ГЛАВА VII

  Яков Савельич.- Сон в вагоне.

  Утром за кофе Никодим схитрил, сказав Евлалии и Валентину:
  - Я еще не узнал, где мама. Но у меня есть кое-какие сведения. И я должен сегодня же вечером ехать в Петербург.
  Он собирался туда с определенной целью: повидать Якова Савельича и, как знает читатель, никаких сведений о местопребывании матери не имел. Ехал он к Якову Савельичу, как к гадалке, но ему стыдно было перед сестрой и братом сознаться в этом.
  Яков Савельич жил почти безвыездно (с незапамятных времен) в глухом переулке на Крестовском острове, в собственном доме-особняке. Жизнь его протекала одиноко. Был он богат, но очень скромен и мало требователен к жизни. Всех комнат в его доме никто из его знакомых не знал. Прислуги при нем, обыкновенно, было лишь двое - старая кухарка и еще более старый дворник Вавила. Но по временам в доме появлялись новые люди в большом числе и, пробыв месяц-два, исчезали неожиданно, чтобы уже никогда не возвращаться. Через год, через два это повторялось, но каждый раз в новых лицах.
  Яков Савельич и Никодим были знакомы между собою давно, но это знакомство плохо поддерживалось обеими сторонами, и Яков Савельич даже слегка иронически относился к Никодиму. К тому же по своему характеру  старик был совсем малообщителен. В его фигуре и движениях как бы сквозило: "Я, мол, не для разговоров живу". А вместе с тем было в нем что-то тайно располагающее к его особе, вызывающее на исключительное доверие -"понималось как-то с первой встречи с ним, что в самых важных случаях лучше прибегнуть за советом к нему и тогда он будет вернейшим советчиком.
  Сойдя с конки, Никодим свернул в знакомый переулок (а все-таки не был он в нем уже два года) и позвонил у садовой калитки. Вавила показался за решеткой на крылечке, крикнул "Кто там?" и, поглядев на Никодима из-под ладони, видимо, сразу признал гостя. Сказав "Сейчас", он подошел, отодвинул засов и, приоткрывая калитку, остановился, не спрашивая, но ожидая, чтобы его спросили.
  - Яков Савельич дома?
  Старик помолчал с таким видом, будто он хотел сказать "Дома или нет - это вас не касается. Если же он вам нужен - так это как я захочу. Захочу, скажу - дома, захочу, скажу - нет",- но однако сказал:
  - Пожалуйте.
  И добавил себе под нос (впрочем, так, что Никодим услышал): "Беспокойство от вас одно; видно, делать-то вам нечего - шляетесь по добрым людям". Никодим промолчал.
  Перейдя мосточки и пересчитав ступени высокого крыльца, они вошли в переднюю. Из соседней комнаты с любопытством выглянула старуха с подоткнутым подолом. Блюдя установленный Яковом Савельичем этикет, старик сказал ей: "Марфинька, проводила бы ты барина к барину",- на что Марфинька не отозвалась, но, оправив платье и обтерев лицо и руки передником, скрылась.
  Минут через пять она вернулась. Предводимый ею Никодим прошел через пять или шесть комнат (тоже знакомых: за два года в них ничего не изменилось). В гостиной с ярко-оранжевым крашеным полом Марфинька остановилась перед дверью кабинета и, ткнув пальцем в неопределенном направлении, сказала "Вот", после чего скрылась куда-то. При этом Нико-дим еще раз подумал об этикете, установленном Яковом Савельичем, и почувствовал, что он сам уже будто бы этому этикету невольно подчиняется.
  Дверь в кабинет была неплотно притворена. Постояв перед ней немного, Никодим постучал по ней пальцем и услышал в ответ "Войдите", но вошел не сразу, а просунул сперва в щель голову и осмотрел комнату.
  - Да войдите, пожалуйста,- повторил старичок, не глядя на гостя.
  Яков Савельич сидел у письменного стола, сгорбившись и сосредоточив все свое внимание на собственном халате - клетчатом, в три цвета: клетка белая, клетка черная, клетка желтая. Левой рукой он оттягивал полу
халата, а в правой у него была кисточка, на какую обыкновенно берут гуммиарабик; эту кисточку он обмакивал в банку с синими чернилами и не спеша, деловито, перекрашивал белые клетки на халате в си-ний цвет.
  - Яков Савельич, что вы делаете? - спросил Никодим удивленно.
  - Незваных гостей жду,- ответил старик.
  - Да нет; я спрашиваю, что вы с халатом делаете?
  - Что ж! халату все равно срок вышел: завтра десять лет как его ношу - нужно же что-нибудь с ним сделать. Юбилейное торжество в своем роде и тому подобное... Садитесь - постоите где-нибудь в другом месте, а у меня больше сидят.
  И отставил чернила, а кисточку бросил в мусорную корзину.
  - Я с делом, Яков Савельич,- сказал Никодим, усаживаясь поудобнее в глубокое полосатое кресло.
  - С делом? - удивленно переспросил старик.- С каких же это пор у вас дела завелись? Вот уж не думал не гадал. Какие там могут быть дела? Летал петушок по поднебесью, клевал петушок зернышки:   небеса-то голубые, глубокие; зернышки-то жемчуж-ные, гребешок у петушка золотой. Не ожидал я от вас этого, Никодим Михайлович,- заключил старик укоризненно.
