запозднившиеся прохожие: в основном проститутки, сутенёры, мелкие воришки и иные низы местного общества. Богатые же гости проезжали или пролетали в электронных экипажах. Но таковых было уже совсем мало…
По улице катился массивный робот, и повторял однообразно-нудное предупреждение о том, что в течении ближайших минут все должны найти надёжное укрытие.
Навстречу Афанасию Петровичу и Гильому бежала трёхногая проститутка. Афанасий Петрович схватил её за руку, и, стараясь перекрыть вой ветра, закричал:
Но положение было отчаянное, и Афанасий Петрович из всех сил держал её. Девица хотела ударить его в промежность, но Афанасий Петрович увернулся, и удар пришёлся в его коленную чашечку, он осел, заскрежетал зубами, но девицу не выпустил, и повторил свой вопрос.
И вновь Афанасий Петрович прокричал свой вопрос.
И тут девица увидела искажённое болезнью лицо Гильома, и завизжала:
И тогда проститутка ответила:
Следуя полученным указаниям, они побежали по улице.
* * *
И, когда свернули они в переулок “Аттракционы”, ветер уже сбивал их с ног.
Особенно сильные порывы были видны, потому что в них летели, в вихрях крутились ядовитые оранжевые сгустки. При приближении таких сильных вихрей, беглецы хватались за выступы на стенах, и таким образом удерживались…
Один раз им долго пришлось сидеть в таком укрытии, так как по улице проезжал чрезвычайно медлительный и длинный, похожий на исполинский танк патрульный робот.
Когда же они выбрались, то ветер был настолько сильным, что, казалось совершенно невозможным устоять на ногах, не то что двигаться вперёд. Невозможно было также и переговариваться, даже и криком. И всё же каким-то образом они добрались до развилки, и там ухватились руками за обледенелый, сделанный из особо прочного сплава столб, на котором под защитой пуленепробиваемого стекла подмигивала реклама различных аттракционов, среди которых был и “Ведьма Титана”.
Теперь с одной стороны была не слишком высокая, по пояс решётка, в тридцати метрах под которой, ярилось оранжевое море Титана. Упасть туда значило неминуемую смерть, а ветер именно туда их и подталкивал.
Последнюю часть пути они проползли на коленях. Остервенелый ветер буквально вдавливал их в решётку. Решётка была достаточно плотной, но вот рёбра у них трещали.
Наконец, они остановились выдолбленной в каменной толще дверью. Там имелся козырёк, который защищал их от ветра. Они поднялись на ноги.
Дорогу им преграждало пуленепробиваемое стекло. По ту сторону которого горели красные буквы, складывающие в зловещее слово “Закрыто”. И только тут Афанасий Петрович понял, насколько ничтожные у них шансы.
Но вот застонал, скривился Гильом. Афанасий Петрович глянул на него, и обнаружил, что уже половина носа юноши почернела, и теперь отвратительно смердящим, шипящим сгустком медленно-медленно сползает на верхнюю губу. Некогда привлекательное лицо его прорезали всё новые и новые тёмные разводы; глаза покраснели, из-под век выдавливались крупные капли смешанной с гноем крови.
Гильом раскрыл рот, хотел что-то сказать; но и во рту что-то шипело, оттуда валил ядовитый пар. Вот сразу несколько зубов стали опадать с верхней челюсти. Эти зубы ещё удерживались на кровавой слизи, и поэтому не сразу выпали…
Гильом задрожал, стал оседать. Афанасий Петрович подхватил его, а свободной рукой начал барабанить по стеклу, кричать, чтобы их пустили.
Ветер за их спинами визжал так громко, что, как не старался Афанасий Петрович, крики его тонули в этом вое, словно комариный писк.
Тем не менее, вскоре он получил ответ. Над их головами забулькал динамик:
Афанасий Петрович поднял голову, и обнаружил там чёрный глазок видеокамеры. И он закричал в этот глазок:
И тут Афанасий Петрович вспомнил, что имело самое главное значение в этом мире, и крикнул:
Однако, им пришлось прождать ещё по крайней мере четверть часа. За это время всё лицо Гильома стало чёрной маской. Афанасий Петрович стащил свой костюм, и накинул его на голову страдальца. Так получилось хоть какое-то подобие капюшона. Из-под этого “капюшона” капали на мостовую сгустки чёрного гноя, которые были некогда его молодой плотью. Гильома пробивала конвульсивная дрожь. Афанасий Петрович что-то спрашивал у него, но юноша уже не в состоянии был отвечать, только стенал.
Вот, наконец, появился служитель. Ростом он был по пояс Афанасию Петровичу, но чрезвычайно жирной. Кожа у него была зелёной и слизистой. Щёки его опадали на плечи. Время от времени он квакал. Это был человек-жаба. Он остановился за дверью и внимательно разглядывал Афанасия Петровича, и Гильома, решал, – не грабители ли это.