  Никодим сразу пожалел, что обратился к Якову Савельичу: манера старика разговаривать была ему хорошо известна, а все-таки чувство обиды от неожиданной неприятной встречи подсказывало ему встать и уйти под
благовидным предлогом.
  Но неловкое молчание прервал Яков Савельич:
  - Как матушка ваша поживает? - спросил он.
  - Никак! - отрезал Никодим.
  - То есть почему никак? - с тревогой в голосе переспросил старик.
  Глухим голосом Никодим сказал:
  - Мама исчезла четыре дня тому назад, ночью. Мы не знаем, куда. Я пришел к вам, Яков Савельич, спросить, что нам делать?
  Старик в заметном волнении огладил свои седые волосы и поправил очки. Затем вынул фуляровый платок, провел им ото лба по бритому своему лицу, по отставшей нижней губе и вскинул голову.
  - Однако, как же это вышло? - спросил он.
  Никодим принялся рассказывать. Сначала рассказ его был сбивчив, но затем он поуспокоился и передал Якову Савельичу со всеми подробностями о подслушанных им на огороде словах матери, и о двух убитых монахах, и о чудовищах, и о том, как он, кажется, видел мать над обрывом в коляске незнакомца и как выслеживал чудовищ.
  Окончив рассказ, Никодим встал и подошел вплотную к старику, ожидая ответа.
  Яков Савельич сидел и думал долго. Потом тоже встал и спросил:
  - А зачем вы ходили за этими чудовищами?
  - Да как же? Может быть, они знают что-либо о матери? Даже, наверное, знают. Старик рассердился.
  - Глупости! - заявил он решительно.- Зачем им могла понадобиться ваша мать. Вы совсем не подумали, о чем нужно было подумать, и не там искали, где нужно. Вот тоже Шерлок Холмс нашелся.
  И, помолчав, добавил:
  - Мне самому не под силу сейчас искать - стар стал и болею все. Но дорого я дал бы тому, Никодим Михайлович, кто поискал бы и сумел указать, как и почему все здесь произошло. Дорого. Помнил бы тот старика всю жизнь.
  - Дайте совет, Яков Савельич.
  - Совет дать трудно. Ключик нужно найти. Конечно, об этом ключике мы могли бы подумать и здесь, не выходя из моего кабинета, да боюсь попасть на ложный путь. Нет уж, лучше поезжайте обратно и дома подумайте. Да вот, кстати: смотрели ли вы переписку вашей матери? порылись ли в ее комнатах?
  - Что вы, Яков Савельич! Это же неудобно.
  - Какое там неудобно! Если вы сами не смеете - я вам разрешаю и даже приказываю. Я на себя беру ответственность за это.
  Никодим посмотрел на него с изумлением, но старик перешел вдруг на мягкий просительный тон:
  - Какой вы странный. Ведь вам должны быть лучше известны последние годы жизни вашей матушки. Я не видел ее уже десять лет. А положение такое, что все должно быть использовано без смущения. Поезжайте и ищите. Если ничего не найдете - возвращайтесь, и мы еще посоветуемся.
  Думая о том, где мать хранила свои ключи и не унесла ли она их с собою, Никодим пожал на прощанье руку Якова Савельича, и рука его в ту минуту показалась Никодиму особенно теплой и дружеской.
  Старик проводил гостя до крылечка, а Вавила даже за калитку, оберегая его от собак, которых у Якова Савельича было много и все злые. После он остановился на мосточках и глядел Никодиму вслед из-под ладони долго, пока гость не скрылся из вида.
  ...В полупустом вагоне только изредка проплывали тонкие струйки сизого папиросного дыма: соседи по вагону (их было лишь двое) курили. Вперебой жужжали запертые в вагоне три синие большие мухи, которым совершенно неожиданно для них пришлось совершить такое далекое путешествие из столицы в лесную глушь. Перед глазами надоедливо оставался полосатый чехол дивана. Глаза от жары и духоты слипались. И постепенно, сквозь полузакрытые веки, полосы на чехле стали вытягиваться, красные превращаясь в стволы деревьев, а белые в сквозящее между ними и уходящее в даль воздушное пространство. И вот видит Никодим себя в сосновом лесу: желтая песчаная дорожка пролегает среди высоких, стройных, густо растущих сосен, иногда сквозь красные их стволы проглянет небо, и чисты стволы снизу, как свечи, а где-то высоко-высоко зеленеют верхушки.
  На дорожке показывается женская фигура. Да ведь это же его мать: на ней та же самая шаль, в которой он видел ее последний раз, перед исчезновением. Мать смотрит вперед и идет не спеша прямо, но мимо него. "Мама, мама!" - хочет закричать он, но слова остаются в горле. И вдруг она исчезает быстро за поворотом. На дорожке же показывается другая - незнакомая женщина - молодая, высокая, златоволосая, с тончайшими чертами лица и с гордо поднятой головой. Она идет так же медленно, глаза ее опущены - он их не видит. И на ней такая же шаль, как была на матери, а за нею в нескольких шагах бежит девочка, трехлетняя - не более - с распущенными волосами, будто очень похожая на эту женщину и кричит: "Мама, мама". И удивительно ему, что она кричит те самые слова, которые он хотел крикнуть и не мог. Мгновенный сон уходит. Опять только полосатый чехол на диване и не голубеющий воздух, а синеватый папиросный дым. И уже станция - нужно выходить. Никодим протирает уставшие глаза.

   ГЛАВА VIII

  Появление отца. - Благородный олень.

  Перед самым приходом поезда на станцию проплыла над ней туча и теплый дождь полил землю...
  Отъезжая от станции, Никодим увидел рядом с дорогой на прибитой дождем пыльной обочине чью-то знакомую фигуру и через минуту догадался, что это его отец. Должно быть, он приехал с тем же поездом, но Никодим задержался на станции, а старик уже успел отойти от платформы и теперь, глядя в землю, отмеривал неспешные, но споркие шаги, опираясь на свою суковатую палку из вересины. Круглую шляпу он держал в руках, а лысина старика светилась на солнце, и кудреватые волосы его, седые и неподстриженные, слегка развевались по ветру. За плечами он нес дорожную ношу - кожаную суму. Все его обличье было будто бы дальнего Божьего странника.
  "Нагони-ка того старичка",- сказал Никодим Семену. Кучер подхлестнул лошадей, и через минуту они поравнялись. "Папа,- воскликнул Никодим,- садись, подвезу - ведь, наверное, к нам!" Старик обернулся, прищурил свои лучистые светло-серые глаза и ответил: "Ах, здравствуй! Да - к вам, собственно, и не к вам. Ну так и быть - подвези". Никодим потеснился, и старик уселся рядком, положив свою ношу в ноги.
  Семен не знал старого барина и сначала так и думал, что это Божий странник, а потом от недоумения принялся подхлестывать лошадей. На выбоинах дороги сильно встряхивало, и ободья колес стучали по камням. Поэтому Никодим и Михаил Онуфриевич не начинали разговора. Только Никодима не оставляла мысль, что, если отец ничего не сказал о матери, то значит, у него она не была, как Никодим предполагал раньше, и об исчезновении ее отец не мог знать. Уже подъезжая к дому, Никодим спросил:
  - А ты знаешь, что мама исчезла куда-то? Целых пять дней прошло.
  - Откуда же мне знать? Я прямо сюда приехал, никого еще не видал, и не писали мне.
  С этими словами Михаил Онуфриевич опять взглянул на Никодима, прищуря глаза. Голос его звучал спокойно. Никодиму стало обидно от этого спокойствия - он понял, что отцу исчезновение матери безразлично, и решил больше не говорить о ней. "Даже, пожалуй, ему приятнее,- подумал он.- Теперь он может являться прямо к нам в дом, а не назначать свиданий на стороне, как было, пока мама жила с нами".
  Отец не мог не уловить этой обиды и, очевидно желая отвести сына от мысли о ней, спросил:
  - Что же, есть у вас теперь грибы?
  - Не знаю. Да кажется, рано им еще быть.
  - Нет. Когда я уезжал из дому, у нас грибы уже были. Может быть, сходим завтра, посмотрим?
  - Сходим. Посмотрим,- согласился Никодим. Приехав домой, Никодим шепнул Евлалии и Валентину, что он уже спрашивал отца о матери. И ни Евлалия, ни Валентин за весь вечер не обмолвились о ней и словом.
  Засыпая той ночью, Никодим решил встать утром часов в пять. Когда он проснулся - часовая стрелка действительно стояла на пяти. Отец был уже на ногах, и Никодим сверху слышал, как он спрашивает у прислуги корзинку. Кто-то отправился за корзинкой на погреб.
  Живо умывшись и одевшись, Никодим спустился вниз, поздоровался с отцом, и они пошли.
  Ночью была сильная и холодная роса. Вода, как от дождя, каплями стекала с деревьев и кустов. После такой росы по низким местам нечего и ждать грибов. Никодим сказал об этом отцу - тот уже согласился было и,
повернувшись к дому, остановился, соображая, стоит ли идти или нет. Но Никодим не о грибах думал - у него были другие намерения. "Полно,- возразил он отцу на его раздумье,- если внизу нет, пойдем куда-либо на
горку",- и указал при этом вправо: там, в нескольких верстах от берега, высилась гора, покрытая старым лесом, синеющая издали,- где, между прочим, Никодим за все прежние года не удосужился когда-либо побывать.
  Они тронулись прямо через кусты и, поколесив порядком, вышли на песчаную тропинку: по их расчетам, тропинка эта должна была вести на гору. Они не ошиблись: место становилось все выше и выше, а лес красивее и красивее. Через час пути они поднялись на самую гору, и чувство восторга вдруг охватило Никодима. И было отчего явиться восторгу: открывшийся ландшафт был редко прекрасен. Старые сосны и осины - могучие, узловатые,- росли там не часто, но необыкновенно величественно... Высокие кусты папоротников на оголенной земле, затеняя ее своими веерами, росли купами по обеим сторонам тропинки, то приближаясь к ней, то убегая в глубь леса. Влево от тропы древний исчезнувший поток, унесший ныне все свои воды неведомо куда, под обнаженными, пере-плетающимися красноватыми корнями четырехсотлетних сосен промыл в земле отверстие. Земля повис-ла над ним, удерживаясь на корнях - будто ворота открывались на восток, к солнцу... А воздух в лощине струился смолистый, голубоватый и словно холодный.
  Никодим остановился, подавленный открывшимся, неподвижный. На старика все это, видимо, произвело мало впечатления (и должно быть, он бывал в этом месте и раньше): он принялся излагать какие-то свои хозяйские соображения.
  Никодим, однако, плохо его слушал и не отвечал ему.
  "Лисья нора",- вдруг сказал Михаил Онуфриевич радостным голосом. Никодим обернулся к нему. Старик своею палкой раскапывал подземный ход. "А поискать, так наверное, и другой ход найдется",- добавил он. Никодим сделал два шага по направлению к отцу и, оглядываясь, заметил еще два хода рядом, хорошо укрытые кустами папоротника. "Это не лисья нора",- возразил он, подумав затем: "Палку бы длинную",- и стал искать ее глазами. Но когда глаза его обратились опять к промоине, то он увидел там нечто уже совсем необыкновенное: на выступе промоины, в густой траве лежал мертвый благородный олень, полуопрокинутый на спину - вскинутая пара ног его была согнута в коленях; он, видимо, упал сверху, так как один кудрявый рог его, покрытый бархатистой шерстью, совсем не страшный, а ласковый, зарылся в землю.
  Олени в тех краях нс водились: это был редчайший гость, никем там не виданный. "Смотри, смотри!" - закричал Никодим отцу, но отец уже сам заметил оленя и пристально рассматривал его из-под руки. Никодим, нс думая о том, что делает, живо спустился в промоину, цепляясь руками и ногами, по краю обрыва и быстробыстро пополз к оленю. Путешествие его продолжалось недолго - один камень подался под его тяжестью и он сорвался. Упав вниз. Никодим ушибся больно и не мог срачу подняться. Выбраться же назад, наверх, было невозможно: добираться к оленю снова по голому обрыву - тоже. "Ишь ты,- сказал отец,   наклоняясь над обрывом,- погоди, я тебе что-нибудь кину, и выберешься".
  Но кинуть было нечего.
  "Иди лучше дальше за грибами,- посоветовал Ни-кодим,- а я стороной выйду, все равно у меня нога распухла". Старик постоял немного, но потом послушался и пошел в глубь леса, а Никодим, прихрамывая, стал спускаться
по промоине ниже, все раздумывая:
  "Откуда взялся олень?" - и не находя ответа. Вскоре он выбрался на знакомую дорогу и, подходя к дому, решил завтра или послезавтра, как только опухоль на ноге опадет, непременно добраться к оленю. Этому не суждено было исполниться: на другой день Никодим был вовлечен в длинный ряд событий, о которых подробно рассказывается со следующей главы.

  ГЛАВА IX

  О десяти шкафах.

  На другой день утром, когда Никодим лежал еще в постели, в комнату его полуоткрылась дверь, в щель просунулась рука лакея и положила письмо на столик у входа.
  Почерк на конверте был знакомый - одного из лучших друзей Никодима. Жил этот друг на Кавказе, и встречались они редко, но каждое свидание с ним и каждое письмо от него были для Никодима большой радостью.
  Почта проштемпелевала конверт в Москве, но где письмо было написано - Никодим не понял. В письме кратко говорилось, что друг Никодимов остановился "здесь" (это и значило, вероятно, Москву) лишь проездом и через два дня будет в Петербурге, очень хочет видеть Никодима, между прочим, по делу, и просит его хотя бы на день приехать в город.
  Никодим собрался и поехал в тот же день к ночи (более удобного поезда не было). Дорогой он думал, что, приехав, застанет, вероятно, друга уже на их городской квартире. Однако вместо друга его ждало второе письмо.
  В этом письме говорилось, что по непредвиденным обстоятельствам друг его мог пробыть в Петербурге лишь полчаса и то на Николаевском вокзале, от поезда до поезда; теперь же возвращается в Москву, но надеется видеть Никодима скоро - пока же целует заочно и желает всего доброго.
  С чувством досады держа прочитанное письмо в руках и думая: "Вот совершенно напрасно проехался",- остановился Никодим в передней. Уже решил он, не теряя времени, выехать в тот же день обратно, но свертывая письмо, заметил, что в конверт вложена еще записочка, вынул ее и прочел. Она была написана также рукою друга, но почему-то осталась неподписанной ("по рассеянности", как он подумал)."Милый. Дело, о котором я писал тебе, собираясь просить в нем твоего содействия, я откладываю по тем же непредвиденным обстоятельствам, которые помешали мне остаться в городе нужное время. Но к делу этому я вернусь и твоего содействия в нем еще попрошу, как только буду опять здесь. Пока же прошу тебя о дру-гом: есть у меня в Царском Селе у знакомого (в скобках следовал адрес) на сохранение шкафик - знакомый держать его у себя больше не может - будь любезен взять его к себе теперь же. В шкафике этом ты найдешь наглухо упакованный и
перевязанный деревянный ящик - почтовую посылку. Адрес на ящике написан - какой-то московской экспедиторской конторы (не помню какой), отошли посылку по этому адресу, а шкафик подержи у себя".
  Никодим взглянул на часы: был пока только девятый час утра; все еще можно было сделать в тот же день и выехать вечером в имение. Но ехать в Царское самому ему не захотелось, он позвал человека, остававшегося на лето при квартире, растолковал ему все, что было нужно, и отправил его туда. Сам же пошел на острова, побродил там часов до двух, позавтракал в ресторане, посетил в городе знакомых и только к шести часам вернулся домой.
  Лакей уже ждал Никодима и встретил его с видом смущенным, как будто собираясь что-то спросить и не решаясь. Някодим это понял и сам спросил его, в чем дело.
  - Дело, барин, такое,- ответил лакей,- что вы мне сказали про один шкафик, а их там оказалось целых десять.
  - Но ты все-таки их привез?
  - Да я уж решился. Нанял двух ломовых и отправил их сюда. Скоро бы должны подъехать.
  - Ну, а хозяин-то квартиры что-нибудь сказал?
  - Хозяин-то все ворчали что-то и просили забрать их поскорее, мол, всю квартиру загромоздили.
  - Странно. Ну, подождем ломовиков... А ключи от шкафов у тебя?
  - У меня, барин. Вот, извольте. Чудные ключи - все на один замок.
  И с этими словами лакей подал связку в десяток ключей. Действительно, это были странные ключи - огромные, ржавые и все до одного совершенно схожие между собой.
  Еще не скоро загромыхали на дворе ломовые телеги, и у Никодима было достаточно времени делать разные догадки, но когда извозчики подъехали, он выглянул в окно на двор, и, увидев на двух подводах все десять шкафов, по пяти на каждой телеге - не очень больших, не очень маленьких, старых и ни в чем друг от друга не отличающихся, притом самых обыкновенных, рыночной работы,- он подумал, что друг его что-то перепутал.
  Никодим стоял в кабинете, пока извозчики вносили шкафы и расставляли их по коридору. Выйдя из кабинета, он увидел скучный и противный их ряд, хотел уже было проскользнуть мимо, чтобы ехать на вокзал, но вспомнил, что друг писал ему о како&то посылке, и сказал:
  - Нужно же эту посылку отыскать.
  И открыл первым попавшимся ключом первый шкаф. Открыв его, он увидел, что было в нем три полки, а на каждой полке стояло по три деревянных ящика, действительно упакованных так, как пакуются почтовые посылки.
  Он взял в руки один, повертел, взвесил и поставил осторожно на место. Потом проделал то же с другим и с третим. Все ящики были равной величины и одинакового веса, но адресованы они были разным лицам - часть в Москву, два в Одессу, один в Стокгольм и другие еще куда-то. Все адреса были написаны одним почерком - вытянутым, неестественно длинными буквами; буквы оплывали будто жиром книзу; отправителем посылки на всех ящиках значилось одно и то же лицо - Феоктист Селиверстович Лобачев - Петербург, Надеждинская улица, №№ дома и квартиры.
  Сперва имя Лобачева, произнесенное Никодимом вслух, прозвучало в его ушах чуждо, но он в ту же минуту припомнил, что слышал о Лобачеве от того же своего друга: Лобачев вел с ним торговые дела по имению, покупал у него лен, табак и еще что-то.
  - Хлам! - сказал лакей, появившись в коридоре.
  - Да, хлам,- согласился Никодим и в нерешительности от вопроса, что делать, открыл второй шкаф - ржавый замок опять прозвенел, скрипучие петли еще раз пропели, но увидел он за дверью те же три полки и на каждой, из них было три ящика. На ящиках можно было прочесть адреса, написанные все теми же неестественными буквами: "Сидней", "Чикаго" и еще что-то - с отправителем Феоктистом Селиверстовичем Лобачевым.
  Чувство тоски охватило Никодима - будто он хотел уйти куда-то и нужно ему очень, а вот какие-то мелкие и глупые причины приковали его к месту.
  Он открывал шкаф за шкафом - третий, четвертый и пятый до последнего; все в них было одинаково - десять шкафов, тридцать полок, девяносто ящиков...
  - Нужно телеграфировать другу, что все это значит?
  Подобная мысль вспыхнула у Никодима, но и исчезла в то же мгновенье: "Лучше поехать к Лобачеву и предложить ему забрать всю эту дрянь. В самом деле, моя квартира ведь не склад и я не экспедитор". С таким решением, справившись еще раз по ящикам об адресе Лобачева, Никодим оделся, вышел и нанял извозчика на Надеждинскую.
  По дороге он сообразил, что час уже поздний и лучше было бы позвонить Лобачеву по телефону. "Ах, все равно,- добавил он к своему соображению:- не велик барин г. Лобачев".
  На повороте у Невского на Надеждинскую сломалось у пролетки колесо. Падение было благополучным, но Никодим, встав, вслух заявил: "Дурная примета, и вообще всюду чертовщина". Извозчик обиженно принялся
возражать, но Никодим сунул ему монету и, нисколько его не слушая, поспешил отыскать нужный дом. Тот был недалеко...

  ГЛАВА Х

  О ведьме и о сером цилиндре.

  Перейдя широкий двор и поднявшись в третий этаж, Никодим увидел на дверях квартиры № 7 две медные дощечки: на одной, прибитой направо, черными жирными буквами стояло "Феоктист Селиверстович Лобачев" - дощечку эту кто-то принимался отвинчивать и вывернул уже из четырех винтов два. На другой дощечке, изящной, небольшой, опытный резец красивыми, но мало заметными буквами начертал: NN - имя и фамилию дамы. Я ставлю NN потому, что даму эту, и сейчас проживающую здесь, многие знают - называть ее считаю неудобным, а выдумывать другое условное имя взамен ее, прекраснейшего и не-заменимого, не хочу.
  Необычное сочетание разнородных иностранного имени и фамилии госпожи NN - заставило Никодима задать себе вопрос - француженка она или англичанка? И раздумывая об этом, он простоял перед дверью минут пять, пока не вспомнил, зачем собственно пришел и что следует позвонить.
  На звонок Никодима дверь отворилась сразу - буд-то звонка его там ждали. Отворила дверь высокая дама ..молодая, стройная, светловолосая (сама госпожа NN. как Никодим догадался). В первом приветствии ее человеку совершенно незнакомому, в легком изгибе и быстром, но плавном склонении фигуры - было столько очаровательного, что Никодим не удержался и в восхищении воскликнул "ах!". Она лукаво и строго, но едва заметно улыбнулась с видом не обратившей и малейшего внимания на его неуместное восклицание. Он же чувствовал себя крайне неловко и, в смущении, вместо того, чтобы спросить о Лобачеве, ждал первый вопроса от нее. Она помолчала, но не выдержала, наконец, и сказала: что же вам нужно?"
  - Феоктист Селиверстович Лобачев дома? - отвечал Никодим вопросительно.
  - Нет. Феоктист Селиверстович на днях отсюда выехал.
  Голос ее звучал мягко, ласково, но с какой-то грустью. Говорила она по-русски весьма хорошо, и с тем  же неуловимым очарованием, с каким приветствовала Никодима. Лишь едва заметные оттенки произношения, некоторая мягкость согласных изобличали в ней иностранку.
  Все мысли и чувства Никодима устремились вдруг к ней. О Лобачеве он уже не думал и сразу почувствовал, что путается, когда начал было о нем: "Позволь-те вас спросить..." Она вывела Никодима из затруднения, уяснив себе, в чем дело, и быстро сказав: "Вам нужен его адрес? Обождите, пожалуйста: он у меня записан - я сейчас поищу и скажу".
  И отвернулась, движением руки показав, что он должен следовать за ней. Никодим вошел в переднюю.
  Он сразу обратил внимание на две вещи в той комнате: на обыкновенную керосиновую лампу в двадцать линий, стоявшую на столике перед зеркалом, и на необыкновенный мужской цилиндр: очень высокий, светлосерый и к тому же мохнатый, помещавшийся на стуле рядом со столиком.
  Лампа горела, хотя освещение в квартире было электрическое, абажура на ней не было. На цилиндре же сверху была надета дамская шляпа со страусовыми перьями, но г-жа NN эту шляпу мимоходом сняла. "На что ей лампа?" - удивился Никодим. Но она не дала ему времени подыскать ответа, вдруг резко повернувшись и резко сказав: "Собственно, что вам нужно? Адрес господина Лобачева вы мо-жете узнать у дворника или швейцара. Оставьте мою квартиру, прошу вас".
  Она была недовольна чувствами Никодима, а не его поведением: Никодим вел себя скромно и с достоинством.
  Чувства Никодима ей было нетрудно угадать. Но он уже и сам понял, что влюблен в нее, и не повиновался ее приказанию. Ей же стало вдруг жалко, что резкостью своею она обидела его.
  Опираясь обеими руками о край столика, на кото-ром горела керосиновая лампа, она стояла и глядела на Никодима - пристально, совсем по-иному, чем первый и второй раз: в глазах ее светилась уже не любезность, а ненависть с плохо скрытой любовью. И эта двойственность выражения еще больше шла к ней, чем любезность,- ко всему, что сквозило в ней, изливалось из нее, к самому облику ее, к цвету волос и даже к прическе и платью.
  Никодим сделал еще два-три шага и только столик остался преградой между ними.
  - Ведьма,- сказал Никодим вслух.
  - Ведьма,- утвердительно повторила она за ним.
  Он схватил ее с силой за правую руку, повыше кисти. Она рванулась в сторону, но вдруг стихла и спокойно сняла свободной рукой стекло с горящей лампы, совсем не боясь обжечься. Прежде чем Никодим успел что-либо сообразить, она этим стеклом неожиданно ловко ударила его по лицу. Он почувствовал острую боль и будто электрический разряд в себе, вместе с противным запахом обожженной кожи. В нем сейчас же вспыхнула жгучая злоба, заскрипев зубами от боли, в первый миг он выпустил было ее правую руку, но тут же ухватился обеими руками за левую, пригибая противницу к столу.
  Она тоже сжала зубы от боли, так как пальцы Никодима были цепки и давили все круче и крепче. Пытаясь освободиться, она рванулась в сторону, но только кости её хрустнули.
  Тогда она перехватила стекло правой рукой - Никодим вцепился в правую руку: у него был один страх, что она опять ударит его стеклом.
  - Оставьте,- сказала она повелительно,- уйдите.
  - Я не уйду! - ответил он твердо.
  - Не уходите, но отпустите руки.
  - Положите стекло, тогда я отпущу руки.
  Она злобно засмеялась и снова рванулась, стремясь ударить его еще раз. Он инстинктивно откинул голову назад, отпустил ее левую руку и, со словами "Вот я выжгу вам глаза", схватил со стола горящую лампу.
  Они еще метались по комнате с полминуты; раз или два она опять изловчилась ударить его по щеке; он же не сумел привести свое намерение в исполнение: каждый раз она угадывала его движения и ловко увертывалась; наконец, быстрым движением вышибла лампу из его руки - свет погас, а фарфоровые черепки со звоном разлетелись по полу.
  В наступившем полумраке Никодим вдруг почувствовал, что госпожа NN слабеет, но то длилось меньше мига. Когда ему показалось, что победа совсем на его стороне, что она упадет измученная, а он уйдет свободным - острая режущая боль еще раз прожгла все его существо, и он, изгибаясь в судорогах, упал на ковер к ее ногам. Она отскочила в сторону, но судороги быстро прекратились.
  - Цилиндр, цилиндр,- сказал Никодим слабым голосом. И действительно, с цилиндром творилось  необыкновенное: еще во время борьбы он начал вести себя странно: подпрыгивал, качаясь из стороны в сторону, то вырастал, то умалялся; когда же Никодим упал на ковер - цилиндр подпрыгнул выше прежнего, вытянулся почти до потолка и затем с пружинным звоном пришлепнулся в лепешку.
  Г-жа NN в ответ на последние Никодимовы слова подошла к нему, погладила его по голове и, при слабом свете, падавшем откуда-то из коридора, заглянула ему прямо в глаза - добрым-добрым, материнским взглядом, но он оттого только метнулся в страхе и протянул руки к цилиндру, намереваясь схватить его. Тогда столик вместе с цилиндром отшатнулся в сторону и, перевернувшись в воздухе колесом, полетел в раскрывшуюся пропасть. За ним последовала сама г-жа NN и все остальные предметы, бывшие в комнате.

  ГЛАВА XI

  Вынужденное решение. - Записка господина W

Когда Никодим пролежал неподвижно уже несколь-ко минут, госпожа NN попробовала приподнять его, чтобы перенести на диван или на кровать, но это оказалось ей не под силу. Помедлив немного, она принесла из своей  спальни подушку и подложила ее под голову Никодима, оправив ему волосы и отерев лицо платком.
  Так прошел час и другой, и время давно уже пере-шло за полночь, а Никодим все лежал; дыхание его оставалось еле заметным; лицо осунулось сразу, побледнело; холодный пот выступил на лбу; рот был полуоткрыт, а зубы крепко стиснуты.
  ...До утра два или три раза она, полуодетая, выходила из спальни, становилась на колени около Никодима, заботливо отирала холодный пот с его лба, согревала ему руки и дышала на веки, но он не приходил в сознание.
  Утром, довольно рано, госпожа NN подошла к телефону, позвонила, назвала номер, но когда оттуда ответили, она быстро повесила трубку, вернулась к Никодиму, села около него на пол и, склонив свою голову к его лицу,
сидела так весьма долго.
  В течение дня пыталась она позвонить еще раза два или три, но, отказываясь каждый раз от своего намерения, возвращалась к Никодиму, опять склонялась над ним и говорила ему на ухо ласковые слова; иногда она сдерживала рыдания, поводя плечами.
  Наконец, она решилась, вызвала кого-то по телефо-ну и заговорила. Не называя своего собеседника по имени, она стала спрашивать, не знает ли тот, кто такой ее случайный посетитель и просила взять Никодима из ее квартиры.
  Через полчаса после разговора в ее квартире появились четверо молодых людей: трое так себе, в котелках, а четвертый в лощеном цилиндре, смуглый и с постоянной на почти негритянском лице улыбкой, от которой сверкали его белые крепкие зубы. Вежливо поклонившись госпоже NN. они подняли Никодима и осторожно вынесли его. А еще через полчаса к дому на Надеждинской подъехал в автомобиле господин восточного типа, крепкий, жилистый, и прошел в квартиру госпожи NN. Схватив ее за руку довольно неучтиво, он прошел с ней в будуар и начал какое-то объяснение. Говорил он громко, резко - она отвечала спокойно и настойчиво. Через четверть часа он покинул ее квартиру явно раздосадованный.
  Никодим же не слышал, как его вынесли из кварти-ры госпожи NN и как привезли домой.
  Он пришел в сознание спустя очень много времени после описанного события.
  Очнулся он на своей городской квартире. Глаза его открылись вдруг, и, лежа в широкой постели, он перед собою на серой стене, окаймленной золотым бордюром, первым увидел бледное световое пятно - разделенное на четырехугольники тенью от переплета окна - отражение солнца.
  В комнате было тихо-тихо, и Никодиму показалось, что в квартире он только один. И еще долго, пока он думал в неподвижности, даже и малейший звук не нарушил тишины.
  Думая, он старался припомнить, что случилось с ним после его отъезда из дома в лесу. История с десятью шкафами и то, как он появился в квартире госпожи NN, - вспомнились ему легко и просто, со всеми подробностями. Но о последующем остались весьма смутные воспоминания и даже скорее не воспоминания, а лишь ощущение чего-то происходившего и оставшегося для него закрытым. Из смутного вдруг начинало выделяться лицо отца, склоненное над Никодимом, но не из комнаты, а из пустоты, и лицо госпожи NN, тоже
над ним - одно и рядом с лицом отца; потом еще лица незнакомые, с шевелящимися без звуков губами. Кроме того, столик около кровати и на нем, по временам, серый мохнатый цилиндр и прислоненная к столику отцовская суковатая палка. Затем собственные Никодимовы слова: "Я хочу такой серый цилиндр. Купите мне, пожалуйста, или закажи-те у Вотье". Кто-то отвечал ему согласием - кажется, госпожа NN.
  Но что же еще было? Было что-то несомненно. Будто не все он лежал в постели, а вставал уже, что-то делал, куда-то торопился.
  Волнуясь от бессилия вспомнить хотя бы малую часть происходившего, он приподнялся в кровати и обвел комнату медленным взглядом. В числе прочих вещей, занимавших свои знакомые места, он увидел новое: отцовскую вересовую палку у подоконника. "Значит, отец находится действительно здесь,- подумал Никодим,- и мои представления меня не обманывают". Едва он это подумал, как в комнату на цыпочках вошел отец и, увидев Никодима сидящим, вдруг бросился к нему стремительно. Стремительность движения к отцу совсем не шла, что Никодим особенно остро подметил тогда. Говорить отец ничего не мог от волнения, лицо его выражало тревогу (столь необыкновенное для него выражение) и похудело.
  Никодим заговорил первым. Он спросил отца: "А серый цилиндр уже готов?"
Отец удивленно приподнял брови и даже испугался:   ему показалось, что сын сошел с ума.
  - Серый цилиндр?
  - Ну да, серый цилиндр, который обещала купить мне госпожа NN.
  В голосе Никодима прозвучала детская обида.
  - Госпожа NN?!
  - Ну да. Госпожа NN. Разве она здесь не была или ты ее не знаешь?
  - Нет, я ее знаю. Она была здесь... Один раз...
  - А где же она теперь?
  - Она уехала куда-то.
  - А куда уехала?
  - Этого я не знаю. Да ты ляг, успокойся... я узнаю, куда она уехала,- сказал отец очень ласково и принялся укладывать Никодима обратно в постель.
  Значит, не все в его воспоминаниях было правдой - серый цилиндр здесь, на столике около кровати, никогда не стоял? И, смущенный этим сомнением, Никодим прекратил разговор.
  На другой день Никодим оправился настолько, что уже мог встать с постели. Входя в столовую, он столкнулся с отцом, и первым вопросом, обращенным к отцу, у Никодима было:
  - Ну, папа, узнал ты, куда уехала госпожа NN? Отец виновато взглянул на сына и сказал:
  - Я забыл об этом.
  - Так я сам узнаю,- ответил Никодим и направился было к выходу. Но отец остановил его словами:
  "Тебе еще нельзя на улицу",- и, взяв Никодима под руку, отвел его обратно в спальню.
  Никодим не стал спорить и даже сказал: "Мне бы в деревню теперь хорошо, я там отдохну".
  На другой день они выехали в имение. Всю дорогу Михаил Онуфриевич бережно смотрел за сыном, а когда тот заговаривал о своей болезни, старался отвести Никодима от такого разговора. Никодим же не замечал, что теряет нити и разговора и своих мыслей.
  Лето подходило к концу. Уже много желтых листьев лежало на луговинах и дорожках; косили созревший овес и ходили в лес за грибами с большими корзинами.
  Никодим больше сидел дома в спокойном кресле, за книгами; иногда, с террасы, откинувшись в кресле назад, глядел подолгу в лес или за озеро. Отец почти все время находился при нем; в Михаиле Онуфриевиче многое сильно изменилось за последнее время: одевался он теперь поиному - английский костюм, легкие ботинки, черная шляпа, круглая и мягкая, а по временам цилиндр, и трость, также черная, с золотом, при молчаливой фигуре, спокойной складке рта и похудев-шем лице - таким представлялся его облик в те дни.
  Никодим, тоже молчащий и ушедший в себя, вспоминал все время только одно - госпожу NN. По временам он задавал себе вопрос о матери, но спросить о ней было не у кого: он знал, что с отцом не следовало даже пытаться заговорить об этом, а Евлалия и Валентин оставались в Петербурге, и на письмо Никодима об Евгении Александровне Евлалия ответила, что ей по-прежнему ничего не известно.
  По временам заезжал старичок-доктор, говорил с Никодимом по нескольку минут, ощупывал его пульс, заглядывал осторожно в глаза и со словами "Ничего, ничего! Скоро все пройдет - опять будете молодцом; это лишь последствия нервной горячки",- переходил в кабинет к Михаилу Онуфриевичу играть в шахматы. Никодим старался быть любезным с доктором, никогда ему не возражал и безразлично отпу-скал его.
  Как-то наскучив самому себе своим вынужденным бездействием, Никодим вспомнил совет Якова Савельича разобраться в письмах матери. Одну минуту он колебался - ему все же казалось, что Яков Савельич не подумал, на какое неприятное дело он посылал тогда Никодима. Однако мысль, что в настоящее время только и можно питать надежду найти нужные следы в переписке матери - превозмогла, и Никодим, встав, направился в ее комнату.

  Комната Евгении Александровны оставалась неприкосновенной с того самого времени, как исчезла сама Евгения Александровна. Даже пыль там редко убирали. Полуспущенные шторы позволяли проникать в нее слабому свету. Когда Никодим вошел туда, он явственно ощутил дуновение забытости и заброшенности, будто даже тления.
  Откинув крышку бюро, за которым обыкновенно Евгения Александровна сидела с книгой или над письмом, Никодим попытался выдвинуть ящички, полагая, что свою переписку мать должна была хранить в них, но ящички оказались запертыми на ключ. Поискав ключи на бюро и не найдя их там, он зажег в комнате свет и принялся осматривать полочки, столики, этажерки и все те предметы, на которых ключи могли бы лежать или висеть. Наконец он нашел их между книгами на книжной полке и, подойдя к бюро, принялся открывать ящики.
  Писем в ящиках было много; большая часть их, перевязанная шнурочками и ленточками, лежала в порядке, и Никодим, несмотря на принятое только что решение исполнить совет Якова Савельича, так и не посмел коснуться их; он лишь посмотрел каждую пачку сверху, по конвертам, и узнал несколько знакомых почерков: отца, тетушки Александры Александровны, покойной бабушки, детские письма свои, Евлалии и Валентина. Оказались, однако, между знакомыми письмами и незнакомые: особенно много было пачек, надписанных почерком с удлиненными буквами, вид которых напомнил Никодиму, что-то уже встречавшееся ему,- но что, он не мог восстановить в своей памяти. Подержав эти пачки в руках дольше, чем другие, он положил и их на
прежнее место.
  Только в самом крайнем ящике, внизу, лежали не разобранные еще письма и с ними лежала небольшая книжечка, переплетенная в красный сафьян с золотой рамкой и буквой "Е" на переплете. Вероятно, это был дневник, или книга для заметок, но Никодим не просмотрел и ее - он лишь раскрыл эту книгу там, где она была заложена листочком бумаги, и прочел на четвертой странице: "Иначе и быть не может: я давно должна бы понять это. Я должна, раз я решила так еще десять лет назад. И стоит ли думать, сомневать-ся?" Это было написано матерью. Лоскуток же бумаги, служивший закладкой, оказался сложенной вчетверо запиской. И записка говорила следующее:
  "Я вчера ждал Вас напрасно целых три часа. Не подумайте, что я хочу жаловаться Вам на неприятности столь долгого ожидания. Но, ради Бога, решайте вопрос скорее. К тому, что сказано, я могу прибавить лишь одно:
*** знает Вашу историю, конечно, не в том виде и не с теми подробностями, с какими знаю я. Но для нее вопрос о моем друге решен окончательно, она упряма, когда принимает какое-либо решение. Итак, я жду Вас сегодня в 12 ночи над обрывом, у качели. Любовь к *** меня мучит, и, если Вы сегодня не будете - я застрелюсь. Это не шутка и не угроза - к сожалению, это необходимость. W".
  Из записки Никодим ничего не понял. Но там, где я дважды ставлю три звездочки, он прочел имя госпо-жи NN. а прочитанное в книге напомнило ему сразу, то, что он подслушал от матери когда-то на огороде.

  ГЛАВА XII

  Предмет достойный удивления.- Два господина в окне третьего этажа.

  Мысли Никодима сразу приобрели особую прямолинейность. "Несомненно,- заключил он,- госпожа NN знает и господина, написавшего эту записку, и местопребывание мамы. Я должен поехать к ней   и поговорить. И затем пора сказать прямо, что я люб лю госпожу NN". .
  В тот же день вечером Никодим заявил отцу, что собирается ехать в Петербург. Михаил Онуфриевич ответил: "Да, поезжай",- но все же спросил втихомолку доктора, заехавшего на другой день, как тот думает. Доктор
наморщил лоб, вторично прошел к Никодиму и, пощупав еще раз у него пульс, сказал отцу, что ничего - можно и даже полезно проехаться, чтобы освежить голову.
  Еще садясь в вагон, Никодим припомнил тот самый серый цилиндр, что он видел в передней у госпожи NN, быстро подумал: "Без такого цилиндра к ней являться нельзя",- и тут же решил, по приезде в город, немедленно купить или заказать себе у Вотье ? подобную вещь...

   В магазине такого цилиндра, какой Никодиму хотелось, не нашлось. Однако продавец любезно заявил,  что подобный они возьмутся сделать на заказ, и, получив согласие Никодима, снял мерку, уже записал размер в книгу, и только тогда спросил: "А какой же вышины прикажете изготовить? И не пожелаете ли шапокляк?"
Никодим, склонившись над прилавком, ответил полушепотом: "Двенадцать вершков и, пожалуйста, шапокляк. Затем, мне необходимо, чтобы пружина звенела в нем как можно явственнее".
  Продавец сначала только отодвинулся, но затем вежливо и убедительно стал доказывать, что подобных уборов никто не носит и что невозможны они сами по себе. "Подумайте, говорил он: в вас росту и так не менее девяти вершков, если же прибавить еще двенадцать, то будет уже три аршина пять вершков".- Никодим настаивал на своем. Наконец, минут через десять, они сошлись на шести вершках, и Никодим, очень довольный, направился домой. Продавец же, проводив его до двери и посмотрев ему вслед, еще долго потом примеривал, прикидывал и покачивал головой.

По дороге, на Невском проспекте Никодим купил себе еще серое пальто и серые же перчатки, под цвет цилиндру.

Два дня прошли в томительном ожидании: Никодим никак не хотел идти на Надеждинскую без нового цилиндра. Лишь на третий день он подумал, что сперва можно сходить туда и запросто, чтобы узнать, здесь ли госпожа NN, если нет, то где она теперь может находиться. Младший дворник у ворот заявил ему, что госпожа NN уехала уже давно, но не мог сказать, когда и куда. Никодим прошел к старшему дворнику.
  Тот, степенный сибиряк и, по-видимому, старовер (в дворницкой сильно пахло ладаном), достал из-за печки книгу и начал ее перелистывать. Никодим, смотря тоже в нее через дворниково плечо, первый нашел запись о госпоже NN: в книге стояло, что 20* июля госпожа NN выехала, не дав сведений.
  - Выехали, значит,- сказал и дворник,- однако, если бы вы, господин, пожелали знать, куда,- добавил он,- то вернее всего вам обратиться к господину Лобачеву.
  - А где этот господин Лобачев проживает? - спросил Никодим.

- Это нам неизвестно. Они, обыкновенно, в автомобиле приезжают. Однако, если вы адресок ваш оставите, то мы вам при первой возможности от Феоктиста Селиверстовича узнаем и сообщим. Они здесь, обыкновенно, по пятницам бывают, за квартирой присматривают. Хотя у нас все в порядке.
  - Ну, что же делать,- сказал Никодим,- обождем вашего Феоктиста Селиверстовича. :
  С этими словами он записал дворнику на клочке бумаги свой адрес и поехал домой. .
  Был пока только четверг. Он решил обождать, все равно цилиндр еще не был готов. Но ни в пятницу, ни в субботу никто с Надеждинской не пришел, и Никодим в воскресенье утром сам собрался съездить туда опять. В то время, когда он одевался в передней, вошел отец. Расцеловавшись со стариком, Никодим сказал ему, что должен уехать по делу. Михаил Онуфриевич в ответ заявил, что он тоже не прочь поехать с ним, если не помешает, и хотя Никодим сначала подумал, что совсем ни к чему посвящать старика , в это дело, все же сказал ему: "Поедем, я буду очень рад побыть с Тобой".
  При выходе из подъезда они столкнулись с дюжим молодцом, по виду подручным дворника. Никодим сперва не признал его. Тот тоже смотрел на Никодима, что-то соображая. В руках у молодца была записочка. Наконец, он снял шапку и спросил Никодима:
  - Не вы ли будете, барин, Никодим Михайлович? Кажись, я не обознался.
  - Да, это я.
  - Мы младшие с Надеждинской будем. Так господин Лобачев приказали вам сообщить, что адрес барыни NN вы сегодня можете узнать у их управляющего.
  - А где же этого управляющего найти и как его зовут?
  - Не могу знать.
  - Так за каким же шутом ты пришел сюда?
  - А мы так, значит, полагали... что вам самим это ведомо.
  - Вот тот-то и есть, что полагали.
  Никодим обозлился. Дворник почесал в затылке.
  - Может быть, старший ваш знает? - спросил Никодим. Дворник молчал.
  - Ну что же? - спросил Никодим.
  - Уж вы простите меня, барин,- сказал наконец дворник,- а ежели хотите его отыскать, так поезжайте на Семеновскую площадь: они там сейчас в третьем этаже в растворенном окне чай с каким-то человеком пьют. Дома-то я номер не помню, а только вы управляющего сразу признаете: чернявый такой и с виду от других отметный.
  -Послушай,- сказал Никодим,- ты дурака валяешь. Тебе известно, и кто управляющий и где он живет - я знаю. Просто тебя кто-то научил пороть эту чушь.
  Но дворник принялся божиться, что никто его не учил, но что он сегодня ходил с управляющим по делу и оставил его на Семеновской площади. Что оставалось Никодиму? Он велел кучеру ехать на Семеновскую в надежде отыскать лобачевского управляющего.
  По случаю праздничного дня на площади был утренний базар. Пахло луком и разными другими овощами, мясом; в воздухе стоял нестерпимый, раздражающий галдеж; мелькали разноцветные кофты баб и рубахи торговцев. Всюду ожесточенно спорили, торговались; дети пищали, куры под плетенками кудахтали, а тощие петухи пытались петь.
  Оставив кучера с лошадьми у водопойной будки, Никодим и Михаил Онуфриевич среди этого гама обошли базарную половину площади, заглядывая в растворенные окна третьих этажей; но ничего подобного указанному дворником, то есть ни чернявого человека в компании с другим, ни вообще пьющих чай не увидели. Обойдя полукруг площади еще два раза, они через мост перешли на другую сторону. Здесь было растворено очень много окон во всех этажах и в окна смотрели люди по одному, и по двое, и по трое. Но все это было не то. Уже в раздражении Никодим забегал по дорожкам сквера, среди прогуливающихся степенных людей и ребят, занятых играми, под надзором нянюшек и без надзора; уже старик без прежней покорности следовал за Никодимом и, дивясь на сына и немного браня его, когда к ним подошли два господина. Один из них был довольно неопределенных свойств и носил котелок, а другой смуглый, почти негритянского типа, с приветливой улыбкой, не сходящей с толстых красных губ, одетый изысканно, имел на голове лощеный цилиндр.
  Они появились действительно из окна третьего этажа. До прихода Никодима и Михаила Онуфриевича там сидели они с утра и пили чай, причем смуглый все время зорко посматривал на площадь, и было просто удивительно, как Никодим и Михаил Онуфриевич их не заметили. Взглянув на площадь раз, другой и
третий, смуглый сказал своему собеседнику:
  - Вот, кажется, те два господина, которые нас ищут.   Спустившись молча сию же минуту на площадь, они и направились к пришедшим. Смуглый, приподняв цилиндр, обратился к Никодиму:
  - Осмеливаюсь вас спросить, не через господина ли Лобачева направлены вы сюда и не управляющего ли Феоктиста Селиверстовича изволите отыскивать?
  - Да, через господина Лобачева.
  Никодим припомнил, что управляющий должен был, по словам дворника, быть чернявым и спросил в свою очередь:
  - Так это вы, кого я ищу?
  - Имею честь быть тем, кого вы ищете. Они помолчали.
  - И вы можете мне сообщить адрес госпожи NN? - вновь спросил Никодим с заметной радостью в голосе.
  - Да, могу. Госпожа NN в июле выехала в Исакогорку и живет там до сего времени. Исакогорка - это около Архангельска.
  - А господина Лобачева адрес могу я узнать от вас?
  - Нет! Адреса господина Лобачева я не имею возможности вам сообщить,- отрезал управляющий и притом так твердо, что переспрашивать об этом Никодиму не захотелось. Да и не понравился Никодиму его собеседник.
  - Благодарю вас,- сказал Никодим напоследок и, кивнув головой, отвернулся, как бы давая тем понять, что разговаривать больше не о чем.
  Но лобачевский управляющий снял цилиндр и отвесил вслед Никодиму почтительный поклон.
  Михаил Онуфриевич, пока шел разговор, стоял в стороне с озабоченным лицом и, видимо, не слышал, о чем говорили.

К содержанию   Дальше

Russian Gothic Project