Потом всё же подумал, что слишком они немощные для грабителей, и открыл дверь. Он остановился на пороге, и пробулькал:
Тогда Афанасий Петрович достал из кармана брюк те немногочисленные сбережения, которые у него имелись, и ссыпал в дрожащую от возбуждению слизкую лапу.
Человек-жаба стал взволнованно перебирать полученные монеты, и был так поглощён этим занятием, что даже не заметил, что Афанасий Петрович, волоча почти уже бесчувственного Гильома, прошёл внутрь.
Но вот он закричал:
Тут человек-жаба увидел, что за Гильомом на полу остаётся дымящиеся пятна чёрной слизи. Он громко квакнул, и ещё громче заголосил:
Афанасий Петрович упрямо продолжал продвигаться вперёд. И тогда человек-жаба прыгнул ему на спину.
Афанасий Петрович согнулся, но всё же устоял, и продолжил движение.
Гильом совсем ему не помогал, – ноги его волочились по полу. Тело юноши буквально изгорало, – от него исходил обжигающий жар.
Человек-жаба повис на шее Афанасия Петровича, душил его, и квакал:
Перепуганный не на шутку человек-жаба отпрыгнул в сторону, и запричитал:
И человек-жаба упрыгал куда-то. Наружную дверь он, кстати, не закрыл. Так что ледяной ветер врывался в помещение, подталкивал Афанасия Петровича в спину.
Вскоре они ступили в пустынный туннель, над которым висела таблица: “Начало осмотра”. Стены туннеля были прозрачными, они проходили меж ржавыми креплениями той станции, от которой начали своё путешествие во времени Афанасий Петрович, Гильом и Рената. Теперь это был аттракцион. Денежные дельцы приспособили чужую боль, для показа туристам. И, хотя билет был очень дорогим, от желающих пройтись по этому жуткому, но, как заверяли, безопасному месту, отбоя не было.
Чем дальше, тем больше на ржавых стенах становилось стонущей плоти. На прозрачных же стенах туннеля появлялись надписи, объясняющие, что именно происходит. А вот и Гильом застонал в тон Ведьме Титана – безысходно, и совсем не как человек…
Но ещё очень-очень долго двигались они по прозрачному туннелю, пока не оказались в той зале, где были тонны плоти, нисходящей к ядовитому озеру, которое являло собой средоточие Ведьмы Титана.
Он остановился, вжался лбом в непробиваемое стекло, и взмолился:
Ничего не происходило…
И вдруг Гильом издал протяжный вопль, и сжал плечо Афанасия Петровича с такой силой, что тот едва и сам не закричал.
Но затем почувствовал Афанасий Петрович, как стали разжижаться пальцы его сына, и тогда закричал:
На стекле появились надпись:
“Уважаемые туристы. Ведьма Титана время от времени издаёт устрашающие стоны, передёргивается, но вам нечего бояться, – вы защищены стеклозаменителем, который используется в космолётах класса “Люкс”, фирмы… …. лучшего производителя… ….
Также ходит легенда, что, якобы Ведьма Титана способна реагировать на человеческую речь, даже и исполнять некоторые просьбы. Нет – это совершенно ничем не подтверждённый миф, истоков которого даже не удалось выяснить. Ведьма Титана живёт своей, совершенно отрешённой от нас жизнью. Вы можете только смотреть, запоминать, набираться необычнейших впечатлений…”
Афанасий Петрович мельком прочёл эти надписи, однако ж продолжил колотить в стекло, требовать, чтобы ведьма обратила на него внимание.
И вот из ядовитого озеро поднялось облако желтоватого дыма, и поплыло к нему. Афанасий Петрович шептал Гильому:
Но Гильом уже не слышал его.
Облачко остановилось напротив них, и оказалось, что в центре его – образ Афанасия Петровича-старца, который был оставлен в услужение Ведьмы Титана.
Не говоря лишних слов, этот старец раздвинул стекло, подхватил Афанасия Петровича с Гильомом, и опустил их между грудами Ведьминой плоти.
На это старец ответил:
Тогда он уложил его на пол. Попытался снять капюшон, но тот не слушался. Он дёрнул сильнее…
Вместо головы Гильома была чёрная шипящая масса. Афанасий Петрович закричал от боли, он разорвал на груди клона рубашку – там также всё было чёрное, всё растекалось, и смердело. Из отвратительной массы поднялось атомное сердце, пару раз медленно сократилось, и остановилось окончательно.
И тогда из ядовитого озера поднялись щупальца, окутали его тело, засосали в свою глубь, а также и в глубь времени. В тот раскалённый, душный и напряжённый вечер, когда Афанасий Петрович, сидя в своей маленькой, зарешёченной похожей на темницу комнатке завершил создание ещё безымянного клона. Создал своего сына, для которого он жаждал счастья любить и быть любимым Марией